Формирование анархистской доктрины м. А. Бакунина

 

1. Круг идейных влияний

Материализм. — Утопический социализм. — Прудонизм. — Уто­пический коммунизм. — К. Маркс. — Социально-политическая обстановка Италии

Эволюция воззрений Бакунина была органически свя­зана с изменениями политической обстановки в Европе, с крахом изолированных национально-освободительных движений, с ростом рабочего класса и началом его объеди­нения. Новая расстановка сил обусловила стремление Бакунина к созданию как единой революционной органи­зации, так и революционной теории, отвечающей, по его представлениям, задачам насущной освободительной борьбы.

Многое из его прежних взглядов оказалось теперь, в 1864 г., строительным материалом новых программных документов и теоретических работ, обосновывающих его вариант антигосударственной утопии.

В первой главе мы упоминали о знакомстве Бакунина еще в 30-е годы с идеями Просвещения и утопического социализма. Но, находясь тогда под обаянием немецкой классической философии, он не без предубеждения отнес­ся к мыслителям французской школы.

Так, в предисловии к «Гимназическим речам Гегеля» речь шла об «эмпирических философствованиях и рассуж­дениях Вольтера, Руссо, Дидерота, Деламбера и других французских писателей, облекших себя в громкое и не­заслуженное название философов» (1).

В начале 40-х годов под влиянием политической дейст­вительности Западной Европы воззрения его резко изме­нились. В мае 1843 г. он писал А. Руге: «Мы живем в Гер­мании Руссо и Вольтера, те из нас, кто достаточно молод, чтобы дожить до плодов нашей работы, увидят великую революцию и эпоху, ради которой стоит родиться. Мы отваживаемся повторить... эти слова Вольтера, не опасаясь того, что во второй раз история подтвердит их не так яр­ко, как в первый. Сейчас французы — все еще наши учителя. В политическом отношении они опередили нас на столетия» (2).

Однако конец 60-х — начало 70-х годов ознаменова­лись еще одним поворотом бакунинской мысли. Размыш­ления о свободе как «продукте коллективном» заставили его ополчиться на Руссо, утверждавшего, что человек может быть свободен вне общества, что само общество бы­ло основано свободными людьми. «Эта теория, провозгла­шенная Ж.-Ж. Руссо, самым зловредным писателем про­шлого века, софистом, вдохновителем всех буржуазных революционеров, эта теория изобличает полнейшее незна­ние природы, так же как истории. Не в прошедшем и не в настоящем должны мы искать свободу масс, но в буду­щем... Мы ее должны создать завтра сами, могуществом нашей мысли, нашей воли, но также силой наших рук» — так говорил Бакунин в одной из секций Международного товарищества рабочих в мае 1871 г. (3)

В целом же эпоха Просвещения оставила свои следы в социальной утопии позднего Бакунина. Идеи Просвеще­ния и утопического социализма в исходных позициях отношения к природе человека были близки. «Как ни спорили между собой социалисты разных школ из-за раз­личного  понимания  человеческой природы, — писал Г. В. Плеханов, — они все без исключения были твердо убеждены в том, что общественная наука не имеет и не может иметь другой основы, кроме правильного понима­ния этой природы. В этом отношении они ничем не отли­чались от материалистов 18-го столетия. Человеческая природа служит им неизменным критерием как при оцен­ке существующего общественного порядка, так и при их усилиях придумать новую социальную организацию» (4).

В другом случае, говоря об историках XIX в. (Гизо, Минье, Тьери), Г. В. Плеханов опять же подчеркивал, что взгляд на человеческую природу «как на высшую ин­станцию... был целиком унаследован писателями XIX ве­ка от просветителей предшествующего столетия» (5).

Весьма основательной представляется формулировка основной посылки утопического социализма А. И. Воло­диным: «Взяв за отправной пункт своих рассуждений положение об извечном, естественном, врожденном стрем­лении людей к равенству, справедливости и т. д., утопи­сты неизбежно вынуждены были рассматривать всю исто­рию только лишь как деформацию, искажение этой "при­роды человека", лишь как процесс бесчисленных отклоне­ний от какой-то естественной нормы человеческого бытия... Все они так или иначе апеллировали к абстрактно­му антропологическому принципу, выставляя в качестве решающего пункта... неизбежности социализма естествен­ные склонности и потребности человека вообще» (6). Посыл­ка эта осталась во многом определяющей и в системе воз­зрений Бакунина-анархиста.

