5. Три сна рыночной радикал-демократии

Отождествление двух столь радикальным образом различающихся капитализмов на почве так называемой теории первоначального накопления (предложенной в «Капитале» как разоблачение са­краментальной «тайны» происхождения капитализма, так долго скрывавшейся якобы под «ненаучным» истолкованием самого по­нятия подобного «накопления») образует сущность того, что мож­но было бы назвать «первым сном» нашей рыночной радикал-демократии, заставляющим вспомнить о знаменитых снах Веры Павловны из романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Здесь все так же двусмысленно, зыбко и в то же время заманчиво, как в сновидениях этой героини, воплотивших в себе всю «структурную мифологию» российского революционистского сознания, ухитрив­шегося — после долгих «исканий» — изобрести алхимическую фор­мулу, разрешающую «кровь по совести». Как известно, сновидение с характерной для него амбивалентностью, т. е. двусмысленным

487

разрешением того, что запрещает «дневное сознание», является предпочтительной и привилегированной сферой бессознательного, его «землей обетованной». Так же обстоит дело и с теоретиче­ским, в данном случае марксистским «бессознательным» наших рыночников-антимарксистов.

С помощью «страшной сказки» о кровавых ужасах эпохи «так называемого первоначального накопления», так темпераментно пе­ресказанной (а заодно и переструктурированной) автором «Капи­тала», они не только примирились с фактом криминально-мафиоз­ного характера нашего «капиталистического развития», в ходе которого произошло взаимоотождествление категории капитализ­ма и понятия коррупции, но начали «обживать» этот факт, стре­мясь во что бы то ни стало отыскать в нем «позитивные момен­ты». И уже «дообживались» до того, что «герой» эпохи нашего «первоначального накопления» начал представляться (во всяком случае, судя по нашим радикал-демократическим средствам мас­совой информации) едва ли даже не более «героичным», чем он представал в изображении К. Маркса, который нет-нет, да и вспоминал о возмездии за преступления, которое ожидало пусть не самого этого героя, но его отдаленных потомков. Этим возмез­дием и должна была стать пресловутая «экспроприация экспро­приаторов», о которой — что весьма показательно — автор «Капи­тала» заговорил именно в заключение главы, посвященной разо­блачению тайны «так называемого первоначального накопления».

Здесь уже зазвучали нотки, созвучные лермонтовскому: «Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата.//Есть грозный Су­дия, он ждет.//Он недоступен звону злата...» Правда, на месте «грозного Судии» у К. Маркса оказался Пролетариат, состоящий из потомков тех, кого люмпенизировала «первоначальная» экспро­приация. А «Божий суд» предстал как «суд Истории». Но сама идея суда и судьи, а значит, и идея преступления, подлежащего осуждению и наказанию, и, стало быть, идея различения справед­ливого и несправедливого (преступного) все-таки сохранялась, хотя и в рудиментарном виде. Причем, новый «грозный Судия», берущий на себя роль мстителя за всех «униженных и оскорблен­ных», поступает согласно библейскому: «Мне отмщение и аз воз­дам». В общем этический принцип, хотя и в «материалистически преобразованном» виде все-таки сохранялся —вопреки ленинско­му утверждению о том, что в «марксизме нет ни грана этики». Не то у нынешних апологетов первоначального накопления, героизи­рующих наших сегодняшних накопителей-расхитителей и добыт­чиков «бешеных денег» в духе К.Маркса, но... без оговорки насчет неминуемого возмездия в Грядущем.

В современной радикал-демократической мифологии первона-

488

чального накопления — в первом сне приверженцев рыночного экстремизма — никакого «возмездия» не предполагается, как, сле­довательно, не предполагается никакого нравственного осуждения «первоначального» грабежа, разбоя и «расхитиловки». Остается одно лишь марксистское «историческое оправдание» Будущим, т. е. обещанием всеобщего благополучия, но без обещания мо­рального воздаяния. В расчете на то, что грядущее материальное благополучие «все спишет» настолько, что о возмещении мораль­ного ущерба, о восстановлении морального равновесия челове­чества речь не пойдет вообще. Об этом «забудут» точно так же, как уже сегодня забывают о различии богатства, созданного «в поте лица», «трудом праведным», с одной стороны, и, с другой — богатства неправедного, предполагающего вымогательство, грабеж или «устранение» конкурента (по сталинскому принципу: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы).

