Социальные воззрения и тактика бакунина в 50-х — начале 60-х годов

 

1. Ссылка

«Исповедь». — Тактика в отношении сибирской администрации. — Амурская проблема. — Связи Бакунина в Томске и Иркутске. — Проблема областничества. — Побег Бакунина в оценке совре­менников и в литературе

Масштабные планы, с которыми Бакунин покинул арену политической борьбы и которые сохранил в годы зак­лючения, требовали свободы действий в условиях европей­ской действительности. Целеустремленность была одной из характерных его черт. Все, что он делал, говорил, пи­сал в годы тюрем и ссылки, он подчинил одному — своим революционным замыслам. Этой же цели служила его «Исповедь», написанная по предложению царя в июле — августе 1851 г. в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.

Рассказывая впоследствии о своем согласии писать, он говорил Герцену: «Я подумал немного и размыслил, что перед juri, при открытом судопроизводстве, я должен был бы выдержать роль до конца, но что в четырех стенах, во власти медведя, я мог без стыда смягчить формы, и потому потребовал месяц времени, согласился и написал в самом деле род исповеди, нечто вроде ,,Dichtung und Wahrheit"»* (1).

* «Вымысел и правда».

Содержание «Исповеди» рассказывал он и М. П. Сажину. Полный текст этого документа был обнаружен в архивах III отделения только после революции и опубли­кован в 1921 г. Сразу же вокруг этого вопроса возникла по­лемика. Многие упрекали Бакунина в покаянии перед царем, обвиняли в разочарованности и отказе от борьбы. Увидел это и В. Полонский.

Ю. Стеклов отнесся к вопросу иначе. Он решил, что ото была попытка обмануть царя, предпринятая Бакуни­ным с надеждой на освобождение. Примерно ту же точку зрения высказывал Сажин в беседе с Полонским: «Он непрерывно думал о том, как бы найти способ к освобож­дению. Вдруг к нему является Орлов и говорит, что Нико­лай просит его написать "Исповедь". У Бакунина мельк­нула мысль, не это ли есть путь к свободе» (2).

Полемика вокруг «Исповеди» продолжается и в паше время. Обвиняют Бакунина те, кто проецирует последую­щий конфликт его с Генеральным советом Интернационала па всю его предшествующую жизнь. За подписью «каю­щийся грешник» они не видят реального содержания этого интересного и важного документа (3), не видят и личности Бакунина, названного А. Блоком «одним из замечатель­ных распутий русской жизни» (4). Говоря о поступках ре­волюционера, «около которых спорят и горячатся, скло­няясь то к осуждению, то к оправданию», поэт замечал, что «мы, уж наверное, можем забыть мелкие факты этой жизни во имя ее искупительного огня» (5). Соглашаясь с Блоком, историк, однако, не должен проходить мимо ана­лиза весьма примечательного произведения Бакунина, ко­торое следует рассматривать в контексте его воззрений и тактики.

Сложность документа прежде всего в его двухплановости. «Вымысел и правда» — в этих словах Бакунина, по­жалуй, и есть ключ к пониманию смысла «Исповеди». Правда здесь явно превалирует. Правдив в целом весь рассказ о действиях самого «кающегося грешника». Что еще важнее, правдивы и искренни места о революции во Франции, о «благородных увриерах», в которых так много «самоотвержения, столько истинно трогательной честности, столько сердечной деликатности»; о положении России, ее внутренней и внешней политике. «Когда обой­дешь мир, везде найдешь много зла, притеснений, неправ­ды, а в России, может быть, более, чем в других государ­ствах. Не от того, чтоб в России люди были хуже, чем в Западной Европе; напротив, я думаю, что русский человек лучше, добрее, шире душой, чем западный; но на Западе против зла есть лекарство: публичность, общественное мнение, наконец, свобода, облагораживающая и возвыша­ющая всякого человека. Это лекарство не существует в России. Западная Европа потому иногда кажется хуже, что в ней всякое зло выходит наружу, мало что остается тайным. В России же все болезни входят внутрь, съедают самый внутренний состав общественного организма. В России главный двигатель — страх, а страх убивает всякую жизнь, всякий ум, всякое благородное движение души... Русская общественная жизнь есть цепь взаимных прите­снений. Хуже же всех приходится простому народу, бедному русскому мужику, который находится на самом низу общественной лестницы, уже никого притеснять не может и должен терпеть притеснения от всех по этой рус­ской же пословице: "Нас только ленивый не бьет"» (6).

Сказав о взяточничестве и продажности всего бюрокра­тического аппарата и вместе с тем о страхе чиновничества перед царем, Бакунин продолжает: «Один страх не дейст­вителен. Против такого зла необходимы другие лекарства: благородство чувств, самостоятельность мысли, гордая безбоязненность чистой совести, уважение человеческого достоинства в себе и других и, наконец, публичное пре­зрение ко всем бесчестным, бесчеловечным людям, обще­ственный стыд, общественная совесть! Но эти качества... цветут только там, где есть для души вольный простор, не там, где преобладают рабство и страх; сих добро­детелей в России боятся не потому, чтоб их не люби­ли, но опасаясь, чтоб с ними не завелись и вольные мысли...» (7).

Отрывки эти, которые можно умножить, напоминают скорее публицистическую статью, предназначенную для бесцензурной печати. Но это все правда «Исповеди». «Вы­мысел» представлен в основном двумя линиями: антине­мецкой (или вообще антиевропейской) и панславистской. За подобные места действительно можно упрекнуть Баку­нина, хотя тут же следует отдать должное его проница­тельности. Расчет его верен. Критика развращенности и безверия на Западе импонировала Николаю.

«Разительная истина» — написал он на полях против этого места. Меньший успех вызвали призывы Бакунина к царю возглавить славянское движение, объединить всех славян под своей эгидой. Этот ход вызвал лишь ирониче­скую реплику Николая: «Не сомневаюсь, т. е. я бы стал в голову революции славянским ,,Mazaniello", спасибо!» (8).

Характерен тон, в котором Бакунин как бы ведет бе­седу с Николаем. «Я думаю, что в России, более чем где, будет необходима сильная диктаторская власть, кото­рая бы исключительно занялась возвышением и просвеще­нием народных масс, — власть свободная по направлению и духу, но без парламентских форм; с печатанием книг свободного содержания, но без свободы книгопечатания; окруженная единомыслящими, освещенная их советом, укрепленная их вольным содействием, но не ограничен­ная никем и ничем» (9).

