Козлова Н.К. Восточнославянские мифологические рассказы о змеях. Систематика. Исследование. Тексты

Монография

Омск 2006

Козлова Н. К.

Восточнославянские мифологические рассказы о змеях. Систематика. Исследование. Тексты: Монография / Н. К. Козлова; Науч. ред. В. М. Гацак. – Омск: «Издательский дом “Наука”», 2006. – 460 с.

 

ВВЕДЕНИЕ

В архаических мифологических системах многих народов мира одно из важнейших мест принадлежит змею (змее). При этом часто змеи играют роль или тотемных предков, покровителей, или демиургов.

Они почитались как божества во многих языческих религиозных системах. Например, в индуистской мифологии особую роль играют змеи-наги. В тибетских сказках рассказывается о целой стране, населенной нагами – своеобразными полубогами с человеческой головой, змеиными телами и длинными хвостами, покрытыми мелкой чешуей. Древнеиндийский мировой змей (Шеша) представлялся держащим на себе землю. Одним из главных божеств индейцев Центральной Америки считается Кецалькоатль – «пернатый змей» («змей, покрытый зелеными перьями» или перьями кецаля). В религии и мифологии Древнего Египта змеи занимают одно из центральных мест. Так, имя змея – Мехента – переводится как «окружающий землю». Велико значение змеи в древнегреческой и римской мифологических системах [см. с. 40, 47, 115, 172–173, 214, 250 монографии]. В скандинавской мифологии известен мировой змей Йормунганд – огромное морское чудовище, простирающееся по дну всех океанов и морей, опоясывающее весь мир своим мощным телом. Подробно о змее в мировых мифологических системах говорится в соответствующей статье в энциклопедии «Мифы народов мира» [МНМ* 1. с. 468–470].

Автор этой статьи В. В. Иванов совершенно справедливо отмечает: «Если в архаических мифологиях роль Змея, соединяющего небо и землю, чаще всего двойственна (он одновременно и благодетель, и опасен), то в развитых мифологических системах (где змей часто носит черты дракона, внешне отличающегося от обычной змеи) нередко обнаруживается прежде всего его отрицательная роль как воплощения нижнего (водного, подземного или потустороннего) мира…» [МНМ 1. С. 470].

Это отрицательное значение и закрепляется за змеем в разработанной В. В. Ивановым и В. Н. Топоровым концепции «основного мифа». Змей провозглашается чудовищным и враждебным, помещается в «хтонический» мир, и ему отдается лишь роль противника «Громовержца». [Ив-Топ. Исслед.]. «Основной миф» при этом объявляется центральным и структурообразующим для славянской мифологии. Таким образом, божественная роль Змея в славянской мифологии не признается.

При этом многие исследователи, взявшие на вооружение эту теорию, не принимают во внимание как поздний характер этого самого «мифа» (принадлежащего развитым мифологическим системам), так и более раннее (присущее архаическим мифологическим системам) представление о благом значении Змея и о его божественном статусе. Рудименты архаических представлений при этом, как правило, перетолковываются в соответствии с поздней ролью Змея и в угоду «основному мифу».

Если принять во внимание лишь синхронный срез фольклорно-этнографического материала, то враждебный характер существ змеиного происхождения сомнений не вызывает. Но диахронный и ретроспективный анализ позволяют обнаружить то, что скрывается под слоем позднейших переосмыслений и перекодировок. И становится очевидным, что славянская (в том числе и восточнославянская) традиционная культура не является исключением из общего правила, она сохранила рудименты древнейших мифологических воззрений на змей.

Работ, касающихся анализа мифологического образа змея, немного (мы ведем речь лишь о трудах, где этот образ рассматривался в целом, и не касаемся многочисленных статей, затрагивающих частные проблемы, связанные с его семантикой, – к таковым будем обращаться по мере необходимости). В первую очередь нужно назвать соответствующую главу в «Поэтических воззрениях славян на природу» А. Н. Афанасьева, где подробный анализ образа этого мифического существа был сделан с позиций мифологической школы [Афанасьев II]. Автор убедительно доказал универсальность, полисемантичность и древность образа. Несмотря на то что в целом материал рассматривался в статике, а эволюционно поздние представления выдавались за остатки небесных мифов, отдельные эволюционные процессы А. Н. Афанасьевым так или иначе освещались. Например, поздним он считал смешение образов змея и черта [Там же, с. 582–583]. И пусть неверен сам посыл (наличие у змея изначального демонического характера), но нужно отдать должное автору в том, что подземный характер змея «пекельного» он отмечал как вторичный. Этим «Поэтические воззрения» выгодно отличаются от работ современных сторонников мнения о «хтонической» природе змея. Одна из сквозных линий исследования А. Н. Афанасьева о змее – мотив борьбы Громовника со змеем – впоследствии стала осью теории «основного мифа» В. В. Иванова и В. Н. Топорова [Ив-Топ. Исслед.].

С позиций мифологической школы подходил к этому образу и А. А. Потебня, который в очерке «О мифическом значении некоторых обрядов и поверий» анализировал русские сказки со змееборческим сюжетом [Потебня. О мифическом.].

В рамках теории отражения в русских сказках архаических обрядов инициаций рассматривал сказочный образ змея В. Я. Пропп [Пропп. Ист. корни].

В 1997 г. вышла в свет интересная монография А. В. Гуры «Символика животных в славянской народной традиции», в которой змееподобным и змеям посвящена отдельная глава [Гура. С. 277–379].

Рассмотрев в определенной системе славянские народные воззрения, связанные и с обыкновенными рептилиями, и со змеями мифическими, автор делает справедливый вывод о том, что «змея – один из центральных и ключевых персонажей в системе народных представлений о животном мире» и отличается «особенным богатством и многообразием символики». А. В. Гура отметил высокую степень мифологичности этого персонажа. Соглашаясь с общепринятой точкой зрения о «хтонической природе» змеи, он в то же время признает, что «хтонизм змеи достигает космических масштабов, вплоть до глобального противопоставления Земли и Солнца». Автор монографии выделяет «покровительственные функции» змеи. Особо отмечена им амбивалентность ее характеристик, проявляющаяся в наличии одновременно мужской и женской семантики, в водной и одновременно огненной символике, в положительных и отрицательных свойствах (ср. с точкой зрения А. Н. Афанасьева о многослойности мифов). «Появление противопоставленных друг другу змеиных персонажей – мужского, воплощающего в себе положительное начало, и женского, отрицательного» Гура считает «тенденцией к преодолению семантической двойственности образа змеи». [Гура. С. 357–358].

