Глава 3

СУДЕБНО-СЛЕДСТВЕННАЯ И ТЮРЕМНО-ЛАГЕРНАЯ ДОКУМЕНТАЦИЯ

Ввиду особой значимости, которую тема ГУЛАГа и массовых репрессий приобрела в исторической литературе последних лет, источниковедческий анализ впервые вводимых в научный оборот комплексов рассекреченных документов имеет исключительную важность. Среди них выделяются следственные, тюремные и лагерные дела. В данной главе речь идет преимущественно о делах по политическим статьям. В этом — ее принципиальная новизна. Если в советских учебниках и работах по источниковедению по идеологическим причинам предлагались к изучению материалы политических процессов лишь дореволюционной России, то теперь необходимо произвести анализ соответствующих документов и советской эпохи. Тем самым, во-первых, предметом специального изучения с позиций классической источниковедческой критики становится обширный новый массив документов, а также определяется его место в общей системе источниковедения истории XX в. Во-вторых, в результате восстановления ранее отсутствовавшего важного документального звена появляется возможность, в соответствии с исторической логикой, поставить вопрос о едином подходе и преемственности в изучении судебно-следственных материалов. В итоге появляется шанс, в частности, сопоставить, что было унаследовано от царского прошлого в практике делопроизводства спецслужб, а что именно привнесено нового советскими судебными органами, чекистами и тюремщиками.

Во главу угла, конечно, встает и вопрос о политической ангажированности правоохранительных систем. Как писала в своем заявлении в НКВД в ноябре 1937 г. бывший лидер партии левых

эсеров Мария Спиридонова: «Целью всякого судопроизводства, 1 всякого политического процесса во все времена реакции и революции является не выяснение истины (при чем тут истина?), а торжество принципа революции и реакции, и к этому основному постулату повелительно подгоняется слово и дело».

Специфика изучения материалов спецслужб в современной историографии

В советские времена делопроизводство спецслужб и близких к ним по роду деятельности правоохранительных структур оставалось закрытым для исследователей, не получив отражения в учебной и источниковедческой литературе. В 1990-е годы историки только приступили к изучению этого частично рассекреченного делопроизводственного комплекса — огромного по количеству, разнообразного по составу и содержанию документов.

Даже начало его введения в научный оборот дало столь очевидные научные результаты, что уже к середине 1990-х годов ха- > рактеризовалось специалистами как наиболее значимый итог постсоветской «революции в источниках», способствовавшей пересмотру многих представлений о прошлом, казавшихся почти аксиоматичными. Из самых показательных примеров можно привести эффект, который вызвал доступ к таким ранее секретным документам, как партийные «особые папки» (в них в том числе отражались вопросы деятельности спецслужб), а также к сводкам ОГПУ—НКВД 1920—1930-х годов о ситуации в стране и настроениях в советском обществе.

Вместе с тем обозначился острый дефицит источниковедческих исследований, посвященных новым категориям документов, многие из которых находили путевку в жизнь даже не в исторических трудах, а в перестроечной публицистике и средствах массовой информации. В общей эйфории и погоне за «белыми пятнами» прошлого как-то подзабылось, что введение источников в научный оборот — особый ответственный этап исследовательской работы, требующий не только времени и основательности, но и специальных знаний и квалификации. Что касается наиболее заметного в последние годы интереса к изданию источников, то здесь недоработки источниковедения удалось восполнить лишь отчасти в форме вводных статей и приложений к публикациям.

Признавая огромную важность нового знания о советском прошлом, которое дают материалы спецслужб, не стоит абсолютизировать эти специфические источники. Одной из настораживающих тенденций стал «ореол правдивости и достоверности», складывавшийся вокруг документов под грифом «секретно», а также их противопоставление открытым материалам, изданным в советское время. Это давало простор откровенным фальсификациям, передержкам и подтасовкам, которые критически не оценивались и вовремя не разоблачались. Более того, отдельные сенсационные источники зачастую выхватывались из общего массива делопроизводственных документов, из исторического контекста, игнорировался принцип комплексного подхода при их изучении.

Необходимость введения в научный оборот ранее закрытых материалов со всей остротой поставила также вопрос о степени универсальности традиционных источниковедческих методик и актуальности совершенствования специальных приемов, относящихся к критике отдельных видов, разновидностей и категорий источников. Поскольку значительная часть рассекреченных материалов, включая документы спецслужб и партийных органов, приходится на делопроизводственные документы, в полной мере дает о себе знать ахиллесова пята советского источниковедения — отсутствие исследований (по крайней мере в открытых изданиях) об особенностях изучения материалов так называемого специального делопроизводства.

Не секрет, что постановка и ведение делопроизводства в спецслужбах, в бывших партийных структурах, в армии и др., как и режим секретности, номенклатура дел, сдаваемых ими на хранение (в основном, в свои же ведомственные архивы), система НСА (научно-справочный аппарат) и др., — все это существенно отличалось от обычного порядка, заведенного в гражданских ведомствах и госархивах. Представляя в публикации тот или иной рассекреченный документ, но не владея информацией о делопроизводственной и функциональной специфике ведомства или отдельного подразделения, в котором он возник, исследователь зачастую не может точно определить, какое место данный источник занимал в кругу других делопроизводственных материалов, а также какую именно первоначальную функциональную нагрузку в работе ведомства он выполнял. Между тем без выяснения этих вопросов невозможно провести полноценную оценку достоверности источника и решить другие ключевые проблемы источниковедческой критики. На практике исследователи нередко пы- таюхся обойти их, сосредоточившись на раскрытии одной из сто- | рон (как правило, наиболее очевидной) информационного потенциала документов. Результатом является неравномерность внимания к разным сторонам критики источника.

Сегодня можно говорить об актуальности создания особого направления — источниковедения материалов специального делопроизводства. Пока в центре внимания авторов в основном планово- отчетная, статистическая, организационно-распорядительная и информационно-аналитическая Документация ОГПУ— НКВД (приказы, инструкции, директивы, отчеты, сводки, докладные записки, донесения местных органов), наиболее ярко, систематически и в обобщенном виде характеризующая структуру, функции и основные результаты деятельности советских спецслужб. Изуче- ; ние этих источников и привлечение воспоминаний и документов личного происхождения (большую работу в этом направлении ведут «Народный архив» и общество «Мемориал») позволило создать ряд значимых работ, раскрывающих масштабы и динамику политических репрессий, а также с цифрами в руках перейти к более тщательному анализу различных категорий репрессированных, включая социально-классовую, национальную, половозрастную, религиозную и иные составляющие. Для оценки политических репрессий многое дала публикация материалов переписей населения 1937 и 1939 гг. Поставлен вопрос о полноте и достоверности открывающихся в фондах НКВД, НКЮ и Прокуратуры (ГАРФ) материалов статистики осужденных за 1923—1953 гг., существенные результаты достигнуты российскими и зарубежными историками в ходе работы с материалами статистики НКВД (см. главу «Статистические источники»).

Стали достоянием гласности некоторые материалы из разряда нормативной и организационно-распорядительной документации спецслужб и судебных органов, включая хранившиеся в архивах бывшего КГБ протоколы «троек» и других внеконституци- онных органов 1930-х годов в центре и на местах, тексты приговоров из архива Военной коллегии Верховного Суда СССР и др. Особенностью современной ситуации стало тесное переплетение зарождающегося научного использования документов спецслужб с их активной эксплуатацией в политических целях, причем как в открытой форме (например, в ходе подготовки суда над КПСС, переизбрания Б.Н. Ельцина на второй срок), так и под покровом наукообразности (наиболее яркий'пример —известная трилогия Д.А. Волкогонова о В.И. Л'енине, Л.Д. Троцком и И.В. Сталине

(М., 1989, 1994)). Но при всех издержках в качестве определяющей тенденции представляется непрерывный процесс накопления новой фактической информации, тесно связанный с рассекречиванием делопроизводства спецслужб. Благодаря работам В. Из- мозика подтвердились, например, данные о перлюстрации частной корреспонденции граждан и о существовании составлявшихся на их основе тематических сводок75. Впервые для научного использования оказались доступными отдельные следственные дела репрессированных и материалы закрытых судебных процессов над ними из архивов бывшего КГБ. Они стали основой для интересных публикаций и значимых исследований историко-биографичес- кого характера, в которых встречаются ценные замечания относительно состава и содержания, делопроизводственной и источниковедческой специфики следственных дел. А многотомное следственное дело А.И. Колчака из ЦА ФСБ РФ явилось предметом оригинального источниковедческого исследования и издания протоколов допросов76.

Показательно, что обращаясь к следственным делам в связи с изучением частного события или биографии, ученые не могли пройти мимо более общего вопроса о их богатом, но мало востребованном информационном потенциале. Так, авторы-составители биографического сборника о репрессированном в СССР венгерском философе и литературном критике Г. Лукаче, впервые встретившись с материалами следствия, пришли к однозначному выводу: «При всем обилии исторических источников, воссоздающих атмосферу конца 1930-х годов в СССР, едва ли что-то другое может сравниться в выразительности и достоверности (разумеется, не содержательной, а эмоцио- нально-психологической) со следственным делом, выхватывающим и отражающим правду времени во всей ее обнаженности».

Однако звучали и критические, негодующие голоса. В связи с первыми публикациями следственных дел НКВД появились предостережения от использования этих «насквозь фальсифицированных источников», не поддающихся проверке и бесполезных для историка. К счастью, возобладала точка зрения, что «даже документы, рожденные в недрах Лубянки, — при должном подходе к

их анализу, — могут служить источником достоверной исторической информации». Лучшим доказательством этому является исследовательская, и особенно источниковедческая, практика последних лет, в которой отдельной строкой стоит работа Б.В. Ананьича и В.М. Панеяха ««Академическое дело» как исторический источник»77.

Делопроизводственные документы НКВД (следственные и лагерные дела, «альбомы», акты, списки и др.) стали основой для продолжающегося издания региональных списков репрессированных, в том числе мартирологов по местам захоронений. Наличие в этих публикациях биографических сведений на многие тысячи репрессированных позволяет рассматривать их как репрезентативный корпус массовых источников и при необходимости проводить соответствующую статистическую обработку данных.

Одновременно внимание ученых привлекли документы наиболее звучных политических процессов 1920—1950-х годов (как от- крытых, так и закрытых). Благодаря публикации документов, есть возможность получить более цельное представление о составе, содержании и возможностях изучения информационно-аналити- ;; ческих, делопроизводственных, нормативных и даже оперативных материалов спецслужб (выдержки из агентурных донесений, ориентировки, оперсводки и разведсводки).

Введение в оборот подобных документов ставило перед исследователями советской эпохи целый ряд новых проблем, послуживших катализатором острых дискуссий и позволивших сделать ряд принципиальных по своей значимости выводов. Источники дают возможность оценить массовые репрессии 1930-х годов как апо- , феоз политического насилия, проникнувшего, хотя и в разной мере, на все этажи государства и общества, оказавшего воздействие на ключевые сферы жизни, включая политику и экономику, культуру, семейные и родственные отношения, подрывавшего моральные принципы, калечившего общественное сознание и др. Наметилось стремление уйти от политических пристрастий в вопросе о числе жертв репрессий в СССР (современные научные оценки оказались почти на порядок ниже цифр, приводимых ранее некоторыми советологами и публицистами).

В результате расширения фактической базы существенно расширился и углубился сам круг проблем, связанных с историей

репрессий (некоторые из них, правда, пока только обозначены). Ракурс исследований все больше смещается в сторону социальной истории и исторической психологии, микроистории и истории повседневности, биографической истории. Это не случайно. Раскрывая роль власти, высшего партийного и государственного руководства страны в разжигании репрессий, новые документы одновременно ставят все больше вопросов о месте, роли и ответственности в них общества и рядового человека. Почему люди столь легко поддались массовому угару разоблачения врагов народа, в том числе среди своих близких? Почему массовые репрессии не вызвали ни заметного активного, ни пассивного сопротивления, а были (подчас с энтузиазмом) восприняты обычными гражданами и поддержаны общественным мнением? Означает ли это, что призывы и действия руководства легли на подготовленную почву?

Поиск ответов на эти и иные острые вопросы стимулирует региональные исследования, появляются работы о репрессиях на конкретных предприятиях. Восстанавливаются судьбы репрессированных и членов их семей, анализируется ход следствия по ранее закрытым политическим процессам.

Как новаторскую по объекту исследования и источникам можно оценить книгу В.А. Берлинских, посвященную истории одного из 10 лесных лагерей Вятлага в 1930—1960-е годы. Автор полагает, что характерные особенности повседневной жизни в ГУЛАГе можно лучше всего понять именно через такого рода микроисторические исследования. Для реконструкции лагерной повседневности он использовал богатый комплекс воспоминаний лагерников и архивные документы, включая фонд НКВД в ГАРФ, материалы Архива УФСБ РФ по Кировской области (в том числе следственные дела), а также уникальный ведомственный архив Учреждения К- 231 МВД РФ — правопреемника бывшего лагеря НКВД.

Немаловажным для исследования разнообразного по составу и содержанию делопроизводственного комплекса материалов спецслужб представляется то обстоятельство, что созданные на их основе работы, как и реальные современные события в России, заставляют отойти от односторонней и однозначной оценки деятельности этих органов в течение всего периода советской истории исключительно как «машины слежки, подавления и террора», обратив внимание, в частности, на существенные изменения в характере деятельности спецслужб после 1953 г., а также на высокую эффективность их разведы- ватедьной и контрразведывательной, а также антикриминальной, особенно антитеррористической и антикоррупционной деятельности.

Отдельного разговора заслуживают материалы делопроизводства низовых структур ОГПУ—НКВД, имеющие свою специфику и раскрывающие их реальный вес и круг обязанностей на местах. Опыт работы с достаточно типичными документами Рязанского окружного отдела ОГПУ 1927—1931 гг. свидетельствует о том, что в ходе коллективизации и раскулачивания чекисты сравнительно строго придерживались буквы закона и нередко пресекали случаи противоправных действий сотрудников милиции и местного актива в отношении крестьян, что вызывало неудовольствие первых. Уже в указанный период к основной сфере деятельности Рязанского ОГПУ относился не только контроль политической ситуации в округе, но и выявление фактов коррупции, морально-политического разложения местного административного, советского и партийного аппарата. Кроме того, на рубеже 1920—1930-х годов органам ОГПУ все больше вменялись в обязанность контроль и даже руководство рутинными хозяйственными функциями, с которыми не справлялась местная администрация: борьба с луговым мотыльком, уничтожавшим посевы, наблюдение за состоянием зернохранилищ и за снабжением сдатчиков дефицитными товарами через кооперативы, за работой заготовительного аппарата и т. д.

Не секрет, что ГУЛАГ НКВД превратился фактически в «государство в государстве» со своим бюджетом и производственным планом, снабженческими, строительными и научно-исследо- вательскими структурами (включая известные «шарашки»), с кадрами не только зэков, но и многих тысяч вольнонаемных рабочих и служащих, со своими писаными и неписаными законами, с «зэ- ковским» соцсоревнованием и ударничеством, со «стукачами», рабкорами и стахановцами в зоне, со своей системой поощрений и наказаний, своими газетами, клубами, больницами, своим гула- говским фольклором и т. д. Не стоит забывать и о том, что с конца 1930-х годов в течение двух десятилетий архивная система страны находилась в ведении НКВД и его преемников, а архивисты были его сотрудниками и носили погоны. Все эти направления деятельности спецслужб нашли отражение в их делопроизводстве и ждут своего исследователя.160

Система советской политической юстиции и ее документация

Для характеристики особенностей советского времени в среде современных правоведов и историков законодательства получило распространение понятие политической юстиции — той «части юридической системы, которая специально создана или используется для подавления политических противников путем применения правовых и противоправных средств»78. Эта важная и перспективная тема, выходящая на широкий спектр ключевых проблем отечественной истории, остается недостаточно разработанной.