Эта схема власти просвещенного абсолютизма тоже относится к области вымысла, но звучит она как совет царю. Подобных приемов в «Исповеди» много. Бакунин, как всегда, поучает и проповедует. Проповедует как там, где говорит правду, так и там, где прибегает к вымыслу. И тот и другой жанры в «Исповеди» чередуются. Вымысел нужен ему для того, чтобы прикрыть правду. В целом же, чтобы это уникальное произведение имело действительно вид «Исповеди», нужны были и прямые тексты. И эта форма была соблюдена Бакуниным. Но раскаяние было формальным. Сохранившаяся революционность Ба­кунина видна из последующих его писем к родным из крепости.

Для Бакунина в тех конкретных условиях, «во власти медведя», это была именно тактика. Многие историки подобную тактику сочли унизительной для революционера. Но они не учитывали, что, приняв условно форму покая­ния, Бакунин спас свою честь революционера другим бес­спорным способом: он никого не скомпрометировал. «Ведь на духу никто не открывает грехи других, только свои... нигде я не был предателем... И в Ваших собственных глазах, государь, я хочу быть лучше преступником, за­служивающим жесточайшей казни, чем подлецом» (10).

Он хотел бороться дальше. Не жить просто, а именно бороться. Для получения хоть малейшей надежды на воз­можность свободы, равносильной для него с борьбой, он пошел на хитрость, но не на предательство. Царь нашел «Исповедь» «любопытной и поучительной», но был недоволен, не найдя нужных ему сведений о связях Ба­кунина. В числе других сановников экземпляр рукописи был направлен председателю Государственного совета А. И. Чернышеву. По прочтении последний писал А. Ф. Орлову: «Чтение ее произвело па меня чрезвычай­но тягостное впечатление. Я нашел полное сходство между "Исповедью" и показаниями Пестеля печальной памяти, данными в 1825 г., то же самодовольное перечисление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное описание самых преступных и вместе с тем нелепых планов и проектов, но ни тени серьезного возврата к принципам верноподданного — скажу более, христианина и истинно русского человека» (11).

Еще из крепости Бакунин сообщал родным, что тюрь­ма нисколько не изменила его прежних убеждений. «На­против, она сделала их более пламенными, более реши­тельными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: свобода» (12).

Из Сибири он писал Герцену, что в заключении он желал только одного — «не примириться... не из­мениться... сохранить до конца в целости святое чувство бунта» (13).

Рассматривая его жизнь в Сибири, следует иметь в виду, что она в новых условиях была для него лишь про­должением тюрьмы.

После того как большая часть пути к свободе была пройдена, ссылка не представлялась Бакунину непрео­долимым препятствием. Именно поэтому спустя четыре месяца после прибытия в Томск, в августе 1857 г., начал он хлопоты о поступлении на службу, дающую право разъ­езжать по Восточной Сибири (14). Ориентация на Восток как путь к освобождению была для него наиболее реальной.

Настойчиво добиваясь разрешения, он подчинял этой цели все другие обстоятельства. Тактика формальных компромиссов, принятая в крепости, продолжалась. Для усыпления бдительности местной администрации он тво­рил легенду о собственной благонадежности.

Одновременно с размышлениями о нелегальных воз­можностях освобождения Бакунин вскоре получил основания надеяться и на легальный путь — через гене­рал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева, с которым находился в дальнем родстве (15). Об отношениях этих людей написано немало. Большинство авторов (и прежде всего Вяч. Полонский и Ю. М. Стеклов) разоб­лачали колонизаторскую, самодержавную политику Му­равьева и обвиняли Бакунина в ее поддержке и защите (16).

Противоположную точку зрения высказывал Б. Г. Кубалов, пытавшийся дать объективный анализ деятельности Муравьева и аргументирование представить увлечение Бакунина. Однако работа Кубалова, посвященная II. Н. Муравьеву-Амурскому, опубликована не была (17), а вопрос о его личности, о его политике в Восточной Си­бири до настоящего времени остается неисследованным. Мы обращаемся к нему постольку, поскольку он связан с положением Бакунина в ссылке. Сам факт родства, от которого всесильный правитель огромного края ничуть не отказывался, с самого начала ставил Бакунина в отно­сительно благоприятные условия. Сравнительно быстро (через два года) он смог добиться службы, связанной с передвижениями по Сибири. Надо заметить, что большого исключения для Бакунина Муравьев не делал. Он вообще поддерживал многих политических ссыльных.

После заключения Айгуньского договора (май 1858 г.), по которому к России был присоединен Амурский край, Муравьев обратился к шефу жандармов В. А. Долгорукову с просьбой ходатайствовать перед Александром II о луч­шей для него награде, — прощении и возвращении преж­них прав состояния государственным преступникам Н. А. Спешневу, Ф. Н. Львову, М. В. Буташевичу-Петрашевскому и М. А. Бакунину. Необычное ходатайство это не было удовлетворено, но в марте 1859 г. Муравьеву удалось перевести Бакунина в Иркутск. Сюда он попал в разгар бурной борьбы по вопросу об экономическом значе­нии Амура.

Необходимость освоения берегов реки и эффективность судоходства по ней, казалось бы, не должны были вы­зывать возражений. Но вопрос этот был связан с пробле­мой заселения необжитых мест. Вольнонародная колониза­ция не могла в конце 50-х — начало 60-х годов дать нужных результатов. Муравьеву приходилось действовать часто варварскими методами. Активную борьбу против этих методов и против заселения Амура вообще развернул ссыльный декабрист Д. И. Завалишин, несколько позднее поддержанный М. В. Петрашевским. На страницах «Мор­скою сборника» Завалишин печатал статью за статьей, в которых в самых мрачных тонах изображал политику Муравьева, называл Амур «язвой России».

Позицию популярного либерального издания, каким был «Морской сборник», разделяли в амурском вопросе многие столичные издания. Фигура Муравьева не пользо­валась признанием ни в обществе, ни в правительственных кругах, где его, не без участия Долгорукова, называли «красным генералом», а после его дипломатических успе­хов в известной мере стали бояться. В III отделение из Иркутска шли доносы о намерении Муравьева создать «Соединенные Штаты Сибири» (18).