Народные воззрения на змей представлены и в различного рода мифологических словарях. Это издания 1995 г. – «Демонологический словарь» Т. А. Новичковой и «Новая АБЕВЕГА русских суеверий» М. Н. Власовой, вышедшие в Санкт-Петербурге. Их цель – представить русские верования, связанные с низшей мифологией. Естественно, что мифический змей рассматривается в них как персонаж «низшей мифологии». Новичкова передает русские верования в статике: так, как они были зафиксированы этнографами и собирателями фольклора в живой народной традиции XIX – начала XXвв. [Новичкова]. М. Н. Власова внимательна к вариативности: представляя то или иное поверье, она приводит известные ей версии с обязательным указанием мест записи [Власова]. Оба издания ценны тем, что суммируют и собирают воедино сведения о верованиях, рассредоточенные по разным, часто труднодоступным русским фольклорно-этнографическим изданиям XIX–ХХ вв.

Отметим, что в недавно вышедшей энциклопедии «Русская мифология» (составитель Е. Мадлевская) места змею не нашлось вообще (даже в разделе о животных) [РМ].

Для исследователя, обращающегося к мифологическим представлениям, более ценны издания, показывающие русские верования в славянском контексте. И здесь прежде всего нужно назвать продолжающееся издание – этнолингвистический словарь под редакцией Н. И. Толстого «Славянские древности» [СД I, II, III]. В данной работе мы неоднократно будем обращаться к самым различным его словарным статьям. Статья о змеях и здесь написана А. В. Гурой. Автор еще трех словарных статей – Е. Е. Левкиевская. Отдельно при этом рассматриваются «змей летающий», который назван «атмосферным демоном», «змей огненный» как разновидность «летающего» змея и ипостась «ходячего покойника» (с последним трудно согласиться) и «змея домашняя» [СД II. С. 330–341].

В 2001 г. в Москве вышла в свет книга Л. М. Алексеевой «Полярные сияния в мифологии славян. Тема змея и змееборца». В аннотации она охарактеризована как «первое систематическое исследование северных корней русской культуры». Автор пытается показать, что полярное сияние послужило основой создания образа змея, а суббуря* – основой для возникновения сказаний о змееборце. «Север и северные верования, – пишет Л. М. Алексеева, – не ушли из жизни наших предков, потому что не ушел из нее суровый зимний сезон. Даже став земледельцами, люди обращались к морозу с просьбами сохранить всходы, а значит, урожай. Вместе с образом мороза, знакомого по временам оледенения, остался в памяти и слитый с ним образ полярных сияний. <…> Известная нам климатическая история материка в принципе позволяет провести на ее основе некую хронологизацию мифов, пришедших к нам от его аборигенов. И мы (на уровне схематического наброска) установим здесь последовательность мифологических напластований на исходный образ полярных сияний» [Алексеева. С. 8] [Курсив наш. – Н. К.]. Автор настолько субъективна в своих построениях, настолько вольно обращается с фольклорно-этнографи­ческим материалом, подгоняя его под свою концепцию, что трудно признать это издание научным.

Серьезным научным исследованием южнославянского фольклора о змее является монография М. Беновской-Събковой «Змеят в български фолклор» [Бен. ЗБФ]. Восточнославянский же материал о змее систематическому анализу не подвергался.

Такое комплексное систематическое исследование совокупности представлений о змеях на восточнославянском материале, в первую очередь – фольклорном, мы и предпринимаем. В этом, а также в разработке принципов систематизации материала заключается актуальность работы.

Предметом нашего внимания, прежде всего будут сюжеты и мотивы восточнославянских быличек и поверий о змее и змеях (с учетом их эволюционных преемников). В 2000 г. был издан наш «Указатель сюжетов восточнославянских быличек о мифическом любовнике» [Козлова. Указатель]. Предлагаемая работа – продолжение начатого труда. Нужно сказать, что из-за тематического (а также жанрового) разнообразия материала, связанного с образом змея, его, с одной стороны, обилия, а с другой – рассеянности в разных источниках исследование всех «змеиных» тем в совокупности их сюжетов и мотивов, а также представлений, в них отраженных, в одном труде и за один раз не представляется возможным. Это дело ближайшего будущего. В данной монографии мы ограничились темами «Мифическая жена», «Огромные змеи. Полоз», «Змея внутри человека», «Медянка,  огневка и прочие змеи. Необычные свойства и функции змей», частично «Змеи в народном календаре». Материал по каждой из названных тем представлен системой сюжетов и мотивов в соответствующих указателях. При этом назначение указателя сюжетов, в большей степени, – представить фольклорные формы, а указателя мотивов – совокупность народных воззрений в пределах той или иной темы. В основу указателей лег материал, извлеченный из печатных источниковXVIII–XX вв., а также прииртышские тексты, значительная часть которых записана автором исследования в экспедиционных поездках по деревням и селам Омской области. Работа велась по специально разработанной программе-вопроснику [Козлова. Вопросник]. Учтены также некоторые современные региональные публикации и архивные материалы. Прииртышские тексты представляют не только местную, сибирскую специфику бытования фольклорных форм и представлений, на которых они основаны, но и современный уровень этого бытования.

Финская исследовательница Г. Язон в практических рекомендациях по составлению указателей называет два основных требования к корпусу текстов, который должен быть положен в их основу, – это количество и доступность. Корпус текстов, по ее мнению, должен представлять значимую для анализа единицу с тем, чтобы на его основе можно было бы делать какие-то выводы. Материалы частных архивов Язон считает бесполезными в силу их недоступности: работа не может быть повторена или проверена. Она отмечает, что для составления указателя необходим некоторый минимальный набор текстов, чтобы на его основании уже можно было делать выводы о культурном репертуаре данного социума, о каких-то литературных закономерностях исследуемых произведений и т. п. [РГГУ: Рафаева; Jason].

Количество источников, вошедших в наши указатели, может являть собой «значимую для анализа единицу». Представление о печатных – даст библиографический список. С прииртышскими записями можно ознакомиться в текстовом приложении. В Приложение, естественно, вошли не все включенные в отсылки указателей источники. При его составлении мы руководствовались стремлением показать труднодоступный материал, а также продемонстрировать типичность форм и степень их распространенности.

Качество привлекаемых текстов – разное: от подлинных записей, расшифровок с магнитофонной ленты до пересказов, стилизаций и литературно подработанных редакций. Не принимались во внимание лишь явные фальсификации. Кроме того, систематизация материала в конечном итоге всегда помогает отличить подлинное, традиционное от мнимого.

