2. Бакунин — революционный демократ 40-х годов

Становление революционно-демократической позиции Баку­нина. — Программные вопросы революционной и национально-освободительной борьбы. — «Русские дела». — Славянские планы Бакунина, его федерализм. — Отклики общественности на идеи Бакунина

 

В июле 1840 г. Бакунину удалось осуществить давнее свое желание — уехать для продолжения образования в Берлин. Здесь вскоре он вошел в круг левых гегельян­цев, сблизился с одним из их лидеров, издателем «Немец­ких летописей» А. Руге, который писал о своем новом знакомом как об «очень образованном человеке, обла­дающем крупным философским талантом» (100).

Философские, а затем и политические интересы цели­ком захватили Бакунина. Плодом его занятий и размыш­лений стала статья «Реакция в Германии». Во вступлении, предпосланном статье, редакция сообщала: «Мы даем не просто замечательную вещь; это новый значительный факт. Дилетантов и несамостоятельных последователей вроде Кузена и других немецкая философия уже и раньше производила за границею, но людей, философски пере­росших немецких философов и политиков, до сих пор в на­ших пределах не встречалось. Таким образом, заграница срывает с нас теоретический венец» (101).

Высоко оцененная издателями статья была чрезвы­чайно важна для самого Бакунина: она знаменовала его вступление на путь революционной мысли. Но теорети­чески в основе по-прежнему оставалась философия Ге­геля, хотя теперь он сосредоточился на признании проти­воречий «главнейшей категории нашего времени».

Сыграла в этом свою роль обстановка разгоравшейся политической борьбы, которую он смог наблюдать в Гер­мании, и аналогичные события в других странах, сведе­ния о которых он знал из прессы. Эти политические на­блюдения и позволили ему начать статью со слов: «Сво­бода, реализация свободы, кто станет отрицать, что сейчас этот лозунг стоит на первом месте в порядке дня исто­рии?» (102)

«Реализацию свободы» Бакунин отождествляет с ре­волюцией. Он видит у нее многочисленных врагов, и преж­де всего «реакционную партию». Последнюю он рассматривает не как случайное явление, а как необходимость, имеющую «свое основание в развитии современного духа. Назвать господство реакции случайным — значит ока­зать демократии плохую услугу» (103).

Сила реакции связана со слабостью демократической партии, понимающей себя лишь как отрицание, которому противостоит положительное. Задачи же демократии не только в отрицании, но и в преодолении реакции. Для этого сама демократия должна качественно измениться, стать «новым, живым... откровением, новым небом и но­вою землей, юным и прекрасным миром, в котором все современные диссонансы разрешаются в гармоническом единстве» (104). Так, борьба с реакцией и будущая победа демократии рассматривались Бакуниным в соответствии с учением Гегеля о диалектическом процессе.

«Противоположение (противоречие. — Н. П.) и его имманентное развитие составляют один из главных узло­вых пунктов всей Гегелевой системы, — справедливо от­мечает Бакунин. — Противоположение составляет внут­реннюю суть... теории вообще, а потому момент пости­жения теории есть вместе с тем и момент ее завершения; завершение же ее есть саморазрешение в самобытный и новый практический мир, в действительное царство сво­боды» (105).

Реализация этого «царства» близка, «старый крот уже выполнил свою подземную работу». Повсюду, считает Бакунин, образуются союзы социалистов. Бедный класс, осужденный на фактическое рабство, «принимает везде угрожающее положение, начинает подсчитывать слабые по сравнению с ним ряды своих врагов и требовать прак­тического приложения своих прав... Даже в России, в этом беспредельном, покрытом снегами царстве... ко­торому, может быть, предстоит великая будущность, — Даже в России собираются мрачные, предвещающие грозу тучи! О, воздух душен, он чреват бурями!» (106).

Лозунг «Свобода, равенство и братство» должен осу­ществиться. Слова же эти означают «полное уничтожение существующего политического и социального строя» (107). Так Бакунин впервые сформулировал то основное поло­жение, которое отстаивал в течение всей жизни.

Статью же он закончил Гегелевой идеей диалектиче­ского отрицания, согласно которой начало созидания нового лежит в разрушении старого: «Страсть к разру­шению есть вместе с том и творческая страсть». Фраза эта стала крылатой. Ее часто повторяют анархисты. Многие историки приводят ее как доказательство анархизма Ба­кунина, будто утвердившегося в начале 40-х годов. На ее философский смысл обратил внимание П. И. Мои­сеев (108). И действительно, эта фраза, как и вся статья, далеко не последняя дань Гегелю. В следующих главах мы попытаемся доказать, что Бакунин не оставил Гегеле­вой диалектики и в других своих философских работах. Однако статья замечательна не верностью Гегелю, а теми революционными практическими выводами, к которым пришел Бакунин и до которых не только не дошел, но и не мог дойти его учитель.

В некрологе Бакунину, написанном А. Руге, было от­мечено, что в статье «Реакция в Германии» содержался весь характер Бакунина, намечено все дальнейшее раз­витие его мысли (109).

Может быть, последнее утверждение слишком катего­рично, но первое кажется нам основательным. Для про­никновения во внутренний мир далеко не ординарной личности Бакунина есть в статье некий «ключ», а именно определение им свободы как религии, «доставляющей ве­личайшее наслаждение и высочайшее блаженство толь­ко на путях глубочайших противоречий, горчайших стра­даний и полного, безусловного самоотречения» (110).

Чтобы так определить цепу борьбы за свободу, нужно было чувствовать в себе глубочайшие противоречия, быть готовым и к страданиям, и к самоотречению.

Статья Бакунина, подписанная «Жюль Элизар», по­лучила известность в России, хотя в первое время друзья не знали, кто скрывается за этим именем. 7 января 1843 г. Герцен писал в своем дневнике: «В одном из последних номеров («Немецких летописей».— Н. П.) была статья француза о современном духе реакции в Германии. Ху­дожественно превосходная статья. И это чуть ли не пер­вый француз... понявший Гегеля и германское мышле­ние. Это громкий, открытый, торжественный возглас демократической партии, полный сил, твердый обладанием симпатий в настоящем и всего мира в будущем» (111).

Одним из первых об авторстве Бакунина и о высокой оценке статьи в немецкой прессе узнал П. Я. Чаадаев. При встрече с В. Г. Белинским он рассказал ему и о том, что немцы признали Бакунина первым знатоком немец­кой философии. В ноябре 1842 г. Виссарион Григорьевич писал брату Михаила Бакунина — Николаю, с которым был дружен последние годы: «До меня дошли хорошие слухи о Мишеле, и я написал к нему... Вы... всегда же­лали и надеялись, что мы вновь сойдемся с Мишелем: ваше желание исполнилось... Мы, я и Мишель, искали 6ога по разным путям — и сошлись в одном храме... Ми­шель во многом виноват и грешен, но в нем есть нечто, что перевешивает все его недостатки: это — вечно дви­жущееся начало, лежащее во глубине его духа» (112).

Передавая свои впечатления от статьи Бакунина его сестрам, в марте 1843 г. Белинский писал, что «могу­чему духу» Мишеля нет места «здесь и тесно даже там, где необъятное пространство поглощает других, как море каплю воды!.. Ему лежит другой путь и путь великий, он долго был безобразной кометою. Теперь настало для него время трансформации в светлое лучезарное солнце» (113).

Как же сам Бакунин объяснял свое обращение к ре­волюционным идеям? «Было время, когда я исключитель­но занимался одною философиею, — писал он И. Скуржевскому. — В продолжение нескольких лет подряд я не имел другой цели, кроме науки... Я мыслил только об абсо­люте... Был даже момент безумия, когда мне казалось, что я нечто понимаю и знаю; но, вернувшись вскоре к рас­судку и к жизни, я в конце концов убедился, что жизнь, любовь и действия могут быть поняты только посредст­вом жизни, любви и действия. Тогда я... очертя голову окунулся в практическую жизнь... Истина, бесконечность в той же мере обретаются в бесконечно малом, как и в бес­конечно великом, и микроскоп может столь же хорошо помочь нам открыть их, как и телескоп.