Такова мифо-логика первого сновидения нашей рыночной ра­дикал-демократии — вера в благотворность и оправданность пер­воначального капиталистического «накопления» как такового, безразлично какого — лишь бы «накапливалось». А богатство-де, какими бы способами оно ни добывалось, уже благодетельно само по себе. И в силу этого способно преобразить и самого своего обладателя, превратив вчерашнего главаря банды рэкетиров или хозяина воровской «малины», носящей ныне благозвучное назва­ние «игорного дома», в трудолюбивого рачительного главу круп­ного промышленного предприятия, заваливающего (обворованную им) страну высококачественными товарами массового спроса. Вот о каком чудесном преображении грезят наши «крутые» рыночни­ки, на свой лад перелицовывающие старую марксистскую сказку о «первоначальном накоплении»,—таком «грязном и кровавом» (в особенности на первый взгляд) в момент своего «свершения» — таком «прогрессивном» по своим «историческим последствиям».

Не так уж трудно заметить, что за первым из описанных нами радикал-демократических снов то и дело проглядывает второй, в который первый уходит своими метафизическими корнями. Это — сон телеологический, постоянно намекающий на «светлое Буду­щее», долженствующее последовать за накопительски-расхити-тельским настоящим, каковое, несмотря на все интеллигентские попытки его позднеромантической (а, может, уже постмодернист­ской?) героизации, все-таки выглядит достаточно сомнительным, если взять его само по себе, без тех благодеяний, которые оно обе­щает в «Грядущем». Телеологизм этого теоретического сновиде­ния (нечто вроде сна с открытыми глазами), опять-таки отсы­лающий нас к марксистскому первоисточнику, заключается в том, что фактическая оценка происходящего с начала ельцински-

489

гайдаровски-чубайсовской «радикальной реформы» во всех сколь­ко-нибудь существенных пунктах осуществляется не с точки зре­ния того, что есть (ведь «есть» непрекращающееся падение произ-одства, люмпенизация средних слоев и криминализация общества в целом), а с точки зрения того, что будет, точнее, должно быть, согласно «историческому прецеденту», извлеченному из все того же «Капитала», связавшего единой «линией прогресса» разбой эпохи «так называемого первоначального накопления» и результаты промышленного развития в середине XIX в.

Причем, в отличие от К. Маркса, который имел в своем рас­поряжении по крайней мере один факт — факт промышленного развития Западной Европы и Соединенных Штатов Америки в прошлом столетии, наши отечественные радикал-демократы не имеют в своем распоряжении и его, а потому вынуждены ссы­латься на «чужой» факт, на нем основывая свою уверенность в благополучном исходе российского «первоначального накопления», так сказать, третьего захода. Между тем даже применительно к Западу автору «Капитала» предстояло еще доказать (чего он так и не сделал), что произошедшее гораздо позже разбойно-пере­распределительной эпохи «так называемого первоначального на­копления» совершилось именно по причине того, что творилось в эти смутные и кровавые времена9. Доказать, что он не совершил элементарной логической ошибки (ответственность за которую должен разделить со своим философским учителем Гегелем), ото­ждествив два разнопорядковых суждения: «после этого» и «по причине этого», — т. е. суждение о временной последовательности и суждение о причинной связи.

Впрочем, к этому вопросу нам предстоит вернуться еще не раз, в связи с анализом мифологической структуры третьего сна российской радикал-демократии. Пока же обратим внимание на чисто телеологический аспект рассматриваемого воззрения, благо­даря которому «Будущее», отделенное от событий, произошедших в прошлом, несколькими столетиями, становилось не только кри­терием оценки итогового значения этих событий, но и силой, впервые сообщающей им реальную значимость, открывая высший смысл того, что для большинства современников этих событий не только представлялось, но еще и было одной лишь кровавой бес­смыслицей. Более того, в своем последовательном развитии, в ко­тором и реализуется, всплывая на поверхность «мифо-логика» этого сновидения, то, что еще только могло бы быть, согласно выкладкам теоретиков рыночного радикализма, основанным на западном «прецеденте (взятом в Марксовой интерпретации), в

9 И творилось капиталистами архаического типа, а вовсе не законными праро-лителями современного промышленного капитализма.