Если нам встречались иноэтнические параллели, то они учитывались в указателях, но мы не задавались целью представить весь иноэтнический ряд той или иной константы, мотива или сюжета. Не ставили мы перед собой и цели представить восточнославянский материал во всей его полноте, несмотря на то что к настоящему времени в различных региональных фольклорных архивах накоплен богатейший материал по народной мифологической прозе. Широта темы, ограничение объема монографии не дают возможности с максимальной полнотой привлечь накопленный в различных архивных хранилищах материал (это было бы идеально). Тем не менее бывшая в нашем распоряжении совокупность текстов позволила создать целостную систему сюжетов и мотивов названных тем. Она является достаточной для того, чтобы делать научно значимые выводы по семантике и эволюции форм и представлений, в них отраженных. Ключом к анализу этой семантики и являются составленные указатели.

Новизна исследовательского подхода к анализу этой семантики заключается в высказанной нами рабочей гипотезе, суть которой заключается в следующем: на определенном этапе жизни мифологических представлений существовал не один амбивалентный образ змея [Гура; Бен. ЗБФ], а его женская и мужская ипостаси: змей и змеиха (змеица) – брат и сестра – близнецы. Они имели высокий (божественный) статус и являлись предками-покровителями человеческого рода. А. В. Гура вслед за М. Беновской-Събковой приводит македонское представление, согласно которому змей и ламя – брат и сестра [Гура. С. 279], и также сообщает о том, что поляки Западных Бескид рассматривают змей и ведьм как братьев и сестер [Гура. С. 315].

При этом за каждым членом близнечной пары был закреплен свой набор функций и атрибутов. В этом «наборе» они проявляли себя не только как антагонисты, но и как близнецы: брат и сестра. Так, змей был связан с огнем, земным и небесным (молнией), змеиха – с водой в тех же проявлениях (вспомним народные представления об огне и воде как о брате и сестре). Поэтому в календаре, например, огненные ритуалы могли апеллировать к змею, имеющие отношение к воде (например вызывание дождя) – к змеихе. С последней связаны и такие метеорологические явления, как снег и град. Радугу можно рассматривать как отражение их близнечной сущности. В грозе, соответственно, можно усмотреть проявление и мужской, и женской змеиных ипостасей. Змей был связан с солнцем, змеиха – с луной (см. разделы «Святая Агата» «Святой Власий»). Как покровители, и змей, и змеиха (змеица) были связаны с плодородием растений и сельскохозяйственных культур. Здесь также могли быть распределены «сферы влияния». Пока определенно можно сказать, что виноград, например, был предметом заботы змея, а конопля – змеихи. Что касается других растений, то дуб, омела – это растения змея, лещина, «зоря» (или «кукушкины слезки»), донник, растения семейства гвоздичных и некоторые другие принадлежат змеице. И змей, и змеица так или иначе влияли на здоровье и плодовитость скота. Они же могли влиять на человеческое здоровье. Так, например, есть болезни, которые могли вызываться женским змеиным существом (волос, лихорадка, чума, оспа, эпизоотий рогатого скота и некоторые другие), а «прострел», возможно, связан с мужской змеиной ипостасью. Змеиха покровительствовала женщинам. Если ранее она помогала при родах, оберегала роженицу и младенца, то на поздних эволюционных ступенях жизни мифологических представлений она превратилась в их угрозу. Ей же принадлежало все, что связано с ткачеством и прядением. От мифических покровителей зависела и сама человеческая судьба, жизнь и смерть человека.

В ходе эволюции могло произойти постепенное стирание и размывание женского змеиного образа. В более цельном и определенном виде он удержался у южных славян (ламя, хала, ала, змеица). У славян же восточных образ змеицы очень быстро утратился. А змеиные черты получили разные, сформировавшиеся позже мифологические персонажи. Это «летавица», «перелестница», «дикая баба», «богиня» карпатских украинцев, народная культура которых испытала сильное влияние балканской традиции. Это лихорадка, имеющая ярко выраженную змеиную сущность; образы моровых болезней, в том числе «коровья смерть»; загадочная «Дъна» древнерусских амулетов-змеевиков, изображавшаяся со змеями вместо волос; и даже хорошо знакомые всем русалка и ведьма.

В южнославянском фольклоре змеиха чаще всего выступает со знаком минус. Носителем положительных качеств в основном оказывается змей. Но такое закрепление положительных и отрицательных качеств могло произойти на более поздних эволюционных ступенях. Даже восточнославянский фольклор сохранил мотивы и сюжеты, удерживающие положительные свойства змеихи. Они проявляются в поверьях и быличках о домовой змее, в сказочном сюжете «Жена-змея» [СУС 409*], в представлениях и заговорах о царе и царице змей, в сюжете о зимовке человека со змеями, в славянских календарных обрядах и проч. (см. соответствующие разделы работы).

Змей и змеиха (змеица) не вступают в любовные отношения между собой. Более того, такие отношения расцениваются как инцест. При этом змей старается его избежать, змеица – всячески к нему стремится.

Для любовных утех и тот, и другая выбирают человеческих партнеров. При этом любовная связь юноши со змеицей считается нежелательной, а подобные отношения девушки со змеем расцениваются как своеобразная плата за его покровительство.

Рудименты мифологических представлений о близнецах брате и сестре (совершивших инцест или стремящихся к нему) в славянском фольклоре мы находим не только в соответствующих балладах, но и в поверьях о близнецах, в обрядах календарных и окказиональных; в магических действиях, направленных на плодородие растений, скота и человека и т. п. Это и будет показано в работе.

Высказанная гипотеза – не умозрительная «концепция», а результат анализа живого фольклорно-этнографического материала. К таким выводам подвел сам исследуемый материал – былички и поверья об огненном змее-любовнике. В какой-то степени наше исследование представляет собой определение «эпического подтекста» двух быличковых сюжетов: «Конопля и вши», «Сборы на свадьбу брата и сестры» [Козлова. Указатель: Б II. 4; Б. V. 1].

Концепция «эпического подтекста» была выдвинута Б. Н. Путиловым [Путилов. Подтекст.]. Ее основные положения позже развил Г. А. Левинтон [Левинтон. Подтекст.]. Термин «эпический подтекст» предполагает «проявление в засвидетельствованном эпическом тексте (или в текстах, т. е. в континиуме зафиксированных вариантов) его скрытой глубинной семантики, т. е. некой семантической предыстории текста. Более конкретно речь идет о ситуации, когда те или иные элементы сюжета (или других уровней текста) остаются внешне немотивированными или получают явную вторичную мотивировку, часто противоречащую контексту, на самом же деле они мотивированы именно глубинной семантикой сюжета или, говоря диахронически, его прошлым состоянием, прошлой семантикой» [Левинтон. Подтекст. С. 162] [курсив наш. – Н. К.].