Ранее мы упоминали о значении Гете и Гердера для начала становления материалистических представлений Бакунина в 30-х годах; в 40-х этому процессу способство­вали серьезные занятия Бакунина естественными наука­ми, а главное — изучение им Л. Фейербаха. С его рабо­тами Бакунин познакомился еще в России (7). Он отмечал тогда, что сочинения Фейербаха были «во всех руках» (8). Называя его «единственно живым среди философов», он находил в нем «много гениальности, самобытности» (9) Изу­чая идеи философа в 40-х годах, он задался целью напи­сать о Фейербахе книгу. Намерение это, как и многие другие его творческие планы, осталось неосуществлен­ным (10).

Материалистические идеи Фейербаха, отличающиеся как от механического, так и от вульгарного материализ­ма, были новы и прогрессивны для своего времени. Антро­пологизм философа привлек Бакунина, подготовленного к его восприятию учениями о природе человека еще в молодые годы. Материализм Бакунина, к которому он пришел во вторую половину 60-х — в начале 70-х годов, не был, конечно, плодом непосредственного влияния Фей­ербаха, так же как диалектика его не была простым повто­рением диалектики Гегеля. Мировоззрение, к которому Бакунин пришел к 50 годам, зиждилось как на опреде­ленных требованиях времени, так и на широком круге испытанных им за эти годы идейных влияний.

«Недаром в молодости М. А. Бакунин прошел большую выучку в школе философии Гегеля, — пишет В. Ф. Пустарнаков, — через три десятилетия уроки гегелевской диалектики дали о себе знать. Понимание бытия, природы у Бакунина было теперь не только антиидеалистическим, научным и материалистическим, но и со значительным пластом диалектических идей. В изложении «системы ми­ра» он проявил себя философом в полном смысле слова, отнюдь не повторяющим выводы положительных, особен­но естественных, наук» (11).

Из систем, созданных утопическим социализмом, мате­риалистическая натурфилософия Сен-Симона оказалась наиболее близкой Бакунину. В его анархистской системе взглядов отразились: признание объективной закономер­ности явлений природы и общества, подчинение их едино­му закону, взгляд на человеческое общество как на цело­стный организм, а на его современное устройство — как «на картину мира, перевернутого вверх ногами»; такие принципы организации нового общественного строя, как производительные ассоциации, обеспечивающие равные для всех возможности и удовлетворяющие все потребности общества, отмена права наследования, превращение госу­дарства из орудия управления людьми в орудие «управле­ния вещами» (12).

Интересны совпадения идей Фурье и Бакунина. Речь идет об отрицательном отношении к политической борьбе, о роли страстей в общественном развитии, а более всего об общине. В последнем случае наиболее близкий к Баку­нину вариант общинной организации общества был пред­ставлен уже в 60-х годах фурьеристами, входившими в Интернационал.

Приведем их программные положения в пересказе П. А. Кропоткина: «Свободная община... делается осно­ванием, единицей в новом социальном обществе... Община является хранительницей всех продуктов, произведенных внутри нее... Она также представляет собой союз потре­бителей, и весьма возможно, что в большинстве случаев она будет также единицей производства, которой, впро­чем, может быть и профессиональная группировка (т. е. рабочий союз) или же союз нескольких производительных артелей. Общины свободно объединяются между собой, чтобы составить федерацию, область, народ» (13).

Федеративные и кооперативные идеи были присущи и Оуэну. Однако из этого на следует, что его учение стало прямым истоком взглядов Бакунина на судьбы общины и принцип федерации. Идеи эти в середине XIX в. имели широкое распространение как в Западной Европе, так и в России.