Муравьев был выдающимся деятелем, но власть его была деспотична. Однако Бакунин примкнул к пози­ции генерал-губернатора, и, очевидно, не только из соображений пользы для своего дела. Губернаторская «партия» объединила деловых людей. «Слова в России действуют на меня как рвотное, — писал Бакунин Герце­ну: — чем эффективное и сильнее, тем тошнее. Верить должно только тому, в ком есть залог, что слово его перейдет в дело» (19). Освоение Амура, отстаивание его в правительственных кругах и в общественном мнении, по справедливому мнению Бакунина, было делом Муравьева.

Политическое кредо самого Муравьева имело, по суще­ству, мало общего с теми воззрениями, которые ему при­писывал Бакунин. По крайней мере он не разделял ба­кунинского федерализма, «восстановления и освобождения Польши», не был «другом венгерцев», не хотел «безуслов­ного и полного освобождения крестьян с землею» (20). Все эти мысли приписывал ему Бакунин основании разгово­ров, которые сам вел в его обществе, и на сильном жела­нии видеть в лице этого умного и волевого человека своего единомышленника.

В действительности Муравьев хотел иного, а именно сочетания сильной правительственной власти с рядом ре­форм, представляющих возможность более свободного экономического развития страны. Эту часть его програм­мы Бакунин в письме к Герцену передавал, хотя и утри­рованно, но по основной тенденции, очевидно, верно. Перечисляя желаемые Муравьевым реформы в области судопроизводства, самоуправления, народного образова­ния, Бакунин писал, что в высшей административной сфере он хочет «уничтожения министерств (он — отъяв­ленный враг бюрократии, друг жизни и дела) и на первых порах не конституции и не болтливого дворянского пар­ламента, а временной железной диктатуры... Он не ве­рит не только в московских и петербургских бояр, но и дворян вообще как в сословие и называет их блудными сынами России... Он не ждет добра от дворянско-бюрократического решения крестьянского вопроса, он надеется, что крестьянский топор вразумит Петербург и сделает возможною ту разумную диктатуру, которая, по его убеж­дению, одна только может спасти Россию, погибающую ныне в грязи, в воровстве, во взаимном притеснении, в бесплодной болтовне и в пошлости... Диктатура кажется ему необходимою и для того, чтобы восстановить силу России в Европе» (21).

Диктатуру, как видно из этого текста, Бакунин на­зывает «разумною», и она не вызывает его возражений. Подобные мысли для него естественны. Ведь в плане Богемской революции (см. гл. 1) намечалось временное революционное правительство, облеченное «неограничен­ной диктаторской властью» (22). Сильная личность «красного генерала» лишь импонировала настроениям самого Баку­нина. Различия между надеждой на «крестьянский топор» демократов и аристократической оппозицией Муравьева, видевшего в угрозе «топора» средство для еще большего укрепления самодержавной власти, он первое время не замечал.

Сыграло здесь определенную роль и увлечение Муравь­евым, который «гениальною простотой своею» напоминал ему Петра I. Впрочем, и другим достоинствам своего кумира Бакунин уделил немало места, выделяя особенно его несомненные заслуги в амурском деле. «Сибирь, — пи­сал он, — впервые осмыслилась Амуром. Но есть ли это великое дело и кто может высчитать его результаты?» (23). Слова эти свидетельствуют о глубоком проникновении Бакунина в суть амурской проблемы.

Особое значение имел еще один неожиданный, но ха­рактерный для того времени аспект амурского вопроса — его связь с построениями областников.

 

* * *

 

Пребывание Бакунина в Томске совпало со временем зарождения сибирского областничества. И хотя в 1859 г. — начале 60-х годов Г. Н. Потанин и Н. М. Ядринцев разрабатывали его теорию в сибирском кружке в Петербурге, но областнические идеи обсуждались еще до их отъезда и позже как в Томске, так и в Иркутске в тех кругах, где бывал Бакунин.

Реальных фактов, подтверждающих связь Бакунина с формированием взглядов сибирских областников, не­много. В числе их признание Потанина в одном из вариан­тов его воспоминаний о том, что его отношения с Бакуни­ным были подобны тем, которые имеет «пламенно предан­ный ученик к учителю» (24).

Следует иметь в виду, что Бакунин, как человек доб­рый, отзывчивый, принял горячее участие в судьбе 24-летнего отставного поручика. С трудом добившись осво­бождения от службы, Потанин был полон желания про­должить свое образование в столичном университете, но не имел на то никаких средств. Бакунин собрал 100 руб­лей среди знакомых, посодействовал бесплатному путеше­ствию Потанина (при караване с серебром), снабдил его рекомендательными письмами к своим родным и, что более важно, к М. Н. Каткову. Охарактеризовав достоинства «сибирского Ломоносова», он писал: «Надеюсь, любезный Катков, помня наше древнее московское участие ко всему, что стремится к лучшему и высшему, Вы примете в нем участие, и сколько будет возможно, поможете ему советом, рекомендациями в Петербурге и делом, т. е. денежным сбором, который, вероятно, окажется необходим, потому что у него денег нет ни гроша» (25). Катков действительно хорошо встретил будущего ученого и помог в его устройстве.

До своего бегства из Сибири Бакунин в случае оказии писал Потанину. Так, в августе 1860 г. последний сообщал Н. С. Щукину, что «письмо Михаила Александровича попало к Кавелину, а он, боясь III отделения, спрятал его в кни­гу и не может найти» (26). Не без протекции Бакунина появи­лась в «Колоколе» (лист 72, 1 июня 1860 г.) анонимная статья Потанина «К характеристике Сибири» (27), разоблачавшая генерал-губернатора Западной Сибири Гасфорда и проти­вопоставлявшая ему Муравьева.

Но вернемся к вопросу возможного влияния Бакунина на областническую теорию. В 1860 г. он писал Герцену о своей пропаганде в Сибири «славянской федеративной политики». Именно с этими идеями оставил он полити­ческую аренду, именно о них размышлял в заключении, и естественно, что они стали предметом его разговоров в Томске и Иркутске.