Подтекст может включать в себя материал, далеко выходящий за рамки не только конкретного повествования и жанра, но и этнической традиции. При этом он тесным образом связан с диахронией, т. е. диктует необходимость рассматривать явления в их эволюции.

В этот же ряд поставим очень верное замечание С. Ю. Неклюдова о том, что «для глубинной семантики сюжет всегда «прокрустово ложе»: она «не умещается» в нем, а степень его деформирующего и адаптирующего влияния в известном смысле определяет «поверхностную» семантику». И еще: «чем древнее элемент мотивного фонда, тем более широким семантическим слоем и тем большим богатством потенциальных семантических связей он обладает» [Неклюдов. Мотивы. С. 227].

Так как речь идет лишь о рудиментах былых представлений, то сразу же следует оговорить следующие аспекты анализа материала.

В свое время А. Н. Афанасьев писал: «Особенною силою и свежестью дышит язык эпических сказаний и других памятников устной словесности, памятники эти крепкими узами связаны с умственными и нравственными интересами народа, в них запечатлены результаты его духовного развития и заблуждений, а потому, вместе с живущими в народе преданиями, поверьями и обрядами, они составляют самый обильный материал для мифологических исследований» [Афанасьев. I. С. 22]. Действительно, для анализа народных «поэтических воззрений» необходимо привлечение широкого круга фольклорных жанров. Иногда для прояснения смысла даже не сюжета в целом, а лишь одной из его деталей, атрибутов, функций персонажей необходимо привлечение разножанровых текстов. Поэтому мы обращаемся к загадкам, приметам, пословицам и поговоркам, обрядовым текстам, заговорам, былинам, сказкам, преданиям, легендам, рассматривая рассеянные в них крупицы былых мифологических воззрений, учитывая при этом время возникновения и специфику того или иного жанра.

В традиционной культуре нет четкого разделения на сакральную и профанную сферы бытия, здесь все взаимосвязано и взаимопроникаемо. Все значимые элементы народной культуры опираются на общую содержательную базу, отражающую представления человека о мире. Это диктует необходимость комплексного подхода к изучению верований как важных элементов архаического мировоззрения народа. Материал требует обращения не только к вербальным фольклорным текстам, но и к данным этнографии, археологии, космологии, народной медицины, к календарным, бытовым, окказиональным обрядам и ритуалам, материальной культуре и проч. Комплексный подход позволяет выяснить мифологический смысл, общую семантику анализируемых явлений.

Применение современных методологических подходов к системному анализу, сравнительного, историко-поэтического, ретроспективного методов и аналитических процедур, рассмотрение материала в эволюции создает надежную базу для реконструкции мифологических смыслов.

Необходимо также учитывать то, что семантику отдаленных по глубине времени элементов или явлений невозможно разгадать (вернее, приблизиться к ней), апеллируя только к традиционной культуре одного этноса или группе близко родственных. Поэтому в «эпический подтекст» восточнославянских сюжетов и мотивов будут входить не только инославянские и индоевропейские, но и другие иноэтнические константы, в том числе – этносов, проживающих в тесном контакте с восточными славянами (финно-угорские, тюркские, монголоязычные и проч.), а также этносов, сохранивших архаический уровень мифологических представлений.

В качестве опорной теоретической категории исследования используется понятие «этнопоэтической константы», предложенное В. М. Гацаком. «Этнопоэтические константы суть традиционные стилевые и сюжетно-повествовательные координаты изображаемого фольклорного мира в непосредственно текстовом – притом наследуемом – воплощении: вербальном… музыкальном… акциональном… предметном…» [Гацак. Пространства. С. 109; Гацак. Северные. С. 7–10]. Говоря о «сходных константах в многоэтническом пространстве», В. М. Гацак отмечает, что «они обладают многоаспектной, т. е. не только собственно фольклористической значимостью «детектора» древних связей и общностей» [Гацак. Пространства. С. 111]. Категорию этнопоэтических констант в определенной степени отражают составленные нами указатели сюжетов, а особенно мотивов рассматриваемых в работе «змеиных» тем.

Сюжет или мотив, входящий в одну из «змеиных» тем, так или иначе будет связан с формами других тематических групп и может быть объяснен через них. В то же время каждая из заявленных выше тем выступает в монографии как самостоятельный очерк. Нужно сказать, что мы далеки от намерения представить реконструируемые воззрения в виде стройной и законченной системы (в системе поданы только сюжеты и мотивы темы). Анализ мифологической темы можно сравнить с разматыванием спутанного клубка ниток: нужно разобрать сложные переплетения, развязать образовавшиеся узелки. При этом не всегда есть уверенность в том, что мы потянули за нужную «ниточку», именно за ту, которая размотает «клубок», сделает прозрачной паутину смыслов и значений, а не запутает ее еще больше.

Глава 1 Проблемы классификации и систематизации народной прозы

1.1. Теоретические аспекты

При исследовании большой совокупности фольклорных текстов, печатных и других источников всегда возникает первоочередная задача – классификации (распределение материала по устойчивым признакам) и систематизации (распределение материала по изменчивым признакам). Это не раз отмечалось в научной литературе [Смирнов. О классификации; Смирнов. Указатель; Гашпарикова; Неклюдов. О системе; Китанина и др.]

Несмотря на усилия ученых, занимающихся вопросами изучения народной прозы, до сих пор не выработаны единые принципы составления систематических указателей, не создана такая система, которая бы удовлетворила большинство исследователей. Это касается и сказок (хотя здесь существуют общепринятые каталоги и накоплен большой опыт структурного анализа материала), и, тем более, – несказочной прозы, «бум» исследования которой пришелся на конец XX столетия.

О важности, сложности и актуальности проблем, связанных с классификацией и систематизацией народной прозы, свидетельствуют материалы, размещаемые на сайте Российского государственного гуманитарного университета «Фольклор и постфольклор» (руководитель проекта С. Ю. Неклюдов) [РГГУ].

Материалы сайта избавляют нас от необходимости давать историографию структурного анализа сказки, анализ таких известных трудов, как указатель Аарне [Aarne], а также указатель Томпсона [Thompson, 1955–1958; Thompson, 1973], который внес существенные изменения в систему описания сюжетов, предложенную А. Аарне. Достаточно сложные сюжеты у В. Томпсона разложены на несколько элементов, составляющих структуру сюжета, пронумерованных римскими цифрами, и для каждого элемента выделены варианты его реализации, обозначенные буквенными индексами. Назовем также указатель Л. Г. Барага, И. П. Березовского, К. П. Кабашникова, Н. В. Новикова [СУС] и др.