490

нашем «цивилизованном» — не в пример настоящему — капитали­стическом будущем, уже теперь предстает как реальная сила, производящая (вспомним Пригожина) «порядок из хаоса» и вы­водящее нас на «столбовую дорогу» общемирового прогресса.

Так что «правыми» (как и в недавнюю «эпоху диалекти­ческого материализма») оказываются не те, кто стремится видеть вещи такими, каковы они есть, называя кошку кошкой, а вора — вором, но те, кто смотрит на происходящее сквозь магический кристалл «светлого (капиталистического) будущего», рассматри­вая нынешнюю нашу «расхитиловку» и коррупцию как «естест-венноисторический процесс» создания «необходимых условий» для завтрашнего изобилия и всеобщего благоденствия, а сегодняшне­го вымогателя и мошенника как завтрашнего трудягу — «капи­тана» капиталистической индустрии. И тут уж ничего не остается, кроме как добавить, воспользовавшись поэтическим полувздохом Некрасова: «Жаль только, что в эту пору прекрасную//жить не придется ни мне, ни тебе».

К сказанному о телеологической структуре этого «второго сна» российского рыночного радикализма остается лишь добавить следующее. У самого К. Маркса, которому последний обязан и этим своим сновидением, историческое (а если быть совсем точ­ным — фмлософско-историческое) значение эпохи «так называе­мого первоначального накопления» оценивается во времена, когда капиталистическое накопление давно уже перестало быть «перво­начальным» в специфически-марксистском («экспроприаторском») смысле. Оно осуществлялось собственно экономическими метода­ми, которые и осмыслили в своих экономических теориях в одну эпоху А. Смит, а в другую — Д. Рикардо, не случайно считаю­щиеся классиками политической экономии. И автору «Капитала» оставалось еще доказать (чего он так и не сделал), что эти методы находились в генетической связи с внеэкономическими методами политического и всякого иного насилия (это особым образом ори­ентированный «глаз» К. Маркса только и смог усмотреть в лите­ратурных и иных источниках, относящихся ко временам «ого­раживания», заразительно-эмоциональное изображение которого в «Утопии» Томаса Мора на всю жизнь поразило теоретическое во­ображение автора «Капитала»), а не с теми способами действи­тельного накопления капитала, исключающими разбой и мошен­ничество, спекулятивный авантюризм и бессовестное ростовщи­чество, которые формировались — в те же времена — на почве протестантской хозяйственной этики сбережения и труда, инди­видуальной инициативы и личной ответственности.

Напомним, что, согласно утверждению автора «Протестант­ской этики», который был ничуть не менее начитанным (хотя и

491

менее тенденциозным) знатоком экономической истории Запада, чем автор «Капитала», предприниматель протестантского стиля не был выходцем из среды «героев» эпохи «первоначального накоп­ления» в специфически Марксовом его толковании — законных преемников капиталистов архаического типа. Выходец из средних классов, главным образом ремесленников, он не имел за своей спиной ни папашу крупного ростовщика и финансиста, сделавше­го свои деньги на обслуживании власть предержащих, ни родите­ля из аристократического семейства, умножавшего свои богатства за счет захвата чужих земель, королевских подачек, не пренебре­гавшего временами ни разбоем на больших дорогах, ни пиратст­вом. Чтобы начать свое «дело», для которого необходим «старто­вый капитал», ему приходилось рассчитывать разве что на помощь родственников, которые, хорошо зная цену трудовым деньгам, не очень-то спешили с ними расставаться, но главное — на свои ра­бочие руки и на то, что К. Маркс назвал бы «сверхэксплуатацией» мелким собственником себя самого. В общем — на первоначальное накопление в точном (а не метафорическом) смысле, какой имел в виду Адам Смит, когда пользовался этим термином.

