Федеральная целевая программа «Культура России» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и книгоиздания России»)

Рецензенты:

заведующий кафедрой истории Российской государственности Российской академии государственной службы при Президенте РФ доктор исторических наук, профессор Р. Г. Пихоя\ главный научный сотрудник Института славяноведения РАН, академик РАО, доктор исторических наук, профессор С.О. Шмидт

Источниковедение новейшей истории России: теория, ме- И 91 тодология, практика: Учебник / А.К.Соколов, Ю.П.Бокарев, J1.B. Борисова и др. Под ред. А.К. Соколова. — М.: Высш. шк., 2004. - 687 с. -/J /а

ISBN 5-06-004521-8

Учебник представляет творческую лабораторию современного историка, тесно связанную с раскрытием узловых проблем отечественной истории XX в., способы работы с источниками, в том числе с теми, которые стали доступными в последние годы без всяких изъятий и исключений.

Большое внимание уделяется также мемуарной литературе, дневникам, произведениям литературы, искусства, кино и тому, как они отражают историю. Много места отводится использованию компьютеров, Интернета в историческом исследовании. В работе над источниками учитываются разные школы и направления в познании прошлого, начиная от позитивизма и завершая современными веяниями и подходами как в отечественной, так и в западной исторической литературе.

Учебник подготовлен на базе научного исследования, выполненного коллективом авторов при поддержке Российского гуманитарного научного фонда.

Для студентов и преподавателей исторических факультетов вузов.

/J&Ot/ifa        УДК 930

i=-====j| ББК 63.2

LHAY4HA2 "ДИОША

ISBN 5-06-004521-8 © ФГУП «Издательство «Высшая школа», 2004

ГТульскогсвоенного}]

Оригинал-макет данного издания является собственностью издательства «Высшая школа», и его репродуцирование (воспроизведение) любым способом без согласия издательства запрсщенИт=:. ~        ■„■ ■ ту'гтагш^ш!

Соде ржа н и е

Введение. Путь к современной лаборатории изучения

новейшей истории России (А.К. Соколов)        4

Глава I. ЗАКОНЫ И НОРМАТИВНЫЕ АКТЫ

{С.В. Журавлев)        72

Глава 2. ДЕЛОПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ

(Л.й. Борисова)         116

Глава 3. СУДЕБНО-СЛЕДСТВЕННАЯ И ТЮРЕМНО-ЛАГЕРНАЯ

ДОКУМЕНТАЦИЯ (С.В. Журавлев)        153

Глава        4. КИНОФОТОФОНОДОКУМЕНТЫ (В.М. Магидов)        ,'.        211

Глава        5. ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ (Ю.П. Бокарев)        248

Глава        6. МЕМУАРЫ (В.В. Кабанов)        287

Глава        7. ДНЕВНИКИ (С.В. Журавлев, В.В. Кабанов, А.К. Соколов)        329

Глава        8. ПИСЬМА (-4.К. Соколов)                        353

Глава        9. ИСТОРИЯ, ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО (А.К. Соколов)        393

Глава 10. МАССОВЫЕ ИСТОЧНИКИ И КОМПЬЮТЕРИЗАЦИЯ ИСТОРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

(А.К. Соколов, B.C. Тяжельникова)        446

Глава И. СТАТИСТИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ (А.К. Соколов)        497

Глава 12. МАССОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ДОКУМЕНТАЦИЯ

(А.К. Соколов, B.C. Тяжельникова)        550

Глава 13. ИСТОРИК И ИНТЕРНЕТ (М.Ю. Мухин)        593

Заключение. Направления источниковедческого синтеза

(А.К. Соколов)                        620

Введение

ПУТЬ К СОВРЕМЕННОЙ ЛАБОРАТОРИИ ИЗУЧЕНИЯ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ РОССИИ

Исторические источники — свидетельства о прошлом. Работа с ними составляет суть исторического исследования. Нет источников, нет и истории. Умение обращаться с ними —отличительный признак профессионального историка. Овладевать приемами и методами их использования призвано источниковедение — особая историческая дисциплина. Авторы исходят из понимания источниковедения как творческой лаборатории или мастерской исторической науки, неизбежно выходящей на решение теоретических, методологических и конкретно-исторических проблем исторического знания. Именно экспериментальной лаборатории, а не завода, выпускающего стандартную продукцию, как бывало в советский период. Настоящие исторические исследования уникальны, и работа историка сродни труду ремесленника, производящего штучное изделие. Недаром профессия историка уподобляется ремеслу. Так же как мастер после приобретения элементарных трудовых навыков всю жизнь затем овладевает специальными знаниями и тонкостями своего дела, так и историк просто обязан постоянно совершенствоваться в своей профессии, повышать уровень своего мастерства в умении работать с источниками. Это, казалось бы, тривиальное положение на практике часто забывается.

Для того чтобы представить, как на сегодня выглядит творческая мастерская историка, необходимо проследить довольно длинный и сложный путь, проделанный исторической наукой в своих познавательных установках. Высказанные в этом плане идеи имеют свойство сосуществовать, умирать и возрождаться, независимо от времени и места, от личности авторов и их авторитета в ученом 4 мире. Многие авторы живут и продолжают творить сегодня. Поэтому не всегда возможно изложить данный сюжет в четкой хронологической последовательности, как это обычно делается в литературе.

Упор в данном случае делается на основные положения, которые не раз обсуждались и подвергались осмыслению в исторических, философских и иных трудах и важны для изученияновейшей истории России. Причем изложение идет по нарастающей: от прошлого к современности, и в центре внимания оказываются современные дискуссии об истории и историческом познании, имеющие отношение к работе над источниками. Каждый историк вправе в соответствии со своими взглядами склоняться к тому или другому видению смысла и назначения исторического труда и опираться на определенный круг знаний. Авторы излагают лишь свою точку зрения по затронутым проблемам, памятуя о том, что источниковедение является тем предметом, который объединяет интересы всех историков.

Становление источниковедения

Приемы работы историков с источниками складывались в течение длительного времени, начиная с античности. Но на становление источниковедения как дисциплины, ее целей и задач большое влияние оказали идеи немецкого историка XIX в. Леопольда фон Ранке, который считается одним из родоначальников научного подхода к истории, или, по определению марксистов, «буржуазного объективизма». «Старик Ранке», как его называли историки, требовал от исследователей беспристрастно описывать события прошлого так, как они происходилина основе глубокого знания источников и педантичного отношения к фактам. Наибольшую ценность для исторического исследования, согласно его утверждению, представляет работа спервоисточниками, т. е. с архивными документами.

Дальнейшее становление источниковедения как дисциплины происходило в русле позитивистской методологии. Сторонники позитивного (положительного), основанного на опыте знания настаивали на тщательном изучении источников и накоплении на их основе фактов для раскрытия цепочек причинно-следственных связей, которое как бы само по себе должно вести к формулировке законов истории, обладающих такой же точностью, какие характеризуют законы природы. Источники по сути своей рассматривались как некие вместилища фактов. Работа с ними идентифициро-

5

u.'uku'k с методологией истории или, как позднее иронически определил ее один из критиков позитивизма Р. Коллингвуд, с «историей ножниц и клея». Многочисленные «введения в историю», «методологии истории», изданные на Западе и в России, были и до сих пор остаются пособиями по методике исследования, предусматривающими работу с письменными источниками —историческими текстами1. Из Франции и Германии многие идеи перекочевали в Россию, положив начало отечественному источниковедению.

Установление происхождения, подлинности и аутентичности источника (внешняя критика), оценка достоверности сообщаемых в них свидетельств (внутренняя критика) составили сердцевину такого источниковедения. Только при условии правильного осуществления этих операций исторические свидетельства, сообщаемые в источниках, могли рассматриваться как исторические факты.

Такой подход практически игнорировал проблему исторического объяснения и исключал решение более широких онтологических (отношение к действительности) и эпистемологических (познавательных, гносеологических) проблем, которые должны решаться в процессе исторического исследования. Более того, сложилось представление, что работа историка представляет собой поиск, монтаж, публикацию источников и их комментирование. Как писал французский историк Фюстель де Куланж: «Тексты, одни только тексты, ничего кроме текстов!»

Подобные взгляды оказались чрезвычайно живучими и до сих пор во многом формируют исследовательские установки историков, которые называются застывшим позитивизмом.Следует заметить, что ничего предосудительного в них нет. Гораздо вреднее антипозитивистский запал, который характеризует многие современные исторические школы и многих авторов. Позитивистская ориентация оказывает благотворное воздействие на развитие исторических знаний. Она хорошо совпадает с начальными этапами исторического исследования и несет поэтому ученические функции. Это — школа. Без знания азов работы с источниками нельзя стать профессиональным историком. Они позволяют, например, отделить подлинные источники от фальсификаций, подделок, число которых множится по мере того, как растет общественный интерес к истории2.

Вместе с тем нельзя не отметить ограничения и недостатки такого подхода, особенно чувствительного для историков новейшего времени, которые оказываются в безбрежном море информации о прошлом. Главный дефект позитивистской методологии — разрыв теоретических и методологических проблем исторической науки с ее эмпирическими основаниями, ведущий к утрате интереса историков к познавательному базису своей науки. В этом случае разработка его неизбежно присваивается специалистами «над историей», или «метаисториками». Теоретики, возлагающие на себя роль судей в решении вопросов о том, что такое история, зачем и для чего нужны исторические исследования, стоят ли за ними истинные знания о прошлом, что дает тот или иной труд для его понимания и объяснения, решали их в отрыве от конкретно- исторических исследований. Преодолеть этот отрыв — одна из задач современного источниковедения. Метафизический характер многих теорий исторического построения и объяснения, созданных философами, социологами, сегодня особенно очевиден. Над историками буквально висит нагромождение теоретических знаний, имеющих подчас лишь отдаленное отношение к тому, что они делают на практике.

Неизбежным на этой почве стало возникновение отчуждения, холодной враждебности и даже противостояния. Отдающий предпочтение полету мысли с презрением относится к тем, кто копается в архивах, что-то там выписывает, анализирует и т. д., способствуя тем самым утверждению весьма своеобразного образа историка в общественном мнении. Оппоненты в свою очередь используют аргументы, вроде «кто ничего не умеет, тот учит методологии». За этим утверждением скрывается уверенность в том, что труд историка, есть в нем какая-то методология или нет, ценен сам по себе и заслуживает признания. Отсюда же проистекает скептицизм, практицизм и консерватизм исторической профессии.

Бальзамом для мироощущения историков стали представления отдельных философских школ, обосновывающих особую роль истории в научном познании. Например, баденская школа философии, основоположники которой (В. Виндельбанд, Г. Риккерт) разделяли науки на номотетические (законовыводящие) и идио- графические (описывающие особенное, индивидуальное, неповторимое), способствовала утверждению такого взгляда3..

Важное влияние на развитие исторической мысли на Западе оказали труды итальянского философа Б. Кроче, всю свою долгую жизнь боровшегося против позитивизма и марксизма. Ведущая роль в научном познании, по его мнению, принадлежит интуиции, которая, в отличие от логического мышления, постигает мир в его конкретности, неповторимой индивидуальности. Интуиция воплощается в эстетическом отношении к действительности. Произведениям искусства Кроче отводил особое место в научном познании. Философия, по Кроче, есть философия истории, и наоборот, философия истории и есть философия. История у него предстает как выразительная (эмфатическая) наука. Через частности, заключенные в исторических источниках, куда органически вплетаются искусство и литература, историк идет к более широкому осмыслению прошлого, исходя из проблем, стоящих перед современностью.

В начале XX в. проблемы методологии истории разрабатывались в трудах российских ученых. Среди них заметно выделяется труд академика А.С. Лаппо-Данилевского4, который, может быть, несколько эклектически вобрал в себя существующие на тот момент представления об истории как науке. Методология истории отождествлялась Лаппо-Данилевским с работой над источниками. Источник рассматривался автором как «реализованный продукт человеческой психики» и в этом смысле — как предмет действительности (неокантианская онтология). Позднее это положение было подвергнуто суровой критике отечественными историками-марксистами, а сам Лаппо-Данилевский стал для них фигурой, олицетворяющей кризис буржуазной исторической науки в России.

В то же время, в отличие от позитивистского источниковедения, Л аппо-Данилевский считал, что только изучение всей совокупности источников открывает путь к постижению истории. Он выделял два уровня исторического познания. Первый — методология собственно источниковедения, которая представляла собой совокупность методов, воссоздающих источник как явление культуры своего времени. Второй уровень — методология исторического построения, которая позволяет, основываясь на понимании источника как явления культуры, воссоздавать различные пласты этой культуры. Таким образом, методология истории разделялась Лаппо-Данилевским на две группы самостоятельных проблем: «действительность—источник» и«источник—историк». Несмотря на искусственность такого разделения, оно нашло многочисленных последователей в отечественном источниковедении.

Между тем реальное состояние исторических исследований в значительной степени умеряло претензии историков на научное познание прошлого. Крайний «ползучий» эмпиризм конкретных исследований стал объектом беспощадной критики. От историка требовалось ясно заявить, каких теоретических и методологических позиций он придерживается, какие взгляды на развитие общества исповедует. Разобраться в сложном сплетении философских, социальных теорий для него было совсем не просто. На деле получалось так, что теоретические и методологические построения продолжали строиться на основе отрывочных исторических свидетельств, сами по себе, автономно от конкретно-исторических исследований. Попытки осуществить исторический синтез между теорией и эмпирией были предприняты в рамках марксизма.

Марксистская теория научно-исторического познания

В литературе много внимания уделяется общественно-политическим причинам распространения марксизма в различных странах, меньше — гносеологическим. Для исторической науки марксизм обеспечивал единство теоретических и методологических посылок при проведении конкретных исследований, стройность и последовательность понятий и категорий. Марксизм синтезировал многие предшествующие течения общественной мысли, давая им твердую и однозначную оценку. Он избавлял от «головной боли» разбираться в сложных вопросах познания, в путанице экономических, политических, социальных и прочих теорий. Как писал В.И. Ленин, «хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией...»5

Марксизм стоит на том, что прошлое подчиняется законам общественного развития. Теоретик должен быть не «гносеологическим Робинзоном», запутывающимся в мире метафизических, основанных не на опыте конструкций, а человеком, включенным в социальную жизнь. В качестве источников научно-исторического познания должны выступать как материальные свидетельства о прошлом (орудия труда, здания, сооружения и пр.), так и идеальные, духовные (язык, тексты и т. п.). Историк в своей работе осмысливает сведения источников. Результаты этой мыслительной деятельности не только дают новое знание, но и активно влияют на структуру и содержание научно-исторического труда.

Многие положения марксизма органически вошли в плоть и кровь историко-познавательной деятельности. Марксизм настаивает на возможности рационального объяснения общественной жизни, способами которого являются путь восхождения от абстрактного к конкретному, от субъективного к объективному, единство исторического и логического, анализ и синтез, диалектика в познании относительной и абсолютной истин. Только общественная практика, согласно марксизму, может служить критерием истинности знания. Теоретико-познавательное истолкование начинается там, где теоретические конструкции интерпретируются с точки зрения их соответствия реальности. В этой связи историческое исследование выступает как анализ свидетельств, содержащихся в источниках, выделения в них достоверного, подтверждающего обоснованность теории, или проблематичного, заставляющего корректировать существующие теоретические представления.

Основополагающим принципом марксистского научно-исторического исследования стал историзм, усвоенный марксизмом из философии истории и возникший в борьбе против бессодержательного эмпиризма, провиденциализма и грубого географического детерминизма. Историзм предполагает рассматривать историю как внутренне закономерный и причинно обусловленный процесс развития общества. В «классический» историзм заложена идея прогресса — закономерного восхождения истории от низших ступеней к высшим. Однако, провозгласив коммунизм конечной целью истории («концом истории»6), марксизм приходил в противоречие с принципом историзма. Все другие понимания историзма марксизм отвергает как проявления релятивизма.

Таким образом, марксизм предлагал сочетание общих принципов исследования с ассимиляцией новых исторических свидетельств. Но поскольку его адепты особенно настаивали на том, что марксизм единственно верное учение, то использование таких свидетельств сводилось к доказательству его правоты и отбрасыванию того, что ему противоречит. Ключом для понимания и объяснения исторических событий в марксизме являются законы материалистической диалектики и исторического материализма.

Исторический материализм

Исторический материализм, согласно марксизму, есть приложение диалектического материализма к изучению общественных явлений и процессов — марксистская теоретическая социология. В основе ее лежит понятие формации — способа организации и существования общества на определенной ступени исторического развития. Каждая формация есть совокупность производительных сил и производственных отношений, составляющих базис общества — способ производства. Над ним возвышается надстройка — идеология, политика, право, наука, религия, духовная жизнь. В материальном производстве следует искать основу всей истории общества, которая есть смена одних социальных организмов (социумов) другими. Конфликт между новыми производительными силами и старыми производственными отношениями находит свое проявление в борьбе антагонистических классов и решается путем социальной революции. Содержание истории — это борьба классов, а революции рассматриваются как локомотивы истории. Основополагающим исследовательским принципом ее изучения выступает партийность — обязанность быть на стороне передового общественного класса, в качестве какового у марксистов рассматривался рабочий класс, а у советских историков —«боевой испытанный авангард рабочего класса — коммунистическая партия».

Сегодня важно отнестись к марксизму не предвзято. Это обусловлено целым рядом причин. Марксистские положения органически входят во многие современные теории исторического познания или развиваются в полемике с ними. На основе марксизма (марксизма-ленинизма) осуществлялись общественные преобразования в СССР и других странах и без учета этого обстоятельства не могут быть поняты и объяснены исторически, даже если исследователь вооружается другими, отличными от марксизма, учениями и идеологиями. Марксизм долгое время являлся в нашей стране теорией и методологией всех общественных наук и до сих пор (даже в перевернутом виде) лежит в основе большинства научно-исторических построений. В этой связи важно посмотреть, что представляло собой советское источниковедение.

Советское источниковедение

Именно в рамках советской исторической науки произошла кристаллизация источниковедения как дисциплины с определенным кругом задач и специализацией. Его особенности и опыт развития применительно к отечественной истории новейшего времени были проанализированы в работе «Профессионализм историка и идеологическая конъюнктура. Проблемы источниковедения советской истории». (М., 1994). Это позволяет ограничиться лишь отдельными наблюдениями обобщающего характера, применимыми, естественно, только к изучению советского периода.

Становление советского источниковедения протекало в довольно сложной обстановке. На формирование предмета, его задач и структуры оказало влияние дореволюционное источниковедение, которое развивалось в тесной связи с западной общественной и исторической мыслью. Однако в отечественном источниковедении не прослеживалось четких методологических установок. Скорее господствовал эклектизм. Этот эклектизм отразился в становлении источниковедения как особой исторической дисциплины и служил основой для спорадических дискуссий о сущности и значении последней.

На источниковедение повлияло довольно путаное разделение источников на остатки и предание (традицию), которое, несмотря на критику, прочно утвердилось в качестве методологического принципа и служило основой для оценки источников по степени «объективности» и «субъективности». В основание классификации источников легли типы, виды, разновидности и группы. Одни из них рассматривались как основные, другие — как вспомогательные, одни — более достоверные, другие — менее. Так, при использовании мемуаров как источников к ним предъявлялось столько претензий, что у большинства историков не без основания возникало скептическое к ним отношение,,'

В методах долгое время преобладало, «топорное и инертное разделение» (М.М. Бахтин) на внешнюю и внутреннюю критику 12 источников. Положения марксизма с трудом усваивались историками, воспитанными в условиях дореволюционных школ. На словах признавая марксистско-ленинскую методологию, многие в душе оставались на прежних позициях.

Традиции отечественного источниковедения закладывались на изучении преимущественно древней истории (летописей, литературных памятников, актовых материалов и т. п.). В соответствии с этим определялись классификация источников и круг вспомогательных исторических дисциплин, необходимых для их изучения (дипломатика, палеография, археография и др.). Эволюция фактической базы исторических исследований по мере продвижения к истории нового и новейшего времени мало принималась в расчет и отражалась в жестких классификационных схемах, куда чисто механически добавлялись новые виды и разновидности (статистические источники, мемуары, периодическая печать и др.). Предполагалось, что фор- мационный подход в исторической науке как бы автоматически снимает эту проблему. На самом деле видовые классификации источников не укладывались в рамки формационного подхода.

Предметом внимания историков был прежде всего круг первоисточников. Наибольшая ценность признавалась за исследованием архивных документов. Обращение к ним служило критерием продвижения вперед исторического знания и объективности исследования.

Коль скоро количественное и качественное разнообразие архивных документов по истории новейшего времени было несопоставимо с предшествующей историей, то происходило выделение все большего числа новых вспомогательных исторических дисциплин, которое вело к постоянной специализации и утрате целостности исторического видения. О синтезе этих дисциплин вопроса никто не ставил, хотя было совершенно очевидно, что для успешной работы с отдельными видами и разновидностями источников, например со статистикой или периодической печатью, нужны были более широкие знания, чем владение отдельными вспомогательными историческими дисциплинами.

За пределами источниковедения оставались огромные пласты материалов, которые выступают либо производными от первичных, либо не связанными своим происхождением с архивами. На этой основе складывались парадоксы. Так, на фоне относительной скудности литературные памятники рассматривались как источники по истории России до начала XIX в., а дальше, когда они начали появляться в большом числе, они, наоборот,- исчезали из поля зрения историков.

В источниковедении новейшего времени почти не рассматривались изобразительные, аудиовизуальные средства и прочие источники информации, не менее важные для исторического исследования, чем традиционные письменные документы.

В результате в своей более или менее завершенной форме, отраженной в учебниках, современное источниковедение — это работа преимущественно с определенным кругом письменных источников.

Большинству историков было присуще внутреннее убеждение, что только дореволюционное источниковедение и есть настоящая работа с источниками, тогда как источниковедение после 1917 г. — сплошная идеология. Это отражалось в подходах к методике исследования. Ее можно было четко проследить в отношении досоветских источников, но чем ближе к современности, тем более обзорными становились источниковедческие работы.

В оценке значения отдельных групп источников преобладал партийный и государственно-институциональный подход, явно устанавливающий иерархию их ценности для историков. Для советского времени главными и наиболее достоверными считались партийные документы. Их изучение признавалось наиболее важным. Более того, специально для истории КПСС создавалось отдельное историко-партийное источниковедение. Дальше по значимости шли законы и нормативно-распорядительные акты. Выделялась плановая документация как особый вид источников советского времени, хотя каждому ясно, что планы и действительность далеко не одно и то же. Такой подход давал возможность исследовать, как действует в истории власть, ее учреждения и институты. Общество здесь выступает как пассивный элемент, как продукт деятельности власти.

Логическим следствием стало выделение выдающихся личностей как творцов истории. Вокруг них складывались целые пласты исторических трудов, а источниковедческие исследования, посвященные изучению их наследия, превращались в самостоятельные направления источниковедческой работы, например источниковедческая лениниана.

Характерной чертой источниковедения как дисциплины оставался отрыв его теоретических вопросов от конкретных проблем исторических исследований7. Теоретическое источниковедение занималось специальными проблемами: что есть источник в свете ленинской теории отражения, разработкой универсальной классификации, бесконечным уточнением терминов8. Многие дискуссии, возникающие на этой почве, выглядели как бесплодные и схоластические. Не случайно в среде историков сложилась стойкая антипатия к такому источниковедению. На практике же ис- следователи-историки придерживались принципа «каждый сам себе историк и каждый сам себе источниковед», что в сущности означало позицию крайнего методологического индивидуализма или отказа от какой-либо методологии вообще и оправдание простого «нанизывания фактов».

В целом в источниковедении советского периода явно довлела идеология, которая превратилась в систему марксистских догм, не подлежащих ревизии и обсуждению. Однако нельзя сказать, что в понимании целей и задач работы историка с источниками не происходило никаких изменений! Во-первых, система этих догм допускала в определенных пределах развитие теории исторического познания, постановку новых тем и сюжетов. Во-вторых, несмотря на изоляцию советских ученых от внешнего мира, они не оставались в стороне от развития мировой общественной мысли. В этом случае неизбежной была теоретическая, методологическая и идеологическая контаминация. Чтобы учесть эти изменения, необходимо проследить движение общественной мысли, противостоящей или развивающей марксистскую теорию исторического познания, прежде всего в социальных теориях — взглядах на историю общества, которые так или иначе находили отражение в исторических трудах и способствовали совершенствованию творческой лаборатории историка.

История, теории общественного развития и познания

Представления о развитии общества разрабатывались в рамках теоретической социологии и философии истории. Социология как наука сложилась еще в XIX в. под влиянием позитивизма.

С самого начала она пыталась реконструировать главные фазы

■

историческом эволюции и описать изменения социальной структуры общества. Развитие общества представлялось позитивистам в виде более или менее прямой эволюции и движения механических конгломератов людей (эволюционизм). В дальнейшем в теоретической социологии больше места стали занимать вопросы о природе социальной реальности, специфики изучения общественных процессов, соотношения науки и мировоззрения, а также нормы и ценности культуры и особенно религии. Йсторико-эволюционный подход уступал местоструктурно-аналитическому. В этой связи складывались разные теоретические ориентации, где все больше места занимала критика исторического материализма как универсальной методологии общественных наук. Если сам марксизм строился на критике предшествующих течений общественной мысли, то с конца XIX — начала XX в. экономические, социальные, политические и прочие теории основывались на полемике с марксизмом, предлагая в лице таких видных мыслителей, как Э. Дюркгейм, М. Вебер, Г. Зиммель, В. Зомбарт, 3. Фрейд, В. Парето и др., иные взгляды на роль экономики, общества и человека в истории. Многие из них пробовали свои силы на поприще истории.

Э. Дюркгейм, например, много внимания уделял исследованию прошлых ценностных норм и аномии, т. е. отклонений, социальных аномалий, различных форм религиозной жизни, коллективных представлений. Творчество Дюркгейма было более тесно связано с позитивистской традицией. Он был сторонником распространения рационализма на область познания исторических явлений, применения строгих методов по образцу естественных наук.

Сильную конкуренцию марксизму в качестве теории исторического познания составило учение М. Вебера, предлагающее более широкую и не столь однозначную трактовку исторического процесса, как исторический материализм. Вебер находился под сильным влиянием ндиографического метода и скептически относился к рационализму, хотя признавал его господство в европейском мышлении нового времени. Для исследования общественных процессов Вебер создал релятивистскую теорию идеальных типов, которая состояла в конструировании некоторых образов-схем, позволяющих удобным способом упорядочивать эмпирический материал, добываемый историческими исследованиями. Объявляя марксовы формации, например, не объективными категориями, а способами идеальной типизации общественных отношений, он прокладывал путь методологическому индивидуализму илиметодологическому плюрализму. Отдавая дань материальному производству, он указывал на громадное значение рациональности европейского мышления нового времени, распространения протестантской этики в установлении капитализма. Рационализация, по Веберу, ведет к тому, что мир кажется все более прозрачным, т. е. ясным, доступным для познания и изменения, освобождается от магии и суеверия («расколдовывание мира»). На место экономического понятия классов и классовой борьбы как основного содержания истории, Вебер ставил многомерность классовых различий, которые являются столь же важными, как и отношения собственности, и служат источниками социальных конфликтов. Вебер не формулировал, в отличие от Маркса, конечной цели истории, а, анализируя тенденции общественного развития, указывал, что будущее общество скорее всего будет не диктатурой пролетариата, а господством бюрократии, исследованию которой Вебер отводил большое место в своих трудах9.