Проблему связи бакунизма с утопическим социализ­мом исследовал В. Ф. Марухин (14). Вывод его о том, что идейные корни анархизма следует искать во всем домарксовом социализме, не вызывает возражений. Нельзя не признать естественности подобной взаимосвязи, посколь­ку анархизм представляет собой лишь одно из течений внутри утопического социализма. Поиски идейных исто­ков вообще должны быть связаны с анализом реальной действительности, порождающей близкие по смыслу уто­пические теории. Но в литературе, посвященной взглядам Бакунина, господствует иной, чисто умозрительный под­ход. Авторы обычно придерживаются схемы Годвин — Штирнер — Прудон — Бакунин. Доказательств того, что Бакунин был знаком с учением Годвина, нет (15). Утверж­дение о влиянии Штирнера и Прудона, повторяющееся буквально во всех работах, также почти всегда исходит лить из посылки, что все они представляли антиавторитарную мысль, и что последний из них по возрасту, а главное — по своей анархистской доктрине, несколько моложе двух других (16).

В действительности М. Штирнер с его крайним инди­видуализмом, эгоизмом, отрицанием необходимости ка­кой-либо связи людей между собой, пропагандирующий свободу человека от всех обязательств, связанных с об­ществом, был предтечей философии Ф. Ницше (17) и ничего общего не имел с коллективизмом и анархо-коммунистической доктриной Бакунина. Даже протест против госу­дарства, права, семьи и собственности не мог объединить этих двух мыслителей, поскольку Штирнер, исходя из субъективно-идеалистических посылок, считал эти инсти­туты лишь порождением сознания отдельной личности.

Никаких сведений об идейных или личных контактах Бакунина со Штирнером нет. Совсем иначе обстояло дело с П.-Ж. Прудоном. Личные и идейные его контакты с Ба­куниным достаточно известны, однако они не носили ха­рактера отношений учителя и ученика (Бакунина), «пре­вратившего реформистские взгляды своего учителя в бун­тарскую теорию революции», как утверждает, в частно­сти, Б. С. Итенберг (18).

Напротив, в 40-х годах в роли учителя выступал Ба­кунин, о чем свидетельствует в той же статье соавтор Б. С. Итенберга — Н. Е. Застенкер («Представление о диалектике, — пишет он, — Прудон расширил поверх­ностным знакомством с философией Гегеля, почерпнутым из немецкого левого гегельянства, от Бакунина и Марк­са») (19), и задолго до него А. И. Герцен (20).

Во время жизни в Париже в полемике Прудона с Марксом Бакунин часто поддерживал последнего. Позд­нее он писал: «Прудон, несмотря на все старания стать на почву реальную, остался идеалистом и метафизиком. Его точка отправления — абстрактная идея права: от права он идет к экономическому факту, а г. Маркс, в противопо­ложность ему, высказал и доказал несомненную истину, подтверждаемую всей прошлой и настоящей историей человеческого общества, народов и государств, что экономический факт всегда предшествовал и предшествует юри­дическому и политическому праву» (21).

Прудон — «идеалист и метафизик», понимающий исто­рию как прогресс разума, — был творцом и системы ре­форматорского проекта «прогрессивной ассоциации», объ­единяющей ремесленников, рабочих, мелких торговцев на принципах взаимопомощи для «эквивалентного обмена».

Вряд ли можно было превратить подобные взгляды в бунтарскую теорию революции, как пишет Б. С. Итенберг. Дело было не в превращении, а в создании принци­пиально иного — революционного направления анар­хизма.

И хотя термин «социальная ликвидация» был воспри­нят Бакуниным у Прудона, но это действительно был лишь термин, ибо организацию национального банка на средства народа и слияние буржуазии и пролетариата нельзя сравнивать с тем революционным смыслом, кото­рый вложил в эти слова Бакунин. Все это не означает, од­нако, отрицания определенной роли Прудона в складыва­нии доктрины бакунизма. По нашему мнению, роль эта состояла в непосредственном обмене мнений, в форме ли жарких споров 40-х или более спокойных бесед 60-х годов.