Важно отметить, что система органов советской политической юстиции в основном совпадала со структурой уголовной юстиции. Она была весьма разветвленной и отличалась в разные периоды существования советского государства, в общем и целом включая спецслужбы (центральное место здесь принадлежало КГБ и его предшественникам) и учреждения общей юрисдикции (прокуратура, суды, милиция). Сюда входили организации как с обычным, так и чрезвычайным статусом (особые коллегии судов, военные трибуналы, внесудебные органы в виде Особого совещания при НКВД, «троек», «двоек» 1930-х годов); структуры, занимавшиеся агентурно-оперативной и розыскной деятельностью (выявлением, наблюдением, розыском, задержанием нарушителей закона), а также следствием, судом и исполнением наказаний.

Смешение функций политической и уголовной юстиции накладывало очевидный отпечаток на делопроизводственные особенности материалов ее ведомств, что необходимо учитывать при их источниковедческом изучении. Следует иметь в виду юридически закрепленную сравнительную независимость региональных спецслужб от местных властей и непосредственную подчиненность органов безопасности партийно-политическому руководству СССР. Важно отметить и тот факт, что спецслужбы для осуществления своей деятельности активно сотрудничали с партийными, советскими, государственными учреждениями, с международными коммунистическими организациями, формально не входившими в систему политической юстиции, но оказывавшими ей существенную помощь.

В-советский период в центре и на местах существовало несколько параллельных систем сбора и анализа информации, отбиравших и интерпретировавших факты под своим углом зрения, с учетом функциональной специфики ведомства. Так, для исследователя, стремящегося к всесторонней оценке информации источника о данном событии, существенно, например, знать, что регулярные партийные сводки, отчеты прокуратуры или милиции на местном уровне дополняли, а нередко и дублировали материалы, откладывавшиеся в делопроизводстве спецслужб. В связи с этим существует возможность перекрестной проверки данных для решения проблемы достоверности источника.

Характерной чертой является сохраняющийся особый режим секретности вокруг деятельности органов советской политической юстиции. В отличие от сравнительно доступных фондов царской охранки, документы об агентурно-оперативных методах работы ОГПУ—НКВД даже 1920—1930-х годов, не говоря уже о более позднем периоде, до сих пор являются закрытыми.

Наиболее ярко отсутствие четких границ между политическим и уголовным криминалом прослеживается в экстремальных условиях войн, революций, коллективизации и раскулачивания, массовых репрессий и т. д. Многие политзаключенные сидели по уголовным, а не политическим статьям, причем не всегда это было связано с заказом властей. В 1920—1930-е годы факты бесхозяйственности, неумелости и некомпетентности в угоду политическим кампаниям зачастую квалифицировались как саботаж, вредительство, терроризм и др. Не менее красноречив и такой факт: к категории лиц, «подозрительных по шпионажу» в отчетных сводках НКВД традиционно причислялись «уголовный и бандитский элемент», а также «проститутки и притоносодержатели». Среди осужденных как «социально опасный элемент» (СОЭ) в 1930-е годы было немало бродяг, попрошаек, мелких воришек, пьяниц, наркоманов и проституток.

В реальной жизни уголовный и политический криминал нередко соседствовали и тесно переплетались. В качестве примера можно привести следственное дело Р., 1915 г. р. С конца 1936 г. до , ареста в августе 1939 г. этот молодой человек кочевал по крупным портовым городам СССР, «занимался бродяжничеством, спеку- • ляцией заграничными товарами и контрабандой» (уголовные статьи). В 1938—1939 гг. он неоднократно задерживался органами НКВД и милиции за нарушение паспортного режима (админист- ; ративное нарушение), за антисоветские разговоры, каковыми могли считаться и жалобы на несладкую жизнь (политическая статья),

а также за употребление наркотиков (уголовщина). В 1939 г. постановлением ОСО при НКВД, как «социальноопасный элемент», Р. был приговорен к 5 годам ИТЛ.

Исследователи не могут прийти к однозначному мнению и о том, относить ли всех граждан, осужденных по печально известному закону 7 августа 1932 г. «о колосках», к категории уголовных или политических преступников (формально они осуждались за воровство, но в следственных делах мотивация выдвинутых обвинений часто содержала политическую подоплеку). По нашему мнению, в каждом конкретном случае этот вопрос должен решаться на основе изучения следственного дела. О том, насколько трудоемка, но важна такого рода работа, можно судить по трудам историка В.Н. Земскова, который одним из первых начал работать с рассекреченными документами. При изучении делопроизводственной статистики НКВД 1937—1938 гг. он отнес к числу «сомнительных уголовников» более половины от их общего числа (свыше 900 тыс. чел. из более чем 1,5 млн лиц, арестованных в этот период по уголовным статьям).

К аналогичным выводам — но уже в отношении другого периода — пришел и американский историк Д. Бурде, исследовавший феномен расцвета бандитизма в СССР после Великой Отечественной войны. Он показал, что, хотя официальные документы и различали понятия «бандитизм» и «политбандитизм», но до 1947 г. власти затруднялись четко разграничивать разные формы бандитизма, грабежей и разбоев. Более того, зачастую громкое и жестокое уголовное преступление, влияющее на социальную стабильность, объективно приобретало яркую политическую окраску. Использование материалов спецслужб, в том числе сводок, отчетов, документов оперативно-ро- зыскной и агентурно-осведомительной деятельности, уникальных по своей информативности, детальности, систематичности, позволяет исследовать даже истории отдельных банд и группировок. О масштабах секретного сотрудничества советских граждан со спецслужбами (и об объемах соответствующей документации в их архивах) можно судить по такой впервые обнародованной цифре, взятой из секретного милицейского отчета: в 1953 г. в СССР действовали почти 164 тыс. (!) агентов-осведомителей только по линии угрозыска МВД. Среди них были как платные, так и бесплатные информаторы. Кроме того, существовала разветвленная агентура в рядах послевоенного националистического подполья79.

Однако в массе своей хранящиеся в фондах российских спецслужб оперативные и литерные дела, фильтрационные дела, личные дела агентурно-осведомительного аппарата, наблюдательные дела, материалы оперативных разработок и др. засекречены и, как правило, недоступны исследователям. Среди наиболее ценных массовых, относительно доступных, но пока малоизученных делопроизводственных источников по истории политической юстиции можно выделить следственные дела подозреваемых, а также тюремные и лагерные дела заключенных.

На сегодняшний день самой известной из литературы частью системы советской политической юстиции является НКВД. Первым по времени делопроизводственным комплексом, ставшим предметом тщательного изучения в послевоенный период, оказались материалы Смоленского областного управления НКВД, захваченные в 1941 г. немцами в составе Смоленского архива и вывезенные позднее в США. В результате иностранные исследователи значительно раньше советских и российских коллег получили представление о системе делопроизводства, составе и содержании документов НКВД, а затем на их основании приступили к изучению вопросов сталинской репрессивной политики 1930-х годов. В отношении открытости некоторых категорий документов иностранцы до сих пор находятся в более выгодном положении. Например, они работают с материалами оперативно-учетного делопроизводства Смоленского НКВД (учет и досье на лиц «подозрительных», «сомнительных», «потенциально опасных» и др.; на спецучете к началу войны находилось 10—15% жителей этого во многом типичного по составу населения региона). В России аналогичные категории источников продолжают оставаться закрытыми. Недоступны исследователям агентурные дела и донесения агентурно-осведомительной сети ОГПУ—НКВД, в том числе о настроениях людей, хотя частично именно на их основе составлены широко публикуемые ныне сводки этих органов.

Однако, вопреки расхожему мнению, советская политическая юстиция не сводилась к деятельности спецслужб, а охватывала значительную часть других юридических учреждений, особенно ведавших уголовным и административным наказанием, а также прокурорской деятельностью. Все это подтверждает перспективность введения в научный оборот и соответствующей источниковедческой проработки материалов делопроизводства всех спецслужб и правоохранительных структур.

Основные характеристики и особенности изучения следственных дел НКВД

В центральном и региональных архивах системы Ф.СБ РФ, а также в некоторых госархивах в настоящее время хранится значительный по объему и весьма полный делопроизводственный комплекс следственных дел граждан, осужденных в советский период по политическим мотивам80.

Если верить статистике политзаключенных в СССР, с 1918 по 1991 г. было осуждено в судебном и внесудебном порядке по разным подсчетам от 3,8 до 6,1 млн человек. Однако не по всем категориям репрессированных велось полноценное расследование. Многие подвергались, например, ссылке и высылке в административном порядке. Следственные дела обязательно заводились в отношении лиц, осужденных к мерам уголовного наказания. Даже с учетом неполной сохранности следственных материалов первых лет советской власти и архивных утрат военного времени в архивах спецслужб к моменту распада СССР должны были храниться миллионы архивных следственных дел граждан, репрессированных в советский период.

Это число косвенно подтверждается данными о количестве реабилитированных (поскольку, главным образом, именно на основании пересмотра следственных дел прокуратурой принимаются решения о реабилитации). По сообщению Генеральной прокуратуры РФ и МВД РФ, с 1953 по 1 января 2000 г. были реабилитированы в общей сложности более 4 млн чел., в том числе около 2,5 млн граждан, осужденных к мерам уголовного наказания. Нужно иметь в виду, что процесс реабилитации не завершен, и что имеется немалый процент отрицательных заключений в ходе пересмотра следственных дел.

Поскольку большинство архивных следственных дел сталинского периода ныне отвечают трем основным требованиям: юридически они закончены производством, не содержат секретных сведений об оперативно-розыскной деятельности спецслужб и приняты решения о реабилитации проходивших по ним лиц, следственные дела в принципе должны быть доступны для научного использования. Однако в силу ряда причин, прежде всего закона о личной тайне, ограничения сохраняются. Наиболее благоприятным для научного использования следственных дел был период первой половины 1990-х годов, после указа Президента от 24 августа 1991 г. о передаче архивов госбезопасности в ведение государственных архивных органов и принятия 18 октября 1991 г. Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий».

При рассмотрении следственного делопроизводства необходимо иметь в виду некоторые обстоятельства, определившие его специфику. Так, согласно букве закона, органы безопасности в 1920—1938 гг. могли вести только дознание, и лишь с 1938 г. получили право осуществлять полноценное предварительное расследование по политическим делам. На деле же, по мнению специалистов, сотрудники спецслужб беспрепятственно осуществляли любые следственные действия в полном объеме. Более того, в 1920—1930-е годы имело место фактическое соединение в рамках одного ведомства (НКВД и его предшественников) 4-х основных функций уголовной юстиции: оперативной и следственной работы, рассмотрения дел с вынесением приговора и исполнения наказаний. Объективно такая централизация порождала бесконтрольность. При этом даже некоторые структуры спецслужб (например, секретно-поли- тический отдел ОГПУ—НКВД) осуществляли и агентурную разработку подозреваемых, и их арест, и следствие. С учетом такой ведомственной специфики становится понятным, почему отраженная в следственном делопроизводстве доказательная база в значительной степени строилась на основе оперативных данных (донесения секретных осведомителей, наружное наблюдение, перлюстрация корреспонденции и др.), почему допускалась предвзятость и подгонка под них (вплоть до фальсификации) выводов следствия, почему информация, полученная оперативным путем, использовалась следователем НКВД без соответствующей тщательной перепроверки, почему итоги предварительного расследования принимались на веру при вынесении приговора, почему явные ошибки скрывались и не исправлялись на последующих этапах следственно-правовой цепочки.

Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что подозреваемые в политических преступлениях, как правило, сначала арестовывались, а затем, когда они уже находились в тяжелых условиях тюрьмы, с ними проводились следственные действия. Это наблюдение подтверждает и статистика: в 1920—1940-е годы число арестованных и привлеченных к уголовной ответственности по политическим мотивам почти совпадает.

При анализе конкретных дел важно постоянно соотносить ход следственных действий с подчас стремительно меняющимся историческим контекстом: с идеологическими кампаниями в стране, общей сменой курса и руководства спецслужбами и др. Следственное делопроизводство в немалой степени зависело от ведомственных инструкций, приказов и распоряжений НКВД, издававшихся, в свою очередь, во исполнение решений партии и правительства. Иначе, к примеру, невозможно верно оценить отраженные в следственном делопроизводстве перемены, произошедшие после ноября—декабря 1938 г. Приказом НКВД СССР от 26 ноября 1938 г., изданном во исполнение ранее принятого постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», были внесены существенные коррективы в практику ареста и следствия. Предусматривалось прекращение «массовых операций» периода «ежовщины» и провозглашался строго индивидуальный подход к подозреваемому. Отменялись такие не предусмотренные УПК документы следственного делопроизводства, как созданные в недрах спецслужб справки и меморандумы на арест (они действительно с этого времени практически исчезли из практики следственного делопроизводства). Намечалось усилить прокурорский контроль за правомерностью арестов, следственных действий и приговоров. Одновременно были упразднены «двойки» и «тройки» при НКВД (соответственно решения этих органов перестают встречаться в следственных делах), но внесудебные функции ОСО и коллегии НКВД сохранялись. И хотя эти решения выполнялись непоследовательно, носили, скорее, характер «выпуска пара» и не изменили сути репрессивной политики, они, тем не менее, положительно отразились на судьбах многих арестованных. В частности, по следственным делам прослеживается несколько волн пересмотра и направления дел на доследование, увеличение доли дел, переданных на рассмотрение общегражданских судов, участие прокурорских работников в допросах лиц, от которых поступили жалобы на незаконные методы ведения следствия, «чистка» кадров и даже привлечение наиболее одиозных следователей к уголовной ответственности под маской очищения от врагов народа в системе НКВД.

В начале изучения конкретного дела следует обратить внимание на то, готовилось ли оно к рассмотрению в судебном (здесь в свою очередь важно знать, в открытом или закрытом заседании) или во внесудебном порядке, поскольку от этого зависела специфика следственных действий и особенности документации. Поток дел между судебными и внесудебными органами дифференцировался таким образом, что в судебную систему направлялись наиболее «подготовленные» дела, в отношении результатов рассмотрения которых у следствия не было сомнений, а также дела, не содержащие данных об агентуре и оперативных методах работы спецслужб. Следствие, предполагавшее судебную процедуру рассмотрения дел (в особенности это прослеживается на примере открытых «показательных» процессов), готовилось в отношении доказательной базы, как правило, более тщательно, целой бригадой следователей с высокопоставленными «кураторами» и сравнительно дольше, чем обычное следствие, ориентировавшееся на вынесение приговора во внесудебном порядке. С учетом того, что в открытом суде отказы от признательных показаний, полученных на предварительном следствии под давлением, носили массовый характер, следствие для подтверждения объективных доказательств вины привлекало экспертов. Соответственно, в следственных делах будущих «показательных» политических процессов отложились материалы экспертиз (постановление о назначении экспертизы и состава экспертов, результаты экспертизы и др.) Экспертизы касались в том числе личных архивов, рукописей и переписки, материалов творческой деятельности подследственных. Они были призваны подкрепить версию следствия.