Потому-то ему и не приходилось (в отличие от автора «Капи­тала») вступать в противоречие с фундаментальной предпосыл­кой своего экономического учения — трудовой теорией стоимо­сти - даже в тех случаях, когда речь заходила о «первоисточ­нике» капиталистического накопления. И если бы ему пришла в голову мысль дать, подобно К. Марксу, философию экономиче­ской истории капитализма, у него не было бы никакой нужды в том, чтобы задним числом придавать смысл первоначальному на­коплению (ведь оно заключало для него смысл в себе самом), ни, тем более, в том, чтобы телеологически превращать более позднее в цель — и реальную «движущую силу»! — предыдущего. И если бы наши «крутые» рыночники, так часто поминающие всуе Адама Смита, всерьез осмыслили этот факт истории теоретической по­литэкономии, они, быть может, не поддались бы с такой порази­тельной легкостью внушениям «марксистского бессознательного», навевающим телеологические сновидения.

Однако и за этим вторым сном нашей рыночной радикал-демократии, в котором раскрывается более глубокий пласт «бессо­знательного», чем тот, что манифестируется первым сном, мало-помалу проступает еще более глубокий слой ее «теоретической бессознанки», состоящий из непродуманных постулатов метафи­зического порядка, предопределяющих ход и исход нынешних «чисто научных» рассуждений. Это — третий и последний сон, в котором обнаруживается связь теоретического и практического аспектов того мифа о нашей социально-экономической действи-

492

тельности, в туманной атмосфере какового и творилась наша «радикальная рыночная реформа», отдавшая экономическую (а в значительной степени и политическую) власть в руки «предпри­нимателей» хищнически-авантюристической «складки».

Его можно было бы назвать детерминистически-фаталистемче-ским — особенность, в силу которой он обладал способностью па­рализовать волю к свободному и сознательному социальному действию, действию в здравом уме и трезвой памяти. Эта способ­ность блокировать внутренние источники социальной активности личности, освобождая ее от «бремени ответственности», этически значимого выбора и практического решения, органически связы­вает третий сон со вторым, да и с первым. Ибо в его основной мифологеме получает метафизическую артикуляцию фундамен­тальная особенность, характеризующая всю область сновидчески-бессознательного: паралич действительной, т.е. деятельной воли (в лучшем случае подменяемой пассивно-бездеятельным «желани­ем»), который с такой отчетливостью переживает каждый, ока­завшийся в состоянии глубокого сна.

На язык философии эта мифологема переводится как особый род детерминизма — учение о фатальной необходимости всего происходящего как в природе, так и в обществе, не оставляющей никакого пространства для свободной человеческой деятельности, которое предполагает выбор среди взаимоисключающих возмож­ностей. Речь идет о необходимости, так или иначе постулирую­щей одну-единственную перспективу развития («линию Прогрес­са»: некий универсальный Закон, который невозможно обойти — отсюда его «не-обходимость»), исключающую сколько-нибудь серьезный выбор и, стало быть, действительно ответственное ре­шение. О необходимости, так предрасполагающей к дремотной «безальтернативное™», с ее всегдашней присказкой «другого вы­бора у нас нет» или — еще более сильное снотворное — «иного не дано». А почему, собственно, «нет» и по какой причине «не да­но»? — задаваться этими вопросами, которые действительно вы­зывали бы бодрствующее напряжение воли, считалось при этом прямо-таки неприличным.

Так на фоне многотысячных митингов и массовых шествий, бурных протестов и пламенных речей, которые, казалось бы, спо­собны разбудить мертвого, углублялась интеллектуальная дремота, переходящая в беспробудный «сон разума», не столько «рождаю­щий чудовищ» (в соответствии с затрепанным нынче афоризмом), сколько создающий успокоительную атмосферу привыкания к ним как социальным фигурам, выражающим «историческую необхо­димость» движения к «мировой капиталистической цивилизации», взятого на его раннем этапе, повторяемом в условиях «запазды-