В натурах этих двух людей было много общего: обще­ственный темперамент, энергия, раскованность мысли, масштабность замыслов, склонность к диалектике (в кото­рой Прудон, по замечанию К. Маркса, не пошел дальше софистики) (22), была и некоторая идейная близость.

«Вызывающая дерзость» нападок на современный строй, — писал Маркс о Прудоне, — «остроумные парадок­сы, с помощью которых он высмеивает пошлый буржуаз­ный рассудок, уничтожающая критика, едкая ирония, проглядывающее тут и там глубокое и искреннее чувство возмущения мерзостью существующего, революционная убежденность» (23) — все это было близко Бакунину.

Ему, призывающему к разрушению всех империй, представляющих искусственное соединение народов, в 40-е годы оказались близки мысли Прудона о необходимо­сти разрушения всех старых форм жизни, а в 60-х — раз­работка им проблемы федеративной организации общест­ва. Но, учитывая уровень философского образования Ба­кунина, сложившиеся ко времени встречи с Прудоном его взгляды на революционный путь развития общества, его федерализм, нет оснований искать прямых влияний на него французского философа.

Скорее всего, речь должна идти о том, что время рас­цвета утопического социализма, обусловленное крушение ем феодальных монархий, становлением буржуазного строя и поисками передовой мыслью иных, справедливых форм организации человеческого общества, дало различ­ные формы социальных утопий.

Появление среди них антиавторитарных вариантов, связанное со стихийным протестом мелкобуржуазных сло­ев, не удовлетворенных итогами буржуазных революций, или с феодальным и национальным гнетом, довлеющим еще над народами Центральной и Восточной Европы, бы­ло вполне закономерным, ибо отражало реальные тенден­ции жизни.

Близкое по времени возникновение различных анар­хистских доктрин в тех исторических условиях было вполне естественным, как естественны были отдельные анархистские идеи в трудах других социалистов-утопи­стов. Именно отталкиваясь от этих посылок, а не от степе­ни заимствования идей от того или иного предшественни­ка, следует рассматривать социальную суть бакунизма.

Из последнего соображения не следует, конечно, отри­цание идейных влияний, испытанных Бакуниным, и опре­деленный эклектизм его системы, впитавшей в себя раз­личные революционные теории, а также практику рево­люционных и национально-освободительных движений в ряде стран.

Французские революции, начиная с 1789 и включая 1848 г., убедили его в реальной возможности широкого участия народа (24) и в невозможности его политического освобождения без экономического равенства.

Определенное значение для складывания анархических воззрений Бакунина имел утопический коммунизм. Бабу­визм он рассматривал как «последний вывод» (25) револю­ции, исторически ею порожденный, как «последнюю рево­люционную попытку прошлого века» (26).

Революционный заговор, распространение тайных об­ществ в сочетании с восстанием народа в момент револю­ции особенно привлекали Бакунина. Соответствовало представлениям Бакунина и теоретическое обоснование бабувизма: борьба за естественное общественное устройст­во, отвечающее требованиям человеческой природы, за равенство, как основной принцип естественного права, объяснение разрыва между ним и действительностью зло­намеренным заговором части общества против невежест­венных масс. Форма борьбы за восстановление естественного права, предложенная «железным человеком с антич­ным складом ума» (27), «величайшим заговорщиком нашего столетия», как он называл Ф. М. Буонарроти, стала «свя­щенным залогом» новым поколениям. «Благодаря тайным обществам... коммунистические идеи дали ростки в народ­ном воображении» (28).

Однако авторитаризм, свойственный учению Бабёфа, и вытекающую из него трактовку равенства Бакунин принять не мог. Идея экспроприации всего имущества, капиталов, орудий производства в пользу государства, становящегося «единственным хозяином в обществе», была прямо противоположна антиавторитарной доктрине Ба­кунина. Равенство же, сливающееся с могуществом и властью государства, могло быть лишь декларативным, таким же, как и в буржуазных государствах. Критикуя бабувизм, в 1871 г. он противопоставлял ему свою поста­новку проблемы: сначала ниспровержение всех учрежде­ний и общественных отношений, созданных буржуазным пониманием равенства, затем установление экономическо­го и социального равенства путем всеобщей свободы. С книгой Буонарроти «Заговор во имя равенства», вышед­шей в 1828 г., Бакунин, возможно, был знаком до 1843 г.