Понятия федерализма и областничества различны. Тео­рия Бакунина была масштабна. Она исходила их посылки революционного преобразования стран и народов, которые объединятся на федеративных началах. Областничество же возникло как направление общественной мысли, отстаи­вающее интересы Сибири как определенного экономиче­ски самостоятельного целого. Оно объединяло как демо­кратически, так и либерально настроенных деятелей. Не­развитость общественного сознания определяла отсутствие четкого размежевания направлений общественной мысли, способствовала возникновению представлений об особом, отдельном от остальной России пути Сибири.

Как же Бакунин отнесся к этой проблеме? Он подошел к ней с позиции федералиста-демократа. Экономическое развитие «со временем оттянет Сибирь от России, даст ей независимость и самостоятельность... Но такая не­зависимость, невозможная теперь, необходимая, может, в довольно близком будущем, — разве беда? Разве Рос­сия может еще долго оставаться насильственно, урод­ливо сплоченною, неуклюжею монархиею, разве монар­хическая централизация не должна потеряться в сла­вянской федерации?» (28) Герцен, к которому и обращал Бакунин эти слова, разделял те же теоретические посылки. Не раз «Колокол» писал о праве народов на автономию и на свободный союз на федеративных началах. «Казенные патриоты кричат с ужасом о сепаратизме, они боятся за русскою империю, они чуют в освобождении частей от старой связи и в федеральном их соединении конец са­модержавия» (29).

Н. П. Огарев в статье «На новый год» (1861) выдвигал требование областной автономии для Сибири. Сибирские корреспонденты «Колокола» Петрашевский, Белоголовый, Загоскин, Венюков выступали за освобождение Сибири от самодержавной власти и развитие в ней самоуправления (30).

«Колокол» был широко распространен в Сибири. Его номера регулярно поступали в Томск и Иркутск. Это об­стоятельство нужно учитывать, рассматривая вопрос о возможном влиянии Бакунина на взгляды областников. Скорее всего можно предположить, что идеи Бакунина падали на подготовленную почву. К тому же было и иное влияние на сибирскую образованную молодежь. По словам Б. Г. Кубалова, в отдельных кружках «читали и обсужда­ли Бокля, Спенсера, особенно Рошера, в статьях которого упоминалось о Сибири как земледельческой колонии и про­водилась мысль, что Сибирь, как колония, должна сле­довать определенному историческому закону, т. е. от­делиться от своей метрополии» (31).

Вопросы федерализма и централизации по-разному вос­принимались сибирской общественностью. Даже из тех, кто примыкал к областникам, далеко не все разделяли взгляды на возможность отделения Сибири от России. Демократически настроенные круги соединяли революци­онное освобождение от царизма с будущем федеративным устройством. Идеология областничества до настоящего вре­мени полностью не изучена и исследование ее не входит в наши задачи. Заметим лишь, что в теории и тактике областников главным в тот исторический момент было не стремление к разрыву Сибири с Центральной Россией, а решительный протест против самодержавной системы, сковывавшей экономическое и социальное развитие стра­ны. Что же касается Бакунина, то его влияние здесь было минимальным. Скорее можно говорить о значении для него самого областнических идей. В Сибири он впервые встретил­ся с подобной модификацией федерализма. Сходство органи­зационных принципов позволило ему теоретически при­общить Сибирь к славянской федерации и еще более укрепило его представление о федеративном принципе организации общества как единственно возможном в ос­вобожденном революцией мире.

Но если пропаганду его нельзя считать значительной, то не следует снижать впечатление от его личности в си­бирском обществе.

 

* * *

Судьба Бакунина была известна в Сибири и до его по­явления. Правда и легенды о нем вообще широко были рас­пространены в России и за границей. О начале его жизни в Томске рассказал Г. С. Батеньков. Судьба двух револю­ционеров была до некоторой степени схожа. Декабрист попал в ссылку только в 1846 г., после 20-летнего одиноч­ного заключения; в 1856 г. он был освобожден по амни­стии, и Бакунин как бы сменил его в Томске.

«Бакунин, — писал Батеньков А. П. Елагиной, — со­вершенно овладел моей позицией в Томске. Живет под тою же кровлей, где я жил некогда, посещает часто уеди­ненного Асташева и дружит с Аникитою Озерским... Питаются надеждою, что Саксонский король (таково было прозвище Бакунина в Томске. — Н. П.) вскоре оправится от нанесенных ему погромов и на 400 верст будет ему по­зволено приблизиться к Дрездену. Вот уже подлинно он одинокий теперь и единственный» (32).

Одиночество Бакунина, очевидно, представлялось Батенькову лишь в сравнении с его бурной деятельностью в революционной Европе. В Томске действительно его окружал лишь небольшой дружеский круг, в который входили золотопромышленник И. Д. Асташев, его управ­ляющий К. В. Квятковский (33), офицер Томского гарнизона Масловский, горный инженер А. Д. Озерский, петрашевец Ф. Г. Толь, врач Ф. Л. Маткевич, Г. Н. Потанин.

В то же время Бакунин бывал и в другом кружке оп­позиционно настроенных молодых людей, во главе которо­го (с 1859 г.) был петербургский студент, товарищ Н. А. Добролюбова — Н. С. Щукин. Посещал этот кружок и Н. М. Ядринцев. Из томских связей Бакунина, кроме Потанина и круга областников, наибольший интерес пред­ставлял петрашевец Феликс (Эммануил) Густавович Толь, живший в ссылке в Томске с 1855 по 1859 г. Бакунин писал о нем: «Голова у него светлая, разумная, хотя нем­ного и школьно-догматическая... но несмотря на это, далеко не упорная, способная принять всякую истину. Сердце благородное, чистое, неспособное ни к какой дву­смысленности и совершенно чуждое эгоизму и тщеславию». Толь, по словам Бакунина, «был худо окружен... я успел отвлечь его от пьянства и от худого общества, и мы в продолжение полугода до его возвращения в Россию жили как братья» (34).

От Толя Бакунин впервые узнал об обществе петрашевцев и, сравнивая его рассказы со сведениями, услышан­ными позже от Н. А. Спешнева и М. В. Петрашевского, дал краткий очерк их движения в письме к Герцену от 7 ноября 1860 г. Нельзя сказать, чтобы рассказ его был точен и всесторонен, но важность его для истории этого общества бесспорна.