493

вающей модернизации». Ведь цель-то нынче по-прежнему сияет перед нами вдали как одна-единственная (хотя теперь это не коммунизм, а капитализм); и капитализм предстает как один-единственный, раз и навсегда данный, возникший на заре нового времени и с тех пор определяющий «линию Прогресса»; и дорога к нему, т. е. эта самая «линия» (не путать со вчерашней «гене­ральной», хотя ее и трудно от нее отличить) тоже одна-един­ственная, допускающая лишь «отставания» либо «опережения» — и ничего кроме этого; да и фигура капиталиста как «экономи­ческого человека» определенной социально-экономической «фор­мации», предполагается в общем-то одна-единственная (поскольку другого капиталиста, кроме того, который стилизован и типологи-зирован в «Капитале», тоже ведь «не дано»). Вот и получается: кто бы ни вступил сегодня на тропу рыночной экономики и каким бы способом ни сколотил свой капиталец, все равно окажется ка­питалистом в современном смысле — ведь податься-то ему больше некуда: «эпоха»-то одна и та же и «столбовых дорог» современной цивилизации тоже не более одной. Одно слово — Необходимость*... Как тут не задремать разуму, который она буквально оставила без работы, без потребности в бодрствующем напряжении.

Связь между настоящим (какое бы оно ни было) и будущим (которое во всяком случае «светло и прекрасно») представляется настолько тесной, что в общем-то для его достижения не требует­ся особых усилий: оно все равно будет достигнуто в силу его не­избежности, независимо от того, хотим мы этого или нет, стре­мимся к нему или бежим от него. Эта неизбежность не оставляет никакого «зазора» между «первоначальным накоплением» (в его брутальном марксистском изображении) и промышленным капи­тализмом, как не было для К. Маркса этого «зазора» между капи­тализмом и социализмом: в обоих случаях его «снимал» большой диалектический скачок, «синтезирующий» противоположности. Но тем самым ликвидировалось и пространство человеческой свобо­ды, размещающейся как раз в этих самых «зазорах», которые превращают движение от настоящего к будущему в дело выбора и ответственного решения —как нравственного, так и политическо­го, как хозяйственного, так и религиозно-метафизического.

В отличие от того, что думал К. Маркс (вместе со всеми теми, кто исповедовал в XIX в. религию Прогресса), никакое будущее, а тем более «светлое», не является гарантированным. И нет веду­щей к нему — единой — «столбовой дороги мировой цивилизации». Ее нет потому, что оно, это будущее, возникает как результат противоборства разнопорядковых социальных фигур и соответст­венно взаимоисключающих исторических тенденций, где «столбо­вая дорога» прочерчивается как равнодействующая «параллело-

494

грамма» сил, направляющих их в разные стороны, и прокладыва­ется каждый раз заново. А раз это так, то «будущее» каждого на­рода, каждой страны и каждой культуры будет зависеть от на­пряженных усилий людей, творящих его на основе тех решений, которые они принимают, и выборов, какие они делают в каждый данный момент их исторического бодрствования, состоящего в постоянной готовности к новым решениям и новым выборам.

И если социально значимое большинство населения страны по тем или иным причинам не обнаруживает готовности к таким вы­борам и решениям, складывающимся в один общий исторический выбор, то его делают за это дремлющее большинство другие — та или иная группировка («блок»), партия, клика или вовсе - ком­пания собутыльников, особенно если они заправляют «силовыми структурами», а потому всегда имеют возможность показать ему большой (танковый) кулак. И стоит ли в этом случае проливать слезы над «обманутым народом», а тем более над «обманутой ин­теллигенцией», которую опять (в который уж раз) «употребили»: сперва — очевидно, в награду за ее «неоценимую помощь» в деле усыпления народа —лишив ее последних сбережений, а затем — посадив на голодный паек «зарплаты», в принципе неспособной догнать галопирующую инфляцию? Ведь привычку лишний раз вздремнуть «часок-другой» (независимо от того, какой это час) имеют в нашем отечестве и народ, и его интеллигенция, которой так лестно было представлять себя в образе «веселого барабанщи­ка» из песенки Б. Окуджавы. И неважно, что сон у них бывает разный — у одних (по преимуществу) хмельной и угрюмый, у других — интеллектуальный, исполненный радостными видениями «светлого будущего», которое не может же не наступить: оно ведь так прекрасно. В обоих случаях это — сон, т. е. состояние, при котором парализована воля к действию, ибо отсутствует сознание неизбежности нравственного выбора и принятия социально ответ­ственного решения.