Я ищу бога в людях, в их свободе, а теперь я ищу бога в революции. Блажен я, если смогу хоть отчасти способст­вовать освобождению славян, освобождению моего оте­чества, блажен, если смогу умереть за свободу поляков и русских» (114).

Письмо это весьма любопытно. С одной стороны, пере­ход к практической, действительной жизни он объясняет отказом от философии, с другой — именно через фило­софию, через признание необходимости, а значит, и воз­можности преобразования действительности приходит к революционному осмыслению практической жизни. Да и отказ ли это от философии, если предметом, занимав­шим его, остается «истина и бесконечность»?

Речь, очевидно, шла о другом. Не философия, ставшая частью сознания, была отвергнута им, а отвлеченное фи­лософствование. Реальная борьба за свободу не могла оставить равнодушным действенную, энергичнейшую на­туру Бакунина, теоретически уже вполне понимавшего ее необходимость и закономерность. В эту борьбу он ри­нулся «очертя голову». Человек крайностей, не призна­вавший ни соглашений, ни компромиссов на пути к цели, которую считал истинной, он не признавал преград. Белинский называл его «верующим другом». И действитель­но, при известном рационализме ума он постоянно испы­тывал потребность в вере. Теперь на смену философским материям пришла революция, и он не только стал «искать в ней бога», но и нашел его.

Но веры было недостаточно. Европа переживала бур­ные предреволюционные годы. В Германии, Швейцарии, Австрии, Франции Бакунин искал основы организации, способной объединить борьбу за свободу угнетенных на­родов разных стран. Его общественная активность при­влекла внимание масонов, которые в годы, предшество­вавшие революции 1848 г., активизировали свою деятель­ность. Очевидно, еще до революции, в Париже, Бакунин вступил в ложу. Во всяком случае, адресат приведенного выше письма, гр. Скуржевский, 9 октября 1848 г. писал Бакунину: «Я рад, что узнал в тебе брата; диплом твой я скоро тебе доставлю и для ускорения дела еще сегодня напишу в Париж... Советую тебе усердно посещать в Гер­мании Л. Л. (очевидно, ложи.— Н. П.) для того, чтобы лучше подготовиться к званию М[астера], к чему у тебя имеются все данные» (115).

Заинтересованность масонов в Бакунине понятна. Он же вступил в их ряды из тактических соображений и, как покажет дальнейшее, с надеждой использовать их широко распространенные организации в революцион­ных целях.

Для деятельности Бакунина 40-х годов масонство было частностью, которую он, естественно, не афишировал. Революционные же его выступления, воззвания, письма, статьи все были на виду. Полиция европейских стран следила за ним. А с момента, отказа вернуться на родину (фев­раль 1844 г.) он стал объектом пристального внимания агентов царского правительства в Западной Европе (116).

Назовем несколько особенно важных выступлений Бакунина этого времени. Статья «Коммунизм» (1843), Письмо в редакцию газеты «Реформа» (1845), Письмо в ре­дакцию газеты «Конституционалист» (1846), Речь на со­брании в память 17-й годовщины польского восстания 29 ноября 1847 г. в Париже, статья «Основа новой сла­вянской политики» (1848), «Воззвание русского патриота к славянским народам» (1848), «Русские в Семиградии», «Обращение к чехам» (1849), «Царизм и германская ре­волюция» (1849), «Русские дела» (1849). В этих и неко­торых других статьях и письмах нашли свое выражение его программа революционной и национально-освободи­тельной борьбы в Западной Европе и России.

* * *

С самого начала Бакунин представлял революцию как всеевропейскую. Ее прелюдию оп видел в Великой французской революции. «Многие так слепы, что думают, будто побороли и укротили ее мощный дух...— писал оп в статье "Коммунизм". — Нет, революционная драма еще не закончена. Мы родились под революционной звездой, мы живем и все без исключения умрем под ее влиянием. Мы находимся накануне великого всемирно-исторического переворота» (117).

«Необходимо разрушить этот старый мир... Необхо­димо все смести с лица земли, дабы очистить место для нового мира», — призывал Бакунин в воззвании к славя­нам и конкретизировал, что речь идет о материальных и моральных условиях современной жизни, представляв­ших отживший социальный строй.

Неизбежность революции и гарантии ее успеха он ви­дел в готовности к ней народных масс, в силе «нового духа, выступающего сначала как дух разрушительный, проникшего до самых глубоких слоев народной жизни» (118).

В 1843 г. он писал, что народ «всегда был единственною творческой почвою, на которой произросли все великие исторические явления, все освободительные революции» (119). В 1845 г., говоря о будущем России, он отмечал, что оно в народе, идущем вперед, «вопреки злой воле правительст­ва. Разрозненные, но весьма серьезные бунты крестьян против помещиков, — бунты, учащающиеся в угрожающей форме, — бесспорно подтверждают это положение» (120).

В 1840-1843 гг. движение главным образом государст­венных крестьян охватило 8 губерний России. В актив­ных выступлениях в Вологодской губ. участвовало 20 тыс. крестьян, в Оренбургской и Пермской губерниях — до 80 тыс. человек (121). Каждый год знаменовался ростом чис­ла выступлений и количеством их участников. Так, за один 1848 г. произошло 161 массовое «неповиновение» крестьян в 34 губерниях (122).

Не зная точных данных, Бакунин мог судить о степе­ни этого движения по прессе, в которую проникали не­которые сведения, по рассказам приезжающих русских, по письмам. Во всяком случае, впечатление от выступле­ний крестьян в дореформенные годы сохранилось в его сознании надолго и, возможно, стало одной из причин представлений о постоянной готовности русского народа к восстанию.

В 1847 г. Бакунин определил и те силы, на которые могла рассчитывать русская революция. Он указывал на бунтующее крестьянство, на армию («Наши солдаты — это сам народ... народ, освободившийся от всяких иллю­зий, вооруженный, привыкший к дисциплине и совмест­ным действиям») (123), на разночинцев, «готовых со всей страстью броситься в водоворот первого же революцион­ного движения», и даже на «патриотов» из дворян. Так формулировал он наиболее радикальную для того вре­мени программу «революционных действий».

Признавая, что Бакунин в своих надеждах на рево­люционное обновление России «снизу» в канун револю­ции 1848 г., ушел далее всех других русских революционе­ров, Е. Г. Плимак квалифицирует его планы как «фра­зерство и прожектерство», представляющее собой низший тип революционного мышления (124). Высший же тип, ос­нованный на осознании реальностей российской действи­тельности, принадлежал Белинскому, «который даже в неподцензурном письме к Гоголю ограничивается выдви­жением скромной программы преобразований, который настаивает на необходимости для России не только ре­форм "сверху", но и целого этапа ее буржуазного внут­реннего развития» (125).

В оценке «позднего» Белинского Е. Г. Плимак выска­зал ряд интересных и, с нашей точки зрения, справедли­вых соображений. Но типология революционности, пред­ложенная им, представляется спорной. По существу, речь идет о соотношении реформы и революции. Белин­ский в конце 40-х годов выбрал путь реформ, Бакунин — путь революций.

«Понятие реформа, несомненно, противоположно по­нятию революции, — писал В. И. Ленин.— Но эта про­тивоположность не абсолютна, эта грань не мертвая, а жи­вая, подвижная грань, которую надо уметь определить в каждом отдельном конкретном случае» (126). Именно так и поступил Е. Г. Плимак, представляя «вынужденный реформизм» Белинского как живую конкретную грань его революционности (127).

Соглашаясь с этим, нельзя, представляется нам, видеть в «вынужденном реформизме» высшую форму революционности, так же как нельзя квалифицировать воззрения Бакунина конца 40-х годов как низший тип революционного мышления. Воззрения Бакунина, осно­ванные на действительности предреволюционной Европы, на национально-освободительном движении славян и сти­хийной борьбе крестьян в России, выражали реально су­ществовавший социальный и национальный протест масс эпохи 1848 г., который не был, да и никак не мог быть в тот момент низшей ступенью революционности.