С другим петрашевцем, Николаем Александровичем Спешневым, Бакунин познакомился в Иркутске, но заин­тересовался им еще в 40-х годах в Европе, когда Спешнев был близок к левому крылу польской эмиграции и разде­лял позиции утопического коммунизма. Бакунин в то вре­мя «старался собрать о нем всевозможные сведения», но встретиться им пришлось спустя десять лет в Сибири. Будучи с 1856 г. на поселении, Спешнев с 1857 по 1859 г. редактировал «Иркутские губернские ведомости», а в амур­ском вопросе поддерживал Муравьева, что способствовало их дружбе с Бакуниным.

Первое время не было у Бакунина явных разногласий и с Петрашевским, но поддержка им борьбы Завалишина против методов заселения берегов Амура окончательно определила и позицию Бакунина в отношении Петра­шевского.

Вообще, все иркутское общество в начале пребывания там Бакунина (весна 1859 г.) резко разделилось на два враждебных лагеря, борьба которых нашла отражение и на страницах «Колокола». Поводом к обострению отно­шений губернаторской партии и ее противников стала дуэль между двумя чиновниками — Неклюдовым и Бек­лемишевым, во время которой первый из них был убит. Вся эта история достаточно широко известна в литературе. Упомянем мы о ней лишь в связи с тем, что именно она во многом определила отношение к Бакунину большинства местной интеллигенции. Встав на сторону губернаторской партии и в этом деле, он написал Герцену письмо в защиту Н. Н. Муравьева. Тогда Н. А. Белоголовый, живший с 1859 г. в Париже, но знакомый с событиями по письмам своих друзей из Иркутска, явился в Лондон с обвинения­ми в адрес администрации Восточной Сибири и поддержи­вающего ее Бакунина.

Отказавшись публиковать этот материал, Герцен сказал Белоголовому: «Правда мне мать, но и Бакунин — мне Бакунин» (35).

Известным отражением общественных разногласий в Иркутске и социальных размышлений Бакунина стали две его статьи в газете «Амур» (36), назывались они — «Несколь­ко слов об общественной жизни Иркутска» (37). Наибольший интерес представляла вторая статья. Написана она была в форме притчи о Китайском государстве и его провин­ции — городе Уре, управляемой редким по своим каче­ствам правителем («амбанем»), обладающим «благородной душой», железной волей, энергией и трудолюбием. Речь опять же шла о Муравьеве, но на этот раз разоблачению было подвергнуто не «общество», а купечество. Любопытна здесь сведения об отношении к этому сословию Муравьева. Генерал-губернатор был против конкретных «притесни­тельных привилегий» сибирских купцов, против нежела­ния их проникнуться пониманием интересов края и поступиться для этого личной выгодой, в целом же он по­лагал, что именно купечество «должно сделаться передо­вым классом». То же мнение разделял и автор статьи, считавший пока необходимым указывать на все отрица­тельные стороны этого класса: отсутствие нравственных и гражданских представлений, глубокое невежество, свое­корыстие, неумение отстаивать «даже свои сословные ин­тересы».

Объясняя причину низкого общественного сознания растущего класса «монополистов», Бакунин обратился к проблеме соотношения государственной власти и народа, в «близком родстве» с которым находилось купечество. «В Китае, — писал он, — в продолжение веков админист­рация значила все, общество ничего. Такое отношение, пагубное для общественной жизни, произошло самым ес­тественным образом. Было время, когда администрация всесильная была необходима для сохранения целостно­сти, для спасения народа... Но бури прошли, администра­ция, созданная для борьбы, осталась и пала всею тя­жестью на жизнь народную... Они мало-помалу привыкли смотреть на себя как на высшее выражение и как на един­ственную цель общественного развития, стали в самом дело процветать и расти в ущерб всем другим отправле­ниям общественного организма, всюду мешаясь, всем уп­равляя... Всякая привилегия вредна не только для тех, которые ее лишены, но и для тех, в пользу которых она существует: покровительствуя последним, она их раз­вращает; и ничто так не портит, как общественное преоб­ладание, сила без меры и без противодействия, отсутствии контроля и возможность безнаказанного произвола... Цель администрации — общественное благо... Заменив ее самослужением, она непременно должна была развратиться. Вот это и случилось с китайской администрацией» (38).

Так иносказательно выступил Бакунин против центра­лизации и ее методов управления. Другие формы борьбы в тех условиях были ему недоступны.

Как же практически выглядели связи Бакунина с «губернаторской партией» и с самим Муравьевым?

Первые девять месяцев жизни в Иркутске Бакунин, по существу, не видел губернатора, поскольку тот в это время был в Кяхте (39). Около 20 января 1860 г. Муравьев, уезжая в Петербург, включил Бакунина в состав сотруд­ников путевой канцелярии с проездом до Томска. Началь­ником этой канцелярии был Спешнев, третьим уча­стником — чиновник по важным поручениям Клинбергер. Эта поездка продолжалась 4 месяца. В Томске на заимке у Асташева Бакунин с женой прожили два месяца, затем поехали в Красноярск и лишь в мае вернулись в Ир­кутск (40).

31 января Бакунин писал первое письмо из Томска М. С. Корсакову, заменившему Муравьева на его посту: «Ехали мы славно, только немного промерзли, зато чаще пили чай и далее засиживались на станциях, позабывая лошадей, ямщиков и дорогу в длинных и живых разгово­рах... на Вам известную тему. Ник[олай] Ник[олаевич] был и здоров и в добром юморе. Спешнев и я ели и пили исправно... 24 вечером приехали мы наконец в Томск и прямо на заимку... Он провел с нами часа 3-4... грустно было мне с ним расставаться. Я понимаю, что этого чело­века могут ненавидеть, но любить его холодно и даже умеренно, невозможно» (41). Далее он сообщал, что «все его писания готовы» и ждут только приезда Клинбергера, который должен их доставить Муравьеву. «Писания» эти, так же как и разговоры «на известную тему», относились к корреспонденциям, отправляемым Герцену.

В следующем письме Корсакову от 14 февраля Бакунин прямо сообщал: «...Большую часть моего письма к Герцену — 12 мелко исписанных листов — я послал Николаю Николаевичу [Муравьеву.— Н. П.] с Клинбергером, ко­торый проехал здесь 10-го. Теперь дописываю другую по­ловину в ожидании Вашего курьера, которого надеюсь увидеть. Antonie и ее сестра переписывают мои писания в 3-х экз., которые по возвращении в Иркутск прошу Вас выслушать.