В отношении рядовых граждан следственные дела были поставлены на поток и экспертизы, как правило, не назначались, а сами следственные действия совершались в кратчайший срок, в упрощенном порядке. Это не могло не сказаться на качестве следствия, причем особенно выделялся в данном отношении период с середины 1937 до середины 1938 г. С арестованными проводилось 2—3 допроса, объем протоколов редко превышал 4—6 страниц. Элементарное сопоставление их лаконичного текста со временем, которое подозреваемые проводили в кабинете следователя, а также данные других источников приводят к выводу, что следователь фиксировал в протоколах не все, а выборочно — только то, что подтверждало версию обвинения.

В отличие от дел на рядовых граждан в процессе подготовки особо важных для власти политических процессов, в которых в качестве обвиняемых фигурировали видные лица партии и государства, деятели науки и культуры, которые имели международный резонанс и были рассчитаны на формирование общественного мнения, материалы, в том числе протоколы допросов и очных ставок, готовились и редактировались тщательно, в соответствии с единым заранее разработанным сценарием, а затем уже давались на подпись подследственному. Установление авторства такого рода источников, прошедших множество этапов «согласований», как и решение вопросов об их достоверности, полноте и проч. представляет особенную сложность для исследователя.

Сейчас известно, например, что подготовка следственного делопроизводства по делу «Еврейского антифашистского комитета», по которому в 1952 г. состоялся закрытый судебный процесс, была на контроле лично у Сталина. В ходе изучения этого многотомного следственного дела 1948—1952 гг. удалось установить несколько этапов «редактирования» протоколов допросов. Первоначально показания, полученные следователями (в большинстве случаев с применением физических и психологических мер воздействия), «обрабатывались» в секретариате министра ГБ. Далее они вместе с докладными записками и отчетами направлялись Сталину. Только за два первых месяца следствия ему было послано около 20 протоколов допросов арестованных. Но после возобновления следствия в 1951 г. ситуация поменялась с точностью до наоборот: Сталин лично подготовил и передал через министра ГБ С.Г. Игнатьева вопросник для ведения повторных допросов арестованных.

В литературе уже упоминались доказанные примеры фальсификации материалов политических процессов 1920—1930-х годов, а именно: до признания арестованными своей вины протоколы допросов и очных ставок, как правило, не составлялись; иногда одним протоколом оформлялось задним числом сразу несколько допросов, в том числе и в отсутствие подозреваемого. Тем самым предварительное следствие теряло юридическую почву и превращалось в режиссуру фарса открытого судебного разбирательства. Впервые приемы политического следствия, широко использованные при Сталине, были разработаны и апробированы во время подготовки отрытого судебного процесса 1922 г. над руководителями партии эсеров. По иронии судьбы многие причастные к нему большевистские лидеры впоследствии оказались жертвами знакомых им следственных методов.

Конечно, процессуальные нарушения имели место в 1930-е годы и в ходе следствия по «рядовым» политическим делам, однако здесь, с одной стороны, все делалось грубее и проще, а с другой, — откровенные смысловые фальсификации и подтасовки документа ции-следователями не носили массового характера, т.к. в этом не было необходимости (как уже говорилось, «обычные» дела не предавались огласке и, как правило, решались во внесудебных инстанциях, в том числе в рамках того же ведомства — НКВД). Другое дело, что в них сравнительно часто встречаются факты формальных процессуальных нарушений, отражавшихся на ведении следственного делопроизводства. Они почти не скрывались и воспринимались как едва ли не норма (отсутствие подписей и оформление документов задним числом, неверное написание фамилий и имен в ордере и справке на арест, несовпадение дат составления и согласования документов, использование заранее подписанных прокурорами чистых бланков ордеров на арест и др.).

Следственные дела НКВД различны по объему. В зависимости от сроков следствия (от нескольких дней до нескольких лет), интенсивности следственных действий, количества обвиняемых и проч. они могут содержать от 20—50 до тыс страниц в многотомных делах. В литературе имеются упоминания и о делах еще меньшего объема. Так, следственное делопроизводство арестованной М., обвиненной в недоносительстве на мужа и приговоренной к расстрелу, уместилось всего на 7 страницах, включая 1 страницу единственного допроса. Однако это было, скорее всего, исключение. Как правило, следственные дела имеют в своем составе типичный набор делопроизводственных документов, характеризующих обязательные следственные действия и отражающих их результаты. Значительная группа документов — первая группа источников, находящихся в составе следственного дела, связана с задержанием, Подготовкой и проведением ареста подозреваемого.

Документы о задержании и аресте

Документы о задержании и аресте: постановление об избрании меры пресечения, справка на арест с соответствующим обоснованием, ордер на арест, протокол ареста и обыска, квитанции об изъятых вещах или их списки, на первый взгляд, содержат сведения лишь о предварительных формальных следственных действиях, но они во многом объясняют причины и обстоятельства ареста, а также в немалой степени определяют изучение последующего хода расследования.

Следственное дело предваряется материалами о задержании в том случае, если арест гражданина заранее не готовился. Гражданин Д., например, был задержан в Москве 1 марта 1938 г. при выходе из американского посольства, факт посещения которого рассматривался в то время как деяние, подозрительное по шпионажу. Его дело начинается с рапорта сотрудников НКВД Мазина и Обухова об обстоятельствах задержания:

Доношу, что 1.3.1938 г. в американское посольство вошел гражданин Д. в 10 час. 35 мин., вышел в 11 час. 35 мин. Гражданин ..., прож. д. Исерно, Слуцкого р-на, белорус, колхозник, паспорт выдан НКВД БССР 11.2.36 г. Д. направился к гостинице «Метрополь», где при содействии милиционера был задержан и направлен в 50-е отделение милиции, где был передан дежурному Михееву. При задержании заявил, что он только что с вокзала и никуда не заходил и что думает попасть к двоюродному брату, проживающему в Москве.

В протоколе личного обыска от того же числа фигурируют изъятые у Д. паспорт, военный билет, справка из колхоза, разная переписка на 11 листах и 7 фотографий. Дальнейшие предварительные материалы следствия по его делу содержат много временных несостыковок. Получается, что арестован и обыскан Д. был после предъявления обвинения в шпионаже (хотя известно, что задержан и обыскан он был ранее, при задержании). При этом в протоколе ареста и обыска отсутствуют положенные по процессуальным канонам понятые и свидетели, а подпись самого Д., скорее всего, подделана, поскольку выполнена тем же почерком и чернилами, что и сам протокол.

Изучение нескольких сотен справок на арест показывает, что дело Д. — не исключение: в обстановке массовых репрессий следственные действия в отношении граждан нередко оформлялись второпях, иногда задним числом, документы не всегда датировались и подписывались. В процессе их источниковедческого анализа следует обращать внимание на делопроизводственные детали (наличие подписей и виз, совпадение даты ареста с датой обыска обвиняемого и др.), зачастую способные прояснить ситуацию по существу.

Необходимо также иметь в виду, что для справок на арест характерна тенденциозность подбора и интерпретации фактов, обвинительный уклон и замалчивание данных, не вписывающихся в преступную (шпионскую, антисоветскую или контрреволюционную) версию. Нередко справки содержат откровенно непроверенные сведения анкетно-биографического плана, которые не подтверждались в ходе дальнейшего расследования. Поскольку именно справка на арест служила основанием для санкционирования ареста подозреваемого, занимавшиеся ее подготовкой сотрудники НКВД стремились включить в нее максимум компрометирующей информации. Тем самым историк получает представление о том, каким именно компроматом располагало следствие накануне ареста. Это крайне важно для оценки дальнейшего хода расследования (тактика следствия, сравнение его результатов с первоначальными данными и др.). Вышесказанное делает справку на арест одним из ключевых источников изучения следственного дела.

В справках на арест нередко содержатся уникальные подробности об образе жизни, круге общения подозреваемого с цитированием разговоров и высказываний, которые для историка по своему значению выходят за рамки темы репрессий. И хотя проверить точность их воспроизведения, как правило, не представляется возможным, они воссоздают колорит эпохи, в некоторой степени характеризуют подследственного (по крайней мере в отношении его окружения), содержат ценные сведения о методах и источниках сбора информации о гражданах.

Показательна в этом отношении справка на арест преподавателя английского языка из Москвы Григория Павловича М. от 21 апреля 1934 г. В ней говорится, что он «настроен контрреволюционно, не скрывает своих взглядов перед окружающей средой, за что однажды был выгнан из Дома ученых. Основным содержанием контрреволюционной деятельности М. является резкая критика существующего строя и вождя партии т. Сталина». Далее текст справки почти сплошь состоит из обширных цитат — его откровенных высказываний (с указанием места, даты и присутствующих). Например: «300 лет сидели в России цари, так почему же 16 лет не могут сидеть большевики? В этой стране разница между Николаем II и Сталиным только в том, что первый не сделал бы столько подлости, сколько сделал второй. Страна откинута на 200 лет назад... Попробуй-ка подойти к Кремлю, вы не подойдете на километр, как вас возьмут в штыки, это потому, что в Кремле сидят не граждане, а тираны и диктаторы». М. был из тех, кто и на следствии не скрывал своих негативных взглядов на советские порядки, что нашло отражение в протоколах допросов. Из справки на арест видно не только то, что большинство цитат взято из донесений информаторов из его ближайшего окружения, включая учеников (М. подрабатывал частными уроками), но и со всей очевидностью следует, что сам М. до ареста сотрудничал с ОГПУ (в деле цитируется одно из его донесений о контактах с иностранцами как подтверждение выдвигаемых в справке на арест обвинений в связях с ними и подозрения в шпионаже).

Справки на арест являются компилятивными документами. Их источниками служили, во-первых, показания свидетелей, зачастую вынужденные признания других подследственных. Так, основным источником справки на арест бывшего руководителя боевой организации эсеров Г.И. Семенова послужили признательные показания ранее арестованного НКВД Е. Цетлина о том, что в начале 1930-х годов Бухарин якобы дал задание Семенову подобрать людей из числа бывших эсеров-боевиков и организовать покушение на Сталина, Кагановича и других руководителей страны.

Во-вторых, основанием для ареста и возбуждения уголовного дела служили материалы оперативной разработки спецслужб, но особенно часто донесения сексотов. Это подтверждается тем, что иногда в дополнение к справке на арест в следственных делах встречаются меморандумы, составленные на основании донесений секретных сотрудников НКВД, фигурировавших в документах под условными именами.

Близость информатора к объекту разработки ценилась, поэтому вербовка нередко велась целенаправленно, в том числе среди друзей, родных и даже супругов. Отказ от сотрудничества с НКВД истолковывался как доказательство нелояльности к советской власти с соответствующими выводами. Преследовались не только огласка сотрудничества, но и разглашение неудачной попытки вербовки.

Отдельного разговора заслуживают находящиеся в следственных делах меморандумы — выдержки из донесений сексотов на данного гражданина или группу лиц. Они представляют немалую ценность для исследователя, поскольку составлялись, как правило, на основании донесений не одного, а нескольких независимо друг от друга действовавших осведомителей. Тем самым исследователь имеет уникальную возможность сопоставить информацию сексотов, не подозревавших о существовании друг друга, об одном и том же событии, разговоре, ситуации, связанных с объектом разработки. Такой способ перепроверки полноты и достоверности сообщаемых сведений может быть весьма действенным на начальном этапе источниковедческой критики, позволяя по крайней мере отсеять информацию, не заслуживающую доверия. В дальнейшем для решения вопросов достоверности потребуется привлечение других документов, в том числе материалов архивов, воспоминаний, интервью.

Сравнение и сопоставление данных из меморандума, полученных сразу от нескольких сексотов, а также сведений из следственного дела (особого внимания здесь заслуживают протоколы допросов и очных ставок) позволяет через определение окружения арестованного выйти на имя сексота — автора источника. Этому в немалой степени способствует специфика изложения в донесениях. Информаторы, в частности, должны были, цитируя содержание разговоров, сообщать источник информации (слышали ли они высказывания лично, в чьем еще присутствии они имели место и др.) При внимательном подходе не составит труда, используя метод исключения, вычислить фамилию информатора. Затем необходимо постараться получить более подробную информацию об этом человеке. Одна из важнейших в данном случае проблем — установление авторства источника — может оказаться ключом к решению комплекса других источниковедческих вопросов, связанных с анализом следственного дела.

Опыт работы с такими специфическими источниками, как донесения информаторов, свидетельствует о том, что они, безусловно, тенденциозны и несут на себе среди прочего печать личных симпатий и антипатий человека, скрытого под кличкой или словом «источник». Это находит отражение в интерпретации сообщаемых в донесениях событий, диалогов, высказываний и др. Не исключено, что сексоты могли использовать свои возможности и для сведения личных счетов. Следует иметь в виду и то, что некоторые пытались вольно или невольно «подстроиться», выслужиться, сгущая краски или сообщая именно то, что, по их мнению, ожидали их «кураторы» из НКВД (последние, как правило, заранее обозначали задание своим источникам — круг лиц и проблем, который их интересует). Наоборот, известны случаи, когда информаторы на свой страх и риск предоставляли выборочную информацию, скрывали в донесениях значимые факты о близких, ограничиваясь второстепенными деталями. Недопустимо принятое ныне огульно негативное отношение к людям, подписавшимся сотрудничать с НКВД, поскольку для многих это была вынужденная мера, своеобразная «стратегия выживания».

Осознание крайней тенденциозности этого источника, значительное количество сведений которого к тому же, видимо, вообще не поддается перепроверке (например, содержание разговоров с глазу на глаз), наличие сохраняющейся служебной и личной тайны, тесная связь с возникающими моральными проблемами — все это делает источниковедческий анализ донесений сексотов особенно сложным и накладывает на историка немалую ответственность за их введение в научный оборот. Тем не менее это не означает, что исследователь в принципе должен отказаться от изучения и научного использования этих материалов.

Не менее распространенным источником составления справки на арест являлись сведения, полученные местными структурами НКВД из кадровых служб и парткомов организаций, учреждений в отношении подозрительных лиц, исключенных из партии, иностранцев, граждан, имеющих родственников за границей и проч. В ряде случаев такого рода «информации» непросто отличить от доносов. К примеру, если сведения посылались должностным или выборным лицом, но не по служебной необходимости или запросу, а по личной инициативе. Так было, например, когда парторг одного из цехов московского Станкозавода написала заявление в НКВД, разоблачающее группу трудившихся там немецких рабочих-коммунистов.

Для выяснения роли парткома в подготовке ареста особенно продуктивным представляется привлечение, наряду со следственным делом, фонда парторганизации и райкома партии, утверждавшего партвзыскания, а также личного партийного дела коммуниста. Как правило, в период массовых репрессий «подготовленному» аресту коммуниста предшествовал разбор его персонального дела и исключение из партии по месту работы или учебы. Лишь в некоторых случаях уже арестованный гражданин заочно исключался из партии по представлению НКВД. По источникам прослеживается тесная «кооперация» руководства парторганизаций с райотделами НКВД. В следственных делах в качестве приложения к справке на арест нередко фигурируют копии протоколов партсобраний и заседаний парткомов с рассмотрением персонального дела коммуниста, причем причины взысканий и основания для ареста часто совпадают.

