2. Бакунизм в программных построениях русских революционеров 70-х годов

«Записка» П. А. Кропоткина. — Отношение к программным положениям бакунизма в революционной среде. — Бакунизм в программе «Земли и Воли». — Бакунизм в периодических изданиях 70-х годов

 

В начале 70-х годов идеи бакунизма нашли свое отра­жение в программном документе общества «чайковцев» — «Записке» П. А. Кропоткина «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» (осень 1873 г.). Не все «чайковцы» были единодушны в ее оценке, далеко не все стали исповедовать анархистскую тактику (86), но, по свидетельству современников, документ был принят большинством членов общества. Н. А. Чарушин отмечал, что замечания в основном не затрагивали теоретической части «Записки», а касались главным образом раздела, посвященного революционной практике. Да и здесь, кро­ме небольших уклонений, изображение «нашего настрое­ния, наших мыслей, планов, чаяний и надежд сделано в общем и даже в частностях вполне правильно и с исчер­пывающей полнотой» (87).

С. Ф. Ковалик судил несколько строже. «После более или менее продолжительных обсуждений, — писал он, — они ("чайковцы". — Н. П.)принуждены были признать анархизм, но до самого последнего времени полного един­ства не достигли... Тем не менее и он (кружок "чайков­цев". — Н. П.) внес свою лепту, и не малую, в дело рас­пространения анархических идей» (88).

Проблема эволюции «чайковцев» в сторону бакунизма достаточно представлена в нашей литературе. И хотя Н. А. Троицкий (89) и Р. В. Филиппов (90) высказывали со­мнение в отношении влияния этой доктрины, но другие исследователи, мнение которых кажется нам более аргу­ментированным, утверждают обратное. Так, Ш. М. Левин в основательной статье «К характеристике идеологии "чайковцев"» пришел к выводу о том, что идея о соблюде­нии постепенности в переходе кружка «от этапа к этапу все более теряла власть над умами его членов... формиро­валась влиятельная левая группа, жаждавшая более или менее боевой практики» (91). Далее, говоря о провинциальных кружках, он писал, что «и здесь восприимчивость к усвоению, совершавшая свое победное шествие в кругах молодежи, бакунизма была, безусловно, значительнее, чем это принято иногда утверждать».

Считая проникновение идей Бакунина в среду «чайковцев» неизбежным, Ш. М. Левин высказывал вполне основательное предположение о том, что если бы кружок не был разгромлен, он бы целиком «эволюционировал к бакунизму» (92).

Если Левин, говоря о значении бакунизма, концентри­ровал свое внимание на влиянии его боевой тактики, то Б. С. Итенберг, более подробно останавливаясь на его теоретической стороне, приходил к заключению, что «чайковцы» «были сторонниками социальной революции и не признавали борьбы за политические свободы» (93).

Обратимся непосредственно к содержанию «Записки», рассматривая ее в соотношении с бакунизмом.

Безгосударственность, федерализм, аполитизм, идеи социальной революции и революционной организации, представление о народном идеале — все основополагаю­щие черты русской программы Бакунина присутствовали в «Записке» Кропоткина. «В принципе, — писал он, — мы вполне сходимся с отраслью федералистов в Интернацио­нале и отрицаем государственные принципы другой от­расли» (94).

Но, говоря о присоединении Кропоткина к определен­ной теоретической платформе, нет оснований искать пря­мых аналогий с бакунизмом в его тактике.

Вступив во время пребывания в Швейцарии в Юрскую федерацию Интернационала, изучив анархистскую лите­ратуру и периодику, Кропоткин попробовал приспособить теорию Бакунина к реальной революционной борьбе в России. Он не менял теоретических посылок своего учи­теля, но излагал их иначе, более гибко, с учетом фактора времени и наличия сил.

Обратимся к конкретному материалу. Аполитизм «За­писки» Кропоткина не встретил, да и не мог встретить возражений. Гнет самодержавия, нищета и неграмотность крестьянства, тяжелое положение рабочих не только в России, но и в тех странах, где существовали политиче­ские «свободы», представлялись русским революционерам убедительным аргументом бесперспективности борьбы за конституцию, свободу слова, печати.

«Всеобщее прямое избирательное право во Франции и Германии не мешает избранникам народа изменить ему на парламентской трибуне, — писали в 1874 г. члены Чер­ниговского революционного кружка. — Право сходок, свобода печати и т. д. нисколько не мешают европейской буржуазии преследовать рабочие газеты, наказывать штрафом и тюрьмой народных деятелей... посылать шпи­онов и полицейских на рабочие собрания» (95).

В разночинной среде вообще было принято считать борьбу за конституцию уделом либералов и всю полити­ческую деятельность называть буржуазной. Причем апо­литизм не был для начала 70-х годов явлением новым. В этом смысле Б. С. Итенберг не прав, утверждая, что поражение Коммуны поставило перед народниками во­прос: следует ли бороться за политические свободы? (96) Вопрос о значении политической борьбы был поставлен еще Герценом после трагического финала революции 1848 г. во Франции и был развит в 60-е годы.