Мы здесь выждем сколько будет возможным, стережем только, чтобы не прозевать последнюю зимнюю дорогу... Мне хочется, если будет возможно, дождаться здесь Вол­кова, обязавшегося приехать в начале марта» (42).

Муравьев не только обсуждал с Бакуниным содержание его корреспонденции в Лондон, но и правил их после того, как они были написаны. Поддержка «Колокола» (43) для Муравьева в то время была чрезвычайно важна. Не­понятый ни в высших правительственных кругах, ни в столичном обществе, ни в Сибири, он делал последнюю ставку на самый влиятельный орган, читаемый во всех слоях русского образованного общества. Впрочем, есть все основания полагать, что письма Бакунина А. М. Унковскому (44), П. В. Анненкову, М. Н. Каткову — людям, причастным к формированию общественного мнения, — тоже были направлены на реабилитацию личности и дея­тельности генерал-губернатора Восточной Сибири.

Положение складывалось, на первый взгляд, парадок­сальное. Один из высших сановников империи пользо­вался протекцией государственного преступника, для того чтобы получить поддержку органа революционной демо­кратии. Но парадоксальность была кажущейся. В обста­новке революционной ситуации факт этот вносил лишь еще один штрих в общую картину кризиса верхов.

Практически Бакунин был нужен Муравьеву в значи­тельно большей степени, чем первый из них мог предпо­лагать. Апология же деятельности и самой личности Му­равьева, звучавшая в письмах Бакунина, посылаемых в Лондон, Петербург, Москву, Тверь, была обусловлена его искренним увлечением. Вообще, Бакунин был склонен к преувеличению достоинств тех, с кем вступал в друже­ские отношения. Так, вначале он был весьма высокого мнения о Б. К. Кукеле, пытался, как и многих других, обратить его в свою веру. Впоследствии, во время рассле­дования побега Бакунина, Кукель в рапорте Корсакову давал психологически верное объяснение своей «дружбы» с ним: «Каждый, кто знал Бакунина, помнит, как, пресле­дуя какую-либо мысль, он увлекался ею, как ребенок, и в разговоре с другими, имея на своей стороне преимущества неутомимого диалектика, первый убеждался в неоспоримо­сти своих доводов, во всяком слушателе видел тотчас же человека, разделяющего его убеждения. Под таким обая­нием собственных своих увлечений он часто забывал или знать не хотел, с кем имел дело, и обращался тоном интимности не только с теми, к которым, под влиянием другой минуты, питал вражду, но даже с теми, которые ни в чем ему не симпатизировали и вовсе не желали сближаться с ним» (45).

Именно так произошло и с двумя другими особен­но близкими Муравьеву людьми — М. С. Корсаковым и Н. П. Игнатьевым. С первым из них отношения сложи­лись как бы сами собой, чему способствовала и женитьба брата Михаила Александровича — Павла Бакунина на сестре М. С. Корсакова — Наталье Семеновне. С Игнать­евым родственных отношений не было. Не было с его стороны и особого желания дружбы. О нем Муравьев писал Корсакову: «Какая горячая душа на пользу Рос­сии, не говоря уже о знаменитых его заслугах. Извини меня, любезный друг, а скажу откровенно, в нем вижу соперника твоего в моем сердце — это еще первый, ко­нечно, но не последний, а хорошо было бы России, когда бы вас было побольше» (46).

Дипломатические успехи Игнатьева «на пользу Рос­сии» были действительно немалые. Молодой, 27-летний генерал — сначала военный агент в Лондоне, затем на­чальник военно-политической миссии в Хиве и Бухаре, в 1859 г. был послан в Китай для ратификации Айгунского договора. На обратном пути в Иркутске он позна­комился с Бакуниным. «Он возвращается теперь из Ки­тая, где он наделал чудес, — сообщал Бакунин Герцену и Огареву. — ...О трактате, им заключенном, вы узнаете из газет, но о чем не услышите, это о беспримерном вар­варстве английских, особливо же французских войск в Китае» (47).

Далее Бакунин писал о прославянских взглядах Иг­натьева, об имеющихся будто у него стремлениях к демо­кратическим реформам. Биография будущего министра внутренних дел представляет нам совсем другой облик Игнатьева, но вполне возможно, что в разговорах с Ба­куниным он вел себя несколько иначе, и не только со­общил о своей встрече с Герценом, но и не возразил про­тив получения на свое имя писем из Лондона (48). Во вся­ком случае, внешняя благожелательность Игнатьева дала повод писать ему в Петербург по вопросу весьма для Бакунина серьезному.

Письмо Игнатьеву от 15 января 1861 г. важно потому, что является недостающим до настоящего времени звеном, объясняющим разрыв Бакунина с Муравьевым. Оказалось, что Муравьев заподозрил Бакунина в полу­чении взятки от откупщика Д. Е. Бенардаки, организо­вавшего, в частности, Амурскую компанию.

В действительности принятый в эту компанию на службу (в начале 1859 г.) Бакунин фактически не исполнял там никакой работы. В итоге он оказался должен Бенардаки около 6 тыс. рублей, на которые и был выдав ему вексель братьями Бакунина. Очевидно, до того как Муравьев узнал о такой форме расплаты, «эта не­достойная мысль... занимала его ум в течение нескольких дней и он как будто собирался изменить свое отношение ко мне. Теперь он снова тот же и просил у меня извине­ния, но есть вещи, которые не забываются.

Несмотря на все любезности и на добрые слова, наши отношения стали холодны и останутся холодны долго, если не всегда. Еще горький опыт, еще одна утраченная вера, и все-таки я продолжаю верить, верою держусь и спасаюсь. Передал ли Вам курьер Аносов мое письмо, я просил Вас быть деятельным помощником в деле моего освобождения. Теперь я сомневаюсь, чтобы граф стал слишком горячо хлопотать, не по причине гнусного не­доразумения, между нами происшедшего, а по другой причине. Ми[хаил] Сем[енович] Корсаков успел уверить Николая Николаевича, что пол-Петербурга, весь Петер­бург, ни о чем другом теперь не говорят, как о моем страшном влиянии на графа. Я уверен, что это тень, менее чем тень, тень тени... Тем не менее это известие произвело поразительное впечатление на Николая Ни­колаевича. Он говорил не мне, а Извольской, что он не думает, чтобы мог что-нибудь для меня сделать, именно по причине разнесшихся слухов о моем мнимом величии. Одним словом, просто не узнаю Льва Амурского» (49).