Обратимся к представлениям Бакунина о народе. Из­вестно, что, живя в России, он не испытывал интереса к изучению его жизни. Благодаря гуманному отношению семьи Бакуниных к крестьянам не было у него и личных впечатлений, подобных тем, которые выносили из своего детства многие его современники. Солдат он имел случай узнать в армии, но и это не отразилось в его многочислен­ных письмах того времени. Не отразились в его наследии 30-х — первой половины 40-х годов какие-либо впечатле­ния от полемики со славянофилами, свидетелем которой он бывал, от книги А. Гакстаузена, которую он в свое вре­мя прочел и которая сыграла немалую роль в этих спо­рах. Однако разговоры о народе, об общине, не раз слы­шанные им в те годы, оставили определенный след в его сознании, они пригодились ему тогда, когда, став рево­люционером, он задумался над историческими судьбами русского парода, над его социальным устройством, его движениями, захотел объяснить современную жизнь народа, его борьбу. Рассказывая о себе в «Исповеди», он писал: «За границей, когда внимание мое устремилось в первый раз на Россию, я стал вспоминать, собирать старые, бессознательные впечатления и отчасти из них, отчасти из разных доходивших до меня слухов создал себе фантастическую Россию, готовую к революции» (128).

С осени 1848 г. Бакунин стал работать над историей и современным положением России. Весной 1849 г. в «Дрезденской газете» появилась серия его статей, летом 1849 г. в Лейпциге была издана анонимно его брошюра «Русские дела. Картина современного положения». Здесь он и остановился на не новой для русской общественной мысли идее общины.

В XVIII в. общинное землепользование описывали И. Н. Болтин и А. Н. Радищев (129), в начале XIX в. в об­ществе и в правительственных кругах много говорили об этой проблеме, противопоставляя общине принцип частной собственности на землю. Эти мысли отразились и в проекте конституции Н. Муравьева и в замечаниях на него С. Трубецкого (130). Наконец, в 30-х годах возник­ла идея общины как гарантии против образования проле­тариата. Мысль эту разделяли как реакционные круги, так и либералы, среди которых поборниками общины ста­ли славянофилы. Последние акцептировали внимание не только на самобытности русской общины и ее патриар­хально-семейном характере, но и на свободном самоуправ­лении и нравственных связях. Идеи эти, будучи предме­том постоянного обсуждения в московских салонах, за­помнились Бакунину и проявились тогда, когда, с голо­вой уйдя в политическую борьбу, он должен был обра­титься к русской действительности.

В общине он увидел демократический институт, глав­ные черты которого состояли в общинном владении зем­лей, в элементах мирского самоуправления, в непрере­каемой вере крестьян в их право на землю. Эти черты об­щинного быта с самого начала определяли, как считал Ба­кунин, социальный характер русской революции (131).

Весь народ, считал он, объединен «неволею, рабством... Не следует думать, что будто крестьянин не сознает, что он заслуживает более достойной человека участи, что земля, которую он обрабатывает от имени царя, госу­дарства или своего барина, принадлежит собственно ему. Бунты, восстания служат свидетельством социального брожения в России, которое зашло гораздо дальше, чем это кажется за границей» (132).

Народные и революционные движения являются «ис­ходными пунктами новой русской жизни» (133). Бакунин выделял три таких пункта: восстание Пугачева, войну 1812 г. и восстание декабристов. Определяющее значе­ние Отечественной войны он видел в широко развернувшейся народной активности, в надеждах крестьянства на освобождение от крепостной зависимости. С 1812 г. отмечал он и начало движения дворянства, говорил о «вы­дающихся вождях» декабризма, программа которых «до­ныне сохраняет свое значение» (134).

Весьма важно представление Бакунина о том, как его поколение впервые пришло к осознанию значения и роли народа.

Ретроспективный экскурс он начал с эпохи последекабристской реакции, когда общество впало в «известную спячку», а молодежь «с отчаяния... набросилась на все существовавшие тогда немецкие философские системы, этот духовный опиум для всех, кто жаждет дела и все же обречен на бездействие» (135).

Объяснение это было в общем справедливо, но ему не хватало полной объективности. Ведь прошло менее вось­ми лет с тех пор, как он сам оставил философские системы. Да и оставил ли? Пока в пылу политической борьбы он называл их «опиумом», но период осознания философии в ее естественной и неразрывной связи с живой жизнью ждал его еще впереди. И в конце 40-х годов он основывал свою революционную теорию на Гегелевом учении о про­тиворечии и его имманентном развитии.

Говоря о том, что неслыханный гнет реакции пробу­дил «новый дух... более реальный и основательный» по сравнению с «иллюзиями 1825 года» (136), Бакунин как бы продолжал на конкретном материале то, что писал в своих философских статьях о необходимости реакции и ее пре­одолении «новым живым откровением».

Одним из этих «откровений» была русская литература. Именно она широко поставила проблему народа. Позд­нее, говоря о том, что мужик стал героем современности, М. Е. Салтыков-Щедрин писал, что «не со вчерашнего дня так повелось, а давненько-таки, с конца сороковых го­дов. Я помню "Деревню", помню "Антона-Горемыку", помню так живо, будто это совершилось вчера. Это был первый благотворный весенний дождь, первые хорошие человеческие слезы, и с легкой руки Григоровича мысль о том, что существует мужик-человек, прочно залегла и в русской литературе, и в русском обществе. А с поло­вины пятидесятых годов эта мысль сделалась уже господст­вующею в русской жизни. Все, что ни есть в России мыс­лящего и интеллигентного, отлично поняло, что, куда бы ни обратились взоры, везде они встретятся с пробле­мой о мужике» (137).

Натуральная школа, сложившаяся в русской литера­туре, или гоголевское направление (как она стала назы­ваться в 50-х годах), была, по словам Белинского, «ре­зультатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общест­ва» (138). Вспомним, что 30-е годы ознаменовались прозой А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, а начало 40-х годов — творчеством группы писателей, объединенных одним реа­листическим направлением (Н. А. Некрасов, Д. В. Гри­горович, И. С. Тургенев, А. И. Герцен, И. И. Панаев, В. И. Даль).

Литература была пронизана антикрепостническими идеями, она изобличала пороки дворянства и представля­ла судьбы простых людей, их страдания, а порой их на­зревающий протест.

Направление это содействовало как познанию народа, так и самопознанию общества. Оно было ответом на его современные запросы. Интересно наблюдение Бакунина о пути части образованного общества к народу не через познание его нужд, а через отрицание дворянства. Плодом «болезненного самопознания, — считал он, — явилось при­обретение молодым дворянством убеждения, что оно ни­чего не стоит, что у него нет никакого будущего, потому что оно — дворянство, а также, хотя оно — дворянство, сознание, что только в народе заключена энергия и буду­щая жизнь России» (139). Это свидетельство весьма важно. Роль литературы для самопознания общества и приход к идее народности через отрицание дворянства как со­циальной общности — оба этих фактора, взятые в сово­купности, по его мнению, объясняли понимание демокра­тической общественностью творческой роли народа. Од­нако до отказа «молодого дворянства» от своего сословия и признания им будущего только за народом, дело, ко­нечно, не дошло. Можно было говорить лишь о немногих, к числу которых и принадлежал Бакунин, но здесь нам важно само указание на конкретный источник его пред­ставлений о народе.

Действительно, увлеченность немецкой философией и западноевропейской литературой ни в коей мере не на­рушала постоянного и глубокого интереса Бакунина к отечественной словесности. Оказавшись за границей, он продолжал пристально следить за русскими книгами и журналами. Так, в октябре 1840 г. в письме к Герцену он спрашивал: «Что русская журналистика, что доказывает Белинский?.. Не вышло ли чего-нибудь из сочинений Пушкина, Гоголя и Лермонтова?» (140)

В художественной литературе, в русской истории, в сообщениях современной ему прессы начиная с 40-х го­дов Бакунин отмечал, с одной стороны, протесты народа, с другой — нарастающую силу «необходимой» реакции. Он утверждал, что царь «не может перестать быть деспо­том... не подрывая своей власти, самого корня своей власти, существования своего и своей династии, даже самой Российской империи» (141).