Г. Зиммель, испытывая сильное влияние философов Ф. Ницше и А. Бергсона, направлял свои усилия на исследование творческого становления личности в истории, основанного на внутренних переживаниях, эмоциях, интуиции, которые сохраняются при всех конкретно-исторических изменениях10. В. Зомбарт соединял в своих трудах огромный фактический материал по экономической истории с теоретическими обобщениями в русле духа и этики капитализма".

В. Парето настаивал на соединении в исследованиях логико- экспериментальной методологии и человеческих поступков, которые определяются преимущественно не рациональными, а инстинктивными побуждениями. Они-то и составляют основу для исторического движения. Но на их основании возникают производные поступки, формулируемые в виде различных учений, которые, охватывая массы, могут превращаться в идеологические, исторические и религиозные доктрины. Комбинация логических и нелогических поступков создает общественный баланс интересов, служит основой для антагонизма и социального неравенства. Способностью руководить обладают немногие. Они составляют элиты общест-

9 Вебер также много издавался в дореволюционной России. Из переизданий последнего времени см.: Вебер М. Избранные произведения. М., 1990; Он же. Избранное. Образ общества. М., 1994.

'"Отдельные переиздания его работ см.: Зиммель Г. Избранное. Т. 1—2. М., 1996. " Наиболее крупный его труд см.: Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1—2. М„ 1903—1905; Т. 3. М.—Л., 1930.

2 - 4423

17

ва и вождей. История — арена постоянной борьбы элит и вождей за власть,'главным образом в форме насилия. Вожди и элиты принуждают массы к повиновению. Исходя из этого, историческое исследование должно быть направлено на изучение действий элит и вождей. Идеи Парето в последующем легли в основу концепции тоталитаризма и ее приложениям к истории ряда стран.

Среди различных школ и направлений все больше места стала занимать критика социализма, особенно после революции 1917 г. в России. Особой непримиримостью к социалистическим идеям отличался труд австрийского экономиста Л. фон Мизеса. Его книга «Социализм», написанная с позиций крайнего либерального субъективизма и методологического индивидуализма и опубликованная в 1922 г., не оказала заметного влияния в те годы, но была востребована позже, в частности в трудах его ученика Ф. Хайека, также внесшего свой вклад в создание теории тоталитаризма9.

На критике марксизма и социалистических идей специализировались многие отечественные ученые и политики, эмигрировавшие из России. Среди них следует отметить многочисленные труды П.А. Сорокина, который, не оказавшись «пророком в своем отечестве», сыграл заметную роль в развитии американской социологии. Историческая концепция Сорокина предстает как динамика в разной степени интегрированных культурных и социальных систем, где господствуют разные представления о природе исторической истины и методах ее познания. На основе соединения чувственного, рационального и интуитивного методов восприятия истины формируются структуры общественных отношений, а также право, наука, искусство, мораль и пр. Радикальные перемены в обществе осуществляются в результате кризисов, войн и революций. Кризис «культуры чувства» стал предпосылкой распространения материализма и рационализма, характерных для «безжалостного» и «безбожного» XX в.

Сильное воздействие на становление социальной психологии и исторической антропологии оказало учение 3. Фрейда и его последователей. Сердцевину учения Фрейда составлял «физиологический материализм», признание особой роли чувственных влечений, в частности сексуальных, в развитии человека и общества. Фрейд распространял сферу психического на область изучения истории мифологии, фольклора, религии.

От перечисленных выше имен ведут свое происхождение многие современные экономические, социальные и политические теории, которые, по идее, должны были стать руководством для эмпирических исследований. И, действительно, в ряде стран по мере развертывания конкретных исследований такая связь обнаруживалась, хотя и в неявно выраженной форме. Среди философских школ, имеющих локальное значение, нужно упомянуть американский прагматизм, идеи которого оказывали воздействие на практику исторических и социологических исследований в США, в частности на концепцию символического интеракционизма Г. Дж. Мида. Методологию истории прагматизм требовал рассматривать в контексте решения проблем, которые встают перед людьми в различных жизненных обстоятельствах в процессе практической деятельности. В этом состоит смысл исторического познания, преодоления сомнения и выбора наилучших средств для достижения цели. Истинность знания определяется его полезностью и успехом. Ясно, что подобные представления как нельзя лучше соответствовали обоснованию особой «миссионерской» роли США в истории XX в. и созданию «героической модели» американской истории.

В свою очередь сами эти теории испытывали на себе влияние философских школ, отрицающих присутствие рационального начала в общественном развитии: философия жизни, феноменология, интуитивизм и пр. Необычайным успехом в 1920-е годы пользовалась книга О. Шпенглера «Закат Европы», который, выделив различные типы культур в историческом развитии, делал упор на кризисе европоцентристской модели и ее перерождении в «цивилизацию», не обладающую творческим духовным началом.

Английский историк А. Тойнби в своем обширном труде «Исследование (постижение) истории» мыслил развитие человечества как круговорот локальных цивилизаций, каждая из которых проходит стадии возникновения, роста, надлома и разложения.

2*        19

Заметное влияние на историю оказывали религиозные философские школы, особенно среди ученых, эмигрировавших или высланных из России после революции.

Следует указать также на слияние географического детерминизма с геополитическими представлениями об историческом процессе, специфически воспринятое нацистской идеологией для обоснования особой роли в истории германских (арийских) народов, «необходимого жизненного пространства» и территориальной экспансии.

Смешением геополитических и религиозных концепций философии истории стало отечественное евразийство, рожденное в эмигрантских кругах российской интеллигенции, рефлексирующей на то, что произошло в России в начале XX в. Евразийство с точки зрения познания истории резко противостояло попыткам рационального объяснения исторических событий, перенося его в область религии и мистики, иррациональных свойств русского народа и его «евразийской миссии».

Евразийство поглотило в себе различные стороны тради- •ционного славянофильства и почвенничества, своеобразно преломилось в творчестве таких мыслителей, как Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, П.А. Флоренский, С.Н. Франк и др.

Особо следует отметить историческую философию Бердяева. Суть философии истории по Бердяеву — ее избавление от объективации, которая обладает неустранимыми свойствами существующего бытия. Главное — понять смысл и назначение истории, которые реализуются в соответствии с метаистори- ческим Божественным промыслом. С этой точки зрения должен рассматриваться его труд «Истоки и смысл русского коммунизма». Отрыв от конкретики приводил автора к парадоксальным выводам. С одной стороны, вина за случившееся в стране в XX в. возлагалась на российскую интеллигенцию вследствие ее политической ангажированности, с другой — следовали обвинения интеллигенции в аполитичности и безразличии к историческим судьбам страны.

Различные идеи и теории истории общества в первой половине века стали переплетаться практически в нераспутывае- мый клубок. Многие из них, не воспринятые в свое время, были подхвачены позже. Например, труды российского ученого Г.Г. Шпета, который сегодня рассматривается как один из основоположников исторической антропологии, герменевтики и дискурса10.

Отечественный марксизм 1920-х годов испытал сильное влияние зарубежных социологических теорий и философии. Только сталинская догматизация марксизма воспрепятствовала этому процессу, хотя, как показывают многие труды, созданные в этот период, не могла остановить развитие отечественной творческой мысли.

К отдельным положениям различных школ в отношении исторического познания, видимо, еще придется возвращаться. Тут важно подчеркнуть другое: длительное время они не оказывали решительного воздействия на практику исторических исследований.

Многие из школ рассматривались историками в качестве «картонных декораций», маскирующих пробелы в конкретных исторических знаниях, а сами ученые — «обольстительными эссеистами», труды которых имеют мало общего с настоящей историей. В этой связи следует обратить внимание на попытку исторического синтеза, предпринятую школой Анналов в 1930-е годы.

Анналы

Поначалу Анналы испытывали на себе сильное влияние так называемой социологической школы, сформировавшейся в условиях позитивистской ориентации. От Э. Дюркгейма Анналы восприняли идеи изучения устойчивых общественных структур и обращения к тем элементам, которые их составляют. Основоположники школы М. Блок и Л. Февр развернули настоящие «бои за историю». В своих трудах они призывали историков не просто переписывать источники, а воссоздавать прошлое, прибегая для этого к помощи смежных дисциплин, подкрепляющих и дополняющих одна другую11. Но, как указывал М. Блок, «наука расчленяет действительность лишь для того, чтобы лучше рассмотреть благодаря перекрестным огням, лучи которых непрестанно сходятся и пересекаются. Опасность возникает с того момента, когда каждый прожектор начинает претендовать на то, что он видит все...»12. История как наука, изучающая глубинные пласты экономической, социальной и духовной жизни, нуждается в новом понятийном аппарате и качественно иной методике изучения источников.

Во главу угла ставились проблемы обобщения и синтеза частных результатов, получаемых науками об обществе и человеке. Как отмечал М. Блок, удобство всяких «измов» прежде взяло верх над попытками понять историю изнутри. Стратегия исторического исследования — мыслить масштабными проблемами, но ограничиваться только теми, которые можно проверить на основе изучения источников. Анналы призывали также к широким сравнительным исследованиям, которые должны служить как способом типизации исторических явлений, так и их индивидуализации, а в целом — исторического синтеза.

Основой для исторического синтеза является включение изучения источника в исторический контекст (диахронный и синхронный). М. Блок настаивал на «борьбе с источником» —особом умении задавать вопросы при анализе сообщаемых им исторических свидетельств. Исторический источник в принципе неисчерпаем — его познавательные возможности зависят от способности историков вопрошать их по-новому, с тех сторон, с которых они еще не изучались, от умения «подслушивать» то, что не лежит на поверхности. В этой связи необходимо различать «намеренные» и «ненамеренные» свидетельства и отдавать предпочтение вторым.

Анналы предлагали новые приемы изучения исторических свидетельств, более разнообразные, более сложные и гибкие. Классификация источников, по их мнению, должна быть приближена к контурам самой действительности. Для исследования содержания источника важно использование приемов исторической семантики, анализа языка. На этой основе неизбежна интеграция источниковедческих проблем в общее русло теоретических и методологических проблем исторической науки13. В своих трудах основоположники Анналов впервые ввели понятиементалитета, как особого склада ума, присущего людям той или иной исторической эпохи и устанавливаемого на основе изучения языка источников.

Исследовательские установки переживающей становление школы Анналов вошли в резкое столкновение с предшествующей историографией, усугубленное полемическим задором и тягой ко всему новому. Так, Анналы резко отрицательно оценили послереволюционные труды П.Н. Милюкова по истории России, которые он издавал в эмиграции, и благожелательно относились к работам советских авторов. В трудах представителей школы вместо «театра власти», действий царей, вождей, президентов, прочих сильных мира сего на сцену истории выходили совершенно другие актеры — рядовые участники исторического процесса.

Исследовательские принципы теории тоталитаризма

Период после Второй мировой войны отмечен на Западе широким распространением теории тоталитаризма, нашедшей отражение в исторических исследованиях. Нацистский режим в Германии и сталинский период в истории СССР сыграли не последнюю роль в утверждении взглядов тоталитарной школы. Теоретические положения тоталитаризма изложены в десятках и сотнях трудов политологов и советологов, посвященных как общим его основаниям, так и отдельным аспектам, которые касаются тех или иных политических институтов и учреждений в различных странах, а более всего, пожалуй, в СССР. По мере того как развертывалась холодная война, советский коммунистический режим рисовался на Западе все более ужасным по сравнению даже с германским нацизмом. Эта тенденция была позднее по- простецки озвучена президентом США Р. Рейганом, который определил СССР как «империю зла».

Исследовательские принципы тоталитарной модели базируются на противопоставлении тоталитарного и свободного мира, закрытого и открытого общества. В центре внимания тоталитаристов — некая абстрактная «свободная личность», независимая от власти. Труды сторонников тоталитарной школы основаны на наблюдении и обобщении «негативных», вернее, неприемлемых для западного «ученого мира» тенденций, свойственных в определенный период новейшего времени процессу взаимодействия общества и власти. Эти тенденции специалисты находят в политике и повседневной жизни многих стран, в том числе и исторических «столпов» демократии. В этом смысле тоталитаризм можно назвать «болезнью XX в.» Исходя из этого формулировались признаки, или атрибуты, тоталитаризма, число которых иные авторы доводили до десятка, а то и более (идеократия, однопартийность, господство карательных органов, отсутствие свободных выборов, цензура и т. п.). Под тоталитаризм как политическую теорию часто подгоняются и экономика, и социальная жизнь, и культура. Однако сколько бы общих признаков тоталитаризма ни перечислялось, их в сущности объединяет только признание некой особой формы власти, которая зиждется на насилии и идеологическом внушении (индоктринации) по отношению к личности. Различия властных форм в отдельных странах, которые, по признанию теоретиков тоталитаризма, являются частью истории отдельных стран, непосредственно на сущность власти не влияют, представляя главным образом академический, т. е. чисто научный интерес. Таким образом, просматривается идеологическая заданность тоталитарной теории, ее черно-белое видение и дихотомический по отношению к советскому марксизму-лениниз- му характер, а также аналоги «Краткого курса истории ВКП(б)», взятые с обратным знаком (ведущая роль партии — господство властных элит; морально-политическое единство советского общества — единое идеологическое пространство; движение к социальной однородности — создание монотонного бесструктурного «ато- мизированного» общества и т. д.) . Факты, которые не укладываются в эти схемы, просто отбрасываются или получают превратное истолкование.

В исследованиях тоталитаристов по истории России и СССР (Л. Шапиро, М. Фейнсод, Р. Пайпс, К. д'Анкос, Р. Конквест, М. Малиа и др.) легко обнаруживается, как и каким образом они препарируют источники в угоду своим взглядам. Об этом свидетельствует, например, длинный список преувеличений числа жертв сталинского террора, прослеживаемый в трудах Р. Конквеста и других авторов. Одним из ярких примеров последнего времени стал Р. Пайпс, приемы работы которого с источниками были подвергнуты нелицеприятной критике как в отечественной, так и в западной литературе14.

Уже сам по себе такой подход не мог не вызывать протеста у исследователей, коим оставалось лишь детализировать особенности тоталитаризма в отдельных странах. По мере того как они обнаруживали в развитии СССР отклонения от классической тоталитарной модели, возникали сомнения в ее пригодности для объяснения советской истории, причем даже среди ее приверженцев. Впервые это нашло отражение в трудах М. Фейнсода, который одним из первых обратился к тщательному изучению советских архивных документов15. Как следствие, появились другие теории, например авторитарно-бюрократическая модель, теория конвергенции и др. В 1980-е годы в США и других странах некоторые историки, названные «ревизионистами», предлагали иные подходы к изучению истории России и СССР.

Падение советского строя и крушение соцлагеря оживило теорию тоталитаризма на Западе. В тех нередких случаях, когда она смыкается с другими, более современными течениями общественной мысли, ее называют неототалитаризмом. Особенное распространение теория тоталитаризма получила в постсоветской России и приобрела характер господствующей официальной идеологии по отношению к собственному прошлому. Отечественные исследователи с энтузиазмом принялись изучать основы тоталитарной теории и применять ее в своих исторических трудах. Причина заключалась в антиномическом сходстве тоталитарной теории с догматической марксистско-ленинской интерпретацией истории. Видимо, далеко не случайно, что многие бывшие блюстители чистоты марксистско-ленинских взглядов, партийные деятели и историки КПСС стали ярыми приверженцами тоталитарной теории.

Исследовательские установки тоталитарной теории — идеологическая заданность, линейность и одномерность в подходах к изучению исторических явлений и процессов, имеющих сложный, многозначный (амбивалентный) характер — вынуждают искать более приемлемые пути для объективного освещения прошлого, «по ту сторону добра и зла», которые каждый понимает по-своему. Поскольку ни советская, ни тоталитарная историография не создают для этого необходимых предпосылок, внимание обращается на Дальнейшие попытки исторического синтеза. Они предпринимались на Западе в послевоенный период в рамках различных школ, которые искали способы как рационального, так и нерационального объяснения истории, как сциентистского, основанного на отождествлении исторического знания с данными точных наук, так и антисциентистского. В каждом из них отмечаются точки соприкосновения и взаимного влияния. Это вполне понятно, ибо, в отличие от СССР, ученые на Западе не находились в идейной изоляции.

Попытки рационального объяснения истории в послевоенный период, с определенными оговорками, обозначены в русле трех главных методологических направлений: структуралистского, неоэволюционного (функционалистского) и марксистского (неомарксистского).

Структурализм

Со структурализмом в истории тесно связана эволюция школы Анналов, которая в послевоенный период переживает период триумфа16. Анналы рассматривали историю в качестве сердцевины всех общественных наук. Представителям школы действительно удалось стать властителями умов не только во Франции, но и в других странах. Успехи Анналов связаны с именами Ф. Броделя, Ле Руа Ладюри, Ж. Дюби, Ф. Фюре и многих других историков.

Структуралистская история предполагала изучение более глубоких общественных тенденций, поведения не индивидов, а общностей, выявление постоянных экономических и социальных детерминант (иммобильная история), а не тех или иных принятых властью решений, изучение таких малоизменчивых составляющих исторического процесса, как, например, труд, семья, домашнее хозяйство и другие. Напротив, политические действия рассматривались главным образом в контексте происходящих экономических, социальных и культурных изменений. В соответствии с иными тематическими ракурсами менялся и круг привлекаемых источников, выдвигались новые методы их использования в исторических исследованиях.

Специфика структурализма, однако, с самого начала состояла в том, что в своей исследовательской практике он опирался на изучение знаковых систем и оказался в тесной связи с развитием семиотики. За сознательным манипулированием знаками, словами, образами, символами структуралисты стремились обнаружить скрытые неосознаваемые глубинные структуры. Им, а не историческим событиям, отводилась главная роль в историческом познании. Этим же определялась степень объективности и научности исследования. Событие рассматривалось как видимое, поверхностное отражение более глубоких структурных изменений в общественной жизни.

Культура, интерес к которой все больше смещался в исследованиях структуралистов, рассматривалась как совокупность прежде всего знаковых систем. Для исторического источниковедения это означало формирование некого первичного массива текстов (источников), подвергавшихся изучению. Коль скоро текст и язык, на котором он изложен, считался важнейшей составной частью культуры, то постепенно именно язык стал объектом структурно- семиотического анализа и синтеза и выявления скрытых и бессознательных пластов культуры(ментальные структуры), которым якобы всегда подчиняется поведение человека.

Менталитет —«галльская модификация марксизма и психоанализа», по выражению Ф. Фюрея>, стал едва ли не всепоглощающим понятием в истории Анналов. Своим содержанием оно противостояло марксистскому тезису о зависимости надстройки от базиса и экономическому редукционизму. Менталитет, по мнению анналистов, давал возможность изучать повседневное сознание и поведение как порядок реальностей, которые, существуя внутри социальных классов, вступают в динамическое взаимодействие, как раз и должное подвергаться осмыслению. Вкусы и чувства, мнения и мечты, другие аспекты умственного состояния не считались немедленным проявлением классового менталитета, а тот, в свою очередь, не рассматривался в качестве привилегии какого-то одного класса.

Под влиянием неофрейдизма и неопозитивизма структурализм стал преувеличивать роль бессознательных механизмов, заданных как бы a priori, которые, в соединении с попытками их обобщения, привели к возрастанию эклектического характера школы

Анналвв под флагом ее открытости для любых теорий и идей, что было отмечено многими учеными. История все более расщеплялась на отдельные дисциплины, происходила эпистемологическая фрагментация исследований. Считалось, что чем больше аспектов общественной жизни изучается, тем лучше. Параллельно шло проникновение различных методов, как правило, заимствованных из других наук. История стала представать как полиморфологическая (многослойная) дисциплина, суть которой поглощение различных методов, расширяющих горизонты исторического видения. С расширением сферы познания истории раздвигался и круг источников, которые использовались для исторических исследований.

Неоэволюционизм

В понятие эволюционистских включается много школ, но главное направление во второй половине XX в. связывается с американским функционализмом, заложенным в многочисленных трудах Т. Парсонса и Р. Мертона. Функционализм основывался на четком определении объекта исследования (будь то экономические или социальные институты или процессы), расчленении его на составные части (элементы, факторы, переменные), выявлении функциональных зависимостей между ними, соотношения части и целого, приводящего к изменениям во времени(холизм). Так, умножение благосостояния общества в истории есть функция от роста производства, урбанизация — функция от индустриализации и т. д. В отличие от структурализма, функционализм делал упор не на структуры, а на общественные ценности и нормы, приобщение к ним с помощью социализации, в ходе которой формируется идентификация личности.Процесс социализации в истории постепенно институционализируется, т. е. происходит с помощью различных государственных и общественных учреждений, хотя доля неинституциональных форм (семья, личные связи, улица и т. д.) остается весьма значительной. Утрата социальной идентификации человеком, когда его намерения и ожидания приходят в противоречие с изменениями, происходящими в мире, ведет к тому, что он начинает вести себя не так, как предписывается общественными традициями и нормами, — источник различного родаобщественных аномалий.

Аномалии, отклонения регулируются с помощью социального контроля, обеспечивающего нормальное функционирование той или иной общественной системы. Анализ существующих в ней вза- имосвязеи и зависимостей возможен только на конкретном опыте исследования. В этом просматривается неопозитивистская методологическая ориентация в познании. Соотношение между различными компонентами изучаемых процессов необходимо постоянно измерять. Отсюда — широкое обращение к статистическим методам, сопоставлению динамических рядов, тщательный анализ существующих отклонений. Практически все теоретики-функционалисты придавали чрезмерное значение факторам, поддерживающим сохранение социального единства, оставляя в тени те, которые вызывают разобщение и конфликт. Несколько особняком в этой связи стоит теория Р. Мертона, который четко проводил различия междуфункциями и дисфункциями, обращал внимание на то, что многие из них носят латентный (скрытый) характер.

В отличие от традиционного эволюционизма, опирающегося на теорию безграничного накопления прогрессивных изменений в истории человечества и линейной схемы исторического развития, неоэволюционизм предлагал понятия открытых систем познания общественных отношений, учитывающих влияние множества факторов путем объединения прежде соперничающих теоретико- методологических ориентаций в сочетании с сравнительно-историческим методом.

Одной из тенденций послевоенного времени стало стремление к деидеологизации научного знания, теоретически заложенное в более ранних трудах В. Беньямина и К. Манхайма и нашедшее отражение в исследовательских установках послевоенного времени17. Оно проявлялось в желании представить историю как беспартийную науку, дающую беспристрастное знание об обществе. Приверженцы этой точки зрения указывали на истощение идей в XX в. и их девальвацию. В этой связи марксизм все больше стал рассматриваться как совокупность устаревших догм и пропагандистских лозунгов, как неосуществимая и вредная утопия.

1950—60-е годы считаются периодом наибольшего распространения функционализма в общественной мысли и его влияния на постановку исследовательских задач в конкретных науках. Это была скорее не теория научного знания, выдвигающая общие и необъятные его принципы, как считают отдельные авторы, а программа исследований, устанавливающая эвристические правила и предусматривающая проверку различных научных гипотез. Отмечая тяготение функционализма к созданию таких теорий, нельзя не отметить и некоторые нюансы. Так, Р. Мертон ограничивал предмет обществознания созданием теорий среднего уровня, т. е. достаточно специализированных, чтобы была возможна их эмпирическая проверка и в то же время обладающих той мерой общности, которая позволяет охватить достаточно широкий круг" явлений.

Наибольшее распространение функциональные установки нашли в практике конкретных социологических исследований. Для историков наибольшее значение имела разрабатываемая в рамках этого подхода историческая социология (например, Н. Смел- сер в США, соавтор ряда работ Т. Парсонса), но часто и сами историки заявляли себя приверженцами исторической социологии. К таким, например, принадлежал Ч. Тилли — один из авторитетнейших на Западе ученых, разрабатывавший теорию революций в истории — тему необычайно актуальную для истории двадцатого столетия18, вопросы соотношения в истории макро- и микропроцессов, трудовых отношений при капитализме и другие проблемы. Практическая реализация эволюционно-функцио- налистских установок нашла отражение в теории модернизации, в многочисленных трудах историко-сравнительного характера.

Теория модернизации

В разработку теории модернизации как универсальной теории исторической эволюции внесли вклад Ш. Айзенштадт, М. Леви, У. Ростоу, С. Блэк и многие другие. В классическом варианте эта теория, как и марксизм, предлагала оптимистическую модель мирового развития. Исторически начало модернизации отождествляется с индустриализацией, урбанизацией, становлением буржуазно-демократических государств, распространением массового образования и культуры.

Модернизация проходит различные этапы. Впереди шагает западная цивилизация как наиболее рациональная и обеспечивающая высокие жизненные стандарты. Запад рассматривался как вершина, а затем и конечная цель модернизацион- ных преобразований. Например, Ф. Фукуяма в связи с крахом социализма в СССР и странах Восточной Европы, победой Запада в холодной войне объявил об очередном «конце истории». Характерные черты западного общества в XX в., в частности экономическая организация, считаются эволюционными универсалиями. Таким образом, истории каждой страны уготовано свое место на шкале мирового развития, а историкам остается лишь прослеживать, как происходит превращение традиционных обществ в современные, как преодолевается отсталость под влиянием индустриализации, урбанизации, роста образования, культуры и т. п. Теория модернизации явно тяготеет к использованию макропоказателей и соответствующему обращению с историческими источниками.

Дискуссионным с самого возникновения теории модернизации стал вопрос об ее отношении к марксизму и проводимым на его основе советским преобразованиям в истории XX в. Особенно острый характер дискуссии приобрели в современной России. Одни авторы утверждают, что это один из вариантов модернизации, предлагавший путь преобразований на основе идеологии, которая обещала создать новое общество социального равенства без эксплуатации человека человеком. Другие, что это тоталитарный вариант модернизации, проводимый сверху насильственными мерами и на базе ГУЛАГа. Третьи вообще отрицают модернизационный характер советских преобразований, расценивая их как историческое движение вспять к архаическим общественным формам. В своем классическом варианте теория модернизации обнаруживает сходство с современной теорией глобализации.

«Новые истории» на Западе

Все рациональные школы в методологии истории взывали к широким сравнительно-историческим исследованиям, междисциплинарному сближению, применению строгих и точных научных методов при анализе сведений исторических источников. На этой основе постоянно возникали многочисленные «новые истории» — междисциплинарная история, квантитативная история, психоистория и т. п., как грибы появлялись новые журналы. Например, Comparative Studies in Society and History, Interdisciplinary History, Social Science History в США . Последний стал рупором сциентизма в истории, как и группирующаяся вокруг него ассоциация «социально-научной истории» (Social Science History Association). С нею был связан «бум» в 1970-е годы квантифика- ции и компьютеризации в исторических исследованиях как наиболее научной методологии. Примерно так же обстояло дело с другими учеными новациями, которые время от времени предлагались западной историографией в различных странах и претендовали на полную или частичную ревизию прежних исторических знаний.