В тезисах для обсуждения проблем, посвященных классификации и систематизации, на семинаре 6–8 апреля 2001 г. в РГГУ дан обзор существующих систем и намечены основные направления, связанные с теорией и практикой составления структурно-семантических указателей фольклорных сюжетов и мотивов [РГГУ: Тезисы].

В аналитической статье «Указатели сюжетов и мотивов» Т. А. Китанина представила обзор основных типов фольклорных указателей (сказочной и несказочной прозы), определяя, насколько предложенные в них принципы могут «работать» и при систематизации литературных сюжетов и мотивов. «Наша задача, – пишет Т. А. Китанина, – не в том, чтобы охарактеризовать каждый указатель, а в том, чтобы по возможности рассмотреть, какие существуют способы описания и классификации сюжетов и мотивов, к какому материалу они применимы и на какие вопросы способны дать ответ».

Например, она отмечает, что «указатели, составленные по системе Аарне – Томпсона, наглядно демонстрируют случаи совпадения и расхождения различных традиций». Важное дополнение Томпсона – приложение к каждому сюжету списка входящих в него мотивов, проиндексированных по его указателю мотивов. Указатель сюжетов выстраивает синтагматические связи мотивов, парадигмы которых даны в указателе мотивов.

По мнению Китаниной, сюжет несказочной прозы еще труднее поддается формализации и классификации, он еще более связан с особенностями локальных традиций и многие указатели этого вида народной прозы, в частности указатель Л. Симонсуури [Симонсуури], «свелись к рубрикации по персонажам». Отмечая общие трудности, с которыми сталкиваются составители подобных указателей, в частности – смешение и взаимозаменяемость функций персонажей, – автор обзора все же считает, что «для мифологических рассказов важно составить именно каталог персонажей с описанием их функций» [РГГУ: Китанина]. Эту задачу, по ее мнению, «решает» «Указатель сюжетов русских быличек и бывальщин о мифологических персонажах», составленный С. Г. Айвазян на основе печатных источников ХIХ – начала ХХ вв. [Айвазян].

Действительно, указатель Айвазян стал первым каталогом восточнославянских быличек. Научная ценность этой работы несомненна: она показала, что быличка, как и другие эпические жанры, имеет свой круг сюжетов и мотивов. Но в настоящее время, когда накоплено огромное количество материалов в различных архивных собраниях, стало ясно, что система С. Г. Айвазян не в состоянии вместить открывшееся разнообразие форм.

Однако Китанина считает, что «камень преткновения» в классификации по персонажам – наличие одних и тех же функций у разных мифологических персонажей – «не должен волновать» составителя, т. к. «характеристика персонажа складывается из всей совокупности его проявлений». Проблема решаема: «Некоторое неудобство в использовании указателя связано с тем, что он недостаточно структурирован. Целесообразно было бы выделить группы аналогичных признаков и унифицировать нумерацию сюжетов для всех персонажей, чтобы не получалось, что для лешего сюжет «леший заводит человека» идет под номером 5, для русалки («русалка заводит человека») – под номером 10, а для черта («черт водит») – под номером 3. Если бы такая унификация была сделана (например, для любого персонажа под номером 1 (а, б, в и т. д.) шли бы сюжеты о том, в каких образах он является, под номером 2 – где обитает, 3 – на кого воздействует (с кем контактирует), 4 – чего боится и т. п.), было бы гораздо легче сопоставлять функции различных мифологических существ и тогда в эту систему можно было бы вписывать новые группы персонажей, встречающихся в других типах текстов (таких как, например, детские страшилки, рассказы о «пришельцах» а возможно, и литературные тексты фантастического содержания)». Других недостатков указателя Айвазян (смешение единиц структурирования, закрытость и проч.) Китанина не видит [РГГУ: Китанина].

Достоинства и недостатки этой системы отмечены и в ряде других статей указанного сайта. Так, Е. С. Ефимова («Основные мотивы русских быличек (опыт классификации)») считает, что недостатки таких типов указателей заложены в самом принципе классификации по персонажам. «Классификация, – пишет она, – вообще предполагает завершенность, целостность, взаимосвязь элементов. Традиционная классификация быличек, нашедшая свое отражение в «Указателях…», этим требованиям не удовлетворяет. Она допускает появление множества новых образов и мотивов, что влечет за собой изменение в классификации. Кроме того, в связи с попытками выявления специфических функций персонажей исследователи приходят к ложным выводам» [РГГУ: Ефимова].

Непонятно, почему классификация по персонажам должна бояться привлечения нового материала («появления новых образов и мотивов») и должна «предполагать завершенность». Указатель как раз должен быть открытым для введения нового материала. А чтобы не было «ложных выводов», действительно, нужна четкая структурированность (см. выше мнение Китаниной), которая может показать сходность и однотипность функций и мотивов, связанных с разными персонажами. Но мы абсолютно согласны с замечанием Ефимовой о том, что «составители указателей при анализе быличек выделяют один-два мотива – и оставляют без внимания остальные, чрезвычайно важные».

М. Л. Лурье, И. А. Разумова в докладе «Анализ структуры устных демонологических рассказов как этап систематизации их сюжетов» на семинаре «Сюжет – мотив – текст: Проблемы структурно-семан­тического указателя», отмечая важную, «инициирующую» роль в изучении мифологической прозы указателя Айвазян, акцентируют внимание на «очевидных трудностях» его использования «при идентификации сюжетов, что обусловлено «содержательным» принципом построения». По мнению этих исследователей, указатели данного типа «продолжают европейскую традицию каталогизации мифологических нарративов, известную, прежде всего, по труду Л. Симонсуури [Симонсуури]. Указатель Л. Симонсуури фактически имеет три уровня построения (иерархически четко не обозначенные): персонаж и его разновидности, действия персонажа, в ряде случаев – с учетом обстоятельств совершения действия. Подобные указатели реально представляют перечни эмпирически, без общего логического основания выделенных мотивов, сориентированы на принятую рабочую классификацию персонажей» [РГГУ: Лурье, Разумова].

Обычно в пару с указателем Айвазян ставят указатель В. П. Зи­новьева [Зиновьев. Указатель], составленный на основе забайкальского материала по тем же принципам. Автор расширил персонажный ряд, введя сюжеты-мотивы о колдунах и ведьмах, и пытался решить проблему закрытости и ограниченности аннотаций указателя путем введения дополнительных графических изображений.