Другим распространенным основанием для возбуждения уголовного дела служили доносы. Юридически это обосновывалось ст. 91 УПК РСФСР 1923 г., которая предусматривала в качестве поводов к возбуждению дела заявления граждан, учреждений и организаций, сообщения должностных лиц, предложение прокурора, усмотрение органов дознания, суда и следствия. Доносы в форме заявлений граждан рассматривались следствием как доказательство вины и сохранялись в следственных делах. Ныне, они представляют немалый интерес для историка во многих отношениях. Особенно важно то, что следственные дела дают возможность изучить доносы не изолированно, а в комплексе с другими материалами следствия, а также в контексте причин и реальных последствий, которое данные источники имели. Комплексный подход дает возможность подойти и к изучению такого принципиального вопроса, как достоверность сведений, содержащихся в доносах.

Очевидно, что доносы рядовых граждан были во многом инициированы властью, сознательно разжигавшей атмосферу классовой ненависти к «бывшим», поиска врагов и шпиономанию. Нередко к этому примешивались и личные мотивы. На основании доноса своего товарища по работе беспартийного К. в конце 1937 г. УНКВД по Москве и области был арестован член партии кузнец Василий Григорьевич М., 1889 г.р. (показательно, что донос был первоначально адресован в парторганизацию, откуда уже попал по назначению).

В парторганизацию обозо- ремонтной мастерской (Артель обозоремонт) от кузнеца сочувствующего стахановца К.

Заявление

Считаю своим долгом сообщить в парторганизацию о том, что работающий со мной вместе М. имел в прошлом свою собственную мастерскую на Можайском шоссе и в конце 1936 г. он торговал в Американке и за чтой-то его судили. Во время стахановского движения он подошел к моему горну и мне говорит: <г Что ты так стараешься работать? Работай, работай, все равно больше трех аршин земли (т. е. на могилу) не получишьЭтим он хотел сорвать стахановское движение. А позднее он был бригадиром, то он нарочно старался сорвать выполнение плана... И так по-моему этот человек вредит у нас в артели и тормозит выполнять нам план, а поэтому прошу срочно разобрать мое заявление.

Стахановец К. 30.10.37.

Как видно из материалов дела, следствие не занималось проверкой достоверности утверждений К. Никто не интересовался его взаимоотношениями с М. или мотивами написания доноса. М. был репрессирован.

Прошло двадцать лет. Вдова М. обратилась с просьбой о его реабилитации. Обнаружив в деле процитированное заявление и установив, что оно было единственным основанием для ареста и вынесения приговора, следователь прокуратуры в 1959 г. разыскал автора доноса. Оказалось, что он пережил репрессии, войну,

в 1939 г. вступил в партию и сделал неплохую карьеру. На допросе в качестве свидетеля он пытался отрицать факт доноса, сообщив лишь, что «он был стахановцем и участвовал в стахановском слете, а М. не хотел, хотя работник был старательный. Работали в одной кузнице. На политтемы разговоры не вели, причина ареста ему неизвестна», — записано в протоколе допроса.

Этот пример, кроме прочего, демонстрирует, что с методической точки зрения целесообразно возвращаться к детальному анализу первой группы источников после изучения документов всего следственного дела в целом, включая материалы по реабилитации.

177

Важно подчеркнуть, что документы первой группы из следственного дела содержат не только прямую, но и существенную косвенную информацию. О многом способны поведать, например, реквизиты документов (наименование ведомства, структурного подразделения, подписи и расшифровки, даты, номера, визирование, резолюции и др.). В ордере на обыск и арест имеются графы, заполняемые сотрудником НКВД, производившим задержание, и содержащие сведения о дате и времени ареста и обыска (по которым, кстати, можно документально проверить, действительно ли большинство арестов проводилось в ночное время), о местожительстве, жилищных условиях арестованного (общежитие, комната или отдельная квартира, метраж, наличие удобств) и о составе его семьи. Изучение заполненных формуляров нескольких сотен ордеров на арест позволяет применить к ним методы анализа, используемые при изучении массовых источников. Они дают достаточно репрезентативную выборку как результат своего рода ненамеренного визуального «социологического обследования», осуществленного сотрудником НКВД в присутствии понятых и самого арестуемого (с их подписями). В сочетании с анкетно-био- графическими данными, имеющимися в следственном деле, это позволяет, например, строить любопытные корреляционные зависимости жилищных условий арестованных (с учетом состава семьи и др.) от пола, возраста, происхождения, партийности, социального статуса, занимаемой должности и др. с разбивкой по разным периодам советской истории и проч. Небезыинтересно и то, кто именно приглашался в качестве понятых при аресте и обыске, а также содержащаяся в следственных делах информация о том, какие именно предметы и ценности находились дома и изымались у представителей разных слоев советского общества, у людей разного происхождения, материального достатка и образовательного уровня при аресте (наличие «криминала» в виде дневниковых

12- 4423

записей, фотографий, переписки на иностранных языках, запрещенных изданий, разного рода личных документов, государствен- i ных заемных обязательств, наград, денег и ценностей, часов, ва- I люты, пишущих машинок, в том числе с иностранным шрифтом, биноклей, фотоаппаратов, топографических карт, оружия и др.).

Вообще, списки изъятых вещей — ценный самостоятельный источник по истории советского быта. Эти и иные подобные сведения о людях, полученные из следственных дел, нередко имеют уникальный характер, поскольку подчас не отражены больше ни в каких иных источниках. Любопытно, что степень достоверности содержащейся в следственных делах такого рода ненамеренной информации о советской повседневности, по нашим наблюдениям, выше, чем непосредственная информация о ходе следствия, которая нуждается в самой тщательной проверке. Акты обыска и протоколы об изъятии вещей являются ценным источником для характеристики подследственного, его образовательного и культурного уровня, хобби и пристрастий, а нередко и скрываемых от посторонних глаз «маленьких слабостей» и пороков. Это относится как к рядовым гражданам, так и к высокопоставленным чиновникам.

Показателен в этом отношении опубликованный акт обыска Г.Г. Ягоды, проводившегося у него в течение целой недели (28 марта—5 апреля 1937 г.) силами пятерых офицеров НКВД. Обыск велся не только дома, но и в служебном помещении (Ягода на момент ареста был наркомом связи). Из документа хорошо видны условия жизни представителя высшей советской номенклатуры второй половины 1930-х годов, резко контрастирующие по комфорту и материальному достатку с рядовыми гражданами. Пользуясь ежедневно служебным транспортом, Ягода, тем не менее, купил себе автомобиль и мотоцикл с коляской — по тем временам предметы роскоши. Он приобрел также киноаппарат, достал копии фильмов и устроил у себя домашний кинотеатр. Ягода имел квартиру в Милютинском пер., дачу в Озерках, апартаменты в Кремле. Причем он везде оборудовал кладовые, заполненные скарбом, разбор которого и заставил попотеть чекистов. При обыске среди прочих носильных вещей у него было обнаружено значительное количество меховых изделий, 21 пальто и 22 костюма. Высокий материальный достаток и служебное положение позволяли Ягоде коллекционировать старые изысканные вина (1230 бут.), курительные трубки и мундштуки (в том числе из янтаря и слоновой кости), монеты, оружие (46 предметов), антиквариат и ред

кую посуду. Большое количество фото- (среди прочих офицеры НКВД изъяли порноснимки и порнофильмы) и рыболовных принадлежностей свидетельствовали о том, как этот человек предпочитал проводить свободное время. Характерно, что большинство обнаруженных у Ягоды вещей, включая рубашки и костюмы, было иностранного производства. Список изъятого, сохранившийся в следственном деле Ягоды, заставляет под новым углом зрения взглянуть на повседневную жизнь и быт этого почти всесильного в свое время человека.

Документы о ходе следствия

Вторая группа документов следственного дела состоит из материалов следствия, отражающих «дуэль» арестованного со следователем и ее результаты: анкета арестованного, протоколы допросов и очных ставок, иногда — отдельные собственноручные показания арестованного с комментарием выдвинутых следствием обвинений, чистосердечное признание подследственного в форме заявления. Результаты расследования отражены в постановлении об окончании следствия и предъявлении следственного производства, в обвинительном заключении и в справке об ознакомлении с ним подследственного. Таким образом, вторая группа документов характеризует главные этапы собственно следственных действий.

12*

179

Арестованного в Москве гражданина сначала везли в основное здание на Лубянке либо в один из переулков неподалеку (московское Управление НКВД) для выполнения необходимых формальностей. Здесь заполнялся первый документ — анкета арестованного, а иногда проводился и первый допрос. Анкета арестованного имела вид двухстраничного типографского бланка и состояла из нескольких десятков вопросов биографического характера, ответы на которые предстояло вписать. В зависимости от времени и региона бланки анкет претерпевали некоторые изменения. Так, анкета арестованного сотрудниками центрального аппарата НКВД в 1937 г. состояла из 17 пунктов и подписывалась арестованным. Кроме того, в ней имелся специальный раздел об особых внешних приметах задержанного, кем и когда он арестован, где содержится под стражей, было оставлено место для особых замечаний и подписи сотрудника, заполнившего анкету. В специальном примечании на бланке говорилось: «Анкета заполняется четко и разборчиво со слов арестованного и проверяется по документам». Таким образом, по правилам анкета должна была заполняться сотрудником НКВД в

присутствии арестованного, а данные проверяться. На деле же нет никаких подтверждений того, что биографические данные на рядовых граждан действительно проверялись по документам (за исключением изъятых при аресте) или в виде специальных запросов по инстанциям. Судя по всему, следователи относились к заполнению анкет как к пустой формальности. Случалось, что в нарушение инструкций анкеты заполнялись не сотрудником НКВД, а самим арестованным.

В 1937—1938 гг. арестованные по линии московского УНКВД заполняли анкету по форме №5, состоявшую уже из 22 пунктов (в дополнение к анкете, принятой в центре, указан род занятий, сведения о наградах, об общественно-политической деятельности и др.). Зато в ней отсутствовали графы об особых приметах и обстоятельствах ареста, а также указание, кто именно— следователь или арестант — должен ее заполнять. Оказавшаяся в нашем распоряжении «Анкета арестованных и задержанных» Вос- точно-Казахстанским управлением НКВД (форма №11) состояла из нескольких десятков вопросов и содержала на бланке предупреждение: «Лица, давшие неверные показания в анкете, будут подвергнуты строгой ответственности».

Процедура первого допроса в столичном УНКВД начиналась с заполнения следователем со слов арестованного 20 пунктов ан- кетно-биографических данных (два первых листа документа). Тем самым в протоколе частично дублировались сведения из анкеты арестованного. Отметим, что титульный лист бланка протокола с анкетными данными в ходе последующих допросов вообще не заполнялся.

Внизу второго листа бланка имеется важное примечание мелким шрифтом: «Каждая страница протокола должна быть заверена подписью допрашиваемого, а последняя — и допрашивающего». На деле же во многих встреченных нами протоколах допросов следователи заставляли подозреваемых расписываться после каждого ответа на поставленный ими вопрос. (Однако встречаются протоколы, оформлявшиеся крайне небрежно, где, например, нет подписи внизу страницы.) Документ заканчивался завери- тельной фразой: «Протокол записан с моих слов верно» и соответствующими подписями.

Изучение материалов второй группы стоит начать с восстановления подробной хронологии ведения следствия, включая время начала и окончания допросов (иногда для этого необходимо обратиться к тюремному делу), а также попытаться проанализировать причины перерывов в ведении расследования, сопоставив их с содержанием допросов, проведением очных ставок, выдвижением новых обвинений или со сбором дополнительных доказательств и проч. В качестве примера приведем хронологическую схему, составленную в отношении следствия по делу арестованного Б.:

1-й допрос: 8 марта 1938 г. (следователь Сидоров), начат 11.50, окончен 22.55;

2-й допрос: 9 марта 1938 г. (следователь Смольский), начат 14.00, окончен 24.55;

3-й допрос: 12 марта 1938 г. (следователь Корчагин), с 12.20 до 12.25 ночи;

4-й допрос: 17 марта 1938 г. (следователь Сидоров), с 1.00 до 2.30 ночи.

Осужден 2.6.1938 г. ОСО НКВД СССР по подозрению в шпионаже на 8 лет. Приговор объявлен 24.6.38 г.

Таким образом, мы располагаем краткой и наглядной информацией о том, что Б. допрашивался в общей сложности 4 раза, причем 3 из 4-х допросов вел новый следователь, следствие продолжалось в течение 10-дневного срока с 8 по 17 марта. Допросы велись в основном в ночное время, а первые два из них были крайне изнурительны по продолжительности. Далее можно сопоставить вышесказанное с содержанием протоколов, постараться выяснить причины смены следователей, определить тактику поведения следователя и обвиняемого. К примеру, должна насторожить ситуация, если допрос длился 6—8 часов, а его подшитый в дело протокол содержит всего несколько страниц текста. Это говорит о том, насколько сложно и напряженно он проходил, либо, что не все зафиксировано.

Следующим этапом анализа следует считать установление личности следователя (следователей). Протоколы допросов позволяют узнать его имя и звание, а привлечение материалов по реабилитации, других следственных дел и иных дополнительных источников в большинстве случаев поможет найти более подробную биографическую информацию. Важно также выяснить степень загруженности следователя в интересующий период (зачастую это влияло на ход следствия и качество его документального оформления), сколько и в отношении каких именно лиц велись им следственные действия одновременно с данным делом, в какой степени эти дела связаны между собой. Следует иметь в виду наличие следственной «специализации», факты выделения дел в отдельное производство со сменой следователей, а также то, что нередко одному следователю передавалось ведение сразу нескольких «перспективных^ дел, в которых предполагалось обнаружить преступную группу либо использовать подследственных в качестве свидетелей друг против друга. Знание круга и характера дел, которые ведет данный следователь, помогает понять логику следственных действий в отношении конкретного подозреваемого, включая время проведения допросов, выбор свидетелей обвинения, тактику и методы ведения следствия и др.

Важно обратить внимание и на другую сторону — на особенности и динамику поведения подозреваемого, выявив их связь с определенными следственными действиями, сроком нахождения в тюрьме, условиями содержания, с состоянием арестованного и другими обстоятельствами дела (существование и причины перерывов в ходе следствия; резкая смена показаний; сопоставление по времени признательных показаний или отказа от дачи показаний с применением физических и психологических мер воздействия на заключенного и др., с использованием очных ставок; отказ во время предъявления обвинительного заключения или суда от признательных показаний, добытых в ходе предварительного следствия и др.). В любом случае настороженность должны вызывать признательные показания, не вытекающие из внутренней логики как данного допроса, так и хода всего предшествующего следствия.