Своим взглядам на народ и государство Бакунин искал подтверждения в истории. С момента становления центра­лизованной власти он отмечал ее опору на «патриархаль­но-общинный уклад» и вместе с тем внутреннюю незави­симость народа от центральной власти, которую, однако, он «терпел по инстинкту государственности». Признание подобного инстинкта у народа позднее не встретится у Ба­кунина-анархиста. Но в 40-х годах он и не был противни­ком государства как такового. Напротив, в письме к Руге (1843 г.) он писал о «высоком принципе государствен­ности» (142), имея в виду демократическое и просвещенное государство.

В статье «Коммунизм» он говорил, в частности, о го­сударстве, которое может быть «здоровым и хорошо уст­роенным организмом», которому не опасно все случай­ное, «ибо все могущество и живая сила государства за­ключаются именно в том, что оно может сохранить себя от тысячи случайностей повседневности» (143). В плане «бо­гемской революции», созданном в 1849 г., он предусматри­вал революционное правительство, облеченное «неогра­ниченной диктаторской властью» (144). План этот был уни­кальным для Бакунина. На Богемии, части современной Чехословакии, а тогда Австрийской империи, он остано­вился потому, что увидел там возможность поднять крестьян ввиду их крайне тяжелого положения. Но вос­стание это должно было бы соединиться с революцией в других частях Австрийской империи и в Германии, а за­тем слиться с польским и русским движением. Фантастич­ность этого плана не была исключительной для Бакунина. Исключительными были меры по организации власти в Богемии после захвата там власти. Диктатура должна была изгнать и уничтожить всех противников победивше­го режима, за исключением некоторых чиновников, ос­тавленных для совета и справок (145). Людей предполагалось разделить на категории по знаниям и способностям, разослать эмиссаров по всему краю, «чтобы дать ему провизорную революционную и воинскую организа­цию» (146).

Объяснить этот неожиданный всплеск казарменно-коммунистических идей у Бакунина — федералиста по убеждениям можно лишь обстановкой Западной Европы, когда революциями были охвачены ряд стран и успех в Богемии мог стать близкой реальностью. В этом случае он и считал необходимым любой ценой укрепить власть, чтобы развивать революцию дальше. Во всяком случае, план этот представляет собой еще одно свидетельство авто­ритарных представлений Бакунина того времени.

Вообще, если рассматривать анархизм как отрицание «всякой государственной власти» (147), то, безусловно, Ба­кунин 40-х годов к этому направлению не принадлежал. Однако большинство авторов, пишущих о нем, утверж­дают обратное. Ошибка эта, очевидно, основана на недо­разумении. В революционной борьбе за освобождение славянских народов, порабощенных Австрийской и Ту­рецкой империями, Бакунин постоянно призывал к раз­рушению этих искусственных государственных объеди­нений, а также к освобождению поляков из-под власти Пруссии и России. Он писал о необходимости «распада всех старых государств, составленных из разнородных элементов: распад Прусского государства посредством предоставления свободы его польским провинциям; рас­пад Австрийской империи — чудовищного скопления са­мых противоположных национальностей; распад Турец­кой империи, где каких-нибудь семьсот тысяч османов держат под своим игом население свыше 12 миллионов, состоящее из славян, валахов и греков» (148). Подобные при­зывы не были анархистскими лозунгами. Они выражали реальные задачи национально-освободительной борьбы славянских народов.

* * *

Рассчитывая на то, что европейское революционное движение 1848 г. захватит и Россию, Бакунин в разгар февральских событий из Парижа отправился в Бреславль, чтобы в решительный момент быть ближе к гра­нице своей родины. Там же он полагал сблизиться с по­ляками, собравшимися на съезд для решения дальнейшим судеб польского движения. Надежды его оказались тщет­ными. Тогда он решил ехать в Прагу на Славянский конгресс, «надеясь найти там архимедову точку опоры для действий» (149).

Приняв участие в заседаниях, а затем в восстании, вспыхнувшем в Праге 12 июня, Бакунин после капиту­ляции повстанцев вынужден был выехать в Пруссию, где долго не мог найти города, в котором власти предоставили бы ему возможность остаться. Наконец, он временно по­селился в Котене. Став очевидцем событий 1848 г. в Гер­мании, наблюдая за бесплодными парламентскими деба­тами, Бакунин все более убеждался в ничтожности бур­жуазных свобод. В августе в письме к Г. Гервегу он пи­сал: «Я не верю в конституции и в законы: самая лучшая конституция меня не в состоянии была бы удовлетво­рить. Нам нужно нечто иное: порыв и жизнь, и новый, беззаконный, а потому свободный мир» (150).

Весьма значительная роль в создании этого мира при­надлежала, как он считал, славянам. От того, на чьей стороне окажутся эти пароды, зависит судьба Европы: «Деспотическая Россия, усиленная славянами, задавит Европу и всю Германию или Свободная Европа с освобож­денными и самостоятельными уже славянами внесет, под покровительством Польши, свободу в Россию?» (151)

Логика обращения Бакунина к славянской проблеме вполне объяснима. Став революционером, признав неиз­бежность всеевропейской революции, а народ — ее дви­жущей силой, он увидел потенциальную революционную энергию в освободительном движении славян. «Уже по одному тому,— объяснял он,— что славяне до сих пор были самою угнетенною расою во всей Европе, им, пожа­луй, суждено осуществить демократию в самой глубокой степени и в самом широком объеме, ибо как раз угнетае­мые народы и классы бывали самыми ярыми передовыми борцами за общечеловеческие права. Только на путях демократии могут славяне обрести жизнь, только на пу­тях демократии могут они освободиться от глубокого внешнего и внутреннего рабства, в котором они ныне томятся» (152).

Освобождение славян Бакунин не отделял от борьбы за свободу народов России. Выступая против панславист­ских иллюзий, имевших место среди части славянского населения, он писал: «Предметом ваших упований долж­на быть не порабощенная и закрепощенная Россия со своим притеснителем и тираном, а возмущенная и восставшая к свободе Россия, могучий русский Народ» (153).

Славянское движение играло, конечно, серьезную роль в европейских событиях 1848 г., но Бакунин преувеличи­вал его возможности и степень революционности народов славянских стран. Излагая свои надежды и планы в «Воз­звании к славянам», он руководствовался не реальный анализом политическою положения славянства, а своей верой во всепобеждающую силу революционных идей. «Оглянитесь вокруг, — писал он, — революция везде. Она одна царит, она одна сильна. Новый дух со своей разрушительной силой вторгнулся бесповоротно в чело­вечество и проникает в общество до самых глубоких и тем­ных слоев.

И революция не успокоится, пока не разрушит старого одряхлевшего мира и не создаст из него нового, прекрас­ного мира... В ней и только в ней вся сила и крепость, вся уверенность в победе». Наибольшей силы достигнет революция в России, считал Бакунин. «В Москве будет разбито рабство соединенных теперь под русским ски­петром славянских народов, а вместе с тем и все евро­пейское рабство... Высоко и прекрасно взойдет в Москве из моря крови и пламени созвездие революции и станет путеводной звездой для блага всего освобожденного чело­вечества» (154).

Освобожденный от национального гнета славянский мир должен был, по представлениям Бакунина, образо­вать федерацию, основания которой он и представил Сла­вянскому съезду в Праге в июне 1848 г. Неразрывный братский союз должен был сочетаться с независимостью каждого народа. Во главе федерации предполагался Сла­вянский совет, который (согласно пункту четвертому «Основ славянской федерации») «руководит всем славян­ством как первая власть и высокий суд, которому все обязаны подчиняться».

Народы, входящие в федерацию, должны отказаться от «своей державной власти», передав ее непосредственно в руки Совета. Но правительства у каждого народа со­храняются, и любой гражданин «имеет право обращаться к Совету против несправедливого действия своего отдель­ного правительства». Обладая всеми полномочиями, Со­вет может объявлять войну или заключать союзы с дру­гими народами.

Внутреннее устройство народов основывается на «ра­венстве всех, свободе всех и братской любви». Сословия уничтожаются, земельные «уделы» уравниваются, каждое лицо имеет право жить среди любою славянского народа.

Является ли подобная модель федерации анархист­ской? Очевидно, нет. Скорее всего, это форма государст­венного устройства на федеративных началах. Проекты подобной организации славянского мира формулирова­лись Бакуниным на ранней стадии его федерализма.