Принципами, предложенными Айвазян, до сих пор пользуются при систематизации и издании региональных материалов, продолжая множить названные ошибки и просчеты [Гордеева]. Их демонстрирует и «Указатель сюжетов-мотивов быличек // Правдивые рассказы о полтергейсте и прочей нежити на овине, в избе, в бане», составленный пермскими фольклористами К. Шумовым и Е. Преженцевой (Пермь, 1993), размещенный на том же сайте [РГГУ: Шумов, Преженцева].

В то же время, когда исследователь задается целью выяснить состав персонажного ряда мифических существ, характерных для той или иной традиции, он так или иначе вынужден обратиться к принципам персонажной классификации. Это пришлось сделать в докторской диссертации Л. Н. Виноградовой. Она констатировала, что проблема классификации персонажей относится к «числу наименее успешно разработанных в современной науке, изучающей «низшую» мифологию» «Ни одна из известных нынче классификаций (ни в рамках отдельных этнических традиций, ни тем более в общеславянском масштабе), – пишет Виноградова, – не может быть признана удовлетворительной». Она отмечает, что исследователи так и не смогли разработать теоретически обоснованную научную классификационную схему, в рамках которой удалось бы сгруппировать все многообразие персонажных типов. «Во многих версиях таких классификаций, – замечает Виноградова, – отчетливо видно, как систематизатору приходится преодолевать «сопротивление материала». По ее мнению, неудачи с классификацией связаны с общими проблемами изучения народной мифологической прозы, «в частности, с тем обстоятельством, что типология мифического персонажа зависит от многопризнаковой структуры самого образа. Положенный в основу систематизации один признак (даже самый главный) не может служить достаточным критерием для выделения персонажного типа.Таким образом, приходится заключить, что на более успешное решение вопроса, связанного с классификацией народной демонологии, можно рассчитывать лишь после того, как будет надежно представлен (выявлен и описан по одной схеме) весь персонажный состав и затем проведена процедура идентификации каждого образа» [Виноградова. Дис.].

Такие принципы описания мифического персонажа были разработаны Л. Н. Виноградовой совместно со С. М. Толстой и применены к описанию образа русалки. Образ описывается по заранее заданной схеме-анкете, которая содержит подробный перечень его признаков и функций [Виноградова, Толстая]. При всей выдержанности обозначенного подхода, как нам кажется, Виноградовой тоже не удалось преодолеть «сопротивление материала» в том классификационном списке мифических персонажей, «актуальных для восточнославянской традиции», который она приводит в опубликованном докладе. Так, например, «дух-обогатитель» и «дух-любовник» оказались обозначенными разными классификационными индексами, хотя и тот, и другой обозначают разные модификации образа змея [Виноградова. Дис.]. Понятно, что для позднего уровня бытования мифологической прозы функции «духа-обогати­теля» и «духа-любовника», кроме змея, может выполнять целый ряд мифологических персонажей. И дело здесь, наверное, в том, что эти термины обозначают не столько персонаж, сколько мифологическую тему с входящими в нее персонажами, мотивами и сюжетами.

Несмотря на явную неспособность классификации по персонажам отображать своеобразие народной мифологической прозы, от нее не стоит, видимо, отказываться в том случае, когда нужна первичная, рабочая группировка собранного полевого материала. Но в дальнейшем исследователь испытывает потребность обратиться к иным классификационным принципам уже потому, что фольклорный материал не может быть ограничен только образами, их характеристиками и функциями. Они обязательно входят в живую повествовательную ткань мифологических рассказов, специфику сложения и бытования которых классификация по персонажам отразить не в состоянии.

Более перспективными и интересными оказываются принципы, в которых первоочередное внимание уделяется самим текстам, выяснению закономерностей их сложения. По этому пути, хотя и не сразу, пошла литовская исследовательница Б. П. Кербелите. Еще только приступая к составлению «Каталога литовского повествовательного фольклора», Кербелите также выбрала принцип классификации материала по персонажам [Кербелите. Принципы.]. При этом внимание уделялось не только сюжетам, но и их версиям и вариантам, которые в совокупности составляют тип произведения. Однако версии и варианты не были показаны, учитывалось лишь варьирование названий персонажей. Кербелите делалась попытка показать и «взаимозаменяемость мифических персонажей во многих сюжетных сказаниях». Варианты одного и того же сюжета соединялись в один тип, «независимо от того, что в них фигурируют разные персонажи», и определялись в подразделе «по традиционному, закономерно изображаемому в этом сюжете персонажу», в другие разделы вносились соответствующие отсылки. В случае «равноправия» персонажей сюжетный тип указывался во всех соответствующих разделах и соединялся перекрестными отсылками [Там же. С. 101–102].

Однако, чувствуя ограниченность данной системы в показе изменчивости текстов, Кербелите отмечала, что классификация по персонажам недостаточно ярко раскрывает сюжетный состав сказаний, но способствует изучению отразившихся в них представлений.

В своей монографии об историческом развитии структур и семантики сказок Кербелите предлагает структурировать текст с помощью элементарных сюжетов (далее – ЭС), которые она определяет как последовательность действий и ситуаций, связанных с достижением героем одной цели. Цель проясняется обычно по достигнутому результату – изменению состояния участников столкновения. При выделении элементарных сюжетов не принимается во внимание местоположение в тексте составляющих их действий, т. е. учитывается возможность различного взаиморасположения элементарных сюжетов (например, обрамления одного ЭС другим) [Кербелите. Ист. раз.]. Анализируя метод Кербелите, Китанина отмечает, что «Б. Кербелите предлагает разные уровни описания сюжета – от более конкретного к более абстрактному, – демонстрируя технику перехода от одного к другому, что позволяет установить глубинное сходство внешне различных ЭС и выделить их типы и версии. В классификации Кербелите описание ЭС дается на более абстрактном языке, чем в указателях, составленных по системе Аарне – Томсона [АТ]. По этому описанию трудно узнать сюжет реальной сказки, поэтому пользоваться ее указателем достаточно сложно. Но все типы, выделенные исследовательницей, соотнесены с типами по АТ, а сюжеты, выделенные в АТ, в свою очередь описаны по методике Кербелите. При этом условии указатель Кербелите оказывается ценным дополнением к существующей международной системе классификации сюжетов, поскольку выявляет структурные сходства сюжетов, не соотносящихся при тематической классификации Аарне – Томпсона [РГГУ: Китанина].