К примеру, не может не обратить на себя внимание резкими поворотами следственное дело К. Арестованный НКВД 10 февраля 1938 г., он в ходе предварительного расследования полностью признал свою вину. 26 августа 1938 г. следствие было закончено, но 15 октября он подал заявление, в котором отказался от показаний. Однако уже 27 октября в новом заявлении подтвердил первоначальные показания предварительного следствия. На следующий день его дело слушалось Военной коллегией Верховного Суда СССР, где он вновь признал свою вину, после чего был приговорен к расстрелу. Но — редкий случай — приговор не был приведен в исполнение немедленно (как предусматривалось постановлением ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г.), а 14 ноября 1938 г. по протесту Прокурора СССР Пленум Верховного Суда заменил приговор 25 годами тюрьмы. В июне 1941 г. тот же орган вынес постановление об отмене приговора и направлении дела на доследование. Оно не велось в связи с начавшейся войной, а 11 сентября 1941 г. при приближении немецких войск К. был расстрелян в Орловской тюрьме.

За этими внешне необъяснимыми резкими поворотами кроет- j ся неоднократное применение к арестованному физических и психологических мер воздействия для получения признательных показаний, смена следователей после отстранения Ежова, хранящиеся в деле заявления К. в разные инстанции с просьбой о пересмотре дела.

Нередко в материалах расследования либо в результате изучения группы родственных по составу обвинения нескольких следственных дел содержится информация об условиях: одиночная или общая камера, и т. д., а также с кем вместе содержался обвиняемый в камере и общался в тюрьме, знал ли о показаниях лиц, проходивших по тому же делу, и т. д. К примеру, в протоколе допроса прокурором арестованного Б. имеется информация о том, что во время следствия он непосредственно общался в камере с тремя другими обвиняемыми по его делу, от которых получил сведения о поведении на допросах еще шестерых подельников. Исходя из этого, он строил свою защиту в поединке со следователем.

Поскольку в разное время в разных тюрьмах были различные условия содержания, — в одних эпизодически, в других более регулярно в 1930-е годы применялись физические меры воздействия для получения признательных показаний, — без учета этих данных невозможно проводить анализ следственной документации. В столице особой жестокостью славилась Таганская тюрьма. Та- ганкой даже пугали несговорчивых. Так, один из арестованных за шпионаж жаловался в заявлении прокурору, что следователь «все время угрожал, что мое дальнейшее запирательство может привести к тому, что я буду переведен в Таганскую тюрьму и по отношению ко мне вновь будут возобновлены меры физического принуждения». Дурная слава была и у Лефортово. Одному из подследственных, заявившему о желании отказаться от показаний, следователь угрожал перспективой «обратного водворения в Лефортовскую тюрьму».

Существенную помощь в реконструкции хода следственных действий и неравного «поединка» следователя НКВД и подозреваемого могут оказать письменные заявления подследственного и другие материалы, приобщенные к делу. В них нередко содержится ценная информация о следствии, отсутствующая в официальных протоколах. Многие арестованные были по образованию, интеллекту и жизненному опыту выше, чем их следователи. Например, арестованный инженер Ж- быстро разобрался в «проколах» следствия. «Я заявил однажды следователю в сердцах, что он сам-де не верит правильности обвинения, — писал Ж. в 1939 г. в прокуратуру о том, что не вошло в протоколы допросов. —

Мне.не были показаны или сообщены материалы, изобличающие мою виновность, не были сделаны соответствующие очные ставки. Не был также составлен акт об окончании следствия. Возможность самозащиты следствием была, таким образом, просто утрачена». В его следственное дело подшиты ученические тетради, изъятые в камере и исписанные карандашом его убористым почерком. В них он пытался восстановить в памяти и записать то, что казалось важным для построения системы доказательств своей невиновности. Находясь в тюрьме, Ж. заранее готовился к следующему допросу, тщательно продумывал аргументы. Подозревая, что скрытая причина ареста в том, что кто-то его оговорил, он, вспоминая старые споры, обиды и конфликты, конкурентов и завистников на производственной почве, пытался понять, в чем, возможно, был не прав или заблуждался. Одновременно он записывал в тетради формулы, чертил схемы, как бы еще раз доказывая самому себе, что ошибки нет, все он делал верно. В итоге эти две ученические тетради — своеобразные дневники подозреваемого — удивительный документ, характеризующий его поведение в тюрьме и дополняющий материалы самого следствия. Ж. готовился и к суду в надежде, что в открытом процессе он сумеет выйти победителем. Однако его дело было решено заочно, во внесудебном порядке.

Следует иметь в виду, что в практике 1937—1938 гг. следователь зачастую одновременно проводил следственные действия (например, очную ставку) и собственноручно вел записи, фиксируя в сокращенном виде вопросы и ответы. Формальный протокол, как правило, составлялся позднее на основании рабочих записей следователя (иногда на основании этих записей его печатала машинистка). Такой порядок изначально вызывает сомнение в точности воспроизведения хода допроса или очной ставки как самим следователем,так и техническим работником. В качестве примера существования подобной проблемы, которая в конечном счете позволяет поставить под сомнение достоверность документа в целом, можно привести сохранившийся в следственном деле П. напечатанный на машинке протокол его очной ставки. В нем зафиксировано, что в ответ на один из вопросов П. отвечал: «Для проведения этих установок Бухарина (после VI конгресса Коминтерна) я и Ловстон поспешили в Алупку организовать съезд алуп- кинской компартии». Конечно, никакой алупкинской компартии В природе не существовало, а ездили они в Америку организовывать съезд американских коммунистов. Напрашивается вывод, что малограмотная машинистка не разобралась в записях следователя, а последний поленился считать текст протокола. Однако неясно, как до анекдотичности абсурдная фраза не была замечена ни в ходе дальнейшего расследования, ни в процессе составления обвинительного заключения.

Как правило, в следственном делопроизводстве фигурирует два вида доказательств, добытых следствием: признания подозреваемых и показания свидетелей. Поскольку признание (зачастую — самооговор) считалось «царицей доказательств», следователь стремился добиться его любой ценой. УПК РСФСР 1923 г., действовавший и в 1930-е годы, не содержал положения о необходимости подтверждать признательные показания другими доказательствами по делу. Характерно, что все крупные политические процессы конца 1920-х—1930-х годов, начиная с Шахтинского дела и процесса «Промпартии», основывались именно на признаниях подсудимых. Ныне известно, что это достигалось в основном за счет широкого использования физических и психологических методов воздействия на арестованных. Дополнительные сведения о том, в каких условиях проходили допросы и составлялись протоколы с признательными показаниями, можно почерпнуть из документации следственного дела, включая материалы по реабилитации, жалобы и заявления подследственного или осужденного, а также протоколы судебных заседаний. В любом случае надо выяснять, не были ли получены признательные показания подозреваемого, а также показания свидетелей в отношении него, под физическим или психологическим давлением следствия (хотя сам факт пребывания в тюрьме подследственного или изобличающего его свидетеля может рассматриваться как давление). Так, в следственном деле академика Л. имеется протокол судебного заседания, во время которого он заявил, что на предварительном следствии в 1938 г. оклеветал себя и оговорил других, так как «не мог терпеть физические воздействия». Поскольку ныне известно, что в массовом порядке избиения арестованных были санкционированы и осуществлялись с весны 1937 г. вплоть до осени 1938 г., к анализу следственных действий данного периода следует подходить особенно тщательно.

Впрочем, арсенал методов «убеждения» был весьма разнообразным и не ограничивался лишь физическими методами. Следственное делопроизводство дает возможность подробно и на конкретных примерах изучить методы и приемы, которые использовались следователями для получения признаний и доказательств вины, включая шантаж и угрозы, обман, пытки, моральное давление и проч. Кто-то из следователей шел на это по приказу начальства или под угрозой наказания за развал дела из-за отсутствия доказательства вины подозреваемых. Были и такие следователи, которые отказывались выполнять преступные указания и обращались с рапортами к вышестоящему начальству. Но некоторые сотрудники-садисты, пользуясь бесконтрольностью, по собственной инициативе проявляли завидную изощренность в физической и психологической «обработке» арестованных.

Целиком «состряпанные» протоколы допросов сравнительно легко вычислить, во-первых, в силу явной абсурдности и противоречивости содержащихся в них данных, во-вторых, поскольку при составлении «липы» следователи не особенно заботились о правдоподобности вымысла, в третьих, на основании фактов, имен или деталей, которые есть возможность перепроверить с помощью других источников. «Когда от меня требовали «сознаться» в участии в Центре, то объясняли, что это значит открыть имена неизвестных НКВД членов, дать адреса подпольных типографий, складов оружия, лабораторий бомб, складов литературы, выдать шифры, — писала 13 ноября 1937 г. в хранящемся в ее следственном деле заявлении в секретный отдел НКВД Мария Спиридонова, обвинявшаяся в руководстве инспирированным террористическим Всесоюзным центром. — Для меня все перечисленное обладает такой же реальностью, как жизнь и быт обитателей Марса. Не была я на Марсе, не была и в Центре. Даже цепочки нет никакой, чтобы сфантазировать что-либо в этой области...» Но особенно ее позабавило, когда следователь на основании признаний других подследственных пытался уличить Спиридонову в том, что в 1932 г. она занималась изготовлением бомб для последующих покушений на советских руководителей. «Никогда, ни для кого, ни один дурак не делает про запас [бомбы], это не огурцы, которые солят впрок... Бомбы делаются к моменту их использования», — с издевкой заявила бывшая террористка.

Абсурдностью зачастую отличались и полные небылиц признательные показания подследственных, явно рассчитанные на то, чтобы обратить на себя внимание контролирующих инстанций (правда, как правило, этого не случалось). Часто арестованные придерживались и такой тактики: соглашаться на все под давлением в ходе предварительного следствия, чтобы сохранить силы и здоровье, а на суде отказаться от показаний. Они не учитывали, что дела в основном рассматривались заочно, во внесудебном порядке. Кроме того, в период массовых репрессий отказ от показаний в суде или военном трибунале мало что значил, в особенности если обвинительное заключение подтверждалось свидетельскими показаниями или признаниями соучастников.

Значительно труднее установить скрытую фальсификацию протоколов допросов в том случае, если в ней по указке либо «самостоятельно» участвовал подследственный, а правда искусно сочеталась с ложью и полуправдой. Чаще всего для этого не было необходимости в откровенной подтасовке документов без ведома арестованного. Как видно из текстологического анализа протоколов, после соответствующей «обработки» подследственному задавались вопросы, направлявшие допрос в «требуемое» русло. Один из заключенных признавался в конце 1938 г. прокурору: «Придумывал показания я сам, помогал придумывать и редактировал следователь». Такого рода вынужденное «коллективное творчество» лучше всего выдают логические нестыковки и неправдоподобные детали в отношении обстоятельств вербовки, полученного задания, связных и переданных им материалов, других участников шпионской группы и др.

Как правило, следственные дела 1930-х годов касались обвинений по статьям УК, предусматривающим наказание за шпионаж, антисоветскую и контрреволюционную деятельность, подготовку терактов в отношении руководителей партии и государства. Особое внимание было уделено «выявлению» не одиночек, а именно фактов преступного сговора, якобы действовавших групп и организаций. По этой причине и в силу специфических задач расследования вообще, следователи стремились как можно подробнее выяснить связи и круг общения подозреваемых (друзья, товарищи по работе или учебе, соседи, родственники), а также собрать дополнительный потенциальный компромат (контакты с иностранцами и с лицами, ранее арестованными НКВД, факты пребывания за границей, наличие там родственников и знакомых и проч.). Опасаясь быть уличенными в неискренности и первоначально не зная версию следствия, подозреваемые, как правило, довольно полно и правдиво отвечали на такого рода вопросы, тем более в отношении лиц, тесное общение с которыми не было секретом для окружающих и которое невозможно было скрыть.

Понятно, что в данном случае нетрудно отделить первичную, сравнительно объективную информацию, от последующих «наслоений», которые должны были «уложиться» в версию следствия. А, реконструировав логику следственных действий, путем сопоставления добровольно сообщенных данных о круге знакомых, до признания подследственным своей вины, с новыми именами в признательных протоколах допросов, можно вычислить, какие именно фамилии и почему были, к примеру, «подсказаны» арестованному.

После завершения следственных действий на основании ст. 206 УПК РСФСР должен был составляться протокол об окончании следствия и предъявлении следственного производства обвиняемому. Протокол представлял собой типовой бланк документа с необходимыми пропусками для заполнения. В нем говорилось, что следствие по данному делу закончено и производство после составления обвинительного заключения будет направлено про- курору для предания обвиняемого суду. Поскольку о возможности рассмотрения дела во внесудебном порядке даже не упоминалось, подследственный тем самым вводился в заблуждение.

Воспользовавшись необходимостью заполнения протокола, многие арестованные писали о невиновности и незаконных методах ведения следствия, отказывались от самооговоров; указывали на то, что показания свидетелей не соответствуют действительности; просили приобщить к делу дополнительные материалы; обращали внимание на разного рода несоответствия и противоречия в версии следствия, а также на показания или факты, сообщенные следователю, но не включенные им в состав материалов следственного дела, и проч. Кто-то ограничивался несколькими фразами, кто-то исписывал несколько страниц, составляя фактически самостоятельный документ. Были и те, кто отказывался от заявления или подтверждал в нем свою вину.

Однако во многих случаях, особенно часто в 1937—1938 гг., в нарушение закона обвиняемых вообще не знакомили с материалами дела. Не составлялся и соответствующий документ. Как правило, это допускалось в отношении рядовых граждан, дела которых предполагалось решить во внесудебном порядке.

Результаты следствия итожило обвинительное заключение. Его копия вручалась арестованному до рассмотрения его дела. После сведений о том, когда и кем был арестован, на каком основании привлечен к ответственности подозреваемый, i! сообщения его кратких анкетных данных указывалось, в чем именно он обвиняется, что удалось установить в результате предварительного расследования и какие статьи УК соответствуют этим деяниям. В качестве подтверждения криминала в обвинительном заключении цитировались наиболее показательные места из протоколов допросов и очных ставок, свидетельских показаний и др. Отдельной строкой выделялось, признал ли подследственный свою виНу, полностью или частично. Хотя в обвинительном заключении формально отсутствует предложение о мере наказания (за исключением случаев осуждения по «альбомному» принципу), тем не менее, во-пер- вых, на практике определенная следствием постатейная квалификация деяний в дальнейшем сравнительно редко пересматривалась судом или внесудебным органом, а, во-вторых, именно эта квалификация (в комплексе с другими причинами) давала основание следствию предлагать в обвинительном заключении порядок рассмотрения дела (подлежит ли слушанию в суде или внесудебному разбирательству).

Несмотря на тяжелую ситуацию, многие подследственные не теряли присутствия духа, а некоторые пытались протестовать против методов ведения следствия и внесудебного рассмотрения дел. Кроме письменных жалоб наиболее типичными формами протеста были отказ отвечать на какие-либо вопросы и голодовки. Таким образом, материалы следственного делопроизводства одновременно служат важным источником о «тюремной повседневности», о поведении и фактах неповиновения подследственных.

В общем и целом изученные нами следственные дела, и особенно сравнение собранных документов и улик с текстами обвинительных заключений, позволяют сделать вывод, что они не соответствовали общепринятым процессуальным нормам прежде всего в главном — в оценке полученных доказательств, которые требовалось рассматривать всесторонне, с точки зрения установления относимости, допустимости и достоверности. Здесь многое зависело не только от политической ситуации 1930-х годов, от требований руководства, от наличия строгого прокурорского контроля или постоянного цейтнота в связи с перегрузкой, но и от уровня элементарной юридической подготовки кадров, от квалификации и опыта следователей НКВД как в центре, так и на местах. Что касается оценки достоверности данных, то в этом отношении работа следователя сродни работе историка. В условиях большой текучести кадров сотрудников, которые к тому же являлись одним из объектов репрессий, последние названные обстоятельства представляли собой очевидную проблему.