Что общего было в этих многочисленных «новых историях»? Помимо стремления сделать историю научной дисциплиной и признания необходимости взаимодействия многих наук в изучении истории общества, им была свойственна установка на возможность достижения более или менее полного исторического объяснения, на использование «внешних» социальных теорий для интерпретации исторических данных. Как и «старые», «новые истории» рассматривали полученное историческое знание в отношении к реальности. Считалось также, что целью исторического исследования является если не познание законов, то достижение четких утверждений о сущности исторических явлений и процессов, которые позволяют сравнивать их между собой. Предельной формой такого подхода стала теория «всеохватывающих законов» Поппера—Гемпеля, призванная как бы «со стороны» интерпретировать аккумулированные историкамисерии конкретно-исторических данных19. «Новые истории» объединяла также апелляция к структурам, интерес к коллективным феноменам, особая диалектика прошлого и настоящего, допущение известного культурного и морального релятивизма, но не познавательного.

Советский структурно-функциональный анализ и системный подход в исторической науке

Многие авторы явно или неявно старались соединить марксизм со структурализмом и функционализмом. В Советском Союзе в 1970—80-е годы это нашло выражение в структурно-функ- циональной трактовке исторического материализма. Понятия формаций, базиса и надстройки, класса и т. п. рассматривались как структурные категории. Исходя из этого выводились функции государства, права, искусства, образования. Принцип историзма дополнялся принципом социально-экономического детерминизма и диалектической противоречивости исторического процесса. Причем, если революции в функционализме рассматривались как форма отклонений от нормального развития, то в марксистской трактовке они выступали в контексте радикальных структурных изменений общественного устройства.

Часто в советской литературе распространение структурно- функционального анализа связывалось с более широким понятием системного подхода, который признавался преимущественно как логико-методологическое средство, не решающее философских проблем научного знания. Тем самым в него вносилось более широкое и гибкое содержание, не предусматривающее жесткой концептуализации и абсолютизации20. Но обычно в своих трудах советские сторонники системного подхода сразу же бросались объяснять, что он не противоречит принципам материалистической диалектики, а Маркс только и думал всю жизнь о системном подходе и осуществлял его на практике.

33

Таким образом, сколь бы догматическим ни оставался марксистско-ленинский классовый анализ, в контексте истории общества он означал изучение больших (социетальных) групп и процессов, находясь в этом смысле в русле общей с Западом традиции. Примерно одинаково, отличаясь некоторыми нюансами, формулировались, хотя бы на бумаге, логико-методологические и источниковедческие задачи исследований: требование системного анализа, опора на массовые данные или данные, позволяющие,

по замыслу, выявлять глубинные (скрытые, неформальные) структуры и процессы, устанавливать на их основе исторические закономерности. Желательным считалось использование при этом статистических методов, моделирования и других приемов обобщения сведений, содержащихся в исторических источниках.

В связи с распространением системного подхода в исторической науке академиком И.Д. Ковальченко было переформулировано понятие массовых источников, а сам он принадлежал к числу сторонников применения строгих и точных (количественных) методов в исторической науке. Обоснованию их использования как магистрального направления развития исторической науки была посвящена его книга «Методы исторического исследования» (М., 1987).

Неомарксизм

Нынешнее понятие неомарксизма или евромарксизма включает множество достаточно пестрых теорий общественного развития, лежащих в русле программ радикального переустройства общества. Их воздействие на историческую науку было более заметно в тех странах, где влиятельными были социал-демократи- ческие или коммунистические партии: Великобритания, Франция, Италия и др.

На становление неомарксистской историографии оказали влияние идеи венгерского автора Г. Лукача, какое-то время работавшего в СССР, А. Грамши, 20 лет находившегося в фашистских застенках Муссолини и оставившего свои записки — «Тюремные тетради». Лукач много внимания уделял вопросам изучения культуры с позиций марксизма. Большая часть творческого наследия Грамши связана с критикой исторических взглядов своего соотечественника Б. Кроче и противопоставлением им марксистской теории познания. До сих пор исследовательские установки А. Грамши весьма популярны среди историков Италии. Грамши много писал о роли в истории «практической идеологии» (буржуазной, пролетарской и т. п.) как главного двигателя исторического процесса. Прогресс в жизни народных масс считался критерием прогресса вообще. Культурная гегемония господствующих классов, выражаемая интеллигенцией, господствует только до тех пор, пока угнетенные классы не создадут своей культуры.

Нельзя не упомянуть воздействие на историческую мысль взглядов Л.Д. Троцкого — ортодоксального марксиста-ленинца, твердо выступавшего сторонником мировой революции и противни- 34 ком теории построения социализма в одной стране. В период эмиграции взгляды Троцкого на происходившее в СССР все более оформляются в концепцию «преданной революции» и «сталинского термидора». Влияние Троцкого обнаруживается в складывании левого направления в западной историографии, в частности в трудах его биографа и последователя И. Дойчера.

По линии развития и совершенствования марксизма развивалась английская историческая мысль. Под ее влиянием наблюдалось становление британской школы социальной истории, которая оказала сильное воздействие на развитие исторических исследований во всех странах, и из социальной истории с ограниченным кругом проблем она по сути превращалась в историю общества.

Во Франции Л. Альтюссер, работая в тесном контакте с Анналами и испытывая сильное влияние структурализма, предложил альтернативный вариант противостоящей марксизму концепции менталитета путем переформулирования понятия «идеология» и нередукционистской модели взаимодействия базиса и надстройки. Индивиды, утверждал он, всегда схвачены образным отношением к условиям своего существования и именно оно структурирует их мысль и поведение. Идеология — это воображаемое отношение исторического субъекта к условиям существования, но это вовсе не «отчуждённое сознание» или нечто подобное ему. Идеология, проникая в умы, сталкивает людей между собой. У идеологии как таковой нет истории. Она может возникнуть и исчезнуть вместе с условиями, ёе породившими. Отсюда — теория идеологии, привязанной к конкретному месту и времени и выражаемой с помощью языка (дискурса). Таким образом, была предложена своего рода надматериальная концепция идеологии, исключающая, однако, сферу подсознательного и бессознательного в отличие от концепции менталитета. Противоречия, ошибки и неудачи господствующей в обществе идеологии, по мнению Альтюссера, вызывают ее омертвление, апатию и противодействие сторонников других убеждений и вольно или невольно ведут к ее модификации, вырождению свойственных ей ритуалов. На каждом шагу возникают двусмысленности, субверсивные формы социальной практики за каждым предложением и жестом. Рождается сопротивление, в конечном счете приводящее к взрыву господствующей идеологии и ее отрицанию.

Неомарксизм в сущности стал защитной реакцией на наступление новых идей и теорий и содержал в себе стремление прими- з-        35 рить их с марксистской моделью исторического развития. В этом, скорее, следует усматривать его слабость, а не силу. Попытки пересмотра теории, построенной на довольно твердом фундаменте, вели к постоянному нарушению ее целостности и единства. Этим объяснялись достаточно острые споры между самими сторонниками марксистской ориентации в истории21. Суть их, как правило, сводится к тому, в чем правы, а в чем не правы оказались классики применительно к тем процессам, которые протекали в истории XX в., так и его ревизии с учетом идей Ницше, франкфуртской школы философии истории, экзистенциализма, неофрейдизма и т. п.

Антропологический подход в истории

Структурализм ввел понятие структурной или культурной антропологии. Как и понятие менталитета, антропологический подход был направлен против социологии, этики, эстетики марксизма. Основателем структурной антропологии считается К- Леви- Строс. В своих трудах он опирался на признание научной ценности истории и возможность познания широкого круга явлений общественной жизни, на понятие рациональности как свойства любого продукта человеческой деятельности. В поисках устойчивых составляющих исторического процесса Леви-Строс указывал на роль мифов, в которых он усматривал универсальные семантические структуры человеческой культуры. Англо-американская структурная или культурная антропология испытала на себе сильное влияние символического интеракционизма, прослеживаемое в трудах П. Бергера, Т. Лукмана и И. Гоффмана22. Гоффман, например, придал яркость и живость тому, что у Г. Дж. Мида было лишь сухой, абстрактной концепцией. Благодаря трудам Гоффмана и других ученых был сделан значительный вклад в понимание природы повседневной реальности.

В основе антропологического подхода лежал анализ межиндивидуальных взаимодействий, которые выступают как символы определенных значений, выражаемых жестом или словом, а также стабильных, ставших символическими структур. Познание истории предстает в этом случае как взаимодействие «я» и «не-я (другое)». «Я» заставляет человека реагировать на свои поступки и конструировать типы поведения. Различные группы на этой основе вырабатывают различные миры, и эти миры меняются, когда меняются значения существующих символов. В рамках антропологии был предложен драматический подход, который объясняет историю общества в метафорическом значении «драмы», где люди действуют как актеры на сцене, принимая на себя определенные роли.

Антропологический подход решал в первую очередь вопрос о том, что есть человек как существо биологическое, социальное и культурное. Социальные отношения при этом раскрываются на уровне связей между людьми: «я» и «ты», «мы» и «они». Большое число историков стали склоняться к антропологическому подходу, рассматривая его в качестве более чувствительного при интерпретации исторического опыта. Конкретные исторические исследования, осуществленные на этой основе, демонстрировали весомую роль культурных различий и контрастов в исторических изменениях, показывая странность и отчуждение отдельных культур и национальных историй. Подчеркивая многообразие исторического опыта, психологическую несоизмеримость различных культур, неодинаковое восприятие пространства и времени среди людей, живущих в различные •исторические эпохи, антропологический подход указывал на громадную роль таких элементов социальной жизни, как образы, символы, мифы, легенды, верования, ритуалы и т. п. Антропологический подход позволил усилить внимание к народной культуре, роли женщины в истории, семье и, наконец, к повседневной жизни. В целом же он претендовал на новую квинтэссенцию понимания истории, а исследовательские установки историков постепенно смещались в русло широко трактуемой социальной или культурной истории.

Большинство исследований такого рода поначалу было выполнено по средневековой или ранней истории нового времени, но постепенно внимание историков перемещалось и на более поздние века. Один из центральных вопросов, которые поставила культурная и социальная антропология, — о цене, которая была уплачена за индустриализацию и модернизацию общества в ряде стран. Отсюда стремление преодолеть прежнее видение истории в рамках теории модернизации, стадий экономического роста и современной теории общества массового потребления.

Нарастание иррационализма в историческом познании

Постепенно в теории исторического познания на Западе стало нарастать влияние иррациональных и антисциентистских школ, эпистемологического скептицизма и даже нигилизма, которые затронули едва ли не все ведущие направления исторической мысли. На этом фоне возникали подчас переходные гибридные формы, например социально-историческая философия Э. Тирикьяна, создавшего пеструю мозаику из взглядов Маркса и Вебера, Дюр- кгейма, Сорокина и Парсонса, Хайдеггера и Леви-Строса. Историк, как считал Тирикьян, изучает не прошлое, которое в результате познавательной деятельности непрерывно растет, а наличные социально-исторические структуры, что представляет собой крайнюю форму презентизма. Отмечая ограниченность эволюционизма Парсонса, Тирикьян настаивал на изучении изменений в рамках данных структур. В истории он различал социетальные изменения, которые происходят путем революций — социальных катастроф и отмечал их очистительный по отношению к старому порядку характер. Как социетальное изменение революция проходит несколько стадий —накопление напряженности в социуме, кризис социальной системы, в результате которого устанавливаются безнормие, анархия, падение морали и нравов. Но уже в рамках старой системы происходит становление новых элементов, которые приходят в действие и выводят общество из кризисного состояния.

Критика общественного устройства современного общества шла со стороны ученых, которых традиционно определяют как «новые левые», хотя такое определение не вскрывает всех нюансов исследовательских установок отдельных авторов и их политических ориентации. Это уже не марксизм в чистом виде, не отдельное его направление, а марксизм разрозненных, часто резко оппозиционных друг другу левых группировок. Его распространение связывается с идеями франкфуртской школы и значительного круга принадлежащих к ней ученых разных поколений (К. Хоркхаймер, Т. Адорно, Э. Фромм, Г.Г. Гадамер, Г. Маркузе, Ю. Хабермас и др.), а также философов-экзистенциалистов (М. Хайдеггер, Ж.-П. Сартр, А. Камю). На время они становились властителями умов молодежи. В мире профессиональных историков в период господства неопозитивизма и рационализма идеи левых не получали большого резонанса, поскольку они проявляли аристократическое пренебрежение к фактам, подменяя фактическую аргументацию абстрактным конструированием. К левым во Франции принадлежал Л. Гольдман — философ, социолог и историк литературы, автор концепции «генетического структурализма», в которой он пытался примирить Маркса, Фрейда, структурализм с экзистенциализмом и историческим материализмом. Идеи Гольдмана, получившие распространение в общественном мнении на Западе, больше всего напоминают концепцию «социализма с человеческим лицом», выдвинутую в СССР в годы перестройки. До этого отношение к левым в СССР было крайне негативным за критику общественного устройства в Советском Союзе, которое они, впрочем, как и западное, трактовали в духе тоталитаризма.

В самой же истории все громче начинает звучать критика структурализма как методологии истории. На вооружение берутся феноменологические и экзистенциальные установки.

Феноменология и герменевтика

Исследовательские принципы феноменологии, разработанные в свое время философом Э. Гуссерлем, были принципиально иными по сравнению с рациональными научными школами. Феноменология в качестве исходного ставит вопрос, как охватить историю во всех проявлениях? Наука не дает возможности проникнуть в жизненный мир. В жизненном мире исторического субъекта заключен горизонт всех его целей, планов, интересов. Всякая деятельность извне, в том числе и научная, ведет к тематическому расчленению жизненного мира, закрытию горизонта и создает специфический угол зрения, тогда как задача состоит в том, чтобы познавать мир в целостности, которая еще не была предметом исследования. Исходя из этого, нужно двигаться в обратном направлении по отношению к науке путем редукции к донаучным значениям и восстановлению мира повседневной жизни человека. Именно жизненный мир является источником всех знаний об истории и его исследование имеет главное для нее значение. Для жизненного мира характерна непосредственная очевидность и интуитивная достоверность фактов, воспринимаемых человеком именно как таковые, неотрефлексированность знания, понимаемого как самоочевидность, и цельность мировосприятия, как это и бывает в жизни. Отсюда—необходимость самопознания, не разделенного на теорию и практику. Отсюда же — обращение к герменевтике.

^Герменевтика — искусство понимания текстов, текстология давно была известна в историческом и литературном источниковедении. Но современной герменевтике, в разработку которой внесли большой вклад М. Хайдеггер, Г.Г. Гадамер и П. Рикер, было придано гораздо более широкое звучание как целой системе историко- философских знаний, создающих путь к историческому синтезу23.

Главное положение герменевтики состоит в том, что мир прошлого можно понять, только вживаясь в него, сопереживая, чувствуя. Если понять прошлую жизнь можно только исходя из нее самой и с помощью интуитивного в нее проникновения, то именно интроспекция (познание изнутри, самопознание) провозглашается главным способом продвижения к истине. Герменевтика стала рассматриваться как искусство понимания письменно фиксированных жизненных проявлений, способов самовыражения в текстах. Основная проблема — как можно сделать индивидуальный исторический опыт человека общественно значимым. Только реконструкция жизненного мира создает основу для правильного понимания истории общества. Если мы обращаемся к прошлому, то первая задача познания — реконструировать жизненный мир ушедшей культуры и только после этого понять смысл составляющих ее памятников.

Старая герменевтическая традиция в соответствии с принципом историзма утверждала в историческом опыте единство и непрерывность культуры, и передача этого опыта воспринималась как предварительное условие понимания прошлого. Раньше для герменевтики было главным установить традицию, которую через историографию разделяли историк и объект его исследования — ремень, связывающий прошлое и настоящее и образующий общий разделенный контекст. Сегодня, как утверждает современная герменевтика, этот ремень лопнул. Обнаружились кризисы, провалы, разъемы, нарушающие единый ритм истории. Теперь интерпретация прошлого обращается как бы в сторону от настоящего. Чтобы оказаться ближе к правде, исследователю нужно забыть о себе и своем веке. Это герменевтика различия, а не герменевтика сходства между тем, что есть, и тем, что было утрачено, ушло в прошлое.

Новое обращение к герменевтике совпало с развитием различных теорий языка в смысле отражения реальностей жизненного мира. Языку как «дому бытия», «свершению бытия» была придана онтологическая сущность, т. е. произошла редукция реальности к языку, смещен акцент на языковые познавательные структуры, дающие ключ к интуитивному восприятию прошлой жизни. Этим определяется отношение к источнику-тексту. Его изучение лишь часть познания прошлого, поскольку сам язык хранит память о прошлом. Прошлое бытие нельзя наблюдать непосредственно, в него можно только «вслушиваться» и «понимать», в то время как все современные исторические концепции основаны на рационализме, восходящем истоками к картезианству (Декарту) и Просвещению. Рациональное объяснение, разум противостоит традиции и харизме, более свойственным характеру общественных отношений. Вырваться из плена— «железной клетки» рациональной метафизики (М. Вебер) — можно только путем возвращения к изначальным забытым формам языка, ибо современный язык — орудие власти, господства, позитивизма, технократизма — как подлинное самовыражение человека гибнет и сохраняется, может быть, только в литературе, ибо в ней большое место занимает поиск первородных языковых сущностей. Отсюда предпочтение литературе и воспоминаниям как историческим источникам, ибо через них приходит понимание того, как люди ощущают себя в семье, коллективе, обществе, государстве.

Если в старой герменевтике требовалось идти путем максимальной актуализации субъективного восприятия исследователя, который должен оживить прошлое, в современной это считается помехой для подлинного понимания истории. Только отбрасывая влияние современности, можно выявить истинную ценность знания, а базу настоящего исторического труда должно составлять предварительное понимание, заданное традицией. Можно исправлять, корректировать его, но освободиться полностью нельзя. В свете сказанного только понимание —суть исторического созерцания. Все остальное — фикции разума, не учитывающего конечности человеческого опыта или его преходящего характера.

Каждый исторический источник рассматривался теперь уже не как прямое свидетельство, а косвенное, через язык, на котором он изложен. Вопрос о методике работы с содержащейся в источнике информацией не имел уже принципиального значения.

Более того, поскольку считалось, что принципы прежней сциентистской истории исчерпали себя и привели лишь к тупикам и ложным конструкциям, им объявлялся своего рода «вотум недоверия». Как утверждал один из критиков, нужно уходить «от калькулирующего деспотизма формально-логического мышления и Числа».

Объективность в исследовании стала выглядеть как глубина освоения и понимания текстов. В связи с этим предлагалось своего рода их «курсорное» чтение, постоянное прохождение погерменевтическому кругу, соотнесение на этой основе части и целого и возвращение к истокам. Коль скоро носителем традиции и понимания является язык, история стала представляться как своего рода игра в языковые стихии, а герменевтика — способ участия в этой игре. Таким образом складывалось эстетически-игровое отношение к истине, основанное на недоверии к непосредственным историческим свидетельствам как фикциям сознания.

Под влиянием герменевтики начался процесс переосмысления всей истории идей, творчества, авторства, поиск точек радикальных преобразований в области культуры по принципу «подвергай все сомнению». Теоретические конструкции в исторической науке стали рассматриваться всего лишь как плод познающего разума, судить об истинности которых невозможно. Многое в таких установках происходило в рамках преодоления структурализма или постструктурализма.

Постструктурализм

Структурализм в истории, как утверждали его критики, ведет к «смерти человека», обезличиванию истории. Обращалось внимание на постоянное несоответствие в структурализме формы и содержания, теории и эмпирии. Согласно апостолу постструктурализма М. Фуко, главная цель «археологии знаний» — изучение исторически изменяющихся систем познания и культуры(эпис- тем) на основе языка, психологии, психоанализа, где основное — отношение слов и вещей, выражаемое в форме речевых практик (дискурсов). В центре внимания оказываются власть и социальная обусловленность исторического познания. Каждое общество имеет свою правду, для него собственная история, политика и наука и есть «истина». В современном обществе она выражается в форме некоего научного дискурса и институтов, которые его непрерывно производят, служа средством постоянного экономического и политического возбуждения. Вместо поисков истины ведется манипуляция общественным сознанием с помощью различных идеологий. В познании, считал Фуко, идеологии должны иметь ограниченное применение. По трем причинам. Во-первых, идеология — это всегда волей-неволей виртуальное изображение некой правды или истины; во-вторых, идеология всегда имеет касательство к какой-то личности; в-третьих, идеология всегда является производной от того, что она представляет в качестве основы, некого экономического или материального детерминанта. Подчеркивание объективности и нейтральности в науке — тоже своего рода идеология. Идеологической конструкцией, мифом являются и наши представления о человеке, познающем субъекте. Фуко указывал на фрагментацию, растворение личности в современном обществе, исчезновение «Я», замену самовыражения социальной идентификацией человека.

Истина в современном обществе, согласно Фуко, выступает как воля к власти, выраженная в существующих дискурсах, бесконечной игре в поиск смыслов и значений. Современный язык становится непреодолимым барьером на пути к истине. Это — тюрьма слов, которая держит покрепче, чем экономический детерминизм. Сама историческая наука тоже является одним из воплощений воли к власти, особым дискурсом.

В истории, утверждал Фуко, играют роль не только закономерности, но и случайности, например безумие, различные социальные аномалии. Он выражал свои взгляды через исследование сумасшедших, тюрем, лекарств, сексуальных отношений, показывая как в рамках определенных ценностей и дискурсов воспроизводится идентификация человеческого «Я». Он довольно убедительно раскрыл исторически преходящий характер понятий, теорий, отдельных общественных институтов, впрочем, не связывая их с диалектикой социальных процессов24.

Громадную известность критикой метафизичности всех форм западного сознания и культуры, связанных с господством принципа «бытия как присутствия», приобрел Ж. Деррида, призывая к отысканию ее исторических истоков и деконструкции различных форм текстов гуманитарной культуры, выявлению в них опорных.точек, понятий бытия и метафор, в которых запечатлены следы существования предшествующих эпох. Место спекулятивных положений, согласно его взглядам, должна занимать работа с языком текстов. Конечная цель такой работы —обнаружение за тем, что кажется непосредственно данным в источнике, культуры письма. Она не может быть выражена в строгих понятиях, поскольку письмо (источник) не подчиняется принципу «бытия как присутствия», но воплощает в себе принцип различия, рассеивания, неданности, инаковости. Научная работа — это прочтение и толкование текста источника. В то же время простое представление прошлого, хотя и может быть в определенном смысле научной задачей, но является односторонним и внешним. Более важны литературная обработка текстов, поиск сюжетных линий и представления их в форме рассказывания историй (трагедий, комедий и пр.) и создания исторических миниатюр.

Взгляды постструктуралистов пришлись как нельзя кстати в связи с рядом кризисных явлений в мировой историографии. Многие социальные теории, лежавшие в основании исторических трудов, показали свою нежизненность. Кризис «измов» сопровождался развенчанием многих историко-философских концепций и отсутствием их альтернативы. Стало очевидно, что созданные исторической наукой отдельных стран национальные саги могут совершенно иначе трактовать одни и те же события прошлого. На этой основе было констатировано исчезновение всеобщей истории как таковой, т. е. истории, подчиненной единым законам развития человечества. Постструктуралисты отвергают саму возможность провести различия между реалиями и фикциями, проследить связи между историческими событиями, принцип историзма. Соединение постструктурализма и деконструкции представляет собой постмодернизм.

Постмодернизм

По мнению одного из провозвестников постмодернизма Р. Барта20, историческое исследование должно состоять из постоянного цитирования и комментирования текстов. Авторы, их создатели, сделали свое дело, и теперь ими можно пренебречь, открывая простор для различных интерпретаций. Смысловое поле, в котором работает исследователь, всеядно и разнообразно. Деконструкция, расщепление текстов источников выводит на создание отдельных историй, в основе которых лежит не объяснение, а описание. Каждый человек вправе составить из этих фрагментов собственный коллаж. Таким образом, отвергается всякая наука и всякая рациональность как проявление модернизма. Рациональность предстает не как результат развития общественной мысли, а как навязанная людям философскими теориями. Появилась своего рода программа, противостоящая макроподходам и теоретическим конструкциям. Как писал Г. Иггерс , «не история, а истории, или, лучше, рассказы — вот что имеет значение»25. Фактически такой подход означает возращение к несколько подзабытой, но всегда существовавшей «малой истории» с несколько пренебрежительным отношением к ней со стороны «большой истории» как к «бабушкиным сказкам».

Поначалу постмодернистские установки среди исследователей были встречены довольно прохладно, если не враждебно. Некоторые авторы считают, что они вообще мало повлияли на непосредственную исследовательскую практику историков. Представляется, что это не совсем так. «Дискурсы» Фуко и «деконструкции» Деррида оказывают заметное воздействие на приемы работы историков, а их идеи довольно широко распространяются в различных странах. Постструктурализм сегодня выступает в качестве своеобразной методологии истории, вернее ее замены, ибо интуицию, вслушивание, озарение, понимание и т. д., т. е. основное, на что делает упор постмодернистская теория исторического познания, трудно отнести к разряду научных методов. Было бы неправильно не видеть объективных причин распространения постмодернизма. Дело в том, что сама современная жизнь в результате воздействия идеологий, политических партий, манипулирования общественным сознанием через средства массовой информации и коммуникации стала приобретать черты виртуальной, а не настоящей реальности, своего рода мыльных опер. Постмодернизм отражает также усталость общества от натиска теорий, идеологий и пр.

В сущности правы те, кто считает, что постмодернизм — это нечеткая этикетка для обозначения приверженцев главным образом разрушительного, «деконструктивного» подхода в историографии, который в последние годы обретает немало сторонников. Постмодернизм проявляется в постоянном и бесконечном расшатывании устоявшихся стереотипов в языке, в общественной жизни, предлагая взамен ничем не сдерживаемый поиск новых смыслов и значений. История как система научных знаний отвергается вообще и заменяется множеством виртуальных историй. Отличительным признаком постмодернизма является эпатаж общественного мнения.

Таким образом, вместо синтеза истории, провозглашенного новыми подходами, происходит распад исторического знания на отдельные рассказы о прошлом, судить об истинности которых невозможно. Это было уже, что называется, чересчур, и на этой почве возникали подчас достаточно острые баталии, как, например, в англо-американской историографии.

Дело в том, что в наибольшей степени идеи постмодернистов были подхвачены за океаном. Некоторые авторы считают, что произошла странная трансплантация идей Фуко и Деррида в Америку'1'. Ничего странного, однако, нет. В США в послевоенный период было более острым столкновение различных школ и направлений общественной мысли. В последние годы происходят заметные изменения в социальной структуре американского общества, в системе университетского образования, идет вхождение в активную общественную жизнь расовых, этнических групп, повышение в ней роли женщин, молодых поколений, разного рода социальных меньшинств. Героическая модель американской истории оказывается неприемлемой, поскольку для многих из них исторический опыт не укладывался в прежние представления американской историографии. На этой основе происходило вторжение в нее конкурирующих школ, направлений, подтверждая идею о том, что всякая наука имеет смысл только в определенном социальном контексте.

Был брошен вызов представлению о свободно действующей и познающей личности, чья деятельность якобы позволяет проникать в законы природы и общества и способствовать созданию лучшего мира. Вся современная индустриальная, городская по преимуществу жизнь, ориентированная на модернизацию общества, ее оптимистическую телеологию, оказалась под огнем критики как специфическое порождение западной мысли и навязывание ею своих ценностей, как фальшивая романтизация лишь одной из моделей исторического развития. Сама модернизация оказалась под огнем сокрушительной критики. Две страшные войны, массовая культура, падение нравов, манипулирование сознанием, проедание ресурсов, экологический кризис, подавление личности, разгул преступности и пр. расценивались как свидетельства вырождения современной цивилизации.