В монографии, о которой идет речь, Б. П. Кербелите посвящает особый раздел вопросам соотношения семантики и структуры сказок и мифологических сказаний. И здесь она отказывается от классификации сказаний по персонажам в первую очередь потому, что «мифические существа и их характеристики далеко не всегда составляют стержень текста» [Кербелите. Ист. раз. С. 112]. Уточнить на основе анализа семантики и структуры общественное значение произведений она считает основной задачей составителя каталога сказаний. Внимательный анализ сюжетов мифологических рассказов привел исследователя к выводу о том, что их основным героем является как раз не мифическое существо, а человек: «положительный или отрицательный исход столкновения человека с мифическим существом зависит от действий человека, а реакция мифического персонажа обусловлена ситуацией, которую создает человек» [Там же. С. 113]. «По соотношению действий человека – героя сказаний и результата класс литовских мифологических сказаний делится в три подкласса: 1) Правильное поведение человека; 2) Неправильное поведение человека; 3) Наблюдения проявлений «иного мира» [Там же]. Что касается третьего подкласса, то в нем человек – «пассивный наблюдатель необыкновенных явлений» Он «получает подтверждение существования «иного мира» и на основе опыта других людей распознает его обитателей. Главное назначение этих текстов – закрепить сведения об ином мире, убедить, что он действительно существует» [Там же]. Отмечается, что мифологические сказания двух первых подклассов отличаются сюжетностью [Там же. С. 114]. Далее Кербелите группирует действия человека, от которых зависит исход мифологических сказаний, по семантическим признакам и выделяет наиболее типичные для мифологических сказаний «акции» героев; сопоставляет их с выделенными ею в данной монографии сказочными «акциями» и осуществляет анализ сюжетов на нескольких также определенных ею семантических уровнях. На основе сходства и различия структуры сюжетов сказок и мифологических сказаний автор делает вывод о том, что это следствие того, что «в различных жанрах устной народной прозы изображаются различные сферы действительности» [Там же. С. 114–118].

Подробно методика структурно-семантической классификации литовских этиологических, мифологических сказаний и преданий, разработанная Кербелите, изложена в издании 2001 г. [Кербелите. Типы] (Работа также размещена на сайте РГГУ). Не останавливаясь подробно на анализе методики Кербелите, отметим только, что не сочли возможным применить ее к систематизации нашего материала по нескольким причинам. Во-первых, она требует большой степени обобщенности форм и представлений, абстрагирования от конкретного, «живого» материала. Во-вторых, основывается на искусственном вычленении из «макроструктур» (так названы конкретные, бытующие в народе «сказания») микроструктур – «элементарных сюжетов» (ЭС). Кербелите разработана типология этих вычлененных ЭС. В-третьих, как нам кажется, многое в этой методике зависит от субъективного взгляда на ту или иную форму самого исследователя (например, субъективным может быть определение «акций» героя» или выяснение, какая «акция» является главной и т. п.), что нарушает принцип следования тем закономерностям, которые диктует сам материал. В-четвертых, применение предложенных принципов позволяет в той или иной степени выявить общие закономерности сложения ЭС на основе тех или иных народных представлений, но не позволяет показать историческую жизнь учтенных в каталоге частных форм.

Например, по каталогу Кербелите, форма 3.2.0.3. «Герой демонстрирует, что не придерживается обычая» при полном учете существующих ЭС этого типа может показать весь набор традиционных, диктуемых обычаями запретов и опасных для человека ситуаций [Кербелите. Типы. С. 440–449]. Но в то же время при помощи вычленения этого типа ЭС невозможно проследить эволюцию частной формы, вырванной из контекста темы или сюжета. Так, этот индекс каталога не покажет причинной и эволюционной связи между опасностью (для девушек) танцевать в хороводе, поднимать увиденную на дороге (на перекрестке) вещь, тосковать о любимом. Только в контексте темы («Мифический любовник») и в контексте сюжетов («макроструктур») становится ясно, что это «неправильное поведение» чревато опасностью стать любовницей огненного змея.

Каталог также не показывает эволюции «макроструктур» – т. е. бытующих в устной традиции фольклорных сюжетов. Кроме того, выделенными тремя классами мифологических сказаний (правильное поведение, неправильное поведение, наблюдение проявлений «иного» мира) не исчерпывается количество существующих «классов». Так, первые два класса характерны только для «сказаний» с ярко выраженной конфликтностью, противостоянием персонажей. Но есть мифологические рассказы, в которых мифическое существо не является «антиподом», а, напротив, выступает помощником человека (в пределах «змеиных» тем, это, например, темы «Мифический помощник», «Домовая змея», «Благодарная змея», «Мифическая жена»). Иногда для повествовательной ткани важны не «акции» героя былички, а действия свидетелей (например, в отдельных сюжетах тем «Мифический любовник», «Змея внутри человека»).

«Наметить направление для создания типологии сюжетов устных демонологических рассказов (указателя сюжетов) на основе логически непротиворечивого описания их структурных модификаций» назвали своей целью авторы публикации «Анализ структуры устных демонологических рассказов как этап систематизации их сюжетов» на сайте РРГУ М. Л. Лурье, И. А. Разумова.

Указав на основные предшествующие опыты структурно-семан­ти­чес­кого анализа сюжетики фольклорного нарратива (сказки и несказочной прозы) (работы Б. П. Кербелите; финской исследовательницы Сату Апо; Е. М. Мелетинского, С. Ю. Неклюдова; Е. С. Новик и Д. Сегал; европейских фольклористов Ю. Пентикайнена, А.-Л. Сийкала и др.) и несколько подробнее остановившись на достоинствах и недостатках системы Айвазян (см. выше), Лурье и Разумова справедливо отмечают, что указатели, построенные по принципу последнего, «не могут служить практическим целям систематизации текстов… несмотря на их теоретическую значимость для идентификации базисных когнитивных структур (макроструктур нарративов и культурных практик в целом). Высокий уровень абстрагированности схем и языка структурно-семантических описаний препятствуют их использованию на текстовом уровне». Свои способы описания структуры мифологических рассказов они назвали «переходной ступенью от собственно структурного анализа к сюжетно-типологизирующему (уровень композиционно-повествовательной стереотипии)». В отборе материала для анализа они строго ограничились «мифологическими нарративами о демонах природного и культурного пространства», т. к., по их мнению, (совершенно справедливому) «сверхобщность» (объединение под понятием «мифологический рассказ» широкой категории нарративов с разной структурой, типом функционирования, тематикой, например включением исторической прозы) «создает ложное представление о типологическом (а следовательно, и жанровом) единообразии. Это, в свою очередь, затрудняет типологический анализ, т. к. порождает иллюзию возможности создания универсальной модели описания».