Широкое распространение федералистских идей в об­щественной мысли Европы началось с эпохи Великой французской революции. Определенное влияние имели они на декабристов. Бакунин ссылается на них как на своих предшественников, выдвинувших «принципиальное положение... учреждения славянской федеративной рес­публики путем разрушения Российской империи» (155). Во всяком случае, планы Общества соединенных славян, о которых он мог узнать от польских революционеров, были близки к его федералистским построениям. Можно предположить, что ему были известны и проекты Н. М. Муравьева, утверждавшего, что «Федеральное или Союзное Правление одно... удовлетворило всем условиям и согласило величие народа и свободу граждан» (156).

Вполне вероятно определенное влияние на Бакунина польского историка и революционера Иоахима Лелевеля (157). С работами его он мог познакомиться еще во время своей службы в Литве в 1834 г., как предполагает иссле­дователь Ю. А. Борисенок (158). Встретились они летом 1844 г. Лелевель с большой симпатией отнесся к молодо­му революционеру. Бакунин перевел на русский язык воззвание Лелевеля «К братьям русским» (158а) и сделал к тексту ряд дополнений. «Объединил все в целое, — писал польский революционер, — добавил кое-что свое... Все его добавления очень хороши» (159). После Краковского вос­стания 1846 г. Лелевель ожидал поддержки от Бакунина. Он писал В. Зверковскому: «Что там Бакунин, что там русские у вас поделывают? Почему не прислали какого-нибудь обращения Временному правительству?» (160)

Выступление Бакунина на митинге в Париже в ноябре 1847 г., в котором он приветствовал польских революцио­неров, было высоко оценено Лелевелем. Несколько лет спустя он вспоминал о нем в письме к Герцену: «Когда Бакунин открыто выступил со своими принципами и своей миссией, мы продемонстрировали тут, в Брюсселе, на торжественном собрании союз братства между русскими и поляками» (161).

Дело было в том, что речь Бакунина на митинге стоила ему высылки из Франции. Он выехал в Брюссель, где 14 февраля 1848 г. вместе с Лелевелем, выступая на собрании поляков, действительно провозгласил союз и братство двух народов.

В день памяти декабристов, который ежегодно отме­чали поляки-эмигранты, 14 декабря 1848 г., Лелевель говорил, обращаясь к русскому революционеру: «Друг Бакунин! Ты выразил благородные чувства своих земля­ков. Рядом с гробом тех, которые, как ты сказал, первыми перешли пропасть, которая, казалось, отделяла оба на­рода; тех, которыми вы справедливо можете гордиться,— ваших героев, мучеников вашей свободы, рядом с их гро­бом принимаем со всем сердцем проявление вашего братства, которое с каждым днем будет укрепляться» (162).

Традиции декабризма, отношение к общине, федера­лизм были теми основными идейными линиями, которые сближали Бакунина с Лелевелем. Но если польский де­мократ говорил о славянской федерации (подключая к ней и Венгрию), то Бакунин ставил вопрос о федерации всей Европы.

Еще в начале революции 1848 г. в газете «Реформа» он высказывал мысль о том, что революционное движение «прекратится только тогда, когда Европа, вся Европа, не исключая и России, превратится в федеративную де­мократическую республику» (163). Спустя почти два года (конец октября 1849 г.) в Воззвании к славянским наро­дам он снова настаивал на «конечной цели всеобщей фе­дерации европейских республик» (164).

Эти мысли Бакунина не были случайными. Различные федеративные проекты «постоянно рождались... в кругах эмигрантов из Восточной Европы», — отмечает венгерский историк М. Кун (165). Объяснить подобный процесс можно тем, что борьба за освобождение угнетенных народов Вос­точной Европы должна была искать гарантию в будущей свободной организации в рамках федерации. Федератив­ный союз мог защитить интересы всех народов, входящих в его состав, мог противостоять натиску любой могущест­венной державы. Таков был внешнеполитический аспект проблемы. Но был и другой, основанный на стремлении мелкобуржуазных слоев к более свободным формам ор­ганизации жизни, чем те, которые существовали в от­живших свой век феодальных империях. В различным демократических теориях этот аспект обретал порой фе­дералистскую форму.

К. Маркс и Ф. Энгельс не поддерживали федерализма и выступали против идей славянской федерации. «Демо­кратический панславизм» — так назвал Энгельс свою статью в «Новой Рейнской газете», которой он отозвался на «Воззвание» Бакунина к славянским народам.

«Бакунин — наш друг,— писал Энгельс.— Но это не помешает нам подвергнуть критике его брошюру» (166). Справедливо указав на абстрактность представлений ав­тора о свободе, отметив отсутствие сведений о сложной политической действительности стран, связанных со сла­вянским вопросом, Энгельс сосредоточил главную свою критику на том, что он назвал «демократическим пансла­визмом». Все славянские народы, за исключением поля­ков в то время, он считал контрреволюционными. Поэто­му призывы к объединению их, к совместной освободи­тельной борьбе выглядели в его глазах хотя и демократическими по форме, но панславистскими по существу (167). Эта позиция Ф. Энгельса была позднее конкретно разъ­яснена В. И. Лениным. «Энгельс, — писал он, — стоял прежде всего и больше всего за борьбу с царизмом. По­этому и только поэтому Маркс и Энгельс были против национального движения чехов и южных славян. Простая справка с тем, что писали Маркс и Энгельс в 1848-1849 гг., покажет всякому, кто интересуется марксизмом не для того, чтобы отмахиваться от марксизма, что Маркс и Энгельс противополагали тогда прямо и определенно "целые реакционные народы", служащие "русскими фор­постами в Европе", "революционным народам": немцам, полякам, мадьярам. Это факт. И этот факт был тогда бес­спорно верно указан: в 1848 г. революционные народы бились за свободу, главным врагом которой был царизм, а чехи и т. п. действительно были реакционными народа­ми, форпостами царизма» (168).

Далее Ленин указывал, что в этом нет «ни тени опро­вержения того элементарного социалистического прин­ципа... которому всегда был верен Маркс: не может быть свободен народ, угнетающий другие народы» (169).

Борьба с царизмом была основополагающей и для Ба­кунина. Но освободительное движение в славянских стра­нах могло, по его мнению, ускорить русскую революцию. В своих надеждах на славян он преувеличивал их готов­ность к борьбе с российским самодержавием. Будучи свя­занным лишь с демократическими лидерами славянской общественности, он, по справедливому замечанию Энгельса, плохо представлял себе политическую действи­тельность, сложившуюся вокруг славянской проблемы.

Следует отметить также, что термин «панславизм» имел в разные годы разное звучание. Исследователь этой проблемы В. К. Волков пишет, что в 40 е годы XIX в. это течение носило «ярко выраженный превентивный ха­рактер и было использовано для борьбы с национальными движениями славянских народов» (170). В начале XX в. в России идеи панславизма использовались по-разному. В 1916 г. В. И. Ленин писал: «Панславизм, при посред­стве которого царская дипломатия не раз уже соверша­ла свои грандиозные политические надувательства, стал официальной идеологией кадетов» (171).

Наряду с утопичностью славянских планов и надежд Бакунина в период революции 1848 г. следует отметить его попытки налаживания интернациональных связей славян. В условиях, когда в армиях, идущих против ре­волюционной Вены, преобладали славянские части, оп призывал славян включить в революционный союз ма­дьяр, подать руку помощи немецкому народу. Не огра­ничиваясь провозглашением этих призывов, Бакунин весной 1849 г. приступил к реальным действиям по под­готовке Богемской революции. В апреле 1849 г. он снова ездил в Прагу, где пытался наладить революционный союз немцев и чехов, организовать силы к выступлению, на­значенному на 12 мая. Его возвращение в Дрезден, где оп нелегально жил последнее время, совпало с подготов­кой революционного выступления и в этом городе. Когда восстание началось, он не мог остаться в стороне и, как человек, более других знающий военное дело, стал, по существу, его военным руководителем. В тяжелые дни боев с правительственными войсками он проявил боль­шую выдержку и мужество. В работе «Революция и контр­революция в Германии» К. Маркс и Ф. Энгельс назвали его «способным и хладнокровным вождем восставших» (172). После разгрома повстанцев 9 мая Бакунин был аресто­ван. Заключением в Дрездене началась его тюремная одиссея. Затем последовали: крепость Кенигштейн, при­говор к смертной казни, выдача австрийским властям, тюрьма в Праге и крепость в Ольмюце, передача рос­сийским властям, Алексеевский равелин, Шлиссельбургская крепость — в целом около девяти лет наиболее су­ровых тюрем Саксонии, Австрии, России.