Отношение к постмодернизму среди историков оказалось довольно противоречивым: от провозглашения революции в исторической науке до полного неприятия. Но, как отмечали авторы одного из трудов, ученые, даже весьма скептически настроенные к постмодернизму, охотно берут на вооружение высказываемые им идеи в конкретных исследованиях. Особенно чувствительными к скептицизму и нигилизму оказались новые поколения историков, а наиболее яростными в атаке на прежние устои историографии — представительницы феминистской истории, которая критикует ее как господство мужского начала.

По времени эти явления в англо-американской историографии совпали с бурным развитием лингвистической философии — одной из разновидностей аналитической философии, которая выступала под флагом критики неопозитивизма против всякого сциентизма, техницизма, унификации понятийного аппарата, ратовала за элиминацию метафизики и чистоту употребленияестественных языковых средств. Лингвистическая философия и аналитическая философия истории (А. Данто), давняя книга Р. Коллингвуда «Идея истории», резко критикуемая в период господства сциентистских школ, работа Л. Стоуна об истории как повествовании послужили теоретическим обоснованием эволюции историографии в сторону описательного дискурса, названного «оживлением нарратива», т. е. исторического повествования, рассказа. Его предлагалось строить по принципу сценария, созданного для интерпретации источников.Эпистемологическое обоснование дискурса было подробно развернуто в книге X. Уайта «Тропика дискурса», ставшей популярной в последующие годы26.

Уайт призывал решительно отказываться от ложного, по его мнению, различения истории как науки и искусства, отвергнуть «фабианскую тактику» и принцип «золотой середины» в трактовке этой проблемы. Главное — освободить мысль историка от прежних пут и шор. Для истории пришло время, указывал он, отвечать на большие и сложные вопросы, которые ставят сегодня философия и литература. Используя идеи А. Данто, У. Дрея, Р. Коллингвуда, М. Фуко и др. философов, Уайт обосновывал новые познавательные функции исторического повествования на основе сближения с литературой и литературной критикой и использования различных приемов беллетристики (выбор жанра, сюжет, интрига, метафоры и пр. тропы). Возражая на обвинение в покушении на научность истории, Уайт писал, что «...даже если мы не можем достичь научного знания, мы все же способны получить какое-то знание, чему литература и искусство дают яркий пример и легко узнаваемые результаты»27.

Сегодня в США интерес к постмодернизму нарастает, особенно среди молодых историков. Не реальность, а представление о ней в обществе — вот что должно интересовать исследователя в первую очередь, считают многие авторы. Признавая, что это представление находится в материальном и социальном контексте, они считают, что в нынешнем мире исключительной сложности и неопределенности, чрезвычайно противоречивых взглядов, только дискурс может быть целью исторического познания. При этом главное, что должно изучаться, как общественная практика отражается в определенных образах и символах, как через язык происходит выражение социальной идентификации, как в нем отражаются взаимоотношения общества и власти.

Критика постмодернизма была развернута в работе авторитетных американских историков «Рассказывание правды об истории»28, породившая целую дискуссию на страницах международного журнала «History and Theory». В этой работе постмодернизм критикуется с позиций культурной антропологии, американского прагматизма и здравого смысла, проистекающего из особенностей исторического исследования. Однако аргументация авторов оказалась не очень убедительной.

49

Более плодотворным стало понятие «новый историзм», или «исторический историзм», разрабатываемое в англо-американ- ской историографии, согласно которому сегодня человек может быть понят только через историю, а не как некая абстракция. В связи с этим предлагается синтез различных подходов к изучению истории29. Интересным представляется также выступление на эту тему известного западного историка Ч. Тилли, переведенное на русский язык30. Дальнейшее развитие исторических знаний автор видит в обращении историков креляционному реализму. Он состоит в сближении методов сциентистского и исторического анализа, но не сводит роль историка к функции простого хранителя времени или машиниста паровоза, доставляющего вагоны, нагруженные фактами, дабы смолоть их на громадной мельнице других общественных наук. История является наукой об обществе в той степени, в какой общественные процессы являются последовательными, в какой они причинно связаны и обусловлены в пространстве и времени, в какой индивидуальный и коллективный опыт аккумулируется и застывает в культуре, в какой историки, понимающие значение исторического контекста, будут держать своих коллег, стремящихся к универсалиям, ближе к реальности, т. е. к изучению источников, принимая во внимание все те приемы и методы, которые предлагаются для установления смысла и значения заключенных в них свидетельств.

Как представляется, именно в рамках данной парадигмы ведется в настоящее время большинство исследований, в том числе по истории России и СССР. Большинство зарубежных ученых данной специализации сосредоточено в США, хотя после падения коммунизма в нашей стране их число уменьшается. В современных работах зарубежных историков явно наблюдается тенденция к своеобразному синтезу экономической, политической, культурной истории, развертываются тендерные исследования, усиливается внимание к молодежи и детям, к проблемам пьянства, преступности, к таким аспектам жизни, как ритуалы, праздники, массовые развлечения и пр. Для исследования привлекаются новые источники, в том числе все чаще используются фотографии, кино, произведения искусства и литературы.

История повседневности

В последние годы на Западе явно растет интерес к изучению повседневности, в том числе в изучении истории России и СССР. В принципе и прежде бытовая сторона жизни общества находила отражение в исторических трудах, но лишь в качестве экзотического дополнения, украшения. Многочисленные «новые» истории по своей сути были направлены на то, чтобы охватить все жизненные аспекты, включая каждодневные основы человеческого существования. Но только в лице германской истории повседневности — Alltagsgeschichte была сделана попытка определить историю повседневности как своего рода новую исследовательскую программу, еще один исторический синтез, подобный тому, что был предпринят в свое время в Анналах31.

Исходные позиции истории повседневности, по признанию ее адептов, базируются на соединении идей франкфуртской школы философии истории, марксизма, англо-американской антропологии, постструктурализма и герменевтики. В каком-то смысле ее следует рассматривать и как реакцию на оптимистическую телеологию теории модернизации, ибо исторический опыт Германии, понятно, в нее не укладывался.

Сторонники истории повседневности говорят не о замене, а уточнении, структурного подхода с целью обогащения нашего понимания прошлого, отдавая тем не менее приоритет изучению повседневной жизни, что позволяет, по их мнению, показать дихотомию между объективным, материальным, структурным (институциональными факторами) и субъективным, культурным, символическим, эмоциональным (человеческими факторами). Нужно идти дальше и перевернуть логику исторического построения, отталкиваясь от повседневной жизни. История должна начинаться снизу, с тех, кто жил и страдал, кто назывался маленьким человеком. В центре внимания должны быть те, кто оказался жертвой модер- низационных процессов, кому в них не нашлось места. Большое место, например, должно занять изучение крестьянства как жертвы индустриализации, его обнищание и секуляризация.

Нужно отказаться от изучения политики наверху, ибо внизу, на микроисторическом уровне, сталкивается как общественный, так и частный интересы. Таким способом можно преодолеть разрыв между изучением народной культуры и власть предержащих, дистанцию между «мы» и «они», которая препятствует правильной социальной идентификации. Только так можно избежать изображения людей всего лишь как марионеток истории.

Социальную стратификацию общества, которая образуется на основе макро- (блокоформирующих) процессов и трансформаций, воплощенных в идеологиях, — вертикальную, так сказать, ось социального измерения, сторонники истории повседневности призывают объединить с другой, горизонтальной осью, проходящей на уровне обыденного сознания, менталитета, и изучать, как человек через язык выражает свое положение в обществе, какая на этой основе формируется общественная практика. Решить этот вопрос можно на уровне повседневности. Здесь происходит взаимопроникновение, взаимодействие скрытого и явного и выражается в форме различных дискурсов. На основе обращения к ним нужно формировать новый исследовательский социально-исторический блок, избегая идеологических и прочих упрощений в истории. Нужно искать символы, слова, образы, которые люди присваивают и через которые себя выражают. Политика и идеология занимают малое место в повседневной жизни, впрочем, при определенных условиях могут занять и большее, но это, опять же, предмет специального исследования. Классовые представления находят отражение в дискурсе. Но насколько они совпадают с действительностью? Мы не можем объективно судить об этом, если следовать за современными теориями истории, но можно сравнить, например, с официальным дискурсом и, указывая на расхождения, приблизиться к пониманию не только социальной идентичности, но и причинности в историческом процессе. Гипотезы, которые в этом случае предлагались ранее, здесь неуместны, ибо неизбежно ведут к подгонке исторических свидетельств под заранее заданные схемы.

4*

51

Не статические структуры, а, напротив, динамизм и противоречивая природа радикальных исторических изменений, производство и воспроизводство действительной жизни, гдеучастники — не только объекты, но и субъекты истории — провозглашаются основой истории повседневности. Прерывность и непрерывность в историческом опыте понимаются как результат действия конкретных исторических сил. Но, в противовес марксистам, не поиск

не^ой средней нормы поведения людей в общественной практике должен лежать в основе исторического труда, а, наоборот, — использование многозначных способов презентации того, как отдельные индивиды и группы людей выражают свои интересы и вносят свой вклад в общую копилку человеческого опыта, постепенно трансформирующего мир.

Изучение преемственности в истории, прерывности и непрерывности общественного бытия выступает как замена структурного подхода в историческом исследовании. Через повторение опыта происходит конфигурация форм повседневной жизни. Она становится практичной и освобождает человека от тревог и сомнений. Повторение означает подчинение власти и выступает как условие стабильности. Событие рассматривается как нарушение сложившегося ритма повседневной жизни. Отсюда —призыв обращать внимание на странное, ранее неизвестное, на «чужаков», «на еретиков», на тех, кто ведет себя иначе, чем другие.

Историческое полотно в истории выступает главным образом в языке, дискурсе, кодах и матрицах поведения, сопротивления «им», т. е. «не своим», «чужим», тем, кто не вписывается в рамки предложенной или установленной идентичности. Ее можно проследить, обращаясь к текстам исторических источников. Приоритет при этом отдается определению субъективных значений, установленных на основе серийности конкретно-исторических данных, соединения анализа и синтеза с помощью герменевтически индивидуализированного метода понимания, следуя по пути от общего к частному, к более узким, но более насыщенным свидетельствами историческим фрагментам, созданию исторических миниатюр. «Копать, так сказать, глубже, одновременно расширяя горизонты исторического видения».

При работе с текстами источников, в соответствии с принципами герменевтики, центральным становится вопрос о доступности текстов для понимания и установления значения субъективного опыта, в них отраженного. Исследователь вовсе не обязан становиться на сторону автора — создателя источника. По этой причине он ограничен в способах раскрытия образа жизни и культуры прошлого. Главное — достичь их понимания путем терпеливого систематического наблюдения и реконструкции. На этой основе можно увидеть странное и удивительное в кажется уже донельзя знакомых исторических текстах.

В распоряжении историка только тексты — некий порядок значений, символических структур, выражений, действий, в них включенных. Тексты — основное, что составляет социально- культурную историю. Ее результаты — тоже тексты, представленные в форме рассказа, «насыщенного повествования», т. е. такого текста, в котором дается как можно больше иерархий культурных значений, — текста, открытого для дальнейших интерпретаций.

Нужно преодолеть, говорят сторонники истории повседневности, разрушительное для истории противопоставление объекта и субъекта в исследовании, неважно, на базе ли неких ментальных структур или абстрактных идей, идеологии или официального дискурса. Предлагается другой дискурс, который понимается в духе К). Хабермаса, т. е. рационального диалога, свободного от всякого понуждения и власти, и идеологии, своеобразной «этики спора» лиц, обладающих знанием, и усвоения некоторых герменевтических процедур, направленных на то, чтобы устанавливать, как в текстах источников на основе языка обозначается реальность. При этом считается, что семантическое и лексикологическое изучение слов, выражений, идей, метафор дает историку намного больше, поскольку понятие дискурса шире, чем менталитета и идеологии. Нужно внимательно смотреть, какие слова появляются в текстах, устанавливать их значение, связь, существующую между ними, согласовывать различные языки на уровне обыденного сознания. Задача дискурса — создать новый уровень социально-исторического исследования. Дискурс связывает воедино вопросы исследования, изложения, оправдывает или отвергает историографию.

Многие вопросы социальной жизни не поддаются измерению, квантификации, доступны пониманию только на уровне микроанализа. Дискурс не может быть подвергнут компьютеризации из-за своей уникальной морфологии, неоднозначности значений, метафоричности своего содержания. Термин «социализм», в частности, выступает в повседневной жизни как символ без какого-либо конкретного значения. Каждый человек понимает его по своему.

История повседневности существенно раздвигает источниковедческую базу исследований за счет микроисторических подходов и синтеза работы с различными группами источников. Л. Людтке, описывая развитие Alltagsgeschichte, указывал, как постепенно вводились в исследования материалы местных архивов, какие реконструировались индивидуальные биографии, использовались аудиовизуальные средства, устная история, этнографические источники32. Упор делается на изучение символов, способов поведения, привычек, знаков, ценностей, «маленьких традиций», переходящих от поколения к поколению. На этой основе, считают сторонники истории повседневности, можно соединить кратковременные и долговременные исторические циклы, оживить историю и сделать ее многокрасочной, состоящей из лоскутных композиций типа рукодельных цветных ковриков — пэчвоков (от англ. — patchwork).

Если все-таки кратко суммировать, что в сущности предлагается в рамках вышеизложенных новых подходов к изучению истории, то, во-первых, полностью отказаться от политики и идеологии, во-вторых, заменить историю «сверху» историей «снизу», в-третьих, осуществлять своеобразный исторический синтез на микроуровне общества, в-четвертых, возвратить историю к повествованию, к рассказам о прошлом, но на уже другом витке, на уровне, так сказать, «структурного нарратива», который должен строиться на основе языковых когнитивных структур и герменевтического прочтения источников.

Современное состояние исторической методологии и источниковедения в России

В современной России отношение к методологии и источниковедению в исторических трудах можно описать в терминах хаоса и разброда, напряженного поиска новых подходов и интерпретаций. Вся прежняя советская история страны в XX в. оказалось перевернутой, разрушенной, по-иному истолкованной. Были отвергнуты или покачнулись марксистско-ленинские догмы, ранее считавшиеся непреложными истины, произошло заметное раскрепощение мысли. В трудах историков появились острые, ранее не обсуждаемые проблемы. Стали широко доступными многие труды, противостоящие догматической марксистско-ленинской интерпретации исторического процесса. Некоторые из них переиздаются большими тиражами. В профессиональной среде историков усилилось внимание к развитию как западной, так и отечественной исторической мысли. Одновременно стали нарастать проти-

ЙОречия и парадоксы, приведшие к кризисному состоянию исторической науки и исторического знания о нашем относительно недавнем прошлом.

Плюрализм мнений породил множество версий и взглядов по поводу происходивших событий, далеко не всегда обоснованных или даже дилетантских. Наблюдалось стремление «спрямить» прошлое, как и раньше, подгонять факты под заранее заданную схему, неправомерные аналогии, экстраполяции и обобщения и, грубо говоря, «идиотский задний ум». Много было огульного отрицания, использования разного рода теорий, в том числе давно отвергнутых или некритично заимствованных из зарубежной историографии. Нельзя было не отметить персонификации истории, причем выдаваемой или однозначно трактуемой как некое последнее слово в исторической науке. Происходит эксплуатация одних и тех же сюжетов с небольшими вариациями. Умножилось количество легковесных, конъюнктурных трудов. Широко распространилась практика черпать сведения из сомнительных и не заслуживающих доверия источников. Вместо повышения уровня исторического сознания общества наметилась дезинтеграция целостности видения исторического процесса и неспособности историков создать сколько-нибудь вразумительную концепцию отечественной истории XX в.

Образующийся в результате крушения научной теории социализма вакуум заполняется обрывками идей самого разного толка, которые вряд ли можно считать надежным компасом в бурном море политических страстей. Посткоммунистическое сознание захлестывают элементы иррационализма, мистики, религиозного миросозерцания, национализма. Наблюдается сладострастное копание на кладбище мертвых идей, на свет вытаскиваются мысли, казалось бы, давно забытых пророков. С точки зрения научного познания такой подход не сулит особых успехов, создает опасность возникновения новых мифов и догм, не избавляет научное сообщество от конъюнктурной идеологической зависимости. За более чем 70-летнюю историю советского государства сложились определенная структура и организация исторической науки, принципы подготовки кадров, выработались способы и методы исследовательской работы, приемы утверждения истины н последней инстанции. Если история призвана обслуживать надуманные схемы и построения, о каких настоящих методах исследовательской работы может идти речь? Вполне достаточно уместно подобранной цитаты и пары-другой примеров, позволяющих «доказывать» все, что угодно. В такой «истории» нет места ни методологии, ни источниковедению. Некоторые работы на эту тему, вышедшие в последние годы, производят странное впечатление.

Сегодня мы видим смешение различных подходов и понятий, образующих подчас нелепый симбиоз в нашем понимании и объяснении прошлого, состоящий из множества элементов. Во-первых, несмотря на то, что историки перестали клясться в верности мар- ксизму-ленинизму, видна непреодоленная марксистская трактовка исторического процесса с точки зрения формационного подхода в терминах: капитализм, социализм, коммунизм и категорий исторического материализма. Во-вторых, как раньше в качестве аксиомы исторического познания рассматривался марксизм-ле- нинизм, так теперь в этом роде выступает тоталитаризм, который, как уже было сказано, является зеркальным отражением первого. В-третьих, сегодня очевидно увлечение историософией. Здесь исторические факты, а уж тем более методы работы с источниками, не играют особой роли. В последнее время появилось множество публикаций подобного рода, как извлеченных из арсеналов прошлого, так и написанных заново, в большей мере эпигонских, но иногда достаточно оригинальных. Их легко можно узнать сегодня в печати в виде размышлений о революции, о судьбах России, о русской идее, об особом предназначении русского народа и интеллигенции, особости российской цивилизации. В-четвертых, прослеживается оживление геополитических концепций, прежде всего в различных оттенках нового евразийства, активно проповедуемого в ряде изданий. В-пятых, наблюдается агрессивное наступление постмодернизма, прежде всего через литературу и искусство, претендующих сегодня на первенствующую роль в познании прошлого, где главными источниками для его изучения выступают произведения литературы и искусства.

Особенно ярко эклектика в современных представлениях о прошлом проявляется на уровне учебников и учебных пособий по новейшей истории России, число которых зашкалило за сотню. Даже власть, которая, как правило, определяет, как должна выглядеть официальная история государства, озабочена сегодня состоянием исторических знаний, преподносимых в студенческих аудиториях и школьных классах, когда одновременно преподаются и достижения социализма и ужасы тоталитаризма.

Общественное сознание, не поспевая за быстро меняющейся политической конъюнктурой и сменой акцентов, почувствовало интерес к документу, к историческому источнику, позволяющему читателю самому вынести суждение о том, что же происходило в недавней нашей истории. Отвечая на эту потребность, историки осуществляют длинный ряд программ публикаций исторических документов, главным образом рассекреченных в последние годы. Само по себе это замечательно. Однако под программы публикаций нередко, как и раньше, закладываются идеи, вытекающие из нынешних весьма аморфных, не устоявшихся и путаных представлений, страдающих газетными штампами и клише, налетом сенсационности. Издание исторических источников полезно и необходимо, но оно требует основательных профессиональных навыков и достаточной археографической подготовки.

Историк, естественно, не может быть в стороне от процессов, происходящих в обществе. Как доказывает весь предшествующий опыт историографии, история не может быть свободной от идеологии и политики. Более того, история часто оказывается крайне опасным орудием в руках политиков, будь то приверженцы революционной стратегии и тактики, псевдолиберальных ценностей, национальной идеи или какой-либо еще.

Программа для современного исторического исследования и задачи источниковедения

Какие же выводы следуют из вышеприведенного анализа логики развития исторических знаний? Процесс утверждения новых идей, которые разделяла бы большая часть нынешнего российского общества, невероятно труден. В некотором смысле ему придется пройти этап деидеологизации в том смысле, чтобы избавиться от сковывающих пут прежнего мышления, от политической трескотни, от попыток немедленно решать большие вопросы и обратиться к теории малых дел, служащих решению конкретных проблем в области науки и практики.

Прежде всего, видимо, следует обратить внимание на особенность истории как науки о прошлом, ее отличие от других наук, изучающих общество. К сожалению, сами историки мало задумываются над этим вопросом, оставаясь равнодушными к познавательному статусу своей профессии и тесно привязанными в исследовательской практике к конкретным историческим фактам, образам, категориям. Дело не в том, что историк ненавидит абст- ра^ции, предпочитая конкретное, индивидуальное, особенное, уникальное в содержании истории, а в том, что материал, с которым он работает, определяет рамки его труда по объему весьма значительного. В силу этого остаются недостаточно осмысленными вопросы предмета и методов, и, только встречаясь с явлениями прошлого, которые как-то иначе, чем прежде, нужно понимать и объяснять, «архивное племя» может обратить свой взор на то, что предлагает на сей счет теория и методология.

Усвоение разного рода новаций в истории идет путем медленного переваривания и постепенного поглощения. История как наука консервативна, развивается медленно («медленная наука»). Большинство исследований по истории, какие бы теории ни предлагались, издавна следуют проторенным путем. Степень принятия или непринятия нового в изучении истории зависит главным образом не от разного рода теоретических рассуждений, а от успеха конкретных исторических трудов, делающих заявку на иное видение прошлого.

Из «всеядности» истории, имеющей дело с самыми различными сторонами общественной жизни, проистекает эклектический характер ее методологии, которую необходимо еще «пропустить» через практический опыт восприятия прошлого и его интерпретацию другими историками.

Сам историк строит свои концепции на базе исторических источников. Исторические концепции — это особого рода теоретические построения, призванные отвечать на вопрос о том, как и почему произошел тот или иной расклад исторических событий. Ни в коем случае нельзя их «подправлять» в угоду очередной конъюнктурной идеологической версии, как бы этого ни хотелось, или следовать очередному повороту в политике власти по принципу «чего изволите?» Историк по характеру своей профессии вовсе не призван отвечать на большие и сложные вопросы современности. Это скорее задача всех наук об обществе, где каждой должно принадлежать свое место. Стихия истории — создание теорий среднего уровня, свойственных конкретному времени и месту, о чем уже говорилось ранее, и, в междисциплинарном плане, видимо, необходимо более четкое и осознанное разделение труда в процессе развертывания теоретических и практических знаний.

Логика развития исторической науки заставила ученых обратиться к источникам, отличным от тех, которые служили основой традиционной описательной истории, а те в свою очередь продиктовали определенные принципы исследовательской работы. Применение более строгих и точных научных методов в исторических трудах принесло несомненную пользу, даже если бы они всего лишь продемонстрировали их ограниченность в сфере исторического познания. По на деле их роль оказывается гораздо более весомой и именно в силу «всеядности» исторической методологии, ибо каждый метод доставлял новые факты, привносил нечто новое в понимание и объяснение прошлого. В рамках апробирования различных методов историки приходили к выводу о сложности и многозначности интерпретации исторических явлений, о неприменимости к ним «больших» и «грубых» теорий, предельно упрощающих понятия социального бытия, а это в свою очередь вело к поиску новых идей и подходов вплоть до пересмотра эмпирических оснований всей исторической науки, причем независимо от постмодернизма, который лишь в очередной раз обратил внимание на эту потребность.

Довольно часто постмодернизм в истории отождествляется с микроанализом общественных процессов. Действительно, влияние постмодернизма сильнее всего сказывается там, где фрагментация исследований провозглашается целью исторического познания, а его традиционному отношению к действительности бросается вызов, где этот вопрос заменяется отношением между автором и предполагаемой реальностью, а язык становится средством их взаимодействия. В этом смысле микроистория — продукт постмодернизма. Однако другие ученые считают, что сегодня мы наблюдаем тенденцию к более объемному и целостному видению истории, ее воплощению в глубину, а не вширь. Между тем прогресс исторического знания зависит как от широты, так и глубины исторического видения. Если в истории делать упор только на одно, то сразу становится очевиден ущерб, наносимый истории как науке, чем, собственно, и объясняются острые баталии между сторонниками макро- и микроистории. Микроистория не оправдывает себя, если она исключает синтез и отношение к более общему. Под знаменем микроистории можно легко скатиться на мелкотемье и ничего не значащие для истории события, обыденность и серость, из которых во многом и слагается повседневность. Да и по сути своей все труды, написанные постмодернистами, вовсе не являются микроисторическими, постоянно претендуя на нечто большее.

По-видимому, внимание к микроистории сегодня далеко не случайно и знаменует собой определенные тенденции в развитии исторических знаний. Аргументы, которые высказываются в современной литературе, заслуживают того, чтобы к ним прислушаться.

Уз литературы, посвященной постмодернизму, а это сегодня сотни трудов, предпочтение надо отдать тем авторам, которые пытаются взвешенно и объективно оценить этот феномен, рассматривая его в контексте развития современной историографии и историко-философской мысли. Если сами постмодернисты, инициировав поистине «фаустианскую атаку на познающий разум», настаивают на радикальном разрыве со своими предшественниками, к ним можно подойти с теми же критериями, которые они возносят на щит — релятивизма, скептицизма и даже нигилизма. Последний, однако, не продуктивен. В принципе сам постмодернизм может быть понят только в контексте историографии, знаменуя определенную фазу ее развития. Он хорошо интерпретируется как раз с точки зрения преемственности, а не разрыва, с позиций того же историзма, являющегося главным объектом критики, ибо релятивизм — его неотъемлемое свойство.

В постмодернизме отчетливо видны спекуляции на слабостях исторической науки, неразработанности многих вопросов ее методологии. Безусловно, специфика исторического познания должна быть принята во внимание, но это вовсе не означает, что все, накопленное предшественниками, должно быть выброшено за борт, даже если «корабль истории» и нуждается в основательном ремонте. Постмодернисты чаще всего эксплуатируют ранее высказанные идеи, абсолютизируя их и явно недооценивая преемственности фактуры исторических трудов. Одно из главных обвинений, предъявляемых исторической науке, состоит в том, что историки без зазрения совести переписывают друг друга, меняя лишь акценты в расстановке исторических фактов.

Альтернативы, которые предлагаются постмодернизму сегодня, — свободный диалог ученых, умеренный прагматизм и пр. — не очень впечатляют, поскольку существовали всегда. Это, скорее, способы, пути достижения цели. Перспективным следует признать понятие нового историзма как пути к историческому синтезу. Но что означает данный синтез? Сводится ли он к «умышленно эклектической амальгаме различных подходов», по выражению известного современного автора П. Бурка33, т. е. имплицитной методологии, или же историк в своей работе все-таки должен опираться на явно выраженные теоретические и методологические принципы?

От правильного понимания взаимоотношения текста и контекста, источника и знания, которое исследователи используют для его интерпретации, зависит многое в определении задач и содержания исторической науки. Вместо одномерного, или настаивающего на правильности какого-то одного видения этих проблем предлагается другая программа панорамного и системного подхода, которую образно можно обозначить как принцип «матрешки», создающий разный уровень углов и точек зрения, целью которого является достижение нового конструктивного результата, но не «цветных ковриков», на чем настаивают микроис- торики-постмодернисты. Чем шире и глубже контекст, т. е. сумма знаний, которой владеет историк, тем больше возможностей для интерпретации источников и исторического объяснения.