Но если Буонарроти был для него известен по литера­туре, то В. Вейтлинг стал живым источником идей утопи­ческого коммунизма. Познакомились они в 1843 г. «Вейт­линг мне понравился, — писал он позднее в «Исповеди», — он человек необразованный, но я нашел в нем много при­родной сметливости, ум быстрый, много энергии, особен­но же много дикого фанатизма, благородной гордости и веры в освобождение и будущность порабощенного боль­шинства» (29). В книге Вейтлинга «Гарантии гармонии и свободы» Бакунина особенно поразили места, связанные с организацией революции и с отрицанием каких бы то ни было реформ. «Долой словесный хлам, — писал Вейт­линг о последних, — и скажем прямо: нам нужна револю­ция» (30). Эту и другие подобные фразы Бакунин привел в письме к А. Руге.

Проблема использования в революции социальных ни­зов города вплоть до уголовных преступников, выдвину­тая Вейтлингом, не явилась для Бакунина первоисточни­ком в его позднейшем обращении к «разбойному миру». К обоснованию им последнего тезиса мы обратимся далее. Теперь же заметим, что «благородные разбойники» Баку­нина, представлявшиеся ему носителями социального про­теста против всех проявлений крепостничества и самодержавной власти, должны были стать действенным элемен­том повсеместного крестьянского бунта; уголовные же преступники Вейтлинга призваны были во время револю­ции дезорганизовать жизнь города.

В утопическом коммунизме Бакунину были наиболее близки идеи социальной справедливости, установленной на основе обобществления земли, орудий и средств произ­водства, ассоциированный труд. Можно предположить, что ассоциации, присутствующие во многих учениях утопи­стов, заставили Бакунина пристальнее взглянуть на сель­скую общину в России. Возможно также, что возрождение в 30-40-х годах коммунизма бабувистского толка (Дезами, О. Бланки, Ж. Ж. Пийс и др.) с его требованиями немедленного коммунистического переустройства мира способствовало позднее утверждению его представлений о возможности близкой социальной революции в России и Западной Европе.

К идейным влияниям, своеобразно отразившимся в разные годы на формировании взглядов Бакунина, отно­сится учение К. Маркса.

Начало их знакомства — 1844-1848 гг. Бакунин, по существу, был первым русским, старавшимся понять си­стему идей Маркса. «Маркс был тогда гораздо более край­ним, чем я, — вспоминал он спустя 30 лет, — да и теперь он если не более крайний, то несравненно ученее меня. Я тогда и понятия не имел о политической экономии, и мой социализм был чисто инстинктивным. Он же, хотя и был моложе меня, уже был атеистом, ученым-материа­листом и сознательным социалистом. Именно в это время он вырабатывал первые основания своей настоящей си­стемы. Мы довольно часто встречались, потому что я очень уважал его за его знания и за его страстную и серьезную преданность долу пролетариата» (31).

В приведенном фрагменте Бакунин говорит о своем незнании политической экономии в 40-е годы. Из ряда других его высказываний следует, что он понял ее значе­ние благодаря Марксу. Однако знакомство его с этой нау­кой не стало достаточно глубоким. Возможно, прав Ф. Меринг, полагавший, что это обстоятельство оказалось для Бакунина «роковым» (32). Вообще, в построении им сво­ей доктрины не хватало логики. Признавая «великой и плодотворной» мысль Маркса о том, что все религиозные, политические и правовые явления в истории являются не причиной, а следствием экономического развития, он сам исходил из иных посылок. О самом Марксе он писал: «С особенным тщанием изучал он английских экономи­стов, превосходящих всех остальных положительностью познаний и практическим складом ума, воспитанного на английских экономических фактах, и строгою критикою, и добросовестностью смелых выводов. Но ко всему этому г. Маркс прибавлял еще два новых элемента — диалекти­ку самую отвлеченную, самую причудливо тонкую, кото­рую он приобрел в школе Гегеля, и точку отправления коммунистическую» (33).