 

* * *

 

Скажем коротко о том общественном резонансе, который получило имя Бакунина в период его заключения.

В 1851 г. работавший над книгой о революционном движении И. Мишле обратился к Герцену с просьбой предоставить материалы о Бакунине. В ноябре этого года, посылая Мишле отдельный очерк о своем товарище, Герцен, по существу, выступал как первый его биограф. В письме, сопровождавшем этот очерк, он писал: «Мы находимся в авангарде арьергарда, и поэтому нам, рус­ским, не остается ничего другого, как служить примером, подобно Пестелю, Муравьеву, Бакунину» (173). Материалы Герцена Мишле использовал для книги «Мученики Рос­сии». «Быть может, — писал он, обращаясь к Бакунину, — моя книга проникнет в стены Вашей тюрьмы: пусть же она скажет Вам, что наши сердца переполнены Вами, что глаза наши при мысли о Вас увлажняются слезами, что весь мир — мыслящий и чувствующий — ощущает на себе тяжесть Ваших оков» (174).

В другом письме Мишле, опубликованном Герценом в «Полярной звезде», историк писал о Бакунине: «... когда Германия будет Германией, она поставит ему памятник.

До тех пор пусть он занимает место у очага и в сердце француза, который так же, как Вы, любезный Герцен, вел отчаянную войну против царя — за Францию, за Польшу и еще больше — войну за Россию... Теперь са­мые простейшие люди начинают догадываться, что осво­бождение России необходимо для всемирного освобожде­ния... Задача социализма может быть вполне разрешена сообща, семейно, совокупностью освобожденных на­родов» (175).

Сам Герцен не только рассказывал о Бакунине, но и защищал его честь. Так, когда в августе 1853 г. в газете «The Morning Advertiser» появилась заметка за подписью М. Ф., обвинявшая Бакунина как агента царского пра­вительства, Герцен тут же организовал отпор этой клеве­те. Письмо издателю, подписанное им, И. Головиным и С. Ворцелем, было помещено в той же газете, а в сле­дующем ее номере появился новый запрос Герцена, тре­бовавшего раскрыть тайну псевдонима М. Ф. 7 сентября 1853 г. он писал В. Линтону: «Руге напечатал от своего имени письмо в защиту Бакунина. Маркс тоже вмешался в это дело. Головин превратил это в бесконечную канитель. Но важно то, что мы его защитили, и мы назвали себя, тогда как обвинитель остался скрытым» (176).

Много раз за эти годы в статьях и письмах Герцена звучало имя Бакунина, чаще всего в связи с его участием в борьбе за освобождение Польши и других славянских стран. С появлением Вольной русской типографии в Лондоне сведения о Бакунине стали доходить и до русского читателя.

После смерти Николая I в обстановке всеобщего оживления судьба узника Шлиссельбургской крепости стала полулегальной темой разговоров в петербургском обществе. В хлопотах об освобождении Бакунина из кре­пости приняли участие крупнейшие публицисты, ученые, писатели.

Семья Бакуниных сделала все возможное для облег­чения участи старшего сына. Не будучи военными, пять его братьев решили принять участие в Крымской войне. Четверо, служа в ополчении, не попали в действующую армию, но Александр сражался на 4-м бастионе Севасто­поля. Там он близко сошелся с Л. Н. Толстым. Это зна­комство помогло другому брату, Алексею Бакунину, когда в 1856 г. он приехал в Петербург хлопотать о Ми­хаиле. Петербургское общество весьма сочувственно от­неслось к судьбе узника, заключенного в Шлиссельбур­ге. Особенно активно действовали Л. Н. Толстой и П. В. Анненков. Они составили письмо царю и способст­вовали успеху этого ходатайства.

Нет основания полагать, что именно участие представителей петербургского общества повлияло па Александ­ра II в деле Бакунина. Общие либеральные веяния предреформенных лет скорее могли оказать влияние и в этом вопросе. Но сам факт широкого участия в хлопотах об ос­вобождении из крепости известного революционера лю­дей, занимавших иные позиции, показателен для общест­венных настроений того времени, для популярности име­ни Михаила Бакунина.

 

* * *

 

Подведем некоторые итоги пройденному Бакуниным пути от занятий философией в середине 30-х к революци­онной борьбе конца 40-х годов. Философскому периоду в этой главе пришлось уделить сравнительно большое место ввиду его значения как для общественной жизни тех лет, так и для последующего становления социальной доктрины Бакунина. Увлечение его философией было за­кономерным. Школу Гегеля прошли многие мыслители той эпохи. Бакунин первым из круга своих философст­вующих друзей начал усваивать истинный смысл Гегелева учения. Его выступления в журналах, споры в мо­сковских салонах, его переписка с Белинским, Станкеви­чем и другими членами их кружка уже в 30-х годах имели определенное общественное звучание, содействовали фор­мированию общественного мнения. В начале 40-х годов диалектика Гегеля помогла ему обратиться к проблемам реальной борьбы, стать революционером. Политическая действительность предреволюционной Европы также не­мало способствовала этому. Обращение к проблемам рос­сийской действительности и к угнетенным народам сла­вянских стран, усилив революционность Бакунина, при­дало ей специфические черты.

Крайние формы гнета со стороны феодальной реакции, господствовавшей в крупнейших империях Европы, обу­словили и крайние формы протеста, выразившегося в сти­хийной борьбе русского крестьянства, в национально-освободительном движении славянства, в решительных революционных призывах Бакунина. Разрушение империй как искусственного объединения и создание свободной федерации славянских народов стали ведущими идеями русского революционера. Утопизм их в тех исторических условиям был очевиден. Но нельзя отрицать и перспек­тивности идеи революционного союза славян, мадьяр и немцев, к которому призывал Бакунин в 1848-1849 гг.

Не меньшей утопией представляются и мысли Баку­нина о существующей, хотя еще и не организованной армии русской революции. Конечно, расчеты его в зна­чительной мере были умозрительными, а информирован­ность о реальном положении дел ограниченна, но им были обозначены именно те силы (крестьянское движение, армия, разночинная молодежь), к которым через 12 лет широко обратилась русская революционная демократия.

Доказывая нереальность надежд Бакунина на путь освобождения России «снизу», Е. Г. Плимак пишет, что «революционных элементов в массе русского народа не было тогда и в помине» (177). Да, отдельные стихийные вы­ступления крестьян не выражали революционности класса, но революционеры 40-60-х годов в своих построениях рассчитывали на стремление крестьянства к земле и воле, на факты стихийных протестов. И если, с одной стороны, надежды на всеобщее восстание были иллюзорны, то, с другой стороны, исторический опыт (восстание Пугачева) допускал возможность новой крестьянской войны в России.

Нельзя не отметить и еще одну важную черту Бакунина, сложившуюся в 40-х годах, — революционное «нетерпение», выражавшееся в стремлении шагать через годы и поколения. Не следует при этом забывать и об особенностях его незаурядной личности, остром полемическом характере его публицистики 50-х годов (составляющей основной источник выяснения его взглядов) и политиче­ских реалиях Западной Европы предреволюционных и революционных лет.

Широкое философское образование, приобретенное в 30-х годах, самостоятельность и глубина собственных фи­лософских размышлений способствовали пониманию ре­волюционной действительности Западной Европы, а энер­гичный общественный темперамент привел его к практи­ческой борьбе.

В целом 40-е годы стали для Бакунина периодом складывания революционно-демократического мировоззрения, со­циальной доктрины, периодом активных революционных действий.

 

1 Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954-1966. М., 1956. Т. VII. С. 353—354.