Итоговые материалы следствия

Третья группа материалов следственного дела относится к судебному или внесудебному рассмотрению дела обвиняемого, вынесению и исполнению приговора. Сюда входит протокол судебного

заседания с приговором или выносимое заочно решение внесудеб- I ного органа, а также справки об исполнении приговора (в случае расстрела) либо наряды на отправку в места заключения.

В следственных делах периода массовых репрессий встречаются приговоры и решения следующих судебных и внесудебных органов:

общегражданские суды, военные трибуналы на местах во главе с Военной коллегией Верховного Суда СССР;

ОСО при НКВД и коллегии НКВД, а также «двойки» и «тройки» при НКВД (до 26 ноября 1938 г.). Процедура рассмотрения дел в каждой из этих структур имела свою специфику.

Однако и заседания военных трибуналов, включая Военную коллегию Верховного Суда СССР, проводились с процессуальными нарушениями. Нередко на одно заседание выносилось до 200 дел, что исключало возможность вникнуть в каждый случай, тем более внимательно изучить материалы следствия. Судьи оказывались в роли статистов, штампующих квалификацию статей УК, предложенную следствием.

Сравнительное исследование приговоров и протоколов судебных заседаний демонстрирует предвзятость, обвинительный уклон в ходе следствия и суда, когда, вопреки закону, сомнительные или положительные моменты не трактовались в пользу обвиняемого. Снисхождение не делалось ни в отношении пожилых людей, ни инвалидов или несовершеннолетних. В нарушение международных норм без уведомления дипломатических представительств арестовывались и осуждались иностранные граждане. Не-учитывалось наличие правительственных наград, революционные и боевые заслуги и проч. Приговор мог быть смягчен лишь в случае содействия следствию в отношении «вины» других подозреваемых в качестве камерного агента.

Следователь и судья требовали от арестованного полной откровенности во всем, начиная с личной жизни и кончая выполнения секретных миссий. Поскольку речь шла о жизни и смерти, : арестованные предпочитали ничего не скрывать и-сообщали строго конфиденциальные данные. Однако значимые факты такого рода, могущие свидетельствовать о невиновности подозреваемого (например, о причинах смены фамилии, гражданства и документов, пребывания за границей или общения с иностранцами), как правило, намеренно либо в силу недостатка времени не проверялись в 1930-е годы в соответствующих компетентных органах. Проверка осуществлялась прокуратурой позднее, в связи с реабилитацией. Поскольку материалы спецпроверок имеются в деле и они обыкновенно подтверждают показания подозреваемых, у современного исследователя есть возможность оценить степень предвзятости следствия. К примеру, только в 1955 г. выяснилось, что репрессированный в 1939 г. инженер столичного Станкозавода В., в биографии которого следователи увидели слишком много подозрительного, в 1925—1929 гг. действительно был сотрудником разведупра РККА и выполнял задания за границей. Вероятно, своевременный запрос и подтверждение этих данных могли спасти его жизнь, но следователь привел дело к приговору.

Встречаются также случаи, когда излишняя откровенность подозреваемого оборачивалась против него самого с соответствующей интерпретацией в обвинительном заключении. Бытовые разговоры, совместная работа или учеба, дружеские встречи и молодежные вечеринки, интересные для современного историка, изучающего советскую жизнь, нередко квалифицировались в приговорах как тайное общение заговорщиков.

Многие заключенные были настолько измотаны тюрьмой и допросами, психологическим давлением, признаниями других арестованных, крахом привычных истин, страхом за себя, родных и близких, смешанным с чувством партийного долга, что совершенно запутывались в оценке своих прошлых поступков. Именно протокол судебного заседания становится единственным источником о моральном состоянии человека после следствия, а при вынесении смертного приговора судебный протокол превращается в последний прижизненный документ арестованного НКВД.

Отдельного разговора заслуживает логика выносимых в период массовых репрессий приговоров и решений внесудебных органов. Все попытки установить на основании следственного делопроизводства четкие закономерности или формальные критерии, когда за определенные деяния (действительные или мнимые) следовали соответствующие или сходные по их тяжести приговоры, оказались напрасными. Встречаются случаи, когда наличие аргументированного обвинительного заключения по нескольким статьям УК заканчивалось сравнительно «мягким» пяти- или восьмилетним сроком, и наоборот, заключенные за «преступления» объективно меньшей тяжести приговаривались к расстрелу. Судя по всему, это свидетельствует не только о субъективности следователей и судей, но и о том, что на принятие решений могли влиять посторонние факторы, не отраженные в следственных делах.

«.Тройки» рассматривали на каждом заседании по 400—500 дел, что превращалось в профанацию правосудия. Сами тексты их решений могут отсутствовать в следственных делах 1937—1938 гг. В частности, как правило, их нет в отношении приговоренных к расстрелу. Считалось, что их «заменяет» подшитый в дело акт о приведении приговора в исполнение, в котором имеется ссылка на соответствующее решение внесудебного органа и дата приведения приговора в исполнение.

Там же, где они есть, постановления внесудебных органов (в следственных делах имеются справки или выписки в отношении конкретного лица) представляют собой краткие протокольные записи, состоящие из двух пунктов — «слушали» и «постановили». В отличие от обычных протоколов, из которых по крайней мере ясно, кто именно докладывал вопрос, кто выступал в прениях и т. д., из них невозможно сделать заключение о реальном механизме подготовки и принятия решений. Неизвестно также, составлялись ли в 1930-е годы (и сохранились ли) какие-либо подготовительные материалы к заседаниям ОСО, «троек» и пр. Сравнительно мало информативны и имеющиеся в нашем распоряжении приговоры Военной коллегии Верховного Суда СССР. Судя по всему, «болванки» приговоров готовились заранее на основании текстов обвинительных заключений. Потому-то эти документы так схожи не только в обосновывающей части, но и по стилистике.

Несколько иная ситуация с хранящимися в делах протоколами судебных заседаний. Они могут как не выходить за рамки формального подтверждения итогов предварительного расследования, так и содержать исключительно важную и даже уникальную историческую информацию, в том числе не относящуюся непосредственно к данному делу. В качестве примера можно привести протокол заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу упомянутого Г.И. Семенова от 8 октября 1937 г. Заседание длилось всего тридцать минут. Тем не менее, видимо, именно здесь Семенов поставил окончательную точку под вопросом о своей роли в покушении на Ленина в 1918 г. После оглашения обвинительного заключения Семенов заявил, что виновным в участии в организации «правых» себя не признает, но виновен в том, что «в свое время организовал покушение на убийство Ленина и, кроме того, организовал убийство Володарского». С точки зрения элементарной логики, невероятно, чтобы, отказываясь от ложных показаний, «выбитых» из него на предварительном следствии, Семенов решил оговорить себя и сознаться в еще большем пре-

отуплении. Так протокол судебного заседания, находящийся в составе следственного дела, помог пролить свет на одну из тайн советской истории.

В случае направления заключенным (из тюрьмы до этапа либо уже из лагеря) ходатайства о пересмотре дела, в следственных делах концентрировались и соответствующие постановления о результате рассмотрения жалоб. Они также заслуживают специального изучения как с источниковедческой, так и с правоведчес- кой точки зрения. В частности, в постановлении по жалобе А. на имя наркома внутренних дел содержится обоснование отказа в пересмотре его дела от 4 мая 1940 г.: отказать, так как оба свидетеля, уличивших его на следствии в контрреволюционной деятельности, уже расстреляны и не могут быть заново допрошены (!).

В следственных делах также имеются копии актов о приведении приговоров в исполнение, относящихся к данному заключенному и содержащих сведения о дате приведения приговора в исполнение, на основании которой с большой долей вероятности можно определить место захоронения расстрелянных. Исследователю следует иметь в виду правовую специфику 1930-х годов, когда приговоры, с одной стороны, безусловно, основывались на результатах предварительного расследования, облекая их в юридическую форму. Но с другой стороны, они не только формально, но и по существу выходили за его рамки, поскольку на выносимые судебными, а тем более внесудебными органами решения оказывали влияние посторонние объективные и субъективные факторы: правовая культура судей и членов внесудебных инстанций, политическая конъюнктура и изменчивые представления об общественной опасности тех или иных деяний, ведомственные интересы (в частности, НКВД), указания начальства и др. Вышесказанное свидетельствует о том, что для всестороннего изучения обстоятельств вынесения приговоров и решений необходимо, но недостаточно проработать собственно материалы следствия. Следует обращаться также к другим источникам, в частности к политическим документам данного периода, к архивам правовых органов, принимавших решения (включая материалы их партячеек), к изучению персонального состава судей и проч.

193

Конкретные приговоры историку важно рассматривать и в более общем контексте, что стало возможным после рассекречивания статистики репрессий. Так, ныне довольно точно известно, когда и какое количество дел рассматривалось в 1930-е годы в судебном и внесудебном порядке, какие именно приговоры выно-

13- 4423

сились какой инстанцией, какое количество подозреваемых приговаривалось к расстрелу, заключению в ИТЛ, а какое оправдывалось. Несомненно, анализ следственных дел 1937—1938 гг. с «нетипичными» оправдательными приговорами также заслуживает специального изучения.

Материалы, приобщенные к следствию

Остальные материалы следственных дел можно подразделить следующим образом:

документы, официально приобщенные к нему следствием в качестве доказательств;

материалы, не имеющие непосредственного отношения к доказательной базе, но по разным причинам оказавшиеся в составе следственного дела.

В категорию документов, приобщенных к делу, входят:

Материалы о подозреваемом, добытые агентурно-оператив- ным путем (обзорные справки по оперативным делам, меморандумы, сообщения сексотов, перлюстрации и др.). Как уже говорилось, они фактически рассматривались следствием в качестве полноценных доказательств, приобщались к делу, но не подшивались и не нумеровались в общем порядке, а находились в нем в отдельном конверте: В случае направления дела в суд они не оглашались, на них нельзя было ссылаться, подследственных и адвокатов с ними не знакомили. Но с ними знакомились судьи, вынужденные принимать на веру содержание спецконвертов, которое невозможно было огласить и проверить в ходе заседания. Впервые их более-менее серьезной проверкой занимались следователи прокуратуры в связи с реабилитацией.

Знание содержимого спецконвертов (если они были в делах) существенно облегчает анализ материалов следственного делопроизводства, позволяет детально и без информационных изъянов восстановить логику расследования. Однако при ознакомлении с делом в архивах ФСБ спецконверты, как правило, изымаются как содержащие тайну оперативно-розыскной деятельности. К сожалению, в 1990-е годы перед передачей следственных дел НКВД в государственные архивы спецконверты с их содержимым нередко изымались и уничтожались, что является невосполнимой утратой.

Материалы, изъятые во время обыска и ареста и фигурирующие в качестве вещественных доказательств преступных намерений или деяний. Например, запрещенная литература, рукописи и

дневники антисоветского содержания, топографические карты, документы о членстве или принадлежности к контрреволюционным и шпионским организациям (в их числе в 1930-е годы значились общества филателистов, эсперантистов и др.), переписка и фотографии с репрессированными лицами.

3. Полученные следователем в ответ на его запросы справки о гражданстве и проч., партийные и производственные характеристики арестованного, выписки из решений органов о взысканиях или исключении из партии; газетные вырезки; рапорты следователей о случаях неповиновения подследственных, отказа от дачи показаний и др. Так, в справке, приобщенной к делу К., говорится, что 27 ноября 1937 г. ему был объявлен выговор «за грубую политическую ошибку»: при подготовке к изданию на немецком языке «Истории Гражданской войны» он не выполнил указание исключить из цитат Ленина слово «товарищ», если оно стоит перед фамилией разоблаченного врага народа.

Многое зависит от ракурса изучения следственного дела. К примеру, в документах содержится богатая информация о лексике как следователей, так и заключенных разных социальных слоев, пола, возраста, образования и др., что позволяет в перспективе строить любопытные дискурсивные модели, вписывая их в определенные временные рамки. После одного из допросов Марии Спиридоновой ее следователь написал рапорт на имя наркома внутренних дел Башкирии, подшитый затем в ее следственное дело. Он начинался словами: «Доношу, что во время допроса 2.V.c.r. [Спиридонова]... наносила оскорбления по адресу следствия, называя меня балаганщиком и палачом... При нажиме на Спиридонову она почти каждый раз бросает по моему адресу следующие эпитеты: хорек, фашист, контрразведчик, сволочь...» Любопытно, что в экстремальных ситуациях столь разные по силе и смыслу ругательства оказываются у нее в одном ряду.

В категорию документов, не имеющих непосредственного отношения к доказательной базе, входят:

1. Составленные самими подследственными официальные письма, заявления, обращения, ходатайства о пересмотре дела, жалобы на необоснованный арест и ведение следствия в адрес руководства НКВД, прокуратуры, руководителей страны, в высшие органы власти и другие инстанции.

13*

195

В последние годы было опубликовано немало «писем во власть», написанных в 1920—1930-е годы рядовыми людьми. По общему мнению, они круто изменили бытовавшее представление о советском

обществе как «серой и безмолвной массе», о повседневной жизни, интересах и чаяниях обычного человека сталинского времени. Находящиеся в следственных делах жалобы и заявления— тоже массовые источники, тоже «письма во власть», тоже источники личного происхождения, но особого рода — созданные в экстремальных условиях тюрьмы. По нашему наблюдению, написание многочисленных жалоб и ходатайств для обоснования своей невиновности было в большей степени характерно для образованных арестантов, владевших пером и имевших заслуги перед СССР, а потому рассчитывавших на внимание и пересмотр своего дела. В некоторых случаях, особенно в групповых делах, письма и заявления подследственных составляют даже отдельные тома следственных дел. В них содержатся частично уже охарактеризованные выше данные об условиях содержания в тюрьме, о тактике и методах ведения следствия, в том числе не включенные в протоколы допросов и существенно дополняющие их и исходящие от подследственного, а также сведения личного и биографического характера, остающиеся за строчками формальных автобиографий или анкеты арестованного.

2. Письма, заявления, ходатайства оставшихся на свободе родных, близких, друзей и знакомых в официальные инстанции и к должностным лицам с просьбой сообщить о судьбе арестованного, пересмотреть приговор, реабилитировать и др. Такого рода документы либо их копии с соответствующими резолюциями, сопроводительными записками, справками и др. по существу обращения, как правило, в конечном итоге подшивались либо в следственное дело репрессированного, за которого просили, либо в его дело заключенного. К сожалению, заявления и ходатайства в защиту репрессированных остаются в своей массе не введенными в научный оборот, а их публикации можно пересчитать по пальцам.

Цель этих документов предельно ясна: сделать все, чтобы доказать невиновность арестованного, любой ценой добиться освобождения. Авторы вольно или невольно стремятся подкупить адресата своей искренностью и правдивостью. Оттого их письма эмоциональны, зачастую не следуют сухому бюрократическому стилю, а носят откровенный личностный характер. Написанные в экстремальных условиях, когда решается вопрос о жизни и смерти, они нередко содержат такие детали и подробности судеб, переживаний, представлений рядовых людей сталинской эпохи, которые невозможно встретить в иных источниках. Многие заявления написаны в жанре размышлений мемуарно-био- графического характера о том, что же крамольного и преступного мог совершить в своей жизни близкий человек, с которым прожито столько лет.