Обращение к герменевтике, конечно, крайне желательно. Однако существуют огромные пласты источников, особенно для истории «снизу», которые, сколько их ни читай, ни вслушивайся, ни ходи по герменевтическому кругу, не дадут никакого озарения и понимания без использования специальных приемов и методов и не позволят встроить свидетельства таких источников в более широкий исторический контекст. Не стоит вносить мистический оттенок в понятия «интуиция», «озарение» и пр., которые есть не Божий дар, а отражение профессионального опыта историка, присутствующего на всех стадиях исследовательской работы.

Правильное применение более точных и строгих методов в исторических исследованиях показывает, что между ними нет той несовместимости, на которой настаивают представители иррациональных школ исторического познания. Например, применение количественных методов в истории вовсе не противоречит дискурсу, хотя бы потому, что счет и измерение являются неотъемлемой характеристикой речевых практик и языковых конструкций и создают более широкие, чем язык, возможности человеческого общения. Не случайно в исторических трудах с применением количественных методов всегда много места занимали вопросы подготовки текстов источников для обработки, интерпретации терминов, их согласования, взаимного увязывания,кодирования,раскодирования и пр. В сущности, применение количественных методов в истории всегда было, если можно так выразиться, «дискурсивной квантификацией». Применение компьютера, создание многих электронных архивов и баз данных в истории было равносильно микроанализу. В какой-то мере тягой к нему было продиктовано обращение к источнико-ориентированным базам данных, сТоронниками создания которых выступают сегодня многие историки, работающие в области компьютерного источниковедения или исторической информатики. Поразительный факт: историки-квантификаторы сегодня более лояльны и чувствительны к новым подходам, в то время как сторонники иных подходов демонстрируют по отношению к ним явную агрессивность и нигилизм.

Как уже говорилось, квантификация сегодня часто отвергается как наиболее яркое проявление сциентизма, как претензия на достижение объективно-исторического знания, которое в принципе невозможно из-за языка, специфики отражения им действительности. Шараханья в этой области на Западе оказались удивительными: от провозглашения математики идеальным языком исследования до крайнего эмпиризма в трактовке языковых конструкций, когда их отношение к реальности объявляется псевдопроблемой, т. е. недостойной того, чтобы уделять ей специальное внимание в научных трудах.

Здесь обнаруживается явное противоречие, ибо язык с философской точки зрения как знаковая система по самой своей сути является способом познания мира, служит средством человеческого общения, мышления и самовыражения. С точки зрения историка язык выступает как посредник в процессе предметного восприятия человеком окружающего мира и является неотъемлемым элементом памяти о прошлом. Через язык опосредуется во времени эмоциональное и этическое поведение людей, менталитет и психология. Язык не только хранит информацию, он еще участвует в формировании мировоззрения. Через язык осуществляется передача социального опыта, культурных норм и традиций, преемственность различных поколений и исторических эпох. История каждого языка неотделима от истории народа, его создавшего. Идеи не возникают оторванно от языка. Структура языка и его категории отражают формирование и развитие человеческого мышления, делающего его с помощью речи, телодвижений, звуков, слов и символов понятным для всех. Нельзя отрицать, что язык обладает относительной самостоятельностью, не есть грубое зеркальное отражение действительности. Между вещью и словом, действительно, лежит значение как некая система констант речевой деятельности, которое обеспечивает отнесение вещи к определенному классу или типу человеческой деятельности. Эти положения имеют прямое отношение к анализу языка источников.

Согласно марксизму, через язык выражается историческая практика — главный критерий истины в познании. Именно это положение подвергается усиленной атаке постмодернистами. Коль скоро интерпретация прошлого опыта зависит от современного, главным образом официального, языка, то такая «практика» у постмодернистов выступает всего лишь как «экскремент теории и идеологии». Доля истины в этом есть. Но все же для любого языка (научного, делового, обыденного, художественного и т. п.) характерна членораздельность и смысловая нагрузка. Именно аналитический характер языка позволяет ему строить тексты — сложные знаковые системы, обладающие модальностью, разделением на прошлое, настоящее и будущее, выражением как общего, так и личного отношения к историческим реалиям. Универсальность языка по сравнению с другими знаковыми системами, генетическими кодами и матрицами поведения, памятниками истории и культуры позволяет ему описывать мир как целое, в том числе индивидуальный опыт людей и коллективов. Это означает, что язык как посредник между объективным и субъективным в историческом познании доступен для научного анализа, для выяснения его отношения к практике и не может рассматриваться только в свете конвенционализма, т. е. всего лишь как продукт произвольного соглашения между людьми или как символическое обозначение исторических реалий. Вместе с тем надо признать и пользу обращения к деконструкции текстов, возращения языковым понятиям их первородного истинного смысла, часто забываемого в бесконечных словопрениях, очищения их от словесной шелухи и спекулятивных упражнений, широко распространенных в современных дискурсах.

Таким образом, многое в этом вопросе зависит от отношения к онтологическому статусу языка и его роли в жизни общества. Вопрос этот разрабатывался в трудах отечественных ученых М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана и других, ставших сегодня классическими34. Кажется, что диалектика объективной и субъективной истины в научном познании далеко не исчерпала себя, будучи примененной в сфере языка. Объективность в этой связи выступает прежде всего как достижение больших знаний в той или иной области по сравнению с предшественниками. Если дискурс обеспечивает шаги в этом направлении, то почему бы и не принять его на вооружение.

Призыв к «реструктурированию дискурсивными порядками» любых теоретических знаний нельзя не приветствовать. Более того, этот прием следует, видимо, рассматривать как один из путей к постижению исторической правды. Как представляется, использование современного исторического дискурса должно быть прежде всего направлено на исследование того, как люди на себе («на собственной шкуре») испытывают тот или иной исторический опыт, выяснение, «что люди говорят, и что это значит», обращая внимание на соответствующие группы и комплексы источников. Язык в этом случае выступает одним из критериев продвижения к истине, как бы ни отрицали это обстоятельство постмодернисты, и ведет к необходимости изучения истории «снизу». Следует подчеркнуть, что «снизу», а не «внизу», как это часто понимается.

Признание возможности объективного познания прошлого восстанавливает в правах любые методы, которые на это направлены. Одновременно становится ясным, что сегодня необходимы:

а)        существенное пополнение подходов и методов, прежде всего в свете особенностей истории как научной дисциплины, свойственных историческому исследованию принципов разнообразия и развертывания;

б)        модификация уже используемых методов, например количественных или компьютерных, применительно к специфике исторического познания. Однако вместо сознательного запутывания его методологических проблем следует, видимо, выдвигать принцип адекватности предлагаемых подходов и методов объекту и предмету исследования, а также используемых в нем источников.

Наиболее революционный характер новые представления о предмете и задачах истории вносят в способы и методы обращения с историческими источниками, особенно в наше традиционное отечественное источниковедение, которое возникло и развивалось в русле государственно-институционального подхода. Доказывать это не нужно, достаточно заглянуть в любой учебник по источниковедению. В то время как на Западе вопросы работы с источниками растворились в общих проблемах методологии истории, в нашей стране источниковедение сохранилось как отдельная дисциплина в комплексе исторических знаний. В этом есть свои плюсы и минусы, но как бы то ни было особый статус источниковеде

ния позволял и позволяет сегодня легче решать многие вопросы исторической эпистемологии, в том числе касающиеся провозглашения новых подходов к истории, в которых проблемы работы с источниками (текстами) выходят на передний план.

Становится очевидным, что прежнее источниковедение здесь не оправдывает себя. Необходимо привлечение новых источников, иное прочтение тех, которые считаются основополагающими, изменение способов работы с ними. В теории это касается, прежде всего, переоценки устоявшихся в источниковедении классификационных схем и переосмысления значимости отдельных типов и видов источников для исследовательской практики историка. Совершенно иное значение приобретают, в частности, источники личного происхождения: мемуары, дневники, письма и т. д., которые раньше рассматривались как второстепенные и субъективные. Все, что исходит непосредственно от человека, от его действий, поступков, мыслей и чувств, обладает несомненным преимуществом, например, перед законами, нормативно-распорядительными документами, перед официальной трактовкой тех или иных событий в печати. Последние воплощают в себе «язык власти», особый дискурс, который должен быть испытан на его соответствие историческим реалиям, засвидетельствованным непосредственными участниками событий. Язык источника приобретает в этом случае особую важность. Повторяемость и устойчивость речевых практик в источниках может служить основой для более широких обобщений в историческом исследовании.

65

В силу того, что традиционное источниковедение касалось преимущественно приемов и методов обращения с ограниченным кругом так называемых первоисточников, за пределами его рассмотрения оказываются огромные пласты свидетельств о прошлой жизни, которые для истории, особенно новейшего времени, имеют огромное значение. Нет отчетливых представлений о том, каким образом те или иные средства информационного обслуживания в обществе запечатлевают историю, как она отражается в сознании людей, как воспроизводят ее литература, искусство, фольклор. Не выработано даже твердых критериев отбора таких источников на постоянное хранение. Большинство материалов, которые поступают в архивы, представляют собой заботу государства о самом себе, о своей истории, а не историю общества, в котором мы живем, и историк, обращаясь к ним, зачастую оказывается в роли чужака в чужой стране.

5 - 4423

Нужно иметь ввиду, что мысли, чувства, радости, страдания, мечты предшествующих поколений часто не оставляют ничего больше, кроме смазанных следов в исторических источниках, к тому же представленных в зашифрованной форме. Поэтому первый и зачастую единственный подход — это переоценка тех свидетельств, которые раньше были предназначены для других задач.

В то же время иная расстановка акцентов в обращении с отдельными группами источников и их переоценка в свете видения новых задач истории вовсе не снимает критериев рассмотрения исторических свидетельств, в них содержащихся, с точки зрения подлинности, представительности, достоверности, сопоставимости, доказательности, т. е. всего того, что было наработано в рамках традиционного источниковедения. Более того, именно соединение в практике исторического исследования традиционных и новых подходов в работе с источниками является наиболее надежным способом продвижения к исторической правде. Мы далеки от того, чтобы утверждать, что глас народа — глас Божий. Но во всех источниках, даже в доносах, слухах и сплетнях, рассыпаны зерна истины, и задача историков состоит в том, чтобы эти зерна извлекать. На уровне своего лучшего профессионального опыта, пусть на отдельных примерах, историки доказали свою способность делать это, и этим путем, видимо, надо идти.

Вопрос о роли повествования, рассказа — это прежде всего вопрос о форме и способах представления исторических знаний. Для истории, как и для других наук, характерны процессы постоянной специализации и дифференциации. Одновременно история как наука несет на себе разные общественные функции (познавательные, воспитательные, развлекательные и пр.), смешивать которые вовсе не обязательно. То или иное сообщество историков вырабатывает для себя свой профессиональный язык. Для общения с широкой публикой может понадобиться другой — адаптированный к «низким возможностям» исторического познания, к сожалению, часто узурпируемый дилетантами, которые, не владея ремеслом историка, широко используют приемы литературного и художественного творчества для убеждения в своей правоте. Хотя эти приемы в силу доступности восприятия и образности нередко приносят успех, нет никаких оснований говорить, что именно они обеспечивают продвижение к исторической правде. Скорее, наоборот. Благодаря возможностям телевидения и других СМИ они способствуют внедрению в сознание мифов и субъективных

оценок. Неплохо, если историк наряду со своими профессиональными навыками обладает еще воображением, талантом рассказчика, но попытки непременно требовать этого от него кажутся чрезмерными. Более того, олитературивание, поэтизация истории, в том числе повседневной, являет собой крайне опасную тенденцию, ибо ведет к забвению или выбрасыванию из нее сюжетов, которые подобным приемам не поддаются, а для развития исторических знаний и представлений имеют немаловажное значение. К тому же категория общественного интереса к тому или иному сюжету является относительной и преходящей. То, что находится на острие внимания сегодня, завтра может показаться скучнейшей материей, и наоборот. История развивается по своему сценарию, отличающемуся от тех, которые предлагаются (романтические, трагические, драматические, сатирические и пр.), настолько, насколько жизнь богаче всяких представлений о ней. Наверное, сама жизнь, источники и язык, которым она выражается, должны определять выбор жанров повествования, а не представления историков, заданные традицией, или вкусы читательской аудитории. Тем самым снимаются ведущиеся сегодня довольно острые дискуссии о том, в каком жанре истории нужно рассказывать, например, о революции или Гражданской войне. Следует напомнить, какой вред для исторического сознания общества нанесла их безудержная романтизация советской историографией, хотя вряд ли кто сможет отрицать наличие революционной романтики в трагическом развороте событий, происходивших в России XX в. Не лучшим способом является и их «сатанизация», которая широко распространена в современной историографии.

5'

67

Нельзя не согласиться с тезисом о необходимости всеобъемлющей увязки предмета исследования со структурой исторического труда. Но кажется, что этот вопрос упирается прежде всего в формирование источниковедческой базы того или иного исторического исследования. Хотелось бы подчеркнуть, что именно источниковедческой, а не источниковой, как сегодня принято писать в вводных разделах исторических трудов. Дело в том, что историк не просто размещает источники в своем исследовании, а должен решать множество вопросов, связанных с их использованием, т. е. ведать, знать приемы и методы работы с ними, начиная с эмбриональных —чтения текстов, отбора и подбора (экспликации и кол- лации) исторических свидетельств, заканчивая проблемами создания исторических теорий. Следует обратить внимание на то, что в

сущности историки расценивают качество трудов своих коллег прежде всего по критериям широты охвата и глубине освоения источников, лежащих в основе каждого из них, т. е. именно по источниковедческой базе (все источники охватить немыслимо), и здесь замыкается сегодня большинство проблем, связанных с особенностями исторической эпистемологии. Чрезвычайно перспективным в этом ключе кажется критерий изоморфности (подобия) создаваемой источниковедческой базы предмету исследования и выбору методов работы, который на практике осуществляется гораздо проще, чем может показаться на первый взгляд. Неадекватность поставленных исследователем целей и задач характеру и способам решения, выводам и результатам, полученным на этой основе, обычно сразу бросается в глаза.

Точно так же, видимо, следует относиться и к так называемой реабилитации события — постановке его в центр исторического повествования в пику увлечению структурами, функциями, моделями. Событие предполагает завязку, кульминацию и развязку. Органическим свойством общественной жизни является внимание к крупным историческим событиям. Все попытки их принизить или обесценить обычно не увенчиваются заметным успехом, а, напротив, вызывают обратный эффект. Интерес историков также скорее всего всегда будет прикован к событиям, а те из них, которые оставили заметный след во времени, обречены на то, чтобы привлекать к себе наибольшее число исследователей, как и жизнь людей в различных экстремальных ситуациях, которыми изобиловала отечественная история XX в.

Логика развития исторических знаний сводится к тому, чтобы глубже и всестороннее проникнуть в понимание прошлого и дать соответствующее объяснение. В этом контексте следует рассматривать и стремление к структурным составляющим исторического процесса, и тенденцию к анализу микропроцессов, происходивших в истории общества, и их синтезу в едином потоке больших и малых исторических событий. Главное — расширение способов и методов познания истории. Элементы игры, равно как и домысливания, догадок и пр. в историческом познании, наверное, нужны, но все же «играть в историю», опираясь на новую форму агностицизма, как предлагают некоторые современные авторы, стоящие на позициях постмодернизма, не следует. Причинные системы и корреляции между различными явлениями общественной жизни, диалектика между логической, абстрактной структурой и исторической реальностью, движение от структуры к историческому моменту, и наоборот, следует рассматривать в едином русле широкого отображения плотно насыщенного различными событиями исторического процесса.

Круг обозначенных проблем источниковедения, ведущих к созданию подлинно научной истории новейшего времени, достаточно широк и объемен. Сформулированная программа находит отражение на страницах данного издания. В отличие от прежних работ по источниковедению, предлагается источниковедение, открытое для дальнейших разработок как в целом, так и в отдельных направлениях исследований, которые могут быть использованы и в научной работе, и в учебных целях для подготовки профессиональных историков. Такое источниковедение носит не линейный, а древообразный характер. Те идеи, на которые хотелось бы обратить особенное внимание, излагая взгляды других авторов, мы выделяли курсивом, свои — жирным шрифтом. Мы не настаиваем на том, что наша программа является единственно верной. Мы обратили внимание на то, что происходит в современной исторической нау^е и, исходя из этого,, выстроили содержание. Главная задача — прокладывание путей к историческому синтезу в работе над источниками.

На практике приходится учитывать уже сложившуюся структуру источниковедения, которая находит отражение в учебниках и учебных пособиях. По отношению к новейшему времени прочно утвердилась видовая классификация источников, которая, по идее, рассматривается как универсальная и исходит из функций, которые выполняют те или иные комплексы источников, попавшие в поле зрения историков, в общественной жизни. Впрочем, данный принцип никогда полностью не выдерживался, и во многих источниковедческих работах можно было проследить разные подходы к выделению комплексов и групп источников, не только по функциям, но и по их происхождению, по идеологическому и политическому принципу, по направлениям конкретно-исторических исследований.

В предлагаемом издании отдается дань традиции и сохраняются контуры видовой классификации источников. Она, безусловно, влияет на определение способов и методов работы с ними. Есть главы, посвященные законодательству, делопроизводству государственных учреждений, периодической печати, статистике. Однако мы не устанавливаем их ценности и иерархии по отношению к изучению истории. Напротив, в каждой из таких глав содержится анализ их достоинств и недостатков при создании полновесных исторических трудов, которые, так или иначе, ведут к синтезу разных направлений в работе историка над источниками. В содержании глав содержится переоценка значения отдельных их видов и разновидностей, обращается внимание на те комплексы и группы документов, которые стали или станут доступными в результате рассекречивания и с которыми интенсивно работают историки в последние годы. Совершенно новой для источниковедения новейшего времени с этой точки зрения является глава «Судебно-следствен- ная и тюремно-лагерная документация», которой (в политическом аспекте) уделялось внимание в дореволюционном источниковедении. Справедливость должна быть восстановлена.

В то же время не надо жесткой классификационной схемы. Классификация источников нужна для того, чтобы охватить как можно более широкий круг источников, необходимых для продвижения вперед исторических знаний. С этой точки зрения классификация должна быть многомерной, гибкой и открытой, максимально приближенной к практической работе историка. Всякие классификации условны, тем более не имеющие в своем основании однозначных и твердых критериев. Если отбросить выделение групп источников по идеологическим соображениям, как вообще ненужное и ведущее лишь к деформациям исторического знания, нельзя не заметить, что сложившаяся сегодня видовая классификация стала серьезным препятствием на пути обращения к тем группам источников, которые не укладываются в схему и углубляют разрыв между источниковедением и конкретно-историческими исследованиями.

В связи с этим в данном издании предлагается определенная структурная перестройка материала по сравнению с традиционными источниковедческими трудами и учебниками. Понадобилось введение отдельных разделов и глав, которые отражают изменения в творческой лаборатории историка. При этом авторы осознают, что в настоящее время сосуществует разнообразие подходов, и историки могут придерживаться разных методологических и источниковедческих взглядов: к таковым, в частности, относится раздел, посвященный источникам личного происхождения, значение которых сегодня подвергается наиболее радикальному переосмыслению. Вводится новая глава, которая раскрывает взаимоотношение истории с литературой и искусством, претендующими сегодня на свое особое видение и осмысление прошлого.

Нельзя сбрасывать со счета технический и общественный прогресс, повлиявший на всю систему информационного обслуживания н обществе, на основе которой складывается корпус источников. Поэтому специалисту по новейшей истории приходилось и приходится иметь дело с источниками, которые обладают существенными отличительными чертами. Так, совершенно необходимым для историка новейшего времени является овладение приемами и методами работы с аудиовизуальными средствами, кино-, фото-, фонодоку- ментами, электронной информацией, Интернетом.

Разумеется, авторы осознают, что нынешнее источниковедение — это работа преимущественно с письменными источниками. Более того, привлечение других типов информации о прошлом, в том числе устных свидетельств, изобразительных и аудиовизуальных, а также материальных остатков, памятников строительства и архитектуры, сегодня тесно сопряжено с их представлением и интерпретацией в письменной форме, хотя некоторые из них уже обретают самостоятельную роль в исследовании истории. Однако в источниковедении новейшего времени это еще мало разработанные сюжеты. Большое значение, например, сегодня имеет разработка музейного источниковедения, причем не только в экспозиционном, но в научно-исследовательском ключе. Но, кажется, что это — дело будущего.

Авторы ориентируют исследователей на работу с большими комплексами документальных архивных фондов, которые в значительной мере составляют массовые источники, и считают, что овладение приемами и методами их использования продолжает оставаться одной из насущных проблем источниковедения новейшего времени. Историку, который занимается этой эпохой, приходится много времени уделять изучению архивных документов, больше, чем опубликованных источников. Мы, например, не согласны с теми авторами, которые утверждают, что самым массовым источником по истории XX в. является периодическая печать, и соответственно ориентируют исследователей на работу с нею в первую очередь, хотя, следует признать, количество печатных опубликованных материалов, которые могут выступать в качестве источников, в новейшее время росло едва ли не в геометрической прогрессии.

Авторы всячески приветствуют стремление современного источниковедения к выходу на решение конкретных проблем истории XX в., ибо предлагаемые методы демонстрируют свою эффективность в применении к разработке различных тем и сюжетов конкретно-исторических исследований, наглядностью и убедительностью достигнутых в них результатов.

Глава 1

ЗАКОНЫ И НОРМАТИВНЫЕ АКТЫ

Новые подходы к изучению законодательства

Возрастание интереса к изучению отечественных законодательных источников новейшего времени — закономерное явление. Современный уровень научных исследований, освобождение от идеологических стереотипов, тенденции интеграции знаний, успехи системного и информационного подходов, открывающиеся культурно-антропологические перспективы предъявляют новые требования, в том числе и в области источниковедения законодательства. Стала очевидной необходимость переосмысления накопленного опыта как в сфере «практических исследований», так и в области теории и методики изучения нормативных документов в целом.

В связи с этим встает задача с новых позиций оценить роль законодательства, показать его взаимосвязь с правовой культурой и правовым сознанием законодателя, а также и самого общества на разных этапах истории XX в. В настоящее время в исторической науке заметны тенденции существенного расширения данной области исследований за счет, во-первых, включения в законодательство малоизвестных либо ранее засекреченных документов (наиболее яркий тому пример — введение в научный оборот секретных протоколов к пакту Молотова —Риббентропа); во-вторых, путем изменения самого ракурса изучения законодательных источников и углубленного исследования проблемы «источник в среде бытования»; в-третьих, в связи с поиском новых методов и приемов анализа нормативных актов.

Не ограничиваясь изучением собственно формально-правовых аспектов конкретных решений и их последствий, существует тенденция рассматривать законы и другие правовые акты в системном единстве — как отражение реальных личных, групповых, социальных интересов и настроений; как результат изменений, в том числе модернизационных, в обществе и государстве, а также в мире в целом (влияние общецивилизационных сдвигов и господствующих представлений на процесс законотворчества, на юридическое и гуманистическое содержание норм).

Самостоятельным направлением исследования становится международное право и участие СССР и России в его разработке и совершенствовании. Эти сюжеты, имеющие огромное научное и практическое звучание, в учебной и специальной литературе до-? источниковедению представлены, мягко говоря, незначительно. Между тем они крайне актуальны для начала XXI в. в условиях нарастания противоречивых тенденций: интернационализации законодательства (объединенная Европа — лучший тому пример), ощутимого воздействия глобализации на современную законодательную практику, а также в стремлении единственной супердержавы к ревизии системы международно-правовых институтов, включая ООН. Несомненно, современные реалии заставляют по- новому взглянуть на опыт, накопленный в истории XX в.

В последнее время все больше сторонников приобретает идея о необходимости подходить к изучению действующих и экспертной оценке разрабатываемых национальных законов с позиций их соответствия общечеловеческим ценностям, закрепленным в международно-правовых актах. Следует признать, что для современного исследователя проблема «закон и общественная мораль» сравнительно нова. В качестве примеров того, как с трансформацией общественных представлений и настроений со временем могут существенно, подчас кардинально, изменяться нормы права, стоит привести развернувшиеся на рубеже XX—XXI вв. дискуссии об отмене смертной казни, о регистрации однополых браков, о пересадке донорских органов, о продуктах — результатах генной инженерии, об использовании эмбриональных веществ, об эвтаназии, о легализации употребления легких наркотиков и др. Наконец, на подходе разработка законодательного регулирования процесса и результатов клонирования человека. Россия, вставшая на путь международной интеграции, не может оставаться в стороне от этих тенденций и должна обратить внимание на их правовое закрепление с учетом собственных интересов, исторического опыта идрадиций. Из сказанного следует и другой вывод: в условиях информационной революции и заметного повышения образовательного уровня населения современное законотворчество приобретает все более публичный характер.

Не последнюю роль в изменении представлений о роли законодательства в обществе играет современная социальная теория. В частности, как представляется, предпринятая во второй половине XX в. специальная разработка вопросов восприятия и интерпретации событий и явлений, индивидуальных и коллективных практик (особенно в связи с соответствием реальных практик — нормам), конституирования человеческого опыта во времени и пространстве и т. д. способна привезли* переоценке многих представлений о значении законодательства.,Историкам советской эпохи близка острая критика П. Бурдье так называемого юридизма — исподволь складывавшейся столетиями универсальной тенденции описывать многообразный социальный мир в основном в терминах правил, законов. А современная российская действительность заставляет в полной мере оценить актуальность давнего замечания М. Вебера о природе человеческой натуры: люди следуют законам в основном тогда, когда выгода подчиняться им одерживает верх над выгодой их нарушать .

Наряду с интернациональной тенденцией либерализации законодательства, нельзя не заметить, насколько активно в последние десятилетия в него вмешиваются, во-первых, современная наука, особенно медицина и биология, во-вторых, средства массовой информации. Во многом под их влиянием стало, например, возможным сформировать соответствующие общественные настроения и принять на исходе XX в. в США и ряде других стран жесткие законы, направленные на борьбу с курением, несмотря на отчаянное сопротивление курильщиков и могущественных табачных магнатов.

Указанные тенденции накладывают безусловный отпечаток на специфику исследования законодательства, связанную с важностью его комплексной контекстной проработки, тщательным учетом разнонаправленных общественных настроений, экономических и государственных интересов, национальной особенностью и общецивилизационными процессами.

Для изучения советского законодательства, долгое время развивавшегося в условиях монопольной идеологии, вышесказанное актуально в неменьшей степен/f. В советской литературе процесс нормотворчества изучался в основном с учетом утверждения о единстве интересов и чаяний советского народа и власти, что во многих случаях не соответствовало действительности. В связи с признаваемой ныне социальной, национальной, религиозной неоднородностью бывшего советского и нынешнего постсоветского общества, требуются историко-психологические, историко-социо- логические, историко-культурологические исследования, направленные на всестороннее изучение законодательства с этой точки зрения. Особенно много здесь могут дать комплексный междисциплинарный подход и сравнительно-исторические методы ана- лиза'.^Вполне назрели работы и по конкретным отраслям права, позволяющие, например, сопоставлять (конечно, с учетом времени, места и иных обстоятельств) действенность норм советского, российского и зарубежного законодательства, направленных на регулирование однотипных отношений либо на борьбу с социальными аномалиями, имеющими интернациональный характер (коррупция, терроризм, наркоторговля, проституция, бродяжничество, детская беспризорность и пр.). Очевидно, что без профессиональной работы историка, владеющего современными методами системного анализа, многофакторного моделирования и т. д., тут не обойтись.