6. Подневольный выбор России

«Солдат спит, а служба идет» — так гласит излюбленное армей­ское присловье. А коль скоро она все равно «идет», как идет «процесс», не столько запущенный, сколько легализованный при М.С.Горбачеве, он не обходится без «соответствующих реше­ний» — независимо от того, спит ли этот самый «служивый» или бодрствует, тем более что при казарменном режиме от него здесь мало что зависит: решать-то в армии положено «начальству». Од­нако в том-то и дело, что во времена горбачевской перестройки казарменный режим, радикально подорванный в России благода­ря официальному осуждению массовых репрессий еще при

495

Н. С. Хрущеве, был отменен окончательно. Солдатская служба закончилась и вчерашний «служивый» должен был бы — «по идее» — сам принимать решения, касающиеся его судьбы. Но, к великому сожалению и величайшему несчастью для нашего оте­чества, у нас тотчас же обнаружилось весьма значительное число людей, которые тут же стали изыскивать способы присвоить се­бе — сегодня сказали бы «приватизировать» — право принимать судьбоносные решения за этого рядового, получившего долго­жданный «дембель». Хотя, разумеется, как это было у нас даже во времена полнокровного тоталитаризма, — от его имени.

А чтобы иметь такую возможность, те, кто «именем народа» («во имя» его власти, т.е. демократии) начинал свое «вхождение во власть», где открывалось столько многообещающих вакансий, должны были позаботиться и о том, чтобы продлить хмельной сон российского демоса. И с этой точки зрения оказался едва ли не символичным тот факт, что именно наиболее радикальные при­верженцы идеи «рыночной демократии» в постперестроечной Рос­сии еще во времена перестройки подняли такой невообразимый шум по поводу инициированной М. С. Горбачевым антиалкоголь­ной кампании, вместо того чтобы подсказать ему способы осуще­ствления этого жизненно необходимого для реальных судеб наро­да и потому воистину реформаторского акта с минимальными экономическими издержками. Неудача этого начинания, явившая­ся неслучайным результатом того, что ее осуществление букваль­но саботировалось не только теми, кому «полагалось по штату» найти наиболее эффективные (и наименее болезненные в эконо­мическом смысле) способы его реализации, но и теми, на кого М. С. Горбачев больше всего рассчитывал — «прогрессивной обще­ственностью», стала едва ли не самым крупным поражением пе­рестройки.

Им-то и воспользовались рыночные радикал-демократы в сво­их целях, весьма далеких от всякого народолюбия|0. Защитив мнимое право народа на беспробудное пьянство, они начали свою рыночную революцию с того, что лишили его подлинного и важ­нейшего — права собственности, в одночасье обесценив все сбере­жения населения и превратив фактически существовавший сред­ний класс — в люмпен-пролетариат и люмпен-интеллигенцию. Это был один из первых результатов того «исторического выбора», который за население огромной страны, спаивание которого — в пику М. С. Горбачеву — превратилось в едва ли не важнейшую составляющую официальной политики новых властей, сделали рыночные радикал-демократы ельцинского призыва. И сделали не без помощи усилившейся «алкогольной кампании*, которая по-

ощрялась явно в противовес задушенной амтималкогольной. На­родное бедствие было «утилизовано» как самое мощное поли­тическое орудие именно теми, кто сделал своим идеологическим лозунгом «народовластие».

Однако что это за «реформа», которая началась — и продол­жалась — под пьяный шум и гам «алкогольной кампании», со всеми криминальными «обертонами», сопровождавшими создан­ную именно ею атмосферу «пониженной ответственности*!" Не находится ли ее «хмельной дух», которым несет даже от «высочайших» политических и экономических решений (за како­вые приходится расплачиваться широчайшим слоям населения страны), в радикальном противоречии с тем «духом капитализ­ма», выросшим из протестантской хозяйственной этики (этики религиозно освященного труда, индивидуальной инициативы и личной ответственности), какому Запад обязан и своим промыш­ленным развитием, и своим материальным изобилием? И можно ли ожидать, что этот сегодняшний наш «дух», в углубление и поддержание которого внесли свою решающую лепту и радикал-ельцинисты (не говоря уже о тех, кого они привели к власти), мог разродиться чем-то иным, чем спекулятивно-ростовщическим, бандитски-мафиозным вариантом торгового капитализма, суще­ствовавшего еще задолго до возникновения современного европей­ского капитализма, по сравнению с каковым он вполне заслужи­вает название архаического!