Во всяком случае, политическая экономия, материа­лизм и атеизм основоположника научного социализма оставили свой след в сознании Бакунина, хотя и не повлия­ли на его социальную ориентацию.

Теоретическое соотношение учения Маркса и Бакуни­на в нашей литературе решалось однозначно. Примерно так же рассматривалась и история их взаимоотношений. Считая необходимым критический анализ бакунизма, мы полагаем нелишним напомнить некоторые оценки этих проблем в биографии Карла Маркса, написанной истори­ком Францем Мерингом, «...не только желающим, — по словам В. И. Ленина, — но и умеющим быть марк­систом» (34).

Фактическому разбору вопроса Меринг предпослал следующее соображение: «Нелепо и к тому же несправед­ливо относительно и Бакунина и Маркса судить об их отношениях только по тому непримиримому разладу, которым закончились эти отношения. Политически и осо­бенно психологически увлекательно проследить, как в течение тридцати лет они постоянно то тяготели друг к другу, то становились во враждебные отношения» (35).

После дружеских контактов 40-х годов, после тюрем, ссылки и лондонского периода жизни Бакунина Маркс, резко отрицательно относившийся к Герцену, охладел и к его старому другу. Но во время создания Интернацио­нала Маркс, по словам Меринга, «первый сломал лед и пришел к Бакунину» (36).

Они увиделись 3 ноября 1864 г., а на следующий день Маркс писал Энгельсу: «Бакунин просит тебе кланять­ся... Должен тебе сказать, что он очень мне понравился, больше, чем прежде... Он теперь после провала польского движения будет участвовать только в социалистическом движении.

В общем, это один из тех немногих людей, которые, по-моему, за эти шестнадцать лет не пошли назад, а нао­борот, дальше» (37). Позднее, в 1870 г., и «Конфиденциальном сообщении» (38) К. Маркс, говоря о той же встрече, до­бавлял, что он принял Бакунина в Международное това­рищество рабочих и что последний обещал работать не покладая рук. Работа эта должна была состоять в пропа­ганде документов Интернационала. Она должна была спо­собствовать пониманию итальянским пролетариатом истинных целей и задач рабочего движения и тем самым могла принести большую пользу в борьбе с влиянием мадзинистских организаций.

Повлияли ли эта встреча с Марксом и сам факт созда­ния I Интернационала на Бакунина? Бесспорно, да. Эти события значительно увеличили в его глазах роль рабо­чих в грядущей революции, но в то же время заставили форсировать обоснования антиэтатизма и децентралистской организации общества. Это было время, когда, оста­вив надежды на национальное движение, Бакунин нахо­дился в поисках новой тактики, способной объединить народы европейских стран и поднять их на социальную революцию. Можно считать, что создание Интернационала с его открытой программой и тактикой, с утверждением идей грядущей диктатуры пролетариата активизировало деятельность Бакунина по созданию тайной организации, которая, по его словам, исключала всякую идею диктату­ры и «опекунской правящей власти». Испытав известное влияние идей Маркса, Бакунин не смог принять его авторитаризма. На становление его доктрины в этом смысле влияли идеи и факторы, социально более ему близкие. К тому же он полагал, что марксизм, выдвигая идею дик­татуры пролетариата, игнорирует интересы других слоев общества, и прежде всего крестьян и ремесленников, со­ставлявших большинство населения Европы.

Живая действительность ряда этих стран, и прежде всего Италии, стала одним из истоков складывавшейся у Бакунина антиавторитарной концепции.

С 1864 г. Бакунин жил сначала во Флоренции, а за­тем, в 1865-1867 гг., — в Неаполе. После переезда в Швейцарию он не оставил самых тесных контактов с итальянским революционным движением. Социально-экономическая действительность Италии более других западноевропейских стран отвечала его представлениям об условиях, необходимых для начала революции.