В этом же письме, пытаясь объяснить изменение ха­рактера Муравьева, Бакунин высказал мысль, что «в этом есть что-то от непредвиденного конца в старости». Воз­можно, что это объяснение было близко к истине. Письма Муравьева к Корсакову конца 1860-го — начала 1861 г. полны грустных размышлений, подведения итогов, со­четающихся порой с энергичным утверждением своей правоты (50), размышлений о болезни и близкой смерти. «Я стал дорожить жизнью, с тех пор как вижу, что мне осталось не долго жить», — писал он в начале 1861 г. (51) Однако, выйдя в марте этого года в отставку, он прожил еще 20 лет.

 

* * *

Разрыв с Муравьевым означал крах надежд Баку­нина на легальный путь освобождения из ссылки. Вряд ли он серьезно рассчитывал на хлопоты в Петербурге гр. Игнатьева или своих родных. Посылая 1 февраля 1861 г. письмо брату Николаю, он оговаривал послед­ний срок либо получения разрешения вернуться в Россию, либо, «отказавшись от правильного планетного течения... опять сделаться кометою» (52).

Май 1861 г. и был этим последним сроком. 5 июня Бакунин навсегда покинул Иркутск.

О том, как тщательно готовился Бакунин к побегу, какие препятствия вставали на его пути, кто и как по­могал ему в этом предприятии, рассказано в моей статье «Бакунин в Сибири» (53). Здесь остановимся коротко лишь на связи его в эти годы с Герценом и на двух людях: В. К. Бодиско и Д. М. Афанасьеве, содействовавших его благополучному отплытию из Николаевска-на-Амуре на клипере. «Стрелок», ведущем на буксире американ­ское торговое судно «Викерс».

Те или иные контакты Бакунина с Герценом не пре­кращались с 1840 г. Последний раз они виделись в рево­люционном Париже (1848 г.). Ряд последующих лет Герцен постоянно говорил и писал о своем преследуемом, а затем заключенном друге. В 1858 г. до Лондона дошли первые слова Бакунина: «Я жив, я здоров, я крепок... и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен» (54). Потом были другие письма Бакунина, был и ответ Гер­цена (55). Уже в Сибири Бакунин почувствовал себя при­частным к. делам «Колокола». Известную помощь в этом ему оказывал Бодиско.

Василий Константинович Бодиско был двоюродным братом Т. Н. Грановского и в 30-40-х годах в московских литературных салонах не раз встречался с Герценом, Огаревым, Бакуниным. В последующие годы он сохра­нил прогрессивный строй мыслей и дружеское расположе­ние к старым друзьям.

В 1853 г. среди немногих русских, приезжавших к Герцену, был и Бодиско. В 1854-1855 гг., живя в Америке, посылая статьи в «Современник», он довольно часто писал и в Лондон, приглашая и Герцена переселиться в эту страну (56). Именно к Бодиско была обращена незавершенная, но принципиально важная работа Герцена середины 50-х годов «Первое письмо» и известные «Письма к путешественнику», написанные десятью годами позже (57).

В конце 50-х — начале 60-х годов Бодиско служил в Иркутске чиновником особых поручений при военном губернаторе Приморской области Восточной Сибири. Он возобновил дружеские отношения с Бакуниным, а ког­да в декабре 1860 г. поехал за границу, то повез с собой его письмо к Герцену и, очевидно, ряд устных сообщений. Последние дали Герцену основание записать впослед­ствии: «О его, Бакунина, намерении уехать из Сибири мы знали несколько месяцев прежде» (58). Бакунин же, судя по доносу ссыльного поляка Г. А. Вебера, говорил о том, что Герцен зовет его в Лондон.

К практическому осуществлению побега «политиче­ского преступника» из Николаевска в Америку Бодиско привлек Д. М. Афанасьева, которого следственная ко­миссия недаром подозревала в соучастии. «Оказывается, что Бакунин ушел, имея в руках carte blanche от на­чальника штаба Афанасьева», — писал губернатор За­байкальской области Б. К. Кукель М. С. Корсакову (59).

Дмитрий Матвеевич Афанасьев был произведен в лей­тенанты в осажденном Севастополе. За участие в обороне 4-го бастиона он получил не одну награду. Очевидно, там он познакомился с Александром Бакуниным, провед­шим всю осаду на 4-м бастионе. После окончания войны плавал от Кронштадта до устья Амура. С 1859 г. служил в Николаевске (60). Печатался с 1856 г. в «Морском сбор­нике» (61). Б. Г. Кубалов называл Афанасьева «офицером с либеральным настроением» (62).

Следствие по делу о побеге тянулось несколько лет. 4 января 1862 г. Корсаков сообщил контр-адмиралу, военному губернатору Приморской области Казакевичу о том, как он доложил шефу жандармов, а тот государю и что в итоге Долгорукову было поручено сделать «строгий выговор» от имени его величества капитану 1-го ранга Петровскому, командующему Сибирской флотилией (63).

Об ответственности Афанасьева в следственной ко­миссии вспомнили два года спустя. 9 августа 1864 г. он был доставлен в Петропавловскую крепость с тем, чтобы «выдержать его в порядке административном (64) в каземате крепости два месяца» (65).

И следствие, и крепость (хотя и не в очень обремени­тельном варианте) были в Петербурге. Местная же адми­нистрация не собиралась наказывать столь нужных и полезных делу сотрудников, какими были Афанасьев и Бодиско. Бодиско через полтора месяца после бегства Бакунина был назначен правителем канцелярии военного губернатора Приморской области (66) В 1863 г. Афанасьев был переведен в 8-й флотский экипаж, в 1865 г. — про­изведен в капитан-лейтенанты (67).

В заключение приведем несколько отрывков из пере­писки Корсакова, в которых отразились события, свя­занные с побегом Бакунина.

