6. Истоки бюрократизма нового типа. Проблема соотношения бюрократизации и обуржуазивания

Справедливость требует подчеркнуть, что в отличие от Троцкого, с одной стороны, и Сталина — с другой, В. И.Ленин был серьезно озабочен опасностью, какой грозила России бюрократизация новой власти. А в противоположность им он связывал процессы бюро­кратизации отнюдь не только (да и не столько) с «буржуазными элементами», вновь и вновь рождаемыми крестьянской стихией, но и с внутренними механизмами функционирования самой этой власти. Если бы он считал бюрократизм тождественным «крупно»-или «мелкобуржуазности», он не пошел бы на НЭП. «Левакам» же, со свойственным им догматически-бюрократическим складом мышления, изначально была присуща склонность усматривать ис­точники «бюрократизма» только вовне, в окружающей «стихии»: неопределенно широкое понятие, под которое подводилось все не­подконтрольное (им), т. е. еще не-бюрократизированное или не-до-бюрократизированное. Чтобы убедиться в такой связи между «левачеством», с его (так и не преодоленным) отвращением к НЭПу, подогреваемым ностальгией по временам «военного ком­мунизма», достаточно почитать позднего В. Маяковского. Но столь же очевидно (вопреки нынешнему стремлению некоторых наших авторов доказать обратное) и то, что «леваки» накануне коллек­тивизации ощущали вокруг себя пустоту.

На фоне левацкого неприятия НЭПа, каковое до тех пор,

450

г

пока он оставался государственной политикой, имело форму «борь­бы с мещанством» (в ходе которой утверждалось право бюрокра­тии вторгаться в быт и сферу интимных отношений граждан), становится особенно ясным, что в русле этой политики открыва­лись возможности иной, нетоталитарной, формы модернизации эко­номики дореволюционной России. Однако эта возможность пред­ставляла, как это достаточно быстро обнаружилось, вполне реаль­ную угрозу для бюрократического аппарата. Ибо там, где между хозяйственными звеньями складывались нормальные экономиче­ские, т. е. товарно-денежные, отношения, нужда в специальной фигуре бюрократического посредника (и контролера) отпадала. В ходе «мирного» (точнее, полумирного) сосуществования бюрокра­тических и экономических способов стимулирования хозяйствен­ного развития страны последние явно демонстрировали свои пре­имущества — как с точки зрения гибкости и мобильности, так и с точки зрения рациональности и дешевизны.

Но тем более яростно новая бюрократия, развращенная созна­нием всевластия и бесконтрольности, сопротивлялась углублению и расширению НЭПа, нагнетая страхи по поводу «мещанского перерождения» революции. Стало быть, спор о том, что является истинным источником бюрократизации общества — НЭП или сама бюрократия, обкладывавшая его новыми рогатками, — был не та­ким уж абстрактно-теоретическим, как это могло показаться. Это был вопрос о жизни и смерти тоталитарной бюрократии, которая отстаивала свое право на существование, живописуя устрашаю­щие фигуры «Мещанина» и «Нэпмана» и... идущего с ними рука об руку «перерожденца-Бюрократа».

Вопреки новомодной идее, согласно которой партийной бюро­кратии удалось обмануть народ (который, к тому же, сам «хотел быть обманутым»), заразив его энтузиазмом грандиозных строек (при этом поминается «Магнитка», хотя не худо было бы вспом­нить и Беломорканал), народ-то был вовсе не так глуп, как нам желали бы его сегодня представить, апеллируя к «информации», почерпнутой из сталинских кинофильмов. Если «простой совет­ский человек», оказавшийся в толпе или на собрании, и кричал «Ура!», то не худо бы поинтересоваться, что было подлинной причиной этого официального возгласа? — «энтузиазм» или страх «попасть на заметку» (и, значит, подвергнуться репрессии по 58-й статье: «измена Родине»), коль скоро он не продемонстрирует этот самый «энтузиазм» достаточно правдоподобно.

Но вот чей «энтузиазм» не был защитной окраской в условиях тоталитарного режима, так это «энтузиазм» тех, кому нужно бы­ло постоянно доказывать (не только другим, но и самим себе), что лишь их метод «ускоренной индустриализации» является не

451

только самым эффективным, но и единственно оправданным и благотворным. Однако они-то как раз и были среди наиболее активных борцов с «двурушничеством» (или, говоря языком Дж. Оруэлла, «двоемыслием») — явлением, получившим «квали­фикацию» от самого «Вождя», подозревавшего, в отличие от на­ших сегодняшних публицистов, что не всякий, кричащий ему «Да здравствует!», в самом деле хотел бы его долгой жизни. «Новые бюрократы» хорошо знали, с кем они борются и за что. Во вся­ком случае — не за продолжение НЭПа.

«Народный энтузиазм» возрастал как раз по мере расширения «борьбы с двурушничеством», в ходе которой «популярно» — на языке «товарища маузера» — разъяснялось, что такое «настоящий энтузиазм» и чем придется расплачиваться каждому, кого запо­дозрят в его «неподлинности». Есть латинское речение: «Когда молчат — кричат» (кричат своим молчанием: вспомним пушкин­ское «народ — безмолвствует»). Так вот, тоталитарные режимы нашего века и тут внесли свою «новацию», вывернув наизнанку древнюю поговорку: «Когда кричат — молчат». Кричат под дулом пистолета, — и то, что требует от кричащего обладатель этого ог­нестрельного оружия. Но можно ли этот крик ужаса и бессилия отождествлять с криком упоения и восторга тех, кто дорвался до власти и видит в своем вожде символ ее неограниченности и ве­личия? Не есть ли это очередная попытка затоптать межу между правыми и виноватыми, виновными условно и безусловными пре­ступниками? Посмотрим же, чем был вызван бюрократический энтузиазм.