Будучи историческим источником, отражающим явления экономической, политической, социальной, культурной жизни и обладая к тому же юридической силой, закон, в отличие от других видов источников, затрагивает реальные интересы членов общества и тем самым является мощным инструментом идейно-пропа- гандистского воздействия, а также регулирования общественных и материальных отношений. Однако не вполне ясно, как действует данный механизм на практике, в какой степени и как именно он опосредован в конкретно-исторических условиях, в специфической социальной, национальной, религиозной среде.

Справедливость замечания об опосредованности действия законов может подтвердить любой находившийся в заключении или служивший в армии. В отличие от «гражданки», здесь действует ограниченное число норм, призванных максимально регламентировать жизнедеятельность военнослужащих. Наличие сравнительно четкого правового поля, военной дисциплины и возможностей для контроля за единообразным выполнением правил делает воинскую часть, казалось бы, идеальной моделью для изучения правоприменительной практики в условиях замкнутой правовой системы. Но и здесь «жизнь по уставу» — в той или иной степени иллюзия. Реальность же зависит от множества факторов: месторасположения воинской части, рода войск, специфики выполняемых задач в мирное и военное время, контингента военнослужащих (культурно-образовательный уровень, семейное положение, возрастной, национально-религиозный состав и др.), личности «отцов-командиров», традиций в военной службе, которые передаются от одного поколения к другому, например «дедовщина». Кроме того, как и в обществе, тотальная регламентация всего и вся здесь объективно невозможна, а в бою, наряду с современным вооружением, побеждает сплав дисциплины, инициативы и солдатской смекалки. Данный пример выбран не случайно: в литературе практически отсутствуют специальные работы, посвященные изучению законодательства не только в военной сфере, всегда составлявшей значимую часть отечественной истории, но и других сферах, важных для понимания того, что на деле происходило. Так, исследование ГУЛАГа — темы чрезвычайно популярной в нынешней историографии — сегодня невозможно без правовой, формально- юридической оценки положения заключенных (в том числе политических) и реальной практики лагерной системы.

На этой основе должно быть продолжено всестороннее исследование законодательных источников не только как юридических (законодательство — правовая основа любого государства) и публично-правовых документов, но и с точки зрения выполнения ими социальных функций. Необходимую базу для этого создают работы последних лет, относимые к социальной истории. Они свидетельствуют о том, что история государства и права не может изучаться в отрыве от истории общества. В новейшее время последнее выступало как важный самостоятельный фактор, оказывавший воздействие на государство, в том числе на его юри- дико-правовые институты, на законодательную политику и правоприменительную практику. Поскольку комплекс правовых актов являлся одним из «приводных ремней», регулирующих отношения между властью и обществом, государством и гражданином, именно через тщательное изучение истории законодательства в целом, а также его отдельных отраслей и конкретных норм есть возможность приблизиться к пониманию одной из ключевых проблем отечественной истории XX в. — как именно осуществлялось взаимодействие общества и власти в качестве единой системы.

Работы историков последних лет поднимают важнейшие для изучения законодательства вопросы: во-первых, в какой степени в действительности были юридически регламентированы основные стороны жизни рядового человека и насколько широким оставалось свободное от формально-юридических норм правовое поле; во-вторых, в какой мере обычный гражданин знал, учитывал при принятии решений, воспринимал и как часто сталкивался с правовым регулированием в своей повседневной жизни (на производстве, в быту); в-третьих, чем именно заполнялся «правовой вакуум» (сферы вне формально-правового регулирования): национальными, религиозными, общественными представлениями, общинными традициями, коммунистической и иной моралью, партийной дисциплиной, идеологическими, рекламными и др. кампаниями, ментальными нормами, индивидуальной психологией, социально-сословной принадлежностью или происхождением, элементарной борьбой за выживание, веяниями моды и проч. Как видим, даже приблизительный перечень факторов, вступавших в прямое или косвенное столкновение с устанавливаемыми государством «стандартными» нормами или заполнявших правовые «лакуны», — намного шире, чем принято было полагать.

Законодательные источники и актовые материалы

Обязательным условием квалифицированного подхода к законодательным источникам является возможно более полное представление о нормативных актах как виде документов, их структуре и иерархии, об эволюции системы законодательства, а также о месте законодательных источников в кругу других документов эпохи. Здесь прежде всего надо принять во внимание, чтб в советский период система законодательства включала в себя законы и нормативные (подзаконные) акты. Из многочисленных определений можно вычленить следующие основные характеристики законодательного акта: правовой документ, направленный на регулирование общественных отношений, издаваемый органом права и устанавливающий, изменяющий или отменяющий нормы права."Доставляя единую связку (систему), законы и подзаконные акты тесно взаимосвязаны: закон, каким бы обстоятельным он ни был, остается, как правило, декларацией принципов и намерений, а его практическое осуществление обеспечивается подзаконными актами. Непринятие последних может свести на нет реализацию любого закона.Отмеченное положение носит универсальный характер, хотя в советское время в силу выраженной управляемости нормотворчества такого рода случаи были редкими. В постсоветской России они стали довольно частым яв-

г

лнием. Так, несмотря на предусмотренную Конституцией 1993 г. взможность прохождения альтернативной военной службы, от- стствие долгое время соответствующего закона с системой под- зконных актов блокировало реализацию этой конституционной нрмы, имеющей прямое юридическое действие.

системе законодательства присутствует качественная сопод- цненность: юридическое верховенство одних правовых актов (Кон- ситуция здесь вне конкуренции) и вторичность других; отличия п функциям, источнику власти (законодательная, исполнитель- ня, судебная). Другой характерной особенностью законодатель- сва является высокая по сравнению с другими актами степень ео компетенции, находящая выражение в том, что оно направле- н на регулирование государством и его контрагентами деятель- нсти не столько конкретных лиц (исключения — персональные у.азы о награждении, присвоении воинских званий и др.), сколь- к общества в целом или значительных социальных rpyrfrQ

Указанные выше признаки важно иметь в виду еще и потому, чо в последнее время в литературе отчетливо проявились раз- Hie, порой диаметрально противоположные точки зрения на прин- цпиальные аспекты изучения советского законодательства, в том челе конкретного наполнения самого понятия «законодательные иточники». Это связано с неудовлетворенностью существующим уовнем исследований в данной области, с привлечением вниманий ранее неизученным категориям юридических документов.

Сохраняется «традиционное» разграничение источников на сбственно законы и нормативные акты. Причем акты порою от- дляются и причисляются к категории делопроизводственной до- кментации. Такой подход не может быть поддержан, поскольку о искусственно разрывает отмеченное выше юридическое един- сво законов и принятых во их исполнение подзаконных актов./ Иная трактовка основана на выделении, наряду или вместо зконодательных источников, более широкой категории «юриди- чские акты». Сам по себе вопрос о включении в источниковедчески) сферу действительно малоизученных актовых материалов со- втской эпохи, и особенно постсоветского периода, вполне назрел (]связи с заметным увеличением с 1990-х годов, в условиях мно- гэбразия форм собственности, количества и значения актовой дкументации). Несомненно и то, что дипломатика XX в. — чрез- в1чайно перспективное исследовательское направление. К юри- дческим актам, по мнению признанного специалиста в этой облети С.М. Каштанова, могут быть отнесены:«во-первых, доку-

менты законодательного вида (законы и так называемые подзаконные акты), во-вторых, документы протокольно-регистрационного и протокольно-учетного видов, фиксирующие факты правового освидетельствования какого-либо действия или состояния» («акты» освидетельствования или сдачи имущества, акты гражданского состояния, милицейские «акты») и т. п. Сюда можно добавить административный акт как один из видов государственного управления». Тем самым предлагается изучать законы и нормативные акты новейшего времени в рамках более общей категории «актовое источниковедение».

Тенденция еще большего расширения круга документов, включаемых в актовые источники (при сохранении изучения советского законодательства как самостоятельного направления) присутствует в изданном в РГГУ в 1998 г. учебном пособии «Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории». Здесь к актам отнесены разнообразные документы договорного характера, в которых субъектами права выступают как физические, так и юридические лица, в том числе профсоюзы, государственные, хозяйственные органы и др. К актовым источникам причисляются регистрационные документы ЗАГСов, паспортных столов и др., различные договоры и соглашения (трудовые — индивидуальные и коллективные, по соцсоревнованию и страхованию, МТС с колхозами и проч.), а также сделки, отложившиеся в делопроизводстве нотариальных контор. По логике вещей, сюда же стоит приплюсовать финансово-юридическую документацию, домовые книги, имеющие регистрационные функции, многочисленные акты правоохранительных органов, фиксирующих происшествия и преступления; хранящиеся в миллионах судебных и следственных дел акты арестов и обысков, акты об изъятии имущества, о принятии в отношении граждан административных мер и т. д. Как в количественном, так и в типологическом отношении акты советской эпохи существенно отличаются от постсоветского времени (например, ушли в прошлое договоры о соцсоревновании или постановления товарищеских судов, но появились брачные контракты и документы, устанавливающие право собственности). Нетрудно заметить, что методика источниковедческого анализа большинства актовых документов — совершенно непаханное поле.

Таким образом, к категории «акты» можно причислить самые разнообразные документы, в том числе относящиеся к повседнев- но-бытовой сфере, многие из которых считались «неважными» и до сих пор по большому счету не востребованы исторической наукой. Их введение в научный оборот с одновременным специальным источниковедческим изучением —безусловно актуальная задача, способная придать новый импульс историческим исследованиям и существенно расширить их проблематику.

Введение в источниковедение новейшего времени общей категории «акты» ломает некоторые устоявшиеся представления. Актовое источниковедение ставит вопрос, во-первых, об их месте в общем многовидовом корпусе источников по новейшей истории России. Во-вторых, — о критериях их систематизации. Разнородность документов, включаемых в формальную категорию «акты» (это особенно явно прослеживается с учетом их первичных — юридических, административных, регистрационных и иных функций, которые историк не вправе игнорировать), наводит на мысль о том, что у многих из них общих признаков существенно меньше, чем различий.

/ Актовая документация «пронизывает поры», охватывая едва ли не все ключевые сферы жизни общества и государства снизу доверху, что делает системное исследование данной категории источников крайне заманчивым. По мнению специалистов, большие массивы и нараставшее в течение XX в. разнообразие актовых источников ставят под сомнение возможность автоматического перенесения методик классической дипломатики на их изучение. Выход может быть найден в подходе к актовой документации как массовому источникуГ^Одновременно требуется выработка более «тонких» и дифференцированных приемов их изучения, исходя из состава специфических разновидностей актовых документов новейшей истории России, а также из четкого представления об удельном весе и значении каждого из основных разновидностей актов в жизни общества.

Признание значимости исследования актов как категории источников не означает, что понятие «законодательный источник» отжило свой век. Думается, было бы ошибкой «растворить» законодательство в общем термине «акт». По целому ряду рассмотренных выше признаков законы^мюдзаконные акты существенно выделяются из этой категории. Кроме того, в отличие от законов, большинство актов составляет существенную часть делопроизводства (нотариального, управленческого, судебно-следственного, милицейского, административно-хозяйственного и др.) учреждений и организаций. Поэтому с позиций принятой видовой классификации их можно назвать «пограничными» источниками и с не меньшим основанием отнести к категории делопроизводственных

документов. Более того, на сегодняшний день с источниковедческой точки зрения они могут быть успешно изучены именно как неотъемлемая часть отложившегося делопроизводственного комплекса с использованием соответствующих приемов и методов анализа. Характерно и то, что, в отличие от актов, законы и подзаконные акты сложились и существуют как автономные документальные системы, не требующие искусственного вычленения в исследовательских целях из общего массива источни1?<5!>^

Законы и нормативные акты новейшего времени

81

Стоит признать, что дискуссии о классификации, терминах и реальном наполнении юридических источников советского периода имеют под собой историческую почвуС^ первые десятилетия советского государства принципиальный отказ от разделения законодательной и исполнительной власти привел к фактическому размыванию четких границ между законами и подзаконными актами. Формальное разграничение властных полномочий и создание иерархии норм было закреплено лишь в советской Конституции 1936 г. Однако и в дальнейшем в советский период, в связи с отсутствием механизма контроля за соблюдением принципа под- законности, все большее распространение приобрела практика расширительного толкования законов, вплоть до понимания под ними в 1960—1970-е годы любых нормативных актов. Различные точки зрения по поводу трактовки понятия «законодательство» нашли реальное воплощение в таких важных документах, как «Основы» отраслей прГСГЕЗ^ Так, если в «Основы» уголовного, исправительно-трудового законодательства оказались включенными только законы, то в «Основах» земельного законодательства, законодательства о народном образовании были представлены и подзаконные акть(Гс£авершение в 1970-е годы длительной работы по кодификации законодательства СССР и принятие 15 «Основ» по отраслям права имело важное значение для стабилизации законотворчества и получило в целом положительную оценку специалистов. Тем не менее, тенденция размывания принципиального различия законов и нормативных актов становится превалирующей с 1970-х годов. Не остановило ее и принятие Конституции 1977 г., вновь формально закрепившей верховенство закона над подзаконными актами и ограничившей круг органов, имеющих право их издаЯидГ^В период «развитого социализма» активная

6-4423

нормотворческая деятельность осуществлялась не столько с помощью законов, принимаемых сессиями Верховного Совета (ВС) СССР, сколько в форме указов его постоянно действующего Президиума (ПВС) и особенно актов Совета Министров (СМ) СССР. К примеру, среди 505 нормативно-правовых актов, принятых в течение 1978 г. высшими органами государственной власти и управления СССР, законов было лишь 10, указов ПВС — 35. Остальные 460 (!) актов — постановления и распоряжения Совмина. Поражает не только размах нормотворческой работы тех лет, но и подавляющий перевес в нем подзаконных нормативных актов над собственно законами. Данная ситуация заставляет задуматься над тем, какие госструктуры осуществляли реальную законодательную власть в СССР.

/Провозглашенный с середины 1980-х годов курс на построе- нте"правового государства с четким разделением властей, главенством закона и др. потребовал систематизации законодательства. Строго говоря, важность устранения множественности правовых актов по одним и тем же вопросам, их упорядочения понималась и раньше. Но даже принятое в 1975 г. по этому вопросу постановление ЦК КПСС и СМ СССР осталось на бумаге. Исследования советского нормативно-правового хозяйства показали, что оно «труднодоступно даже для специалистов», а «правотворчество и весь характер взаимоотношений в сложной системе правовых норм в нашей стране почти не урегулированы правом». Это поставило в повестку дня в конце 1980-х годов разработку Закона о законах?!Кроме того, на поверку оказалось, что долгое время не велось централизованного учета всех законодательных и нормативных актов, принятых в центое и на местах на территории СССР за годы советской власти/Только в 1970-х годах была создана межотраслевая автоматизированная информационно-поисковая система (АИПС) «Законодательство» с целью учета новых нормативных актов СССРГ^а принятые ранее, а тем более на уже утратившие свою юридическую силу законы и подзаконные акты функции АИПС не распространялись(Тогда же, в 1970-е годы, было предпринято издание многотомного «Собрания действующего законодательства СССР». Оно включило более 9 тыс. нормативно-правовых актов, изданных союзными органами. Но так как «Собрание» выходило ограниченным тиражом с грифом ДСП, оно оказалось недоступным населени1оГ}

Отсутствие общего централизованного учета всех принятых в центре и на местах за более чем 70 советских лет юридических

актов делает невозможным всестороннюю научную оценку и полноценный анализ развития системы советского законодательства. При такой неопределенности можно лишь предполагать, что введенные в научный оборот и в силу этого сравнительно хорошо известные историкам законодательные и нормативные источники составляют ничтожно малую надводную часть айсберга, включающую наиболее важные законодательные акты, в первую очередь Конституции. Это подтверждается относящимися к концу 1980-х годов выводами: в общей массе зарегистрированных актов собственно законы составили только 8%.

Еще более сложная ситуация сложилась с современным российским законодательством. С одной стороны, компьютерные технологии, Интернет позволяют избавиться от прежней проблемы учета и общего доступа к нормативным актам. С другой — после распада СССР, принятия регионами деклараций о суверенитете, в условиях «войны законов» и общей децентрализации власти намного усложнилось юридическое пространство, заметно возросло количество участников правовых отношений, объектов и субъектов права. Дезинтеграция негативно сказалась на возможностях централизованного учета актов, принимаемых в регионах. Впрочем, данная проблема приобрела чисто формальный характер. Самое же главное — к середине 1990-х годов выявились тенденции утраты единой законодательной системы, а значит, и управляемости государства. В этих условиях разница между принятыми, но недействующими федеральными законами и подзаконными актами (например, в середине 1990-х годов полностью в Чечне и выборочно — едва ли не в большинстве субъектов РФ) и формально занимающим «подчиненное» по отношению к ним юридическое положение, но весьма действенным региональным и местным законодательством имела чисто теоретическое значение.

б*

83

Существенно усложняет жизнь правоведу и историку, задавшимся целью разобраться в соподчиненности действующих российских законов и нормативных актов, запутанная ситуация с законодательной и исполнительной ветвями власти в РФ, компетенция которых не совпадает формально-юридически (по Конституции 1993 г.) и по существу. Наиболее показательный пример— полномочия Президента РФ, а также его администрации, превратившейся, вопреки действующему законодательству, во влиятельное «министерство двора». Противоречия в правовой базе позволяют первому лицу в государстве фактически руководить исполнительной властью в стране, не неся за результаты этой работы

фор.мальной юридической ответственности. Понятно, что указанные проблемы накладывают существенный отпечаток на современное нормотворчество, во многом определяя специфику изучения постсоветского законодательства.

Классификация законов и нормативных актов

Советская историческая и юридическая литература, опираясь в том числе на международный опыт, предлагали различные схемы классификации законодательных источников. Не вызывают особых возражений классификации по отраслям права (конституционное, административное, уголовное, гражданское, земельное законодательство и т. д.), по компетенции (общесоюзное или федеральное, республиканское, местное), по способам правотворчества (акты'органов государства, общесоюзных или федеральных организаций, референдумов, санкционированный государством правовой обычай).

/ С учетом необходимости системного изучения как советского, •«rR и постсоветского законодательства, в учебных целях может быть предложена следующая самая общая классификация законодательных и нормативных актов новейшего времени, основанная на источнике права, объекте и субъекте правовых отношений.

Международные и межреспубликанские договоры и соглашения (включая договоры между республиками СССР, договоры между независимыми субъектами РФ; международные соглашения субъектов РФ).

Конституции и юридические акты законодательного характера (в том числе подзаконные правовые акты), принятые государством и его органами, направленные на управление государственными институтами, совершенствование хозяйственной деятельности и региональной политики, на регулирование общественных отношений.

Правовые акты государственных структур, выполняющих административно-управленческие и регистрационно-учетные функции по отношению к группам населения и физическим лицам.

Договорно-правовые акты, заключенные между юридическими лицами (учреждениями, организациями, предприятиями и т. п.).

Договорно-правовые акты между, с одной стороны, учреждениями, предприятиями, организациями, имеющими права юридического лица, и, с другой — физическими лицами.

Акты, фиксирующие договорно-правовые отношения между гражданами (физическими лицами).

Так называемые односторонние сделки, совершаемые физическими лицами в основном в нотариальном порядке (завещания, доверенности и др.).

В учебниках по источниковедению, изданных в советское время, принято выделение разновидностей законодательных источников с точки зрения компетенции и специфики их анализа: декреты, конституции, законы, кодексы, документы съездов Советов, нормативные акты.

(^Законодательные акты подразделяются на Конституции, акты конституционного характера (сюда входят и наиболее важные декреты первых лет советской власти), Кодексы и Основы законодательства, а также собственно законы в форме указов, постановлений, законов. Иерархия нормативных подзаконных актов довольно сложна. Характерна множественность видов актов, разнобой в выборе форми^Из правительственных постановлений и распоряжений выделены документы общенормативного характера, которые включались в Свод законов СССР. Остальные носят частный характер (назначение и освобождение от должностей, присвоение званий и т. д.).

«^Особую группу советских источников составляли совместные постановления партии и правительства. Как тип подзаконных нормативных актов они появились в 1930-е годы в связи со сращиванием государственного и партийного аппаратов, с расширением контрольно-хозяйственных полномочий парторганов по Уставу ВКП(б) 193?Гг71По идее, не соответствовавшей, правда, действовавшей Конституции 1936 г., совместные постановления призваны были подкрепить партийные директивы государственными решениями. В 1950—1970-е годы развернулась дискуссия о юридической силе совместных постановлений. Некоторые ученые пытались придать им особый правовой вес по сравнению с обычными подзаконными актами, введя в научный оборот даже новое понятие «партийно-правовые нормы».

Чутко прореагировала на тенденции укрепления роли КПСС историческая наука. Появилась особая отрасль — историко- партийное источниковедение. Было предложено принципиальное разделение источников по истории советского общества на 2 группы: нормативные и исполнительные, причем к первой, наиболее важной из них, наряду с законодательными актами, были отнесены руководящие материалы КПСС.

Наиболее многочисленное советское министерско-ведомствен- ное нормотворчество, пожалуй, наиболее запутанное правовое хозяйство, которое по формальным критериям относится как к категории «акты», так и к делопроизводственной документации. Эта группа материалов с источниковедческой точки зрения остается практически неизученной. В реальности в СССР и России возникавшие в недрах ведомств приказы, инструкции, постановления, положения, разъяснения и т. д. зачастую подменяли законодательные нормы.£Ёедомственные нормативные акты можно разделить на 2 группы: обязательные только для организаций и учреждений данного ведомства и учреждений его системы (т. н. локальные нормы) и имеющие общеобязательный характер (такими правами в СССР обладал Госплан, Госснаб, ГКНТ, Минфин, Госбанк}"!!

,' Специфическую группу правовых актов в системе советского и постсоветского законодательства составляют нормативные документы местных органов власти. Во времена СССР их решения, распоряжения были обязательными для исполнения на ограниченной территории и подзаконны по отношению не только к актам союзных и республиканских законодателыщх^ органов, но и их Советов Министров (исполнительных органов). |В условиях существовавшего разграничения полномочий компетенция местных органов власти распространялась преимущественно на охрану окружающей среды, благоустройство и поддержание в порядке местного хозяйства, содержание улиц, дворов, колодцев, мостков, жилья, ремонт общественно значимых сооружений и помещений, культурно-бытовые вопросы, установление правил общежития и содержания гражданами домашних животных, на соблюдение общественного порядка, «коррекцию» правил поведения граждан, исходя из пожеланий большинства, из традиций и обычаев в данной местности. Удельный вес такого рода нормативных актов по сравнению с распорядительными и контрольно-надзорными документами местных Советов был невелик, тем более если сравнить, например, с законодательством штатов в США, тем не менее важность источниковедческого изучения указанных документов очевидна. Система местных органов власти современной России, как и их документация, отличаются большей сложностью и требуют, наряду с источниковедческими, специальных историко-правовых исследований.

/Правом издания общеобязательных юридических актов в СССР обладали и некоторые общественные организации, в частности

ВЦСПС (в области соцстраха, труда и техники безопасности после упразднения в 1933 г. Наркомата труда]Л£поры о правомерности такого санкционирования обострились в 1955 г. в связи с образованием Госкомитета по труду и социальным вопросам и его преемников. Изучение нормативных актов общественных организаций, а также совместных актов ВЦСПС и Госкомитета по труду остается актуальной задачей, в том числе с точки зрения специфики анализа этих источников.

Особенности складывания советского законодательства

Процесс формирования системы советского законодательства, начавшийся после Октябрьской революции, мыслился лидерами большевиков с позиций принципиального отказа от предшествующих традиций юридической науки. Данный подход прослеживается в работах В.И. Ленина. В наиболее законченном виде концепция «пролетарского права» получила воплощение в трудах его соратника и тоже профессионального юриста П.И. Стучки.

При изучении советского законодательства первых десятилетий следует иметь в виду, что большевики с дореволюционных времен относились к праву вообще как к чуждому буржуазному институту, подлежащему безусловному слому, а к «пролетарскому праву» — как к временному, вынужденному явлению. Согласно классической марксистской теории, с отмиранием государства должно отмереть и право, трансформируясь в неписаную «систему норм социалистического общежития». Однако на практике такой подход способствовал распространению в обществе правового нигилизма, поскольку действующее советское законодательство, принятое пролетарским государством и одобренное партийными решениями, неминуемо воспринималось как «временное». Реалии советской действительности и политическая целесообразность «подправили» теорию. Резкий поворот произошел в середине 1930-х годов, когда вместо концепции правового нигилизма была официально провозглашена идея особого, социалистического права и социалистической законности, которую каждый гражданин был обязан неукоснительно соблюдать. Окончательные итоги дискуссии были подведены в 1938 г. на Всесоюзном совещании юристов.

Некоторые исследователи не без основания полагают, что взгляд большевиков на функции и место права в обществе, а также стремление подчинить правосудие «политической целесообразности» определялись не только марксистскими догмами, но и были во многом продолжением российской дореволюционной авторитарной традиции. Сравнительный анализ, предпринятый В. Кудрявцевым и А. Трусовым в книге «Политическая юстиция в СССР» (М., 2000), приводит авторов к выводу, что «советская власть... определенно заимствовала опыт царизма» как в отношении законодательства, так и в отношении системы наказаний за политические преступления. Такие явления, как наделение полицейских органов несоразмерными полномочиями и явный акцент на насилие по отношению к гражданам, внесудебное рассмотрение дел (в том числе в рамках самих карательных органов и военных трибуналов), пристрастность предварительного расследования и фальсификация следственных документов, пытки и провокации в тюрьмах, искусственное создание «групповых дел», широкое использование агентов-осведомителей, а также подконтрольность и зависимость судебных решений от воли властей, особая жестокость санкций и детальная регламентация политических преступлений (например, в последнем дореволюционном Уголовном уложении 1903 г. им было посвящено более 30 статей!), — все это не являлось чисто советскими или сталинскими «изобретениями». Именно жестокость царских законов XIX — начала XX в., испытанная на себе большевистскими лидерами, а также безнаказанность властей и реалии жизни породили крайние формы революционного радикализма и отравили общественное сознание рядовых граждан. Крайне важным представляется вывод авторов о том, что выбор большевистским руководством периода диктатуры пролетариата, да и в дальнейшем той или иной модели «механизма подавления» был во многом связан с «нравственно-правовым сознанием народа, уровнем культуры административного аппарата новой власти, господствующей идеологией, общественным настроением масс».

Существенные сдвиги произошли после 1917 г. и в отношении изучения истории законодательства. Отечественная дореволюционная историография была тесно связана с государственно-пра- вовой традицией. Ее прогресс во многом определяется успехами представителей юридической школы русской историографии XIX в. (К.Д. Кавелин, М.П. Погодин, Б.Н. Чичерин, И.Ф. Эверс и др.) и ее влиянием. Тогда же произошло обособление историко-право- вой науки от гражданской истории, что стало этапным событием и стимулировало исследования в данной области. Отмечалось активное привлечение законодательных источников в исторических исследованиях, прогресс в области методики их анализа. К сожалению, в советский период многие лучшие традиции дореволюционной историографии были утрачены. До 1930-х годов историко- правовой науки не существовало, а ее формальное отпочкование в условиях сталинизма не принесло ощутимых результатов.