В этом смысле то «новое», какому пробили дорогу рыночные радикал-демократы, многие из которых явно не ведали, что тво­рят, оказалось всего-навсего хорошо забытым старым. А «забыто» оно было лишь в силу того, что они, не знавшие никакой школы, кроме марксистской, раз и навсегда усвоили догму об одном-единственном капитализме, в высшей степени тенденциозно изобра­женном в «Капитале». И теперь как ни отмахиваются наши «кру­тые» рыночники-интеллектуалы от этого факта, явно не прибав­ляющего им лавров (ни лавров теоретиков, ни лавров экономи­чески образованных политиков), они возглавили «процесс», явно отдающий кафкианством, результатом которого стал «выбор Рос­сии» в пользу архаического, а вовсе не современного капитализ­ма, т.е., если воспользоваться их собственной терминологией, — движения не вперед, а назад, не к «прогрессу», а к «реакции», не в «светлое будущее», а в «темное прошлое». Как говорится, «шел в комнату, попал в другую». Вот уж воистину «горе от ума».

А этот архаический капитализм привел с собой и допотопное кулачное право, перед лицом которого бледнеют беззакония

10 Одержав свою первую победу. 496

" Это ведь все тот же «бунт бессмысленный и беспощадный», учиненный на базаре.

497

«застойных времен» (не говоря уже об «оттепельных» хрущев­ских). Им, этим правом кулака, вооруженного сегодня — увы! — не одним лишь кистенем и кастетом, но всеми инструментами убийства, находящимися в распоряжении «современной цивилиза­ции», обернулись нынче наши маниловские рассуждения о «пра­вовом обществе», утверждению которого будет якобы способство­вать «свободный рынок». И возникает законный вопрос: а возмож­но ли в условиях правового хаоса, вызванного активным внедре­нием в нашу жизнь такого рода «права», тождественного беспра­вию, формирование «гражданского общества», о котором наши средства массовой пропаганды докладывают начальству как о свершившемся факте. Или, может, мы хотим явить миру единст­венный в своем роде пример «гражданского общества», узакони­ваемого с помощью «права сильнейшего», восторжествовавшего и в нашем обиходе, и в обыденном сознании?

История знает лишь два способа изначальной легитимации соб­ственности — захват, с которым связывает себя кулачное право, и труд, с которым связывает себя право цивилизованное. Все осталь­ные способы узаконения собственности так или иначе (непосред­ственно или опосредованно, прямо или косвенно) восходят к этим двум. И если сегодня, опираясь на сконструированный К. Марксом «прецедент» первоначального накопления (которое он все-таки име­новал «так называемым»), спутать эти две формы юридического оправдания частной собственности, «амнистировав» криминальным образом добытый капитал, в надежде на то, что «свободный ры­нок», в каком он тогда окажется, смоет с него это преступное клей­мо12, — мы никогда не придем ни к подлинно правовому, ни, следо­вательно, действительно гражданскому обществу. Зараженная из­начальной коррупцией, частная собственность так и останется у нас неоправданной — в современном смысле понятия оправданности, означающей ее оправдание трудом (физическим или духовным, неквалифицированным или высококвалифицированным), а не за­хватом, не грабежом и не мошенничеством. Это будет нечто вроде раковой опухоли в организме собственности, —опухоли, которая, если не устранить ее хирургическими методами или средствами хи­миотерапии, приведет к летальному исходу весь организм. Ну, а что касается «справедливого возмездия» тем, кто «сделал» свой ка­питал, опираясь на «право сильного» (или их потомкам, живущим этим «первоначальным накоплением»), —этически оправданного «воздаяния», о котором вспоминал даже теоретический аморалист К. Маркс (особенно когда ему нужно было обосновать социали­стическое право «экспроприации экспроприаторов»), — то на это, выражаясь языком гражданской войны, пришлось бы «наплевать и