Из мифологических рассказов авторами выбраны те, структурно-семантическую основу которых составляет «коммуникативная ситуация» «человек    демон», «что определяет структурную однотипность текстов». За пределами систематизации, таким образом, остаются рассказы о кладах, предзнаменованиях, ведьмах и колдунах и проч. [РГГУ: Лурье, Разумова; то же: Лурье, Разумова].

Принципы структурного анализа с выделением «акций», «реакций» и прочих «сюжетообразующих элементов» в целом интересны. Но сам указатель, как нам кажется, «страдает» той же «болезнью» «прокрустова ложа» – т. е. стремлением загнать живой материал в определенные «парадигмы».

В отличие от Кербелите, главным действующим лицом мифологического рассказа Лурье и Разумова считают не человека, а «демона». И соответственно, по их мнению, «ключевая сюжетообразующая ситуация создается акцией демонологического персонажа». На наш взгляд, более права Кербелите, видя зависимость движения сюжета от «акций» человека, поскольку именно действия человека являются и «инициирующими» (например, он нарушает запрет) и финальными (например, он применяет оберег) для сюжета. Это подтверждает и наш анализ сюжетов о мифическом любовнике [Козлова. Указатель].

«Сюжеторазличительное» значение, по мнению Лурье и Разумовой, имеет то, что «основная акция демона» «характеризуется одновременно неизменяемостью и незаменимостью в данной фабульной цепочке». Это положение заставляет их свести сюжетные типы к формулировке функций мифического существа, перечисленных в указателе без всякой системы. Причем принципиальных отличий в понятиях «сюжетный тип» и «сюжет» нет.

Авторы справедливо замечают, что «ни обстоятельства, в которых происходят события, ни знаковые атрибуты персонажей, ни формы осуществления акций персонажей не эксплицируются на уровне фабульной структуры». Но в то же время считают, что т. к. «они выполняют дифференцирующую роль на уровне текстообразования», то «в дальнейшем должны быть учтены в качестве типологизирующих признаков «второго ряда». Тексты анализируются «с целью установления основных сюжетообразующих элементов, их устойчивых сцеплений (макросов) и далее – типов амплифицированных структур. Методом и одновременно результатом такого анализа является построение комплекса схем как суммы разнонаправленных возможностей, на основе которых выстраиваются конкретные тексты» [РГГУ: Лурье. Разумова]. По сути, указатель М. Л. Лурье и И. А. Разумовой представляет собой не каталог сюжетов, а каталог «сюжетных элементов». При этом считается, что таким образом «могут быть идентифицированы подтипы, версии сюжетов и, возможно, единицы каких-то следующих субуровней [? – Н. К.], включая исходные акции человека и демона, итоговые (т. е. находящиеся за пределами финальных акций), последствия их контакта, формы идентификации демонической природы персонажа, факультативные и окказиональные мотивы» [Там же].

«Такая форма рабочего указателя, – полагают составители, – представляется не только адекватной структурной и функциональной специфике (жанровой природе) материала, но и более удобной для решения ряда исследовательских задач, в первую очередь — сравнительно-типологического анализа на всех уровнях: определение общего и специфического как в наборе функций каждого из демонологических персонажей, так и в формах их реализации, характере идентификации, степени стабильности/мозаичности образов и т. д.; выявление сочетаемости и значений отдельных мотивов; рассмотрение типов реакции человека на демоническое воздействие и многое другое, что, в свою очередь, дает ключ к культурно-аналитическим интерпретациям» [Там же].

Нам же кажется, что форма указателя, который стремится одновременно показать и уровень сюжетного типа, и уровень сюжета, и уровень мотива, и различные комбинации тех и других, формально усложняет исследовательскую задачу. Введение в абстрактную схему всех элементов «низших уровней», стремление показать при этом и их «парадигматическое» варьирование приводит к тому, что за всем этим набором просто невозможно увидеть конкретную живую форму. Для показа признаков «второго ряда» нужно пытаться создавать иные типы указателей, что мы и посчитали одной из задач нашей работы.

Лурье и Разумова исключают возможность подробной каталогизации многовариантных модификаций сюжетов, считая ее избыточной. Нам же, напротив, кажется, что такая классификация не только возможна, но и необходима, т. к. при этом учитывается живой, бытующий в традиции материал, а не абстрактные, отвлеченные от него схемы.

Опытом такой работы может служить указатель сюжетов и версий эпических песен, выполненный Ю. И. Смирновым [Смирнов. Указатель] и разработанные им принципы классификации и систематизации эпических текстов [Смирнов. О значении; Смирнов. Направленность; Смирнов. О классификации]. Единицей классификации (распределение материала по устойчивым признакам) выбрана тема, а систематизации (распределение материала по изменчивым признакам) – сюжеты, сюжеты-дубли, версии сюжетов. В отличие от предшествующих, данный указатель носит открытый характер: он легко может быть дополнен новыми формами. Открытость системы, основанной на таком естественном признаке фольклорного материала, как изменчивость во времени (эволюция), – главные качественные показатели этой работы.

Т. А. Китанина назвала указатель Ю. И. Смирнова «попыткой создания указателя сюжетов по кустовому принципу» В качестве замечаний к предложенной системе рецензент высказала следующие: «Сюжеты, включенные в указатель, представляют собой целостные, неструктурированные аннотации, поэтому не всегда понятно, на каком основании та или иная единица представлена как отдельный сюжет или как версия. <…> Кустовая система, не выделенная ни структурно, ни графически, сложна для восприятия, ее логика не всегда ясна» [РГГУ: Китанина].

Однако практика показала, что принципы, разработанные Смирновым, «работают» и при систематизации сюжетов других жанров. Так, они были успешно применены В. Л. Кляусом при систематизации сюжетов заговорных текстов восточных и южных славян [Кляус] и автором данной монографии при систематизации сюжетов мифологической прозы [Козлова. Указатель].

В настоящем издании представлены указатели сюжетов (УС) и мотивов (УМ) названных во «Введении» «змеиных» тем. На принципах их составления остановимся подробнее.

Итак, за единицу классификации принят не персонаж, не функция, а тема.

Мы отказались от двойной терминологии «сюжет-мотив», принятой в системе Айвазян, четко разграничив эти понятия. Абстрактная формулировка «сюжет-мотив» не может удовлетворить исследователя, т. к. это разные формальные уровни. Смешение их как раз и привело к тому, что в системе Айвазян в одних случаях сюжет разбивается на мотивы, детали, атрибуты, которые помещаются под отдельными индексами, в других – учитывается вся форма в целом. Различий между индексами сюжетов и других формальных единиц нет.