Каждое письмо или открытое выступление в защиту репрессированного в обстановке массовых арестов, преследований за недоносительство и связь с врагами было неординарным поступком. Впрочем, многие искренне полагали, что произошло недоразумение. В жалобах, наряду с просьбой о пересмотре дела, нередко описаны невзгоды и страдания оставшихся на свободе родных. Без этого аспекта социальная история репрессий кажется неполной. Показательно письмо Прокурору СССР от Клавдии Ивановны М. — жены репрессированного рабочего из Орехово-Зуева. «После его ареста начинаются издевательства надо мной», — сообщала женщина. Член партии с 1926 г., окончившая с отличием трехгодичный партинститут, она к 1938 г. работала пропагандистом. В апреле 1938 г. на рассмотрении персонального дела она отказалась признать арестованного мужа виновным в шпионаже, за что была исключена из партии, но затем райкомом все же восстановлена с выговором. Тем не менее с партработы ее прогоняют, предлагая мало оплачиваемую должность переписчика, от которой она с негодованием отказалась. К моменту написания жалобы о пересмотре дела мужа в 1940 г. Клавдия Ивановна, имея на руках 11-летнего сына,осталась безработной, почти ослепла от нервного потрясения и была в отчаянии, но продолжала настаивать на невиновности мужа. Она не знала, что к этому времени он был уже расстрелян.

3. Переписка заключенных с родными и близкими. Она подшивалась в следственные дела, видимо, только в том случае, если отдельные письма изымались по цензурным или иным соображениям (в этом случае они могли отложиться также в лагерных делах), если они имели отношение к пересмотру дела (например, в них сообщались новые подробности, содержались неизвестные ранее биографические сведения и пр.) Кроме очевидных личных моментов, традиционных вопросов о здоровье, сообщений о семейных событиях (рождение детей, смерть родных и проч.) и мелких просьб, письма интересны как источник о чувствах и переживаниях, а также о подробностях лагерной жизни и быта.

Материалы по реабилитации

Последняя по хронологии, но не по значению составная часть документации следственного дела — материалы по реабилитации. Нередко источники, собранные в связи с реабилитацией, обширнее по объему, разнообразнее и информативнее, чем документы самого следствия.

О реабилитации жертв сталинских политических репрессий в последнее время в общем немало написано и опубликовано документов. В том числе рассмотрены основные этапы, правовая база, сведения о роли партии в этом процессе, обстоятельства принятия решений о реабилитации социальных групп, конкретных лиц и др. Однако само делопроизводство, связанное с реабилитацией, как и его информационный потенциал, остается не изученным. «Реабилитация в судьбах рядовых людей сталинской эпохи» — по-прежнему актуальная тема, которую невозможно исследовать без привлечения документов следственных дел.

Материалы по реабилитации относятся чаще всего к середине 1950-х — началу 1960-х годов или ко второй половине 1980-х годов. Это естественно, если учесть ее наибольшую интенсивность, а также тот факт, что только в 1954 г. прокурорские работники получили по настоящему широкие полномочия, включая право работать с архивно-следственными делами бывшего НКВД в полном объеме, пользоваться (в форме запросов) оперативно-учетными материалами спецслужб, посылать запросы в любые партийные, государственные и ведомственные архивы.

Процесс реабилитации состоял из нескольких стадий. Сначала прокуроры, следственные работники, военные юристы проводили проверку дел. В ходе проверки изучалось следственное делопроизводство, материалы тюремных и лагерных дел, опрашивались свидетели, затребовались архивные справки и другая информация. По результатам проверки составлялось заключение о наличии оснований для реабилитации, и органы прокуратуры выносили протест по делу. Окончательное решение вопроса было прерогативой суда, выносившего определение об отмене приговора.

Материалы по реабилитации, находящиеся в следственных делах, можно подразделить на следующие основные группы:

1. Письма, обращения и заявления с просьбой о реабилитации самих репрессированных из мест заключения и ссылки, а также их родных и близких в адрес прокуратуры, руководителей страны и др. Зачастую такого рода обращения одновременно содержали просьбу сообщить о судьбе репрессированных, о которых с 1930-х годов ничего не было известно. Так, проживавшая в Риге гражданка С. направила в 1955 г. письмо лично Н.С. Хрущеву, в котором, в частности, говорилось: 198

Обращаюсь к Вам, Никита Сергеевич, с просьбой оказать мне помощь разыскать моих сыновей Арнольда Оскаровича Предана 1910 г.р. и Вальтера Оскаровича Предана 1914 г.р. Они были арестованы органами НКВД 7 марта 1938 г. в Ильинском под Москвой... С того рокового дня прошло более чем 17 лет и я никаких сведений не имею о своих детях. Мои многочисленные обращения в соответствующие органы никаких результатов не дали. Я простаивала в очередях у разных окошек, просиживала в приемных, обращалась письменно, но всегда получала один и тот же ответ, что никаких сведений нет. Я обращалась к прокурору и он ничем мне не помог.

Я окончательно истосковалась, исстрадалась морально и физически. У меня нет никаких сил. Я стара.

Я обращаюсь к Вам, Никита Сергеевич, как мать, оказать мне помощь в моем горе, помочь разыскать моих сыновей.

Желаю Вам здоровья.

Уважающая Вас

Письмо (на нем имеется штамп сектора писем общего отдела ЦК КПСС) пошло по инстанциям, оказалось подшитым в следственное дело одного из разыскиваемых сыновей и стало документальным основанием для его пересмотра и реабилитации.

2. Протоколы допросов и свидетельские показания, отобранные прокурором:

у граждан, в том числе проходивших в 1930-е годы по пересматриваемому делу в качестве подозреваемых или свидетелей;

у разысканных прокурором бывших следователей НКВД, ведших данное дело в 1930-е годы.

В частности, в следственном деле В., содержавшегося в 1938 г. в Таганской тюрьме, имеются показания бывшего оперуполномоченного XI отдела УНКВД МО Н.К. Агафонова, который в 1956 г. показал: «В 1937—1938 гг. следственная работа в отделе протекала с большими нарушениями революционной законности. Арестованные... подвергались физическим методам воздействия в целях получения показаний. Этим занимались Степанов, Горбунов, Казарцев... Физическое воздействие на арестованных выражалось в избиении их во время допроса... При мне Степановым наносились побои арестованным... при избиении иногда пользовались резиновым жгутом, вырезанным из кордовой части автопокрышек». Как видно из сохранившегося в следственном деле протокола допроса упомянутого следователя Н. Казарцева, многие эпизоды следствия 20-летней давности он помнил до мельчайших деталей вплоть до фамилий арестованных и тех, кто давал показания.

Данные о привлечении следователей, ведших в 1930-е годы пеесматриваемое дело, к уголовной ответственности за фальси- фкацию и применение незаконных методов для получения при- знтельных показаний, включая материалы из их следственных де (копии и выписки из протоколов допросов, обвинительных зак- лмений и др.);

Ответы в виде разного рода справок, архивных выписок, даных спецпроверок и проч. на официальные запросы прокура- туы из государственных, партийных архивов и архивов спец- слжб в отношении самого репрессированного лица, дело которо- готересматривается; других лиц, проходивших по тому же след- стенному делу в качестве обвиняемых или свидетелей, а иногда прсто упомянутых в нем.

Выясняя обоснованность обвинения и всесторонне расследуя обтоятельства дела, ведшие его работники прокуратуры направляй запросы в разные инстанции, зачастую получая в виде об- зоных и иных справок доступ как к обычной, так и к ранее стро- го;екретной биографической информации, в том числе из аген- туно-оперативных дел НКВД, дел заключенных, наблюдательных де, личных дел из архивов разведки, трофейных материалов Осо- боэ архива и др. (данные о производственной и общественной детельности, об обстоятельствах загранкомандировок и приезда в ССР, смене фамилии, наложении взысканий, исключении из патии, аресте и репрессиях, наличии компромата на подозрева- емго и лиц из его окружения и др.). Естественно, перепроверяли. в первую очередь именно те моменты биографии, которые стли основанием для репрессий. Однако многие работники про- куатуры стремились выяснить и то, что не интересовало след- стие в 1930-е годы, в частности положительные моменты жизне- детельности реабилитируемого.

Сохранившиеся в следственных делах архивные справки ла- коичны и фактологичны; в них, как правило, имеются ссылки наисточник (архивные легенды), а также на конкретные доку- меты и решения, что дает возможность современному исследо- ваелю перепроверить материалы или, используя справки как свгобразные «наводки», постараться получить там же по дан- ноу вопросу более детальную информацию. Такой порядок дает воможность также определять степень достоверности сведений, те более что подчас биографические данные о человеке из не- скльких разных справок пересекаются, в сумме создавая эф- фет «самопроверки». 20(

Намного сложнее поддаются проверке качественные характеристики, встречающиеся в обзорных справках, в том числе в силу сохраняющейся недоступности комплекса секретных материалов, на основании которых они составлены. Ни прокурор по реабилитации, ни современный исследователь не могут оценить достоверность, скажем, таких сведений обзорных справок, хранящихся в делах: «По непроверенным данным, в 1933 г. имел связь с корреспондентом Ассошиэйтед Пресс, от которого получал задания привлечь граждан СССР к шпионской деятельности в пользу американской разведки».

Сравнительно редко в ходе пересмотра дел требовалось проведение специальных экспертиз. В этом случае документально оформлялось назначение экспертов и их заключения, приобщавшиеся к материалам по реабилитации. Так, 4 февраля 1988 г. Пленум Верховного Суда СССР завершил реабилитацию лиц, осужденных по приговору 12 марта 1938 г. вместе с Н.И. Бухариным и др. Поскольку они обвинялись в том числе в умерщвлении Горького, Куйбышева и Менжинского, в процессе проверки и пересмотра следственного производства 1930-х годов прокуратура вынуждена была назначить специальную судебно-медицинскую экспертизу. В частности, было в принципе доказано, что смерть этих людей наступила в результате тяжелых хронических заболеваний, а не насильственных действий.

Отношения, переписка между МГБ, прокуратурой, партийными инстанциями и другая служебная документация, связанная с пересмотром данного дела.

Формально-юридические акты, отражающие ход реабилитации и основанные на выше охарактеризованных документальных данных: протест прокурора, заключение о наличии оснований для реабилитации, определение или постановление судебной инстанции и проч.

Нередко отложившиеся в следственном деле материалы 1930-х годов не позволяли выявить истинные причины ареста и осуждения гражданина, и тогда следователю прокуратуры приходилось десятилетия спустя проводить по существу новое расследование. В его ходе нередко выявлялись факты использования политической ситуации в стране и обстановки массовых репрессий в корыстных интересах: для расширения жилплощади за счет комнаты арестованного, для сокрытия собственных криминальных действий и др.

Показательны в этом плане материалы по реабилитации, хранящиеся в следственном деле М. В 1938 г. 30-летний москвич был расстрелян за контрреволюционную агитацию, как выяснилось в конце 1950-х годов, по ложному доносу его бывших приятелей Б. и Ш. Пользуясь тем, что один из них работал завмагом Метрост- роя, приятели скупали с черного хода мужские костюмы, предназначенные для метростроевцев, и перепродавали втридорога на столичных рынках. Однажды М. взбунтовался — то ли совесть заела, то ли испугался, то ли мало заплатили —и направился с очередным узлом с костюмами в милицию. Б. и Ш. в ответ в качестве превентивной меры написали заявление в НКВД, представив М. как матерого врага советской власти, а затем дали соответствующие свидетельские показания об этом, в том числе на очных ставках. Как позже выяснилось, у Б. был «дополнительный стимул» засадить приятеля: ему приглянулась молодая жена М., которую он склонял к сожительству после ареста мужа.

В следственных делах имеются и фотоисточники. Во-первых, к делу зачастую приобщались изъятые во время ареста и обыска фотографии, а также личные документы с фото. Во-вторых, при поступлении подследственного в тюрьму делался его фотографический снимок (анфас и профиль), хранившийся в следственном деле. Его внимательное изучение, и особенно сравнение с другими снимками подозреваемого, сделанными до ареста, способно поведать о многом. Как правило, поза и выражение лица, наличие небритости, ссадины, припухлости на лице, состояние прически и одежды на тюремном снимке, — эти и многие иные детали крайне важны для понимания внутреннего морального и физического состояния арестованного. Нередко по прямым либо косвенным признакам удается датировать тюремное фото, а наложив эту дату на ход следствия (проведение в тот же день либо накануне допроса, очной ставки и др. с отказом или признательными показаниями), получить более точную картину морально-психологического состояния фотографируемого подследственного в данной конкретной ситуации.

Следственные материалы НКВД 1930-х годов, несомненно, относятся к числу одних из самых сложных для анализа источников, при привлечении которых особую остроту приобретает проблема достоверности содержащейся в них информации. В практической работе исследователем может быть использована следующая методика двойной перепроверки данных. На первомэтапе сведения об одном и том же факте или событии проверяются путем сопоставления показаний разных арестованных, содержащихся в различных следственных делах, зачастую ведшихся разными следователями в разный хронологический промежуток времени. На втором этапе данные, полученные на следствии, анализируются при помощи других источников, прежде всего документов государственных и личных архивов, а также воспоминаний, материалов «устной истории» и др.

Таким образом, следственные дела НКВД носят комплексный характер и отличаются видовым разнообразием источников. Они насыщены разнородной, важной, а подчас и уникальной информацией, которая после соответствующей проверки может с успехом использоваться для изучения как истории репрессий, так и разных сторон советской повседневной жизни, для семейно-био- графической реконструкции и изучения социальных связей, для исследования феномена массовых репрессий.

Тюремные и лагерные дела заключенных

Комплекс рассмотренных выше следственных дел граждан, арестованных по политическим мотивам, тесным образом связан с другим важнейшим источником, возникшим в делопроизводстве спецслужб, — личными тюремными и лагерными делами заключенных. В отличие от следственных дел репрессированных, находящихся преимущественно в архивах ФСБ РФ, тюремные и лагерные дела на тех же граждан ныне сконцентрированы в архивах системы МВД РФ. Относящиеся к одному и тому же человеку, тюремное и лагерное дело могут существовать отдельно, а могут быть сведены воедино и содержать материалы, отражающие, во- первых, время пребывания арестованного в тюрьме в период следствия, во-вторых, — в случае его осуждения к сроку заключения или ссылке (высылке), — характеризуют этот период его жизнедеятельности, конечно, с точки зрения функциональных интересов спецслужб. В этом смысле следует иметь в виду, что, в отличие от следственного процесса, имеющего целью предварительное расследование преступления и документальную подготовку к судебному разбирательству, тюремные и лагерные дела выполняли учетно-регистрационные и контрольные функции.

Количество тюремных дел превышает количество лагерных, поскольку тюремные дела в принципе должны были заводиться на всех арестованных и заключенных на любой срок в тюрьму, а лагерные дела только на тех, кто попал после приговора в лагерь (ле был оправдан, приговорен к расстрелу и не умер в тюрьме во время следствия). В литературе отсутствуют обобщенные сведения о количестве дел заключенных. Однако их можно установить косвенным путем, исходя из опубликованных в последние годы подробных данных о количестве арестованных и заключенных. Так, согласно статистике, в среднем до 1937 г. примерно 10% осужденных по политическим статьям приговаривались к расстрелу, 90% — к разным срокам заключения. Однако в период массовых репрессий процент расстрелянных значительно увеличился.