«В Италии, — писал он, — не существует, как во мно­гих других странах Европы, особого рабочего слоя, уже отчасти привилегированного благодаря значительному за­работку... и до того проникнутого буржуазными началами, стремлениями и тщеславием, что принадлежащий к нему рабочий люд отличается от буржуазного люда только положением» (39). Не считая рабочую аристократию революционной, Бакунин противопоставлял ей «нищен­ский пролетариат», преобладавший в Италии, и утверж­дал, что только в нем «заключается весь ум и вся сила бу­дущей социальной революции» (40).

Помимо социальной базы, видел он в этой стране и то, чего, по его мнению, недоставало другим странам: «пыл­кую, энергичную молодежь, совершенно выбитую из ко­леи, без видов на карьеру, без выхода, которая, несмотря на свое буржуазное происхождение, не истощена в мораль­ном и интеллектуальном отношении подобно буржуазной молодежи других стран» (41).

К числу этой молодежи, очевидно, относились и неапо­литанские демократы (К. Гамбуци, Д, Фанелли, К. и Р. Миллети и др.), ранее соратники К. Пизакане, а теперь друзья Бакунина.

Пизакане погиб в 1857 г. Бакунин знал лишь его рабо­ты. Система идей итальянского революционера была ос­вещена «глубоким и острым чувством природы и общества в духе Руссо и ранних социалистов-утопистов», — писал Дж. Берти (42).

Пизакане был материалистом и социалистом-утопи­стом. Он призывал к революции, уничтожению всех су­ществующих при буржуазном строе социальных институ­тов, включая право наследования, к возврату к естествен­ным законам. Опираясь на природные законы, он считал, что каждая личность и каждая община должны быть сво­бодны, а нация должна представлять собой вольный союз свободных коммун.

Сходство этих положений с бакунизмом было очевид­ным, но были между ними и различия. Пизакане не дове­рял творческим возможностям народа, а потому выдвигал фигуру гения для создания общественного договора, га­рантирующего свободное его развитие. Бакунин, напро­тив, в народе видел источник справедливости и законности.

Абсолютную свободу Пизакане предлагал ограничить свободой других и вслед за Руссо гарантировать общест­венным договором. Бакунин же исходил из того, что сво­бода — не ограничение, а утверждение свободы всех. Но не различие, а именно сходство идей, так же как сходство социальных отношений в Италии и России, послужило еще одним аргументом в пользу складывавшейся анархистской доктрины.

Идеи социальной революции, децентрализации и феде­рации, выдвигавшиеся последователями Пизакане, не бы­ли в 60-х годах анархистскими, так как в то же время они отстаивали политические права для трудящихся, посылку в парламент рабочих депутатов (43).

И. В. Григорьева считает, что в 60-х годах влияние Бакунина вообще было невелико в Италии, и вместе с тем пишет, что «примерно к весне — лету 1872 г. завершился переход большей части итальянской мелкобуржуазной молодежи на позиции бакунизма» (44). Причину этого явле­ния она видит в том, что «в 60-е годы Бакунин, еще не связанный тогда с Интернационалом, выступал в Италии как одиночка, действовавший на свой страх и риск». В 1871 г. он, по ее словам, «выдвинул свои лозунги, при­крыв их великим знаменем Международного товарищества рабочих» (45). Действительно, Бакунин часто выступал как член Интернационала, но не это обеспечивало ему успех. Более убедительное объяснение этому дает Ц. И. Кин: «Италия конца 60-х — начала 70-х годов, — пишет она, — была благоприятным полем для деятельности анархистов, поскольку люди, воспитанные в традициях Рисорджименто, могли психологически воспринять идеи Бакунина как нечто близкое им» (46). Ленин считал, что значительная часть стран Европы в те годы не была еще подготовлена к  восприятию передовой пролетарской идеологии. «Каких-нибудь тридцать лет тому назад, — отмечал он в 1905 г., — марксизм не был господствующим даже в Германии, где преобладали, собственно гово­ря, переходные, смешанные, эклектические воззрения между мелкобуржуазным и пролетарским социализмом. А в романских странах, во Франции, Испании, Бельгии, самыми распространенными учениями среди передовых рабочих были прудонизм, бланкизм, анархизм, явно выра­жающие точку зрения мелкого буржуа, а не пролетария» (47).