Решительная борьба велась в первые годы советской власти с так называемыми буржуазными школами права. Между тем концепция Питирима Сорокина, противопоставлявшего законодательству правовую совесть и убеждения членов общества, во многом перекликалась не только со взглядами видных большевиков (А.В. Луначарский, например, связывал революцию с заменой традиционного права «интуитивным правом трудящихся», а П.И. Стучка считал, что революционные трибуналы должны руководствоваться «не законностью, а политической совестью»), но и в принципе соответствовала реалиям тех лет, когда в условиях отсутствия новой законодательной системы правительство санкционировало ее замену революционным правосознанием народа. Кстати, вопрос об использовании революционной совести и революционного правосознания (т. е. морально-нравствен- ных представлений) как альтернативы или существенного дополнения к юридическим нормам в практической плоскости изучен явно недостаточно. В общих чертах известно, насколько актуален он был в первый послереволюционный период, в том числе как вынужденная мера, найдя закрепление в декретах советской власти. Однако мало что можно сообщить о развитии этой идеи в 1920—1930-е годы, а также и в дальнейшем, особенно в рамках деятельности товарищеских, бытовых, производственно- товарищеских судов.

Целиком отвергнуты были большевиками и идеи «социологической школы» С.А. Муромцева о необходимости исследования законодательства с позиций анализа его реализации, кажущиеся крайне актуальными сегодня. Конфуз произошел также с запрещением взглядов «нормативистской школы» Г.Ф. Шершеневича. По сути дела она была возрождена и поднята на щит по инициативе А.Я- Вышинского. Нормативистское понимание советского права как совокупности норм (без учета правоотношений, возникающих в ходе их реализации) окончательно закрепилось в официальной юридической науке в конце 1930-х годов и сохранялось в фундаментальных исследованиях вплоть до 1970-х. Это привело к абсолютизации потенции нормативных актов, к недооценке практики их реализации как критерия истины. «Выпали» из поля зрения.такие ключевые проблемы, как строгое соблюдение законодательства, точное и своевременное исполнение, правильное и единообразное применение, эффективность его действия. Указанные тенденции, отмеченные правоведами, оказывают существенное влияние на специфику источниковедческого изучения нормативных актов советской эпохи.

Период 1917 — середина 1930-х годов был, пожалуй, самым плодотворным временем законотворческой деятельности советского государства. С 1917 по 1936 г. высшие органы законодательной власти приняли около 5,5 тыс. актов, причем порядка 3 тыс. — в течение 1917—1921 гг. и более 250 только с октября 1917 по январь 1918 г. Правом издавать законы обладали Съезды Советов, ВЦИК, СНК, а с 1919 г. и Президиум ВЦИК. Фактически же законодательные функции имели Наркоматы и другие ведомства РСФСР, что противоречило Конституции 1918 г. и сводило на нет принцип верховенства закона над ведомственным нормотворчеством. Местные Советы, которым предоставлялось право издания подзаконных актов, также на практике выходили из сферы своей компетенции, утверждая местные законы и даже кодексы, часто противоречащие союзному и республиканскому законодательству. Тем не менее местное нормотворчество было приведено в соответствие с союзным законодательством сравнительно быстро — ко второй половине 1920-х годов. Обязательные для исполнения нормы издавали и внеконституционные, чрезвычайные органы — ВЧК, Реввоенсовет, Совет Обороны (в дальнейшем Совет Труда и Обороны, СТО). Многие из них действовали длительное время и оказали существенное влияние на развитие советского законодательства тех лет.

Несмотря на обилие принимаемых актов, вплоть до середины 1920-х годов единой системы советского законодательства не существовало. Ее становление проходило в условиях сосуществования в 1917—1919 гг. законов советской власти со старыми, дореволюционными нормами. В ситуации, когда новая система еще не сложилась, вплоть до начала 1920-х годов существовала обширная сфера не регулируемых законами отношений. Она должна была заполняться, как уже говорилось, за счет революционного правосознания трудящихся и санкционированного правового обычая, призванных блокировать возможное беззаконие. При этом отсылки к правовому обычаю содержались даже в Конституции 1918 г.

Нежизненность этого механизма стала одной из причин форсирования кодификации законодательства в начале 1920-х годов.

Другим объективным стимулом его разработки явилось прагматичное осознание того, что наличие полноценной законодательной системы является непременным условием стабильного функционирования общества и государства. Разработка первых советских кодексов была осуществлена НК.Ю в кратчайшие сроки и на высоком профессиональном уровне под руководством Д.И. Курского. Показательно, что многие элементы законодательства 1922—1924 гг., включая первые Конституции РСФСР и СССР, кажутся достаточно демократичными для своего времени. А первая судебно-правовая реформа этого периода рассматривается как наиболее успешная из всех аналогичных преобразований советского времени.

Использование большевиками царского законодательства в первые послереволюционные годы является одним из самых «болевых мест» советской историографии, долгое время отказывавшейся признать какую-либо преемственность в этой области. Несмотря на то что советская власть отменила прежнее законодательство в части, противоречащей ее декретам, а также программам РСДРП и партии эсеров, некоторые дореволюционные правовые нормы продолжали действовать. Например, идеи, заложенные в Судебных уставах 1864 г., были использованы в ряде положений декретов «О суде» 24 ноября 1917 г. и 7 марта 1918 г. В ст. 8 второго декрета прямо говорилось, что судопроизводство по гражданским и уголовным делам следует осуществлять «по правилам судебных уставов 1864 г.» Они же использовались при разработке законопроектов и несколько позднее. Как показали исследования историков и правоведов, определенная преемственность наблюдалась также в функционировании гражданско-правовых институтов, в процессуальной области, в сфере уголовного законодательства, «технических» норм (делопроизводство, деятельность почты, телеграфа, транспорта). Следует учесть и психологические аспекты проблемы, впервые подмеченные еще в 1918 г. И.И. Стучкой: будучи отмененными юридически, старые законы долго сохранялись в правосознании населения, что преломлялось, в частности, в реальной практике приговоров и решений судов.

Появление новой системы законодательства происходило в условиях острой политической борьбы. Представители небольшевистских партий во ВЦИКе и СНК отстаивали принципы парламентаризма, пытались воспрепятствовать практике сосредоточения законодательной и исполнительной власти в одних руках, выступали за повышение статуса местных Советов как органов самоуправления. Эта позиция нашла подтверждение при разработке проекта Конституции 1918 г., в некоторых решениях III Всероссийского съезда Советов. Проекты законотворческой деятельности других советских партий, кроме большевиков, остаются до сих пор малоизученными, как и законодательство контрреволюционных правительств времен Гражданской войны.

Другие особенности законов первых лет Октября достаточно хорошо известны — их ярко выраженный пропагандистский характер, гибкость, динамизм нормотворчества в зависимости от конкретно-исторических условий и т. д.

Важным этапом явился переход к нэпу. В этот период разрабатываются и закрепляются такие типы комплексных актов, как кодексы, утверждаются новые формы законодательных документов — закон, указ. Совершенствуется система подготовки нормативные актов, выходят юридические документы, направленные на реализацию новых возможностей хозяйственной деятельности в негосударственном секторе. Многие из них становятся объектом изучения только в последнее время (юридические материалы трестов, синдикатов, акционерных обществ, кооперативных обществ).

Установление сталинской диктатуры негативно отразилось на законодательной деятельности. С конца 1920-х годов право стало рассматриваться не столько в юридическом, сколько в политическом ключе, как действенный инструмент укрепления и реализации властных функций, своеобразное «подручное средство для вождя». Возросло значение общесоюзных актов и сократилась сфера компетенции республиканских. После коллективизации деревни появилась новая отрасль — колхозное право, регламентировалось хозяйственное право. Одновременно заметно возросла роль уголовного и административного права в регулировании общественных отношений. В рамках административного права с 1932 г. проводилось введение прописки. Взяла верх тенденция к ужесточению наказаний, к расширению сферы уголовной ответственности даже за малозначительные нарушения, ранее относимые к сфере административного права (например, нарушения производственной дисциплины). До 12 лет был сокращен возраст привлечения подростков к уголовной ответственности, после 1934 г. вводился ускоренный и упрощенный порядок расследования некоторых политических преступлений и др.

Нарастала политизация в правоведении, ликвидировались остатки плюрализма в оценке юридических актов, канули в Лету острые дискуссии в среде юристов 1920-х годов, нормотворчество окончательно ставилось под контроль партийных органов, получала все большее распространение подмена законодательства ведомственными подзаконными актами. В условиях политических кампаний конца 1920—1930-х годов распространенной формой доведения партийных указаний до масс стали решения партийных органов, закрытые письма, газетные публикации (например, передовицы и тексты выступлений руководителей), формировавшие общественное мнение в отношении юридического решения тех или иных насущных вопросов.

В связи с массовыми репрессиями и произволом спецслужб наблюдалось нарушение законов, судьбы людей вершились внесудебными органами, спускались «лимиты» на аресты, решением ЦК партии было санкционировано применение к заключенным пыток.

Накануне и в годы войны заметно ужесточились нормы трудового права. Например, закон (указ ПВС СССР) от 26 июня 1940 г. вводил уголовное наказание за прогулы и опоздания, а также по сути восстанавливал систему штрафов, свойственную дореволюционной России, причем в куда более строгом варианте. Закон был отменен лишь в 1956 г.

Влияние ситуации в стране во многом обусловило как специфику советского законодательства в послевоенные годы, определив эволюцию его формы и содержания, так и основные направления исследований в этой области. На фоне активизации ведомственного нормотворчества замирает законодательная работа, что особенно убедительно прослеживается на примере государствен- но-правовых актов — высших в иерархии отраслей права. За сорокалетие (1938—1977 гг.) их было принято в 3 раза меньше (всего около 150), чем за предыдущие 20 лет, с 1917 по 1937 г. Данный факт вписывается в общую тенденцию постепенной подмены законов подзаконными актами, а значит, и исполнительной властью — власти законодательной. Этой же цели фактически служило распространение системы делегирования законодательных полномочий исполнительным органам.

В послевоенный период происходят принципиальные изменения в системе отраслей права: наряду со снижением статуса государственного права (конституционного, и особенно гражданского права, регулирующих взаимоотношения гражданина и власти, а потому являющихся в известном смысле антиподами централизованной системы) произошло необоснованное повышение значения административного и других отраслей права, обслуживающих исполнительные функции власти. Это нашло практическое выражение в соответствующих законах и нормативных актах.

С 1960-х годов проявилась тенденция принятия обязывающих, но'юридически не обязательных законов, в которых не был четко прописан механизм их реализации и санкции за невыполнение. Важным для источниковедческого анализа представляется и вопрос о соотношении союзного и республиканского законодательства. Если до середины 1950-х годов республиканские законы издаются на основе и вослед союзным, что зачастую приводило к копированию норм, то в связи с расширением прав союзных республик по закону от 11 февраля 1957 г. и в результате активизации республиканского законотворчества ситуация изменилась. С конца 1950-х годов многие общесоюзные нормы создавались с учетом ранее принятых республиканских, что повышает важность исследования именно республиканских законов того времени.

Значительные перемены произошли после 1953 г. в области уголовного и уголовно-процессуального законодательства. Были отменены наиболее одиозные нормативные акты сталинского времени, в том числе связанные с юридическим обоснованием массовых репрессий. Десталинизация выразилась в целом ряде актов о реабилитации жертв репрессий, в переквалификации уголовных статей, в запрете продлевать сроки наказания лицам, у которых они уже истекли и др. 1 сентября 1953 г. было упразднено ОСО — символ внесудебной карательной политики. Эту линию продолжило принятие в 1958 г. союзных и республиканских Основ уголовного законодательства и Основ уголовного судопроизводства. В частности, они закрепили запрет на применение внесудебных репрессий, отменялись ссылка и высылка как меры наказания. Из норм и юридической практики исчезало понятие СОЭ (социально опасный элемент) — уголовное наказание должно было следовать только за реальное преступление. Статья УК об антисоветской агитации и пропаганде была смягчена и перестала пре- I дусматривать расстрел. УПК I960 г. усилил гарантии прав личности, в том числе за счет введения статей о равенстве граж- 1 дан перед судом и законом, об обеспечении права на защиту, о j гласности суда и независимости судей, о том, что признательных показаний обвиняемого без иных улик недостаточно для признания его вины. В 1970 г. в УК была введена такая мера, как услов- ное осуждение с обязательным привлечением к труду. В 1989 г. впервые в советском законодательстве появился принцип презумпции невиновности.

Вместе с тем демократические тенденции в правовой сфере были непоследовательными, политика в этой области подчас напомина- лн сочетание кнута и пряника. Так, в 1966 г. для борьбы с инакомыслием в УК была введена новая ст. 193-1, предусматривавшая наказание за систематическое распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй (отменена в 1989 г.). По этой статье, а также по сохранившейся печально известной со сталинских времен ст. 58-10, привлекались к ответственности в 1970—1980-е годы большинство диссидентов. Впрочем, в УК РФ 1996 г., как и в законодательстве «западных демократий», также имеются статьи, предусматривающие строгие санкции за политические преступления.

Проблемы источниковедческого изучения законодательства

Анализ законодательных источников и их публикаций начал- i ся уже в первые десятилетия советской власти. Основное внимание обращалось на исследование наиболее важных государственных актов — декретов, конституций, кодексов. Определенный вклад был внесен в рассмотрение вопросов обстоятельств и причин принятия законов, хода подготовки и обсуждения проектов, авторства. Скромнее изученными оказались проблемы внутренней критики источников, что объяснялось как политическими факторами, так и общим научным уровнем исследований того времени. Однако положительные тенденции быстро сходят на «нет» — с конца 1920-х годов свертываются научные дискуссии, под маркой борьбы за утверждение марксистско-ленинской идеологии происходит унификация взглядов и позиций, накладывается запрет на перспективные направления изучения законодательных источников.

В послевоенный период были достигнуты заметные успехи в источниковедении законодательства. Теория и методика, как и многие практические исследования в данной области, развивались и совершенствовались порою вопреки общим противоречивым тенденциям. Многое зависело и от личности ученого, от его таланта, и от государственной поддержки науки в целом. Вместе с тем нельзя не обратить внимание на красноречивый факт: при том, что советское законодательство, бесспорно, относилось к числу наиболее важных и официально поощряемых к изучению источников, очевиден был крайне непропорциональный интерес ученых к разным категориям законодательных актов из разных отраслей права, а также относящихся к разным периодам советской истории. В выпусках указателя литературы по источниковедению

истории советского общества (М., 1987 и 1989) насчитывается около 100 работ, посвященных законодательным актам первых двух лет ' советской власти (1917—1918 гг.) В то же время исследований, касающихся любых иных аспектов законодательства, принятого за остальной период (1919—1988 гг.), набралось всего лишь 33. Вне конкуренции оказались конституции, считавшиеся наиболее важными источниками по советской истории.

В свете современных задач изучения законодательства, определения и введения в научный оборот полноценной базы нормативных актов с целью их последующего скрупулезного анализа, особого внимания, по-видимому, потребует изучение подзаконных нормативных актов, более «приземленных» к реалиям, чем конституции и законы, являющихся своеобразной лакмусовой бумажкой функционирования государственного механизма на его нижних этажах и отражающих как позитивные, так и негативные общественные процессы. К тому же их реальное значение в течение всех советских лет явно не соответствовало подзаконному юри- , дическому статусу. Поскольку механизм реализации законов вырабатывается в специальных нормативных актах, целесообразным представляется выделение и последующее исследование цельного звена в системе законодательства: закон плюс связанный с ним комплекс подзаконных нормативных актов.

Следующая важная особенность законодательства заключается в его выраженной системности: любой закон не только подчинялся единой правовой «идеологии», но и при всем его самостоятельном значении являлся элементом общей системы законодательства, имевшей четкую соподчиненность. Отметим и такое обстоятельство: зачастую историку приходится анализировать законы, продолжающие действовать, что с точки зрения науки представляется не вполне корректным. В этой связи нельзя недооценивать опасность следования современным политическим тенденциям и общественным настроениям при изучении законодательных источников, принадлежащих другому периоду. Вновь становится актуальным призыв следовать принципу историзма. Это обстоятельство позволяет указать на специфику анализа советских законов как по сравнению с другими видами источников, так и с постсоветским законодательством: недоста- i точно осуществить традиционную критику источника в упоминавшейся связке закон плюс подзаконный нормативный акт (акты), необходима его одновременная оценка как части существующей общей законодательной системы (какую именно роль в системе в соответствии с общей концепцией закон играет и др.).

Особенность советского законодательства в том, что впервые н истории оно провозглашалось свободным от случайности и стихийных процессов, основанным на сознательной, целенаправленной реализации единой теоретической концепции построения соци- плизма-коммунизма. Отсюда — чрезмерно высокий уровень идеологизации законодательства. Достаточно вспомнить высказывание И.И. Ленина, не скрывавшего: «Закон есть мера политическая; есть политика». Отсюда — агитационно-пропагандистское звучание советских декретов. В связи с этим актуальной представляется постановка вопроса об изучении влияния законодательства на формирование и эволюцию общественного сознания в разные периоды послеоктябрьской истории.

В отличие от него, принятое в 1990-е годы российское законодательство представляет собой результат компромисса между идеологическими концепциями, смешанного с прагматическими реалиями российской действительности.

Наиболее проработанной стороной критики законодательных актов как источников в советский период было требование изучать их в историческом контексте, связанном с историей их создания. Поскольку в основном это были конституции, то выделялись *тапы такого изучения: возникновение инициативы, разработка проекта и его обсуждение, доработка, разработка окончательного проекта, обсуждение его высшей инстанцией, утверждение и опубликование. В принципе для анализа основных законодательных актов такой подход является приемлемым.

Специфика исследования законов связана и с их структурой, состоящей из преамбулы и постановочной части. Как правило, не вызывает особых затруднений решение вопросов подлинности, полноты, датировки законодательных и нормативных актов, поскольку это связано с условиями их введения в действие.

97

Проблема репрезентативности применительно к ним может быть сформулирована так: закон представителен настолько, насколько адекватно он отразил насущные потребности общества и исторического процесса. В специальной литературе проблема репрезентативности не ставилась, так как считалось аксиомой выделять в качестве специфики советского законодательства, санкционированного политическим руководством страны, его «правдивость, объективность в отражении действительности», строгую научную основу, связь с изучением объективных законов развития общества. В результате вокруг советского законодательства образовалась своеобразная «зона вне критики», что, безусловно,

7 - 4423

сказывалось на исторических исследованиях. Сослаться на закон (а также на партийное решение) считалось критерием продвижения к истине.

Другой «священной коровой» был догмат о классовом подходе как ключевом в изучении законодательных актов, буквально пронизывавший страницы учебников. В юриспруденции также считалось непререкаемой истиной утверждение: «советское социалистическое право — новый, высший тип права, коренным образом отличающийся от эксплуататорских...» Решительно отвергалась сама мысль о возможности использования международного юридического опыта, о «конвергенции» в области законодательства, противопоставлялись правовые системы социализма и капитализма.

Узкоклассовый подход завел ученых в тупик, приведя не только к серьезным научным искажениям, но и к гротескному упрощенчеству. Интересами трудящихся нередко прикрывались амбиции вождей, верхушки партийного и государственного аппарата. Рядовые люди становились заложниками неизвестных им норм, поскольку многие важные законы и подзаконные акты принимались и действовали в секретном порядке. Соответственно, историческая наука не могла проникнуть на это важное в научном отношении правовое поле, да не особенно и стремилась, так как это было опасно.

Еще одним требованием источниковедческого анализа, выработанным в советское время, было установление авторов закона и нормативных актов. Эта проблема сегодня заслуживает весьма серьезного внимания, так как за каждым актом стоят определенные интересы (ведомственные, групповые, клановые). Известный прогресс в этом отношении наметился в правоведении. Здесь получила распространение точка зрения о необходимости определения не только авторства правовых актов в целом, но и его наиболее важных отдельных норм и положений. Поднимаются вопросы отражения в законах уровня и особенностей правового сознания законодателя, его правовой культуры. Перспективно изучение связи авторства закона с определением интересов и потребностей, вызвавших его разработку и принятие. Для юридической практики советского времени наиболее значима совершенно не изученная межведомственная борьба и столкновение интересов региональных элит. Говоря о специфике авторства нормативных актов, следует учесть, что, в отличие от других источников, автором закона практически не может стать обыкновенный рядовой гражданин. К тому же, как правило, закон — это результат коллективного

творчества. Целесообразным поэтому представляется введение понятий формального и фактического авторства нормативных актов. Очевидна необходимость определения, наряду с автором, инициатора законодательного проекта, руководителя и персонального состава разработчиков, учета доли личного труда каждого из них. Такой подход, безусловно, связан с дополнительным привлечением архивных документов, мемуаров и других источников.

В последнее время, особенно в связи с распространением информационного подхода и дискурсивных методик, актуально извлечение из текстов источников «ненамеренной», косвенной информации. При изучении нормативных актов следует учитывать такую их особенность, как более ограниченные по сравнению с другими видами источников информационные возможности: продуманность и юридическая четкость каждого слова призваны в принципе не допустить двойственного толкования норм. Тем не менее практика разъяснения законов соответствующими советскими и российскими органами (Верховный Суд, Конституционный суд РФ) получила довольно широкое распространение. Введение в научный оборот депутатских запросов о толковании законов, результатов их рассмотрения и вынесенных вердиктов также поможет повысить качество исследований в данной области.

Задача всестороннего рассмотрения законодательства не может считаться выполненной без изучения его реализации или, по терминологии юристов, правоприменительной практики. Следует обратить самое серьезное внимание на исследование реализации нормативных актов, без чего самый тщательный анализ останется констатацией правовых потенций закона, но не его преломления в реальной действительности. Известно, что причины изменения законов во многом связаны с их несоответствием реальной жизни или с перспективами развития страны. Изучение правоприменительной практики позволяет получить достоверную информацию об обоснованности и своевременности принятия нормативных актов.

7*

99

Механизм реализации законов в СССР представлял собой сложную систему прямых и косвенных уровней, включавших по крайней мере три составляющие: государственные органы, общественные организации во главе с КПСС, а также политико-правовую культуру населения. В условиях современной России механизм реализации законов представляется еще более сложным. При этом должны учитываться такие явления, как правовой нигилизм и избирательное исполнение законов. В последнее время этот воп

рос приобрел чрезвычайно острое звучание. Следование законам, по"мысли многих современных теоретиков, характеризует гражданское (демократическое) общество. Между тем, как в советское время, так и сегодня большинство общества составляют законопослушные граждане. Это означает, что, если законы не действуют, за это несут ответственность прежде всего те, кто их разрабатывает и призван исполнять в первую очередь. Отсюда — необходимость изучения проблемы, почему не исполняются законы, кто является их нарушителями и почему.

«В снятом виде» законодательные акты не действуют. Можно выделить две основные сферы, вносящие коррективы в механизм правового воздействия. Во-первых, это сложное межнормативное взаимодействие, в ходе которого принятые в законодательном порядке, но не оцененные должным образом как части единой правовой системы сами нормы могут подавлять, искажать и даже отменять друг друга. Второй областью, по существу не изученной специалистами и особенно актуальной в условиях СССР и России, является взаимодействие законодательства и внеправовых (чаще всего «теневых», неписаных) норм и обычаев, получивших распространение в советском, но особенно расцветших в постсоветском обществе и закрепленных в выражении «жить не по закону, а по понятиям». Имеется в виду не только распространенность блатных норм, но и, например, то, что в советской литературе именовалось «устойчивыми национально-религиозными пережитками» (калым, кумовство, аксакальство, суд шариата, кровная месть и др.). В некоторых регионах современной России они настолько успешно конкурируют с законодательством, что ставится вопрос о приведении законов в соответствие с местными национальными и религиозными традициями и обычаями (многоженство и др.).

С советских времен существенная коррекция правоприменительной практики осуществлялась за счет фактической неподсудности касты партийно-государственных руководителей, распространенного телефонного или «позвоночного» (от выражения «по звонку») права. Из разных источников, включая мемуары, становится известным, что многие важнейшие для страны решения, которые должны были соответствующим образом обсуждаться и облекаться в юридическую форму, принимались келейно, а указания отдавались по телефону, иногда — чтобы скрыть преступные приказы. Можно ли не учитывать данные явления при источниковедческом изучении законодательства? Не секрет и то, что в многочисленных и влиятельных

к

ныне криминальных сообществах принят особый кодекс поведения, противоречащий официальным законам. Коррозия законодательства идет также в результате все более широкого распространения в современном обществе коррупции, вплоть до складывания полугласных тарифов за сокрытие преступлений, за «отмазывание» от уголовной ответственности. Не случайно выражение: «Если не знаешь, и чью пользу судить, — суди по закону» — стало любимой присказкой судебных работников. Фактически принцип неотвратимости наказания преступников трансформировался в практику выборочного привлечения к ответственности и исполнения закона. Все это нужно иметь в виду при анализе советского и российского законодатель- | ства как исторических источников.

Изучение нормативных актов в силу их специфики требует особенно серьезного междисциплинарного подхода. Специалисты ; считают возрастание интеграционных связей одной из ведущих особенностей современного исторического исследования. Такая исследовательская позиция, когда находящиеся в центре внимания задачи изучения законодательства не только органически сочетаются, но и во многом решаются благодаря использованию собственно исторических или правоведческих приемов, представляется необходимым средством выражения данной специфики применительно к сформулированным задачам.

Пожалуй, наиболее острой проблемой остается координация усилий правоведов, историков права в области изучения истории законодательства. Отсутствие в прошлом такого тесного сотрудничества нанесло несомненный ущерб. Среди первоочередных задач можно выделить взаимное овладение научным инструментарием, в том числе установление реального соотношения понятий «законодательные источники» и «источники права», «истинность», «ложность» правовых норм и подлинность источника; сравнительно-сопоставительный метод исследования и сравнительно-правовой метод с системным подходом. Достойное место при изучении нормативных актов должен занять анализ эффективности законодательства, который рассматривается как новое самостоятельное направление исследований правоведов. В этом отношении обращают на себя внимание работы, обосновывающие необходимость, наряду с традиционными методами оценки эффективности законодательства, привлекать количественные методы, системный анализ, социологические исследования и т. п. Любопытна и идея использования метода моделирования закона с обсчетом на компьютерах различных параметров как самой нормы, так и социальных факторов, связанных с ее реализацией.

Необходимость более активного привлечения историко-партий- ных"делопроизводственных материалов связана с тем, что КПСС, занимаясь выработкой государственной политики, стремилась закреплять ее посредством нормативных актов. В силу этого складывание и эволюция системы советского законодательства находились в зависимости от задач партийного строительства. Показательный пример: в циркулярах и письмах ЦК первых лет советской власти местным парторганизациям предлагалось рассматривать декреты одновременно и как партийную директиву. Рассматривая реальную законотворческую практику более позднего периода, специалисты приходят к выводу о невозможности разграничения партийных и государственных функций в данной области, об их «неразрывной связи».