2 Варвара Александровна Бакунина, урожденная Муравьева, троюродная сестра по отцу декабристов Сергея и Матвея Му­равьевых-Апостолов, Никиты и Артамона Муравьевых. Двое других, Александр и Михаил Муравьевы, приходились ей дво­юродными братьями.

3 Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. М., 1915. С. 19-20. Корнилов ссылается здесь на книгу Д. А. Кропотова «Жизнь гр. М. Н. Муравьева» (СПб., 1874), свидетельство кото­рого считал авторитетным.

4 РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 16 (Бакуниных). Оп. 2. № 70. Л. 1.

5 Бакунин М. А. Собр. соч. и писем. М., 1934. Т. 1. С. 84.

6 Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 148.

7 Переписка Н. В. Станкевича, 1830-1840. М., 1914. С. 189.

8 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 274.

9 Пирумова Н. М., Ударцев С. Ф. Два письма М. А. Бакунина Н. В. Станкевичу // Записки отдела рукописей ГБЛ. М., 1983. Вып. 44. С. 143.

9a Oeuvres de Bakounine. P., 1895. V. 1.

10 Герцен А. И. Указ. соч. Т. IX. С. 43. Условность этих воспоми­наний была в свое время отмечена А. А. Корниловым, а затем Ю. М. Стекловым.

11 Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Л., 1983. С. 134. К. Маркс писал: «Это было время, когда Евгений Онегин узнал из Адама Смита, "как государство богатеет"» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 44. С. 29).

12 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 182. Письмо это было адресо­вано кн. А. И. Трубецкой и содержало популярное изложение предмета и задач философии в духе немецкого идеализма.

13 Там же. С. 162. А. И. Герцен указывал на те же источники, ког­да в конце 1833 г. писал: «Германскую философию мы узнали через Велланского, Павлова и Галича. Они первые сказали нам о Шеллинге и Окене» (Герцен А. И. Указ. соч. Т. I. С. 319).

14 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 154.

15 Моисеев П. И. Критика философии М. Бакунина и современность. Иркутск, 1981. С. 157.

16 Письма Н. R. Станкевича Я. М. Неверову от 19 сентября и 16 ок­тября 1834 г. // Переписка Н. В. Станкевича. С. 290-292.

17 Сергей Николаевич Муравьев — младший брат Александра, ос­нователя «Союза спасения», Николая (Муравьева-Карского), Михаила — основателя «Союза благоденствия», впоследствии Виленского генерал-губернатора.

18 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 249.

19 Жихарев М. Петр Яковлевич Чаадаев // Вести. Европы. 1871. Т. V. С. 21.

20 Чаадаев П. Я. Сочинения и письма. М., 1914. Т. II. С. 239.

21 Переписка Н. В. Станкевича. С. 334.

22 Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1963-1966. Т. III. С. 75-76.

23 Переписка Н. В. Станкевича. С. 580.

24 Там же. С. 583.

25 Там же. С. 584.

26 Там же. С. 597.

27 Там же. С. 598. Бакунин дошел в «Критике чистого разума» до стр. 187.

28 Герцен А. И. Указ. соч. Т. II. С. 86.

29 Асмус В. Ф. Кант: [Предисловие к публикации] // Антология мировой философии. М., 1971. Т. 3. С. 91.

30 Переписка Н. В. Станкевича. С. 598.

31 Моисеев П. И. Указ. соч. С. 22.

32 РО ИРЛИ (Пушкинский Дом). Ф. 16. Оп. 1. № 12. Л. 18.

33 Моисеев П. И. Философия Михаила Бакунина: Дис. ... докт. филос. наук. Л., 1982. С. 102.

34 Там же. С. 115.

35 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 301.

36 Стеклов Ю. М. Михаил Александрович Бакунин. Т. 1. М., 1926. С. 33.

37 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 170.

38 Там же. С. 216.

39 Моисеев П. И. Критика философии М. Бакунина и современность. С. 77.

40 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 285.

41 Там же. Т. 22. С. 311.

42 Там же. Т. 2. С. 144.

43 См.: Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 1. С. 219, 235, 344, 469.

44 Гоголь Н. В. Соч. М., 1889. Т. V. С. 249.

45 Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 455.

46 Герцен А. И. Указ. соч. Т. III. С. 114-115.

47 Телескоп. 1836. № 10. С. 139-168.

48 Морозов П. О. Э. Т. А. Гофман в России // Гофман Э. Т. А. Избр соч. М.; Пг., 1923. Т. 1, ч. 1. С. 40-46.

49 Анненков П. П. Воспоминания и критические очерки. СПб., 1881. С. 301-302.

50 Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 147.

51 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М.; Л., 1953-1959. Т. II. С. 246. 3. Житомирская отмечает, что в кружке Станкеви­ча «впервые по-настоящему оценили Гофмана» (Житомирская 3. Э. Т. А. Гофман и русская литература // Гофман Э. Т. А.: Библиография русских переводов и критической литературы. М 1964. С. 11).

52 Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. С. 16-29.

53 Бэлза И. Капельмейстер Иоганнес Крейслер // Гофман Э. Т. А Указ. соч. Т. 1, ч. 1. С. 554.

54 Коган Л. А. Из предыстории гегельянства в России // Гегель и философия в России. М., 1974. С. 59.

55 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1947. Т. III. С. 140

56 Колокол. 1865. Вып. 8. С. 26.

57 Чернышевский Н. Г. Избр. философские произведения. М , 1950 Т. 1. С. 651.

58 Философской программной статьей, помещенной в т. XVI «Мос­ковского наблюдателя», было предисловие Бакунина к его пере­воду «Гимназических речей Гегеля»; и т. XVII была опубликова­на программная статья Г. Т. Ретшера, немецкого критика и ге­гельянца, посвященная вопросам эстетики и критики (перевод и предисловие М. Н. Каткова).

59 Анненков П. В. Литературные воспоминания. С 158.

60 Чернышевский Н. Г. Избр. философские произведения. Т. 1. С. 654.

61 Литературные салопы и кружки. Первая половина XIX в М.; Л., 1934. С. 358-359. Ленский (наст. фамилия Воробьев) Д Т. — актер, автор водевилей.

62 Анненков П. В. Указ соч. С. 156.

63 Чернышевский Н. Г. Избр. философские произведения. Т. 1. С. 659.

64 Бакунин М А. Указ. соч. Т. 1. С. 428.

65 Герцен А. И. Указ. соч. Т. IX. С. 18.

66 РО ИРЛИ. Ф. 16. Оп. I № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 18. Наряду с кон­спектами работ Гегеля в этом фонде есть ряд конспектов по древней и всеобщей истории, а также по философии истории (1834-1836 гг.). О конспектах Бакунина см.: Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. С. 15-29; Моисеев П. И. Указ. соч. С. 116-117.

67 И. К. Ф. Розенкранц — ученик и последователь Гегеля, книга которого «Жизнь Гегеля», по свидетельству Герцена, была важна выписками и приложениями. См: Герцен А. И. Указ соч. Т. II. С. 376.

68 РО ИРЛИ. Ф. 16, Оп. 1. № 18, Л. 2.

69 Там же. Л. 4, 5, 6.

70 Ударцев С. Ф. Рукопись М. А. Бакунина «Гамлет» // Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник. Л., 1986.

71 «Приезжаю в Москву с Кавказа, приезжает Бакунин — мы живем вместе. Летом просмотрел он философию религии и права Гегеля. Новый мир нам открылся. Сила есть право, и право есть сила. Нет, не могу описать тебе, с каким чувством услышал эти слова — это было освобождение» (Белинский В. Г. Указ. соч. Т. XI. С 386).

72 РО ИРЛИ. Ф. 16. Оп. 1. № 1 Л. 5-6.

73 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. II. С. 42.

74 Гегель Г. В. Ф. Соч. М.; Л., 1929-1950. Т. VII. С. 14-17.

75 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. II С. 178.

76 Моисеев П. И. Указ. дис. С. 123.

77 Бакунин М. А. Энциклопедия Гегеля. Введение //Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. Приложение IV. С. 703-704.

78 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. 1939-1953. Т. 1-16. Т. 1. С. 669. Необходимо учитывать, что по цензурным соображениям Чернышевский, нигде не называя имени Бакунина, ограничи­вался обширным цитированием его статьи или употреблял формулу «Белинский и его друзья» и «друзья Станкевича».