Тюрьмы и лагеря находились в одном ведомстве — НКВД, и оно же осуществляло следственные действия в отношении подозреваемых. В связи с этим, в отношении следственных, тюремных и лагерных дел действовали принципиально сходные правила ведения делопроизводства. Если учесть, что тюремные дела формировались и документально пополнялись одновременно со следственными, в информационном плане дополняя друг друга, а лагерные являлись хронологическим продолжением тех и других в отношении судеб конкретных заключенных, то становится понятной важность комплексного подхода к изучению трех указанных типов источников. В особенности если исследователь ставит перед собой задачи биографической реконструкции, установления судьбы репрессированного и др. Косвенно это подтверждается тем, что, начиная с 1950-х годов, в связи с пересмотром приговоров в ходе реабилитации, прокуроры во многих случаях вместе со следственными делами затребовали дела заключенных, рассматривая их как логически единый делопроизводственный комплекс. В некоторых случаях дела заключенных по неясным причинам не возвращались после решения о реабилитации, оставаясь в таком случае приобщенными к материалам следствия. Известны также факты утраты или отсутствия в архивах дел заключенных, заведения на одного и того же человека отдельно тюремного и отдельно лагерного дела. Все это, а также ведомственная разобщенность в некоторой степени затрудняют их поиск и научное использование.

К сожалению, дела заключенных сравнительно редко используются в научных целях. Отсутствуют специальные источниковедческие исследования, посвященные информационному значению и приемам работы с этими материалами. В отличие от следственных дел, как правило, содержащих определенный набор документов, дела заключенных по составу материалов менее «предсказуемы». Наряду с информационно почти «пустыми» делами с десятком формальных документов лагерного делопроизводства, встречаются и источники совершенно иного рода, из документов которых можно представить лагерный быт и тюремную повседневную жизнь подследственных, взаимоотношения «политических» с «блатными» и с администрацией лагеря, условия труда и проч.

В деле заключенного встречаются документы, дублирующие некоторые материалы из следственных дел, в том числе копии приговоров, выписки или сами тексты обвинительных заключений и др. Значительную часть документации составляет внутренняя служебная переписка, отражающая все перемещения подследственного и заключенного (начиная с ареста и содержания в следственной тюрьме, этапирования в лагерь после приговора и заканчивая справкой об освобождении или актом о смерти), а также сопроводительные записки и переписка относительно рассмотрения его жалоб, ходатайств и проч.

Основные анкетно-биографические данные на каждого заключенного заносились на специальную учетно-статистическую карточку (форма №1). Она, как правило, заполнялась с его слов, после чего он расписывался на карточке, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний (характерно, что в следственных делах при заполнении анкет такой процедуры не было). В 1930-е годы здесь помещались сведения о рождении, происхождении, национальности, гражданстве, образовании, профессиональной подготовке, трудовой деятельности до ареста, владении иностранными языками, семейном положении, наличии и адресе родственников и др. На карточке указывался присвоенный заключенному номер (он же — номер его дела), а также дата ареста, статья и срок осуждения. В обязательном порядке — дата прибытия в лагерь, категория содержания и, в соответствии с медицинским заключением, категория трудоспособности (легкий, средний или тяжелый физический труд). Здесь же имеются сведения об особых приметах (рост, телосложение, цвет волос, глаз, форма носа, прочее). Уже в 1930-е годы заключенному делалась дактилоскопия большого пальца правой руки, оттиск которого заносился на лицевую часть учетно-статистической карточки. Ее оборотная сторона заполнялась администрацией и содержала информацию о том, когда, кем, за что, по какой статье и на сколько лет заключенный осужден, когда истекает срок заключения, здесь же — таблица зачета рабочих дней.

К заполнению анкетных данных в лагерях относились по-разно- му. Иногда — пунктуально, тщательно фиксируя все данные. Иногда — без должного внимания. О последнем можно судить хотя бы по анкете прибывшего в конце 1937 г. в Севвостлаг НКВД (Колыма) американского негра В., заметно отличавшегося своим цветом кожи от других зэков. Однако в графе «особые приметы» его учет- но-статистической карточки об этом ничего не говорится (!).

Типичное тюремное дело открывается предписанием в адрес начальника тюрьмы принять арестованного. В Москве «политические» подследственные направлялись в Бутырку, Таганку, редко в Лефортово и наиболее «важные арестанты» содержались во внутренней тюрьме №1 на Лубянке. Помещались они, как правило, в общие камеры. Материалы тюремных дел, формировавшихся синхронно со следственными делами, могут оказаться неоценимым источником для реконструкции хода следственных действий, поскольку в них имеется информация о нахождении, переводах и поведении арестованного в камере, оказании ему медицинской помощи, помещении в тюремную спецбольницу, а также в карцер за нарушение режима и проч. В соответствии с поступившими заявками на конвоирование из следственной тюрьмы на допрос или очную ставку, документально фиксировались вызовы к следователю с указанием его фамилии и сроков отсутствия подследственного в камере. Указывались и имена конвоиров. Наличие этих данных, сличенных с протоколами допросов в следственных делах, позволяет, в частности, установить, все ли допросы оформлялись следователями документально, и выявить тем самым случаи возможной фальсификации материалов следствия.

В тюремное дело подшивались также письменные запросы и обращения арестованного, направленные в адрес начальника тюрьмы или вышестоящего начальства с жалобами на условия содержания, питание, с просьбами разрешить передачу одежды, пищи от родных и проч.

Делопроизводство тюремных дел, нацеленных на контроль за поведением арестанта, насыщено фактами и случаями из «тюремной повседневности», о которых невозможно узнать из других источников.

Составлением документации, подшивавшейся в дела заключенных, занимались многочисленные структурные подразделения ГУЛАГа НКВД, отвечавшие за тот или иной участок работы. Так, в 1930-е годы 1-е управление ведало организацией внутреннего режима в лагерях и тюрьмах. В его же распоряжении находилась агентурно-оперативная работа в зоне и ведение следствия в случае правонарушений со стороны заключенных. Сотрудники 2-го управления НКВД ведали охраной и этапированием в лагеря, персональным и количественным учетом населения ГУЛАГа (включая ведение личных дел заключенных), осуществляли медико-са- нитарное и жилищно-бытовое «обслуживание» в зоне. 3-е управление курировало не только всю производственную деятельность ГУЛАГа, но и отвечало за политико-воспитательную и культурно- воспитательную работу с заключенными, имея в лагерях соответствующие структуры. Все эти направления деятельности так или иначе отражались не только в планово-отчетной, статистической, организационно-распорядительной документации (как правило, обобщающего характера), но и в персонифицированных материалах, хранящихся в личных делах заключенных.

В частности, в лагерных делах имеются справки, табели, характеристики и другие документы, освещающие трудовую деятельность зэка (в качестве кого работает, выполнение плана, сведения об ударничестве, поощрениях и взысканиях). Характеристики, докладные записки и проч. дают представление о процессе не только трудового, но и культурно-политического «перевоспитания» узников, в том числе об их участии в выпуске стенгазет, художественной самодеятельности и т.д. Документировалась информация о настроениях, неосторожных высказываниях, разговорах с другими заключенными. Следует иметь в виду, что у зэков, имевших право переписки, просматривалась корреспонденция (иногда результаты перлюстрации в виде выписок отражены в деле), а среди товарищей по бараку имелись осведомители.

Как и в тюрьме, в лагерях особенно тщательно фиксировались ЧП: нарушения лагерного режима, порча одежды и инвентаря, отказ от работы и приема пищи, неповиновение (или подстрекательство к неповиновению) администрации, попытки членовредительства, бегства и проч. Так как по каждому такому факту проводилось специальное расследование, внутри лагерного дела оказывались еще и эти материалы.

Лагерной администрацией внимательно отслеживались устойчивые социальные связи и контакты между «политическими». Известны случаи, когда такое общение становилось основанием для ареста и повторного осуждения в лагере. Так, в лагерном деле военного разведчика, героя Гражданской войны в Испании М. Штерна («генерал Клебер»), осужденного в 1939 г. и оказавшегося на Колыме, хранятся материалы следственного делопроизводства от августа 1945 г. по обвинению его и еще 8 политзаключенных в создании организации, якобы проводившей в 1944—1945 гг. антисоветскую агитацию среди заключенных Чай-Урьинского лагеря

Свитлага НКВД. Из материалов следствия над зэками, сохранившихся в их лагерных делах, видно, что администрация использовала факт общения заключенных и информацию сексотов о имевших место разговорах между ними для инспирирования якобы действовавшей в зоне контрреволюционной организации. Штерн и его подельники были арестованы в лагере и препровождены в Магаданскую следственную тюрьму, где с ними проводились допросы и очные ставки, протоколы которых сохранились в делах заключенных. Все подследственные были осуждены вторично.

Материалы лагерных дел — важный источник для биографической реконструкции. Сведения из них после соответствующей критической проверки могут быть с успехом использованы для решения широкого круга исследовательских задач. В качестве примера приведем документы лагерного дела Р., проведшего в лагерях и на поселении с 1939 по 1959 г. После освобождения он опубликовал воспоминания, в которых представил себя героическим узником советского режима, потерявшим в ГУЛАГе пальцы на руке. Только ознакомление с материалами его лагерного дела позволяет открыть действительную картину происшедшего, восстановив ее в хронологической последовательности, и рассказать то, о чем умолчал автор.

По прибытии в мае 1940 г. на прииск В.-Штормовой Усвитла- га Р., признанный годным к тяжелому физическому труду, был направлен в забой. Уже в конце месяца он падал от усталости, отказался выходить на работу, после чего выводился на работу под конвоем, но и в этом случае не выполнял норму более чем на 30%. В деле имеется акт от 31 мая 1940 г., составленный администрацией, об отказе Р. от работы без уважительных причин, хотя «физически здоров, одет, обут и удовлетворен питанием, согласно установленных норм». Приобщена к его делу и выписка из книги распоряжений по лагпункту за июнь 1940 г., из которой видно, что за «злоумышленное невыполнение норм» и отказ от работы Р. водворялся в изолятор 7, 12, 15, 22 и 28 июня. Вот его сохранившаяся в лагерном деле характеристика: «Отношение к труду — плохое. За время пребывания на лагпункте... имеет один отказ от работы, за нарушение труддисциплины и систематическое невыполнение норм имеет пять адмвзысканий. Участие в КВР: нет. Поведение в быту: плохое. Неуживчив, неопрятен, авторитетом среди заключенных не пользуется. Начальник участка № 5 Воробьев; Начальник лагпункта В.-Штормовой Кислицын; Инспектор КВЧ Абрамов; Инспектор УРГ Андреев (подписи)».

Чтобы добиться перевода на более легкую работу, Р. решился на членовредительство. 2 июля 1940 г. на глазах у товарищей по бригаде он неожиданно выхватил топор и отрубил себе 4 пальца на руке. О факте членовредительства был составлен акт, на основании которого издан приказ: заключенного Р. водворить в карцер на 10 суток и предать суду. 4 числа он был осмотрен врачом, который вынес дополнительное заключение: физически здоров и в забое работать мог. В лагерном деле сохранились материалы следствия, включая протоколы допросов, протокол и постановление сессионного заседания Хабаровского крайсуда в Магадане. В итоге Р. был приговорен к 5 годам, добавленным к его первому сроку.

Обращают на себя внимание два момента. Первый: он был осужден по «политической» 58-й статье — именно так был квалифицирован судом факт членовредительства. Второе: как видно из документов лагерного дела, членовредительство как способ избавления от непосильной работы получило широкое распространение на Колыме. В частности, в один день с Р. изуродовали себя сразу несколько заключенных того же лагпункта, причем они рубили именно 4 пальца и именно на левой руке. Тем самым документы лагернь^х дел отражают факты и обстоятельства членовредительства как одной из стратегий выживания в ГУЛАГе, в случае с Р. оправдавшей себя.

В дела заключенных аккуратно подшивались также их жалобы, заявления в адрес лагерной администрации или вышестоящего начальства, иногда с приложением результатов их рассмотрения. Заявления заключенных и ссыльных в разные инстанции интересны фактологичностью, наличием бытовых подробностей, а также выраженной эмоциональностью.

209

За ссыльными, взятыми на оперативный учет, устанавливалось негласное наблюдение. В делах заключенных иногда можно встретить в виде вложения тесно связанные с ними наблюдательные дела на этих граждан — еще один вид служебной документации спецслужб, не предназначавшийся для постороннего глаза и практически не востребованный исследователями. Сюда подшивались справки и характеристики о производственной и общественной деятельности ссыльного, переписка, данные о его круге общения, поведении и разговорах, характеризующие повседневную жизнь как самого ссыльного, так и населения этих строго определенных мест. Не меньший интерес представляют документы об организации негласного наблюдения.

14-4423

Поскольку среди заключенных ГУЛАГа высока была смертность,'материалы о смерти становились типичным документом, которым завершались лагерные дела. Подчас это единственный источник о причинах смерти, месте и обряде погребения репрессированных. Причем источник достоверный, так как в случае смерти на месте проводилась дактилоскопия трупа и отпечатки пальцев посылались для идентификации в учетно-регистрационное подразделение ГУЛАГа.

Вот типичный пример. В зимнюю стужу 29 декабря 1939 г. умер заключенный Севвостлага (Колыма) В., 1905 г. р. По этому поводу было составлено три документа, хранящихся в его лагерном деле: акт о смерти от 30 декабря 1939 г. с диагнозом «деком- пенсированный порок сердца», подписанный администрацией лагерного пункта и лекпомом; извещение о смерти; акт о погребении. Из него следует, что тело было захоронено лишь спустя 12 дней после смерти — 10 января 1939 г. (видимо, из-за одного трупа мерзлую землю не долбили, хоронили партиями). В присутствии лагерного старосты, лекпома и рабочих-заключенных труп был, как указано в документе, «погребен обернутым в рогожу на глубине 2 м, одет в нательное белье, глаза закрыты, обе руки сложены на грудь. Труп погребен на расстоянии 3 км от подлагерного пункта головой на север, о чем и составлен настоящий акт».

Материалы из дел заключенных могут быть востребованы для установления судеб узников ГУЛАГа, в частности для подтверждения факта и обстоятельств смерти и установления места захоронения. Вот один из таких случаев. В 1985 г. к прокурору Минской области с просьбой выяснить судьбу мужа и с расчетом на льготы обратилась гражданка Д. Она писала, что муж был репрессирован в 1938 г. Однако после войны в одной из газет, рассказывавших о военнопленных, погибших в фашистском концлагере, она признала его по фотографии и решила, что муж был призван в армию из заключения. По запросу прокуратуры было поднято дело заключенного. Дактилоскопическая экспертиза подтвердила, что имеющиеся в нем отпечатки пальцев при жизни и после смерти принадлежат одному и тому же лицу. Значит, муж Д. умер в ГУЛАГе, а не в концлагере.

Таким образом, судебно-следственная и тюремно-лагерная документация принадлежат к тем категориям источников, где нужны особо тонкие методы работы, без чего их полноценное использование в исторических исследованиях является проблематичным.