Применительно к современным российским условиям многопартийности, наличия разных парламентских фракций, необходимости достижения политического согласия можно говорить о значительном усложнении задачи учета реальных политических и партийных интересов при принятии законов. Наряду с исследованием документации российского парламента, историк современного нормотворчества не сможет обойтись без изучения деятельности администрации Президента РФ, выступающей активным игроком на юридическом поле, а также ее представительств в федеральных округах. Материалы ее правового управления и региональных юридических структур являются важным комплексом источников по истории складывания и функционирования законодательной системы в современной России.

Особенности изучения современного российского законодательства

Современная Российская Федерация представляет собой федеративное государство (89 субъектов Федерации) с республиканской формой правления, основанное на иных конституционных принципах и демократических ценностях, чем СССР. Вопрос о том, является ли Россия начала XXI в. президентской или парламентской республикой формально и по существу, трактуется специалистами по-раяному. Действующая Конституция 1993 г. закрепила, что глава государства — Президент, высшим законодательным и представительным органом является Федеральное Собрание (Госдума и Совет Федерации), исполнительную власть в стране осуществляет правительство. Парламент не обладает правом контроля за деятельностью исполнительной власти.

Власть, таким образом, разделена на законодательную, исполнительную и судебную, в то время как при СССР строгое разделение властей отсутствовало: лежащая в основе государства система советов осуществляла одновременно законодательные и исполнительные функции. На деле же, как известно, все ключевые вопросы решались на уровне руководства КПСС.

Как и прежде, кроме центральной ныне существует разветвленная система региональных и местных органов власти. Конституция 1993 г. разграничила их компетенцию, установив перечни вопросов, относящихся, во-первых, к исключительному ведению федеральных органов (оборона, госбезопасность, внешнеполитическая деятельность и др.) и, во-вторых, к совместному ведению центра и субъектов. Все остальные функции отданы на места. Тем самым по сравнению с советским периодом в рамках курса на децентрализацию власти осуществлено кардинальное перераспределение полномочий за счет освобождения центра и повышения властной нагрузки на места. Соответственно по сравнению с СССР заметно возросло количество, самостоятельный статус, а также юридический и практический вес регионального (республиканского и местного) законодательства. Данную особенность необходимо иметь в виду в связи с изучением современного российского законодательства.

С началом перестройки и вплоть до настоящего времени в системе высших органов государственной власти СССР и России неоднократно происходили существенные изменения. Можно выделить их следующие основные этапы. В 1988 г. был принят Закон об изменениях и дополнениях к Конституции СССР 1977 г., в соответствии с которым возникла новая система высших органов власти — Съезд народных депутатов и постоянно действующий ВС СССР из их числа. Новым явлением стали закрепленные законодательно альтернативные выборы. Состоявшийся в 1989 г. 1-й съезд народных депутатов СССР сформировал постоянно действующий двухпалатный парламент, названный, правда, по-пре- жнему Верховный Совет СССР. Съезд и ВС стали высшими законодательными органами государства. Третий источник законодательной власти появился в марте 1990 г., когда 3-й съезд народных депутатов СССР впервые в отечественной истории ввел пост Президента СССР (им стал М.С. Горбачев), наделенного широкими полномочиями. Тот же съезд отменил 6-ю статью Конституции СССР «о руководящей и направляющей роли КПСС в советском обществе». Это означало ликвидацию однопартийной системы в стране. С этого времени, в частности, исчезла распространенная в советское время практика издания совместных постановлений партийных, государственных и хозяйственных органов, имевших силу закона. Узаконение многопартийности привело к заметному расширению круга игроков на правовом поле, преследующих собственные интересы, подчас расходящиеся с государственными.

Началом второго этапа кардинального изменения современного законодательства следует считать создание «параллельных систем» власти в начале 1990-х годов и ликвидацию союзного государства. Его характерными особенностями стали: облеченный сначала в декларативную, а затем в юридическую форму «парад» республиканских суверенитетов в рамках СССР (конец 1980—1991 гг.), перекинувшийся на регионы России с угрозой целостности государства; формирование системы законодательной власти РФ — правопреемницы СССР, соответствующей новому общественному строю, «война законов». В некоторых республиках действие союзного законодательства вообще не признавалось (Прибалтика), в других — допускалось при условии непротиворечия республиканскому законодательству.

Хроника данного этапа выглядит следующим образом. В мае 1990 г. 1-й съезд народных депутатов РФ принял вслед за другими республиками СССР декларацию о государственном суверенитете России и о верховенстве российского законодательства над общесоюзным. Председателем ВС РСФСР избирается Б.Н. Ельцин. В конце 1990 г. ВС РСФСР принял Законы «О земельной реформе» и «О крестьянском (фермерском) хозяйстве», сознательно направленные на конфронтацию с союзным законодательством и раздувание «войны законов». Они предусматривали возможность частной собственности на землю для ведения личного подсобного и крестьянского хозяйства, развитие предпринимательской деятельности (общесоюзное законодательство не было столь радикальным: оно давало лишь возможность аренды или пожизненного наследуемого владения землей).

Несмотря на решение прошедшего в марте 1991 г. всенародного референдума о сохранении Союза, в декабре 1991 г. усилиями прежде всего лидеров России, Украины и Белоруссии СССР был распущен. Президент СССР М.С. Горбачев сложил с себя полномочия. События 1991 г. способствовали укреплению президентской власти, чему в 1993 г. не смогли противостоять даже объединенные усилия оппозиции, российского парламента и вице- президента РФ. В 1992—1993 гг. в условиях противоборства с Верховным Советом, вопреки Конституции, президент объявил свои решения имеющими высшую юридическую силу и приступил к изданию указов, относящихся по компетенции к исключительному ведению Верховного Совета РСФСР. Они стали подменять законы и даже вносить изменения в ранее принятые акты, включая Конституцию (указы о правилах приватизации, о земельной реформе и ликвидации колхозов). События октября—декабря 1993 г., завершившиеся созданием новой системы высших органов власти России, с правовой точки зрения не могут квалифицироваться иначе как государственный переворот.

Третий этап (1993—1999 гг.) характеризовался закреплением новой системы власти с резким формально-юридическим усилением президентской и исполнительной вертикали после принятия Конституции 1993 г. и фактическим ее ослаблением в условиях последующей недееспособности Президента Ельцина. Активно шел процесс сознательного разгосударствления экономики, в результате чего центр потерял важные экономические рычаги власти. Сепаратистские тенденции привели к реальной угрозе целостности федеративного государства. В рамках данного этапа в РФ наблюдалось продолжение «войны законов», противостояние регионов и центра. В случае с Чечней это привело к затяжным военным действиям. До сих пор не разрешено и множество «мирных коллизий», например федерального и столичного законодательства, по-разно- му трактующих обязательность прописки граждан в Москве.

Многие «родимые пятна» современного нормотворчества следует искать в периоде перестройки. Действительно, для него оказались свойственны торопливость в выборе юридических решений, более слабая по сравнению с предшествующим периодом профессиональная проработанность законопроектов, а также непродуманность их последствий. Тенденция «революционного наскока» — характерная черта законотворчества конца 1980-х — начала 1990-х годов. По подсчетам специалистов, за 1,5 года деятельности, с мая 1990 по декабрь 1991 г. ВС РСФСР принял 95 законов, около 40 из Которых относятся к категории важнейших — источников конституционного права. За это же время 5 раз вносились изменения и дополнения в действующую Конституцию РСФСР, в результате чего ее нормы вошли в противоречие с Конституцией

СССР. Опытные юристы хватались за голову, когда в Верховном Совете России судьбоносные для страны законодательные нормы принимались в «революционном порядке», прямо «с голоса». Заметим, что даже тексты первых декретов советской власти, не проходившие стадии законодательной инициативы, предварительной проектной проработки и обсуждения, готовились заранее и не принимались «с голоса».

В других же случаях, в противоположность провозглашенному курсу на демократизацию, многие правовые акты готовились келейно. Сказанное относится, например, к неоднозначно воспринятым общественностью законам об индивидуальной трудовой деятельности, о кооперации и о госпредприятии, к указам о митингах и демонстрациях, не говоря уже о финансово-экономических мероприятиях. Источниковедческое изучение многих этих ставших уже историей норм, как и президентских указов, столкнется с тем, что обстоятельства их принятия, как и имена инициаторов, авторов и разработчиков, до сих пор неизвестны.

При изучении источников следует учесть, что система современного российского законодательства существенно усложнилась по сравнению с советским временем. Формально, в соответствии с Конституцией 1993 г., она включает Конституцию, федеральные законы и законодательные акты «равноправных субъектов Российской Федерации». Кроме того, в 1992—1993 гг. многие законы вводились в действие президентскими указами. Однако в целом в 1990-е годы роль федерального центра и соответственно значение федерального законодательства в жизни страны существенно ослабли. Не только республики в составе РФ, но и края, области и города федерального значения, автономные области и округа воспользовались конституционным правом издавать собственные законы. В некоторых из них утверждалось верховенство местного законодательства над федеральным, выдвигались претензии на самостоятельную внешнеполитическую и внешнеэкономическую деятельность, оборону, госсимволику и др. Так, действовавшие к 2000 г. Конституции Татарстана, Тувы, Якутии не признавали верховенство Конституции РФ 1993 г. и федеральных законов на своей территории. Еще более сложная ситуация сложилась в связи с несоответствием официального законодательства негласной практике взаимоотношений федерального центра с субъектами федерации (налоговые льготы, юридические послабления и др. получали «лояльные» региональные лидеры, и наоборот). Новым явлением в новейшей отечественной истории стало заключение центром не предусмотренных Конституцией особых сепаратных соглашений с некоторыми влиятельными субъектами федерации. Все это не только ломало федеральный принцип государственного устройства и нарушало конституционную норму равноправия субъектов федерации, но и закрепленную в Конституции 1993 г. иерархию правовой системы государства. Согласно ей, на первом месте по значимости и юридической силе стоит Конституция РФ, обязательная для выполнения на всей территории России; на втором — впервые в практике отечественной юриспруденции — нормы международного права. Далее следуют федеральные конституционные законы и федеральные законы, затем уже законы и акты субъектов РФ.

Однако правовое поле современной России, объявившей себя правопреемницей СССР, много сложнее. К концу XX в. правовые отношения в российском обществе оказались юридически обеспечены следующим образом:

российское законодательство, отразившее новые постсоветские реалии;

продолжающее действовать, правда, нередко лишь формально, прежнее советское законодательство;

правоотношения, остающиеся законодательно неурегулированными (в некоторых случаях действуют временные правила, инструкции на уровне региональных норм и ведомственных актов).

Таким образом, как и в первые годы советской власти, в нынешней правовой системе, наряду с новым законодательством, формально продолжают функционировать старые законы и правовые акты (в части, не противоречащей новому законодательству).

За 1990-е годы происходило постоянное обновление корпуса юридических актов, отражавших сложившиеся реалии современной жизни. Только в период 1990—1997 гг. Верховным Советом РФ и сменившей его Госдумой было принято более 600 федеральных законов по разным отраслям права. Заметно обновилось конституционное право, гражданское, семейное, уголовное, аграрное отрасли права. К числу наиболее отсталых от жизни правоведы до недавнего времени относили трудовое законодательство, которое фактически не защищало работников в случае банкротства предприятий, задержки или невыплат зарплаты, необоснованного увольнения и др. В 2001 г. вместо советского 1970 г., наконец, был принят новый КЗОТ, отразивший современные реалии.

Пожалуй, самым динамичным и сложным для исследования является пенсионное законодательство. В самостоятельное направление можно выделить законодательство о предоставлении населению платных услуг (особенно в сфере образования и медицинского обслуживания). Появились и новые отрасли права: налоговое, антимонопольное, природоохранное и экологическое, заметно усложнилось банковское законодательство. В последние годы в специальные правовые рамки введена организация системы государственной службы РФ.

Специфика современного российского законодательства состоит в том, что оно несет на себе печать затянувшегося очередного переходного периода в отечественной истории. Отсюда его противоречивость, усугубляющаяся отсутствием у законодателя и в обществе четких представлений о перспективах развития страны, а также о путях вывода ее из кризиса. По признанию специалистов в области юриспруденции, за годы реформ процесс совершенствования законодательства велся бессистемно и нецеленаправленно. Многие ключевые юридические проблемы современности имеют столь глубокие исторические корни и вызывают настолько ожесточенные споры в обществе, что их решение вынужденно откладывалось «до лучших времен». Среди последних — вопрос о частной собственности на сельхозугодья, об отмене смертной казни и др. Правоведы отмечают многочисленные изъяны и нестыковки современного законодательства, невозможное в советские времена перманентное отсутствие единой трактовки содержания норм практикующими юристами, фактический слом централизованной правовой системы федерального государства в период руководства страной Б.Н. Ельцина. В связи с этим предпринимаемые В.В. Путиным попытки укрепления государственной вертикали власти, хотя и не всегда юридически безупречные (как в случае с созданием не предусмотренных Конституцией федеральных округов), встречают поддержку значительной части населения.

Причины неоднозначной оценки законодательства горбачевского и ельцинского времени лежат в его крайней противоречивости. Так, наряду с получившими в целом положительную оценку правовыми актами, способствовавшими с формально-юридической точки зрения расширению экономических свобод граждан (право заниматься частнопредпринимательской деятельностью, нанимать работников, иметь в собственности средства производства и др.) и их политических прав (многопартийность, обязательность опубликования правовых актов, в противном случае теряющих юридическую силу; легализация права граждан на забастовки и законодательное установление порядка их проведения; либеральное законодательство о свободе совести и религиозных организациях, о печати и независимых СМИ, способствовавшее отмене цензуры и созданию «четвертой власти» в России; отмена обязательности прописки; альтернативные выборы; законодательство о правах потребителей; повышение роли адвокатов в ходе следствия и суда, введение системы присяжных заседателей; возможность эмиграции и свободного въезда-выезда из страны; реабилитация репрессированных и др.), в разных областях правовых отношений принято немало антидемократичных норм, нарушающих права человека.

В частности, по сравнению с советским временем существенно увеличились возможности разросшихся численно и структурно (ФСБ, обычная и муниципальная милиция, налоговая полиция, СБП, ФАПСИ и др.) правоохранительных органов в плане обыска, задержания граждан, продления сроков содержания под стражей без предъявления обвинения и др. Возвращение реабилитированных народов на родину предков на практике нередко осуществлялось за счет ограничения прав местного населения. Так справедливый, но слабо проработанный закон, не учитывающий реалий сегодняшнего дня, может спровоцировать нарушение других законов, что порождает целый клубок не только юридических, но и острых социальных противоречий и конфликтов. Для современной России отмеченная ситуация весьма типична. Конкретно-исторический подход требуется и в отношении поднятого на щит юридического принципа «разрешено то, что не запрещено», реализованного в России не только буквально, но и в условиях отсутствия стройной системы законодательства, крайней неурегулированности правовых отношений, наличия острых юридических коллизий. Это привело к многочисленным злоупотреблениям и дискредитации демократических норм, ассоциирующихся в массовом сознании с вседозволенностью.

Как и в отношении советского законодательства, при исследовании российских норм особенно остро встает вопрос о сравнении закрепленных в законах 1990-х годов деклараций с практикой их реализации. Не секрет, что ряд важных демократических статей, прописанных в Конституции РФ 1993 г., десять лет спустя продолжали оставаться лишь на бумаге или выродились в фарс (бесплатное образование, медицина, практика альтернативных выборов, невозможность для подавляющего большинства едва сводящих концы с концами граждан воспользоваться услугами дорогих адвокатов или поехать отдыхать за рубеж). Весьма тревожными симптомами является понижение цены человеческой жизни, общая дегуманизация общества, коррозия моральных норм, вопиющее расслоение на бедных и богатых. Много вопросов вызывает фактическое превращение православной церкви в особо приближенную к власти конфессию, что осуществляется вопреки закону, с предоставлением ей налоговых льгот в бизнесе.

Как и раньше, многие рядовые люди не верят, что могут существенно повлиять на деятельность государства, что их мнение будет услышано и учтено. Однако, в отличие от прежних времен, когда существовала разветвленная и отлаженная сеть бюро жалоб, начиная с ЦК КПСС и кончая «жалобной книгой» в каждом магазине, позволявшая обычному человеку искать правду и заступничество, а бесполезно было бороться в судебном и ином порядке, как правило, лишь с представителями номенклатуры, современный россиянин оказывается в неравном положении втройне: по отношению к представителям госструктур, к «денежному мешку» и к братве, у которых «все схвачено».

Постсоветское время породило немало парадоксов в юридической сфере, над которыми предстоит поработать историкам. Одним из знаковых событий 1990-х годов явилось то, что государство, призванное стоять на страже закона, стало одним из главных и циничных нарушителей законодательства. Начиная с ликвидации СССР, введения антиконституционных президентских указов 1992—1993 гг., расстрела парламента в 1993 г., локальных войн и конфликтов (много вопросов вызывают правовые основы применения военной силы в Вильнюсе, Риге, Тбилиси, Баку, Чечне), массовых невыплат заработной платы бюджетникам, пенсий и пособий до фактического отказа от закрепленных в Конституции социальных завоеваний под тем предлогом, что это требует от государства немалых финансовых вложений. Ответной реакцией стал взрыв правового нигилизма населения, не сравнимый с советскими временами. В конце XX в. по уровню преступности и количеству заключенных Россия вышла на одно из первых мест в мире.

Новым явлением, с которым столкнется историк, стало немалое количество «мертвых» законов, принятых, как правило, вослед свершившегося факта, не подкрепленных юридическим механизмом реализации или властной волей руководителей добиваться их выполнения. Особенно насыщен такого рода примерами 1990 г., когда развернулась «война законов» и СССР находился на грани распада. В апреле был принят так и неисполненный закон «Об усилении ответственности за национальное неравноправие граждан и насильственное нарушение территории Союза ССР», в июле — указ Президента СССР «О запрещении создания вооруженных формирований, не предусмотренных законодательством СССР, изъятии оружия в случае его незаконного хранения». В октябре 1990 г. появился на свет изначально мертворожденный закон «Об обеспечении действия законов и иных актов законодательства Союза ССР», в котором практика ограничения союзного законодательства в республиках объявлялась противоправной. Однако, как и в предыдущих актах, здесь не предусматривалось четкой системы санкций за такого рода нарушения в отношении виновных должностных лиц и структур, отчасти потому, что реальный механизм правового регулирования центром на местах был уже утрачен. Подтверждением этому стало невиданное в отечественной законодательной практике перекладывание юридической ответственности на единственную работающую вертикаль: согласно данному закону, правительству разрешалось освобождать от должности руководителей госпредприятий союзного значения, не обеспечивших соблюдение актов СССР.

Таким образом, российское законодательство сохранило многие черты предшествующего, включая его декларативность (в условиях потери управляемости остается лишь заявлять о принципах; отсутствие четкого государственного механизма и источников реализации законов приводят к злоупотреблениям, к усилению зависимости граждан от бюрократического аппарата и др.), иде- ологизированность (законы о замене советской символики, о разгосударствлении и приватизации принимались во имя ослабления экономических и политических рычагов прежнего государства любой ценой и создания нового класса собственников) и мифоло- гизированность (на смену мифу о коммунистическом рае пришел миф о скорой «сладкой жизни» при капитализме).

Призванные стоять на страже законов и следить за их единообразным исполнением на всей территории страны и в отношении всех граждан, системы суда и прокуратуры в течение 1990-х годов неудовлетворительно выполняли свои функции. В 2000 г. по поручению Президента РФ В.В. Путина Генеральная прокуратура начала экспертную оценку соответствия принятого в 1990-е годы местного и регионального законодательства общефедеральному. Уже к началу 2001 г. Генпрокуратура подготовила более 4 000 (!) актов о несоответствии. Одновременно можно констатировать, что по сравнению с советскими временами «подконтрольность» власти принимаемых судебными органами решений даже усилилась.

Нельзя не заметить и того, что в концепции и практике законодательных действий государства 1990-х годов присутствует немало принципиально нового. Диагностируя социальную апатию населения, неразвитость институтов гражданского общества, правозащитники и политологи склонны кивать на советское прошлое, не замечая того, что метастазы уходят уже глубоко в современную действительность. Хорошо заметно это по новой законодательной идеологии. Формально провозглашенный в качестве основного приоритет прав личности над интересами общества и государства в действительности зачастую оказывается либо на бумаге, либо извращается и сводится к правам для «избранных». Более того, современная ситуация в юридическом плане в некоторых аспектах выглядит даже хуже, чем во времена СССР. Так, современное российское избирательное право проигрывает по сравнению с советской системой в плане реализации гарантий прав и свобод граждан. Из реальной практики исчезли такие прежде эффективные формы участия народа в управлении государством, как регулярные отчеты депутатов всех уровней перед своими избирателями. Фактически не осуществима сейчас и демократическая процедура досрочного отзыва не оправдавших доверие депутатов. Граждане лишились права законодательной инициативы, поскольку не могут вносить проекты законов наиболее доступным способом — через свои партии и общественные организации. В отличие от советского, в российском законодательстве не предусмотрен и механизм влияния граждан на досрочное прекращение полномочий запятнавших себя должностных лиц и государственных органов. Как недемократичные расценены многими правоведами нормы ст. 3 «Закона о референдуме в Российской Федерации» (7 июля 1995 г.), предусматривающие двойное повышение ценза для инициирования референдума (с 1 до 2 млн голосов) и ограничивающие перечень вопросов, выносимых на всенародное рассмотрение. Например, на референдум не может быть вынесен, как показывает недавний опыт, один из главных — вопрос о досрочном прекращении полномочий Президента России. В Целом же при анализе законодательных источников следует иметь в виду, что действующая ныне избирательная система реализует принципиально новую модель взаимоотношений общества (населения) и государства: граждане могут реально влиять на власть только в момент выборов.

В отличие от советских руководителей, стремившихся к диалогу с народом и к получению формального «мандата доверия» боль

шинства населения на значимые юридические действия (конечно, можно спорить об искренности и действенности такого диалога), руководители «демократической» России при подготовке и принятии многих юридических актов откровенно пренебрегли мнением населения. Наиболее показательный пример — «тройственное» беловежское соглашение о роспуске СССР, принятое вопреки результатам референдума. Манипулирование общественным мнением, циничное отношение к социально незащищенным категориям граждан, сознательное сокрытие негативных последствий реформ, следование в юридической практике личным амбициям и клановым материальным интересам, — все это те новые тенденции, без учета которых невозможно анализировать законодательные источники по истории современной России.

Специфика современного российского нормотворчества нашла яркое отражение в языке, в речевых практиках, мимо чего не может пройти историк. Родился и приобрел широкую известность позорный термин «проплаченный закон». Не только рядовые граждане, но и официальные лица используют для характеристики ситуации в стране словосочетание «правовой беспредел», вероятно, не отдавая отчета в том, что юридический термин здесь органично соединен с блатным жаргоном, лучше многотомных исследований отражая специфику времени. Все это ставит в повестку дня вопрос об использовании дискурсивного подхода для исследования законодательства.

Историк, работающий с законами, обязан откликнуться и на те изменения, которые произошли по сравнению с советским периодом в отраслях права. Так, пока что совершенно не изучены законы и подзаконные нормативные акты, а также их практическая реализация в ходе приватизации, в банковско-кредитной сфере, в страховании, в области налогообложения, частного предпринимательства и иных новых для отечественных специалистов отраслях права.

В связи с вхождением России в международное правовое пространство, появляется необходимость выработки приемов анализа специфических документов, отражающих коллизии международного и национального законодательства, поскольку у юридических и физических лиц появилась возможность защищать свои права, оспаривая не только правомерность судебных решений, но и соответствие национального законодательства нормам международного права (в частности, в области прав человека).

113

Как представляется, по сравнению с изучением советского законодательства определенной корректировке должны подверг-

8 - 4423

нут^ся традиционные методы и стороны анализа правовых актов. Важным этапом их источниковедческой критики должно стать исследование процесса лоббирования законов. Отсутствие данного термина в советском источниковедении не должно никого смущать. Несомненно, в той или иной степени то, что на современном языке принято называть лоббированием, присутствовало в СССР, где существовали мощные политические, социально-профессиональные, ведомственные, национально-региональные и иные группировки и элиты, заинтересованные в «проталкивании» и юридическом закреплении своих особых преимуществ — в первоочередном госфинансировании, кадровом обеспечении, предоставлении социальных и материальных льгот и т. д. (напомним, что нормативная база льгот и привилегий, принимавшихся на государственном и ведомственном уровне, не публиковалась и остается до сих пор практически не изученной). Среди наиболее очевидных лоббистов послевоенного времени выступают партийная номенклатура, региональные элиты, военно-промышленный и ядерно-космический комплексы, тесно связанная с ними наука, могущественные топливно-энергетический комплекс (ТЭК) и агропромышленный комплекс (АПК). В условиях распределительной системы социализма сам процесс лоббирования был исключительно латентным, однако осуществляли его и претворяли в жизнь, в том числе в юридической форме, конкретные люди, далеко не всегда занимавшие первые места в советской табели о рангах. О них пока мало что известно.

В отношении современного российского нормотворчества вопрос о роли лоббирования не вызывает, кажется, никаких сомнений. В период правления Б.Н. Ельцина многие указы, санкционированные президентом и правительством распоряжения и назначения осуществлялись не в интересах общества и государства, а исходя из потребностей так называемой «семьи», конкретных финансово-экономических групп и отдельных олигархов. В отличие от большинства стран Запада, где лоббирование законодательства осуществляется легально, в соответствии с юридическими нормами, в России этот процесс на всех уровнях власти формально продолжает носить латентный характер, что превращает его в полукриминальный бизнес. Такое «нецивилизованное» лоббирование четко ассоциируется с коррупцией.

Специальной источниковедческой проработки требует вопрос о методике исследования законов, принятых в единой увязке, как результат так называемого пакетного соглашения, как правило, в результате взаимных уступок заинтересованных сторон или депутатских фракций. Подобные ситуации отсутствовали в практике советского нормотворчества. Все это существенно затрудняет работу историка по исследованию современного законодательства, принятого даже на уровне Государственной Думы (не говоря уже о значительно более обширном региональном и местном нормотворчестве): от реального рождения законодательной инициативы, процесса согласования норм в разных ветвях власти, структурах парламента до его обсуждения фракциями и депутатскими группами и, наконец, принятия во всех чтениях.

Следует учитывать и принципиально новую ситуацию, связанную с широким использованием в последние годы компьютеров при подготовке, доработке и редактировании законопроектов. Так как, с точки зрения пользователей, подготовительные материалы и разные варианты закона — безусловный информационный «мусор», регулярно вычищаемый из ограниченной памяти компьютера. Исследователю современного законодательства зачастую остается ностальгировать о временах, когда «то, что было написано пером...», и смириться с невозможностью восстановить традиционными методами процесс инициирования и основные этапы подготовки законопроекта. Однако поскольку основные действующие лица законодательных баталий еще живы, в некоторой степени восполнить указанный пробел в принципе позволяют приемы интервью и устной истории.

Таким образом, как представляется, при изучении современного российского законодательства усложняется и изменяется во многих аспектах и акцентах традиционная структура источниковедческой критики. В частности, со времен перестройки «размывается» в общем довольно четкая для советского периода проблема авторства закона. Существенно возрастает значение тщательного анализа многочисленных этапов прохождения юридического акта с изучением соответствующих редакций и поправок. Хотя с источниковедческой точки зрения ни один из актов современной России пока не изучен, уже сейчас ясно: данная работа потребует от историка, кроме специальной юридической подготовки, незаурядных знаний в области политологии, социологии и практики парламентаризма.