79 Наибольшее невнимание к гегельянству Бакунина проявили философы. В сборнике статей «Гегель в России» (М., 1974), в книге А. И. Володина «Гегель и русская социалистическая мысль XIX века» (М., 1973) не нашлось места для анализа взглядов наиболее крупного русского гегельянца. Философские и социологические исследования // Учен. зап. ЛГУ. Философия. Л , 1973. Вып. XIV.

81 Корнилов А. А. Указ. соч. С. 443-452.

82 Моисеев. П. И. Указ. дис. С. 87.

83 Корнилов А. А. Указ. соч. С. 448. Как известно, Белинский, не зная немецкого языка, не мог сам читать Гегеля. Он пользовал­ся конспектами М. Н. Каткова и Бакунина, а главным образом разговорами с последним.

84 Белинский В. Г. Указ. соч. Т. XI. С. 284, 285.

85 Корнилов А. А. Указ. соч. С. 617.

86 Там же. С. 618.

87 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XXII. С. 77.

88 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 2. С. 340-379.

89 Там же. С. 321.

90 Там же. С. 326.

91 Там же. С 365-366.

92 Там же. С 338, 339. Бакунин цитирует здесь Евангелие от Мат­фея. Гл. 6. П. 20.

93 Там же. С. 380-381.

94 Герцен А. И. Указ. соч. Т. III. С. 97.

95 Там же. С. 113.

96 Там же. С. 145.

97 Там же. С. 120.

98 Моисеев П. Н. Философия Михаила Бакунина. С. 138.

99 Чернышевский Н. Г. Указ. соч. Т. 1. С. 664.

100 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 437.

101 Там же. Примечания. С. 438.

102 Там же. С. 126.

103 Там же. С. 128,

104 Там же. С. 130.

105 Там же. С. 137.

106 Там же. С. 148.

107 Там же. С. 145.

108 Моисеев П. И. Философия Михаила Бакунина. С. 161.

109 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 438.

110 Там же. С. 127.

111 Герцен А. И. Указ. соч. Т. II. С. 256.

112 Белинский В. Г. Указ. соч. Т. XI. С. 346.

113 Там же. Т. XII. С. 113-114.

114 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 369-370.

115 Там же. С. 538-539. Примечания. На основании этого письма Ю. М. Стеклов опровергает показания на допросе Бакунина о том, что Скуржевскпй ввел его в ряды масонов. Речь может идти здесь лишь о германских ложах. Бакунин же, как свиде­тельствовал А. Рейхель, стал масоном в Париже в период их совместной жизни (1844-1847).

116 Там же. С. 539.

117 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 230.

118 Там же. С. 336, 340.

119 Там же. С. 228-229.

120 Там же. С. 242.

121 История СССР. М., 1967. Т. 4. С. 296.

122 Там же. С. 311

123 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 277, 278.

124 Плимак Е. Г. К спору о политической позиции «позднего» Бе­линского // История СССР. 1983. № 2. С. 38.

125 Там же. С. 45.

126 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 89-90.

127 Плимак Е. Г. Указ. соч. С. 44.

128 Материалы для биографии М. Бакунина. М., 1927. Т. 1. С. 160.

129 Болтин И. Примечания на историю древней и нынешней исто­рии России г. Леклерка. СПб., 1794. Т. II. С. 340-344; Ради­щев А. Н. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. III. С. 130-131.

130 Дружинин Н. М. Декабрист Никита Муравьев. М., 1933. С. 187-188.

131 В конце 1849 г. появилась статья Герцена «Россия», в которой впервые им были изложены основы будущего русского социализ­ма, базирующегося на той же общине. Когда эта статья, напи­санная в виде письма к Г. Гервегу, была уже в типографии, Герцен прочел вышедшую летом того же года в Лейпциге брошюру «Русские дела». В октябре он направил в редакцию «La Voix du Peuple» просьбу пометить его отклик на эту брошюру хотя бы в примечании. «Она замечательна по истине и глубине, автор пись­ма считает своим долгом указать ее тем, кто желает знать что-либо о России... Не зная имени автора, мы выражаем ему всю нашу симпатию — как русскому и как революционеру» (Гер­цен А. И. Указ. соч. Т. VI. С. 515). Примечание это опублико­вано в Комментарии, поскольку, несмотря на настояния Гер­цена, в текст оно не попало.

132 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 406.

133 Там же. С. 392.

134 Там же. С. 415.

135 Там же.

136 Там же. С. 130.

137 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. М., 1973. Т. 13. С. 468.

138 Белинский В. Г. Указ. соч. Т. X. С. 243.

139 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 415.

140 Там же. С. 34.

141 Там же. С. 393.

142 Там же. С. 395.

143 Там же. С. 212.

144 Там же. С. 223.

145 Материалы для биографии М. Бакунина. Т. 1. С. 200.

146 Там же.

147 Советская историческая энциклопедия. Т. 1. С. 483.

148 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 339-340.

149 Материалы для биографии М. Бакунина. Т. 1. С. 143.

150 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 318.

151 Там же. С. 357.

152 Там же. С. 320-321.

153 Там же. С. 357.

154 Там же. С. 361, 360.

155 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 415.

156 Муравьев Н. М. Проект конституции // Избр. социально-политические и философские произведения декабристов. М., 1951. С. 296.

157 Лелевель Иоахим (1786-1861) был основателем романтической школы польской историографии. Для его работ характерны де­мократическая и антиклерикальная тенденция.

158 Борисенок Ю. А. М. А. Бакунин и польское национально-освободительное движение 40-х гг. XIX в.: Дипломная работа. МГУ. 1987. С. 31.

158a Попков Б. С. Польский ученый и революционер Иоахим Леле­вель. М., 1974. С. 188. Автор сообщает здесь, что документ этот не сохранился и судьба его неизвестна. Нам представляется возможным, что Лелевель использовал то воззвание «К братьям русским», за которое в 1833 г. он был выслан из Франции. При­ведем здесь фрагмент, поскольку он весьма характерен для воз­зрении обоих революционеров и свидетельствует об их идейной близости. «Народы, стремящиеся к свободе, находятся между собой в союзе... Такой союз существует между вами и нами. Это обнаружилось семь лет назад, когда из польских и русских сердец, объединенных общей целью, возникла на берегах Невы великая идея федерации славянских народов... Братья русские! Славянин славянину охотно подает братскую руку. Славянин усердно побуждает славянина добиваться своей свободы. Вели­кая идея федерации славянских народов... может быть воплоще­на в жизнь только посредством совместного их возрождения. Долой ярмо чужеземца! Долой деспотизм! Русские, положите начало этому благородному делу, воздвигните алтарь свободы... и призовите к общему делу братские народы» (Избр. произведе­ния прогрессивных польских мыслителей. М., 1956. Т. II. С. 217-218, 222-223).

159 Попков Б. С. Указ. соч. С. 187.

160 Там же. С. 188.

161 Там же. С. 140.

162 Бакунин М. А. Указ. соч. Т. 3. С. 296.

163 Там же. С. 340.

164 Там же.

165 Кун М. М. А. Бакунин и венгерское национально-освободительное движение (1847-1864).

166 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 6. С. 290.

167 Там же. С. XII-XIII.

168 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 38.

169 Там же. С. 329-330.

170 Волков В. К. К вопросу о происхождении терминов «пангерма­низм » и «панславизм» // Славяно-германские культурные связи. М., 1969. С. 45.

171 Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 330.

172 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 8. С. 106.

173 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XXIV. С. 204. Впоследствии к био­графии Бакунина Герцен обращался неоднократно. В «Былом и думах» ему посвящена глава «Бакунин и польское дело». См: Герцен А. И. Указ. соч. Т. XI. С. 353-375.

174 Цитируется по статье Г. Моно «Петрашевский и Бакунин». — РО ИРЛИ. Ф. 1. Оп. 5. Ед. хр. 24. С. 4.

175 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XII. С 289.

176 Герцен А. И. Указ. соч. Т. XXV. С. 112.

177 Плимак Е. Г. Указ. соч. С. 38.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