Кукель — Корсакову. Октябрь 1861 г. Из Петербурга. «Один из первых вопросов Игнатьева был о том, правда ли, что "Сохатый" уплыл, и очень сожалел о неприят­ностях, которые это обстоятельство Вам причинит... Беда в том, что Казанова им всем очень засел в память. Верно то, что слух не с той стороны пришел, с которой приходят Вам иногда вскрытые письма. Ежели соверши­лось, то узнают здесь вскоре и, может быть, раньше, чем Вы успеете написать сюда об этом» (68).

Корсаков — Игнатьеву. Ноябрь 1861 г. Из Иркутска: «Бакунин действительно ушел, обманув и меня и многих других для исполнения своего влечения на благо об­щества. Нечего сказать, много он пользы сделает, разве тем, что не будет на него расходов... Если бы Казакевич был в Николаевске, то Б[акунин] вернулся бы обратно в Иркутск, но дело сделано и, должно быть, все делается к лучшему» (69).

Дипломатический чиновник Боборыкин — Корсакову, из Урги, ноябрь 1861 г.: «Насчет Бакунина, Михаил Семенович, признаюсь, порадовался. Как сами Вы го­ворите, для России это не потеря, я даже думаю — на­ходка. Нынче и в журналах так даже говорят, что смешно удерживать тех, которые не хотят оставаться. Это мнение и государя, кажется. Что он не сдержал слова, данного Вам,— это нехорошо; но вникните в его положение: что же ему было делать? Ведь он погиб бы, сгнил здесь, а там пусть себе воюет с австрийским императором и саксонским королем!.. Для Сибири, скажу более, для Николая Николаевича и для Вас даже хорошо, что он ушел. Разумеется, что он отправится к Герцену... По приезде в Лондон Бакунин, как умный и честный человек, может написать много правды. Авторитет его и откровенное слово заставят замолчать всех этих негодяев, употребляющих во зло свое интересное положение, а отчасти и снисхождение даже излишне, которым они здесь поль­зовались» (70).

Эти отрывки из писем интересны потому, что пред­ставляют нам отношение к Бакунину вообще как к ино­родному телу, волею случая занесенному в круг высшей сибирской администрации. Они еще раз подчерки­вают полную беспочвенность надежд Бакунина на какую-либо помощь со стороны лиц противоположных убежде­ний, его неумение отличить либеральную фразу от под­линных целей этого круга — служения самодержавному государству.

Письма свидетельствуют также о том, что и в этом слу­жении они уже не могут быть последовательны, ибо не могут управлять по-старому, а должны приноравливать­ся к таким факторам, как существование «Колокола», как определенная влиятельность личности ссыльного революционера, как политические интриги в правитель­ственных сферах Петербурга. Наконец (и это уже не но­вый фактор), каждый из них должен заботиться о своей карьере, своем положении, которому угрожает причаст­ность к долу о небывалом еще побеге ссыльного из Си­бири в Америку.

Все эти обстоятельства и объясняют инертность в по­исках виновного в побеге Бакунина среди высших чинов сибирской администрации и следственной комиссии.

О побеге Бакунина, как и о его жизни в Сибири, было много толков как в воспоминаниях современников, так и в прессе. Версию о том, что побега, по существу, не было, что уехать из Сибири ему помогла высшая сибир­ская администрация, первым сформулировал Д. П. Завалишин. В 1907 г. этот вариант был, казалось бы, под­твержден рассказом «участника» событий С. А. Казаринова, выдававшего себя за полковника, сопровождавшего Бакунина по Амуру. Рассказ его «Побег Бакунина из Сибири» был опубликован в «Историческом вестнике» (декабрь 1907 г.). Многие историки, в том числе Вяч. По­лонский, поверили ему. Лишь Б. Г. Кубалову удалось опровергнуть эту версию, доказав полное ее несоответ­ствие действительности и разоблачив авантюристическую личность Казаринова.

Но как бы ни был фантастичен рассказ Казаринова, он не мог соперничать с разделом «Побег Бакунина» в докладе Н. И. Утина Комиссии Интернационала по делу об «Альянсе». Меринг назвал эту главу «настоящим бульварным романом» (71). Бакунин изображен здесь вра­гом просвещения, настоявшим на отказе купцам в их просьбе об открытии университета в Иркутске; вымога­телем, «за условленную цену перепродававшим... капита­листам, предпринимателям, откупщикам» губернаторские милости; человеком, способным выпрашивать деньги даже у «доносчика, литературного шпиона, получающего плату у русского правительства» — М. Н. Каткова; наконец, такой значительной фигурой в сибирской ад­министрации, которой было дано «официальное поруче­ние ревизовать край вплоть до отдаленных восточно­сибирских границ!». Конечно, такому человеку не на­до было бежать. Он, по словам Утина, «смог покинуть Сибирь и уехать в Европу, как только захотел» (72).

Не говоря уже о том, что либеральный в те годы из­датель «Русского вестника» представлен здесь платным агентом правительства, вся глава (впрочем, как и весь доклад) является плодом злого умысла, имевшего одну цель — любой ценой, любым вымыслом скомпрометиро­вать Бакунина. Нельзя не выразить сожаления о том, что серьезное и нужное издание протоколов и документов Гаагского конгресса (подготовленных Институтом марк­сизма-ленинизма), в котором много места отведено мате­риалам Утина, ни во вступительной статье, ни в приме­чаниях не дает им никакой оценки. Так возникает иска­женная картина действительности. Случайный человек в революционном движении, вскоре его оставивший, про­сивший помилования у царя и прощенный им, становится героем, разоблачившим злодея, а в роли последнего ока­зывается «насквозь революционная натура» (73) Бакунина, «не потухающий, может быть, еще не распылавшийся костер» (74), как писал о нем А. Блок.

Но вернемся к оценке обстоятельств побега Бакунина историками. В работе Ю. М. Стеклова (75) приведены лишь общие сведения об этом событии. Вопроса о том, кто и почему помогал ему в этом, Стеклов не ставил. Специ­ально этим сюжетом занимался американский историк ЕКарр (76). Его статья рассказывает об обстоятельствах побега и в числе подозреваемых в содействии Бакунину упоминает В. К. Бодиско. Однако недостаток источников ее позволил Карру обстоятельнее представить этот вопрос.

Что же касается социальных воззрений Бакунина в сибирские годы, то в целом они остались прежними. Областничество, как отмечалось выше, способствовало лишь подтверждению его федералистских идей.