Другое дело, что «толчок Коммуны, — как говорил П. Л. Лавров, — вызвал энергичное сплочение социально-революционных элементов» (97). Во всяком случае, наличие определенной традиции аполитизма в русском движении было бесспорным. Они и создавали благоприятную поч­ву для усвоения этого направления Кропоткиным.

«Обладание политическими правами содействует со всех сторон уменьшению революционного почина, — пи­сал он. — ...Нам говорят: чем свободнее обсуждение во­просов, тем лучше выяснять неясные стремления и тем легче будет их осуществить. В абстрактной форме это бес­спорно... Но где и когда? В будущем строе — да! В ны­нешнем — абсолютно нет... Если приобретение политиче­ских прав дает полную свободу высказываться социали­стам, то оно дает не меньшую свободу и их противникам, т. е. рядом с проповедью социальных идей идет проповедь антисоциальных. Но еще хуже: возникает проповедь це­лых миллиардов промежуточных воззрений, из которых каждое старается замаскировать ту или другую сторону общих язв, прикрыть ее тою или другою тряпицею, отвлечь от нее того или другого побрякушкою. Если бы все воззрения высказывались приблизительно искренне, они были бы почти безвредны. Если бы вся эта сеть побря­кушек предлагалась по заблуждению, а не с хитростью, если бы она предлагалась силою, равною умственной, то из борьбы выяснилась бы правда. Но при этих условиях она вполне достигает своей цели, она действительно ли­шает возможности людей менее развитых заглянуть делу в глаза».

И далее Кропоткин приводил примеры многотиражной и красочно оформленной буржуазной прессы, которая «ужасна... не мерзостью ее воззрений», а тем, что, вовсе не проповедуя своих воззрений, «опутывает человека ту­маном чуждого ему мира».

«Стоит вспомнить, сколько ежегодно развращает лю­дей каждая такая газета, чтобы проклясть эту свободу слова в современном обществе, без возможности социали­стического противовеса» (98).

Отказ от политической борьбы логически вел к обосно­ванию иного революционного пути. Так возникали темы социальной революции, решающей сразу вопрос экономи­ческого и политического освобождения народа.

Именно социальная революция, пути и время ее осу­ществления, ее цели, средства и движущие силы состав­ляли главное содержание 2-й части записки Кропотки­на (99). Считал ли он вслед за Бакуниным, что народ готов к революции? Нет, не считал. Вопрос о времени осущест­вления всеобщего равенства, которое должно последовать за победой народной революции, он решал иначе. Ему представлялось впереди еще много частных, может быть, даже общих взрывов. Но «чем полнее, чем шире будут поставлены требования масс с самой первой революции, чем яснее, чем реальнее будут выражены эти требова­ния, чем более будет уничтожено... культурных форм, мешающих осуществлению социалистического строя, чем более будет дезорганизовано тех сил и отношений, которы­ми держится теперешний общественный и государствен­ный быт, — тем мирнее будут последующие перевороты, тем скорее будут следовать друг за другом крупные усо­вершенствования в отношениях людей» (100).

В современное же ему время автор видел задачу рево­люционеров в том, «чтобы выяснить те надежды и стрем­ления, которые существуют у громадного большинства в неясных формах, чтобы можно было своевременно вос­пользоваться такими обстоятельствами, при которых взрыв мог бы иметь наиболее благоприятный исход, чтобы, нако­нец, самый взрыв произошел во имя ясно выраженных требований».

Вместо ясного для Бакунина народного идеала, вместо поставленной им задачи объединения крестьян всех дере­вень, проведения между общинами «живого тока воли, мысли, дела», ставилась задача выяснения «неясных стремлений», выжидания обстоятельств. Мало того, при отсутствии готовности к восстанию Кропоткин считал невозможным и революционную пропаганду, «открытую, повсеместную, обращенную ко всем и каждому» (101). Впе­чатление от подобных обращений к народу было бы без­результатным. Нужно, считал он, «оседлое влияние... настолько сильное и полное, чтобы по удалении деятеля из села оставшиеся отдельные личности продолжали бы объяснять своим односельчанам те же воззрения и про­должали бы подбирать лучших личностей для расши­рения дела.

...Народные агитаторы из интеллигенции или из самой народной среды отнюдь не ограничивались одним обще­нием между посвященными, а вместе с тем старались влиять на общее расположение умов во всей массе всяким способом» (102).

Так тактически преломлялись идеи Бакунина, форми­ровался бунтарски-пропагандистский тип бакунизма. Кропоткин отстаивал при обсуждении «Записки» анархо-боевые акции, говорил, по свидетельству Н. А. Чаруши­на, об организации крестьянских дружин для открытых вооруженных выступлений. Идеи эти не были приняты тогда большинством, но в дальнейшем развитие кружков «чайковцев», как отмечал Ш. М. Левин, пошло «в направ­лении усиления влияния "кропоткинских идей"» (103). В «Записке» же была оставлена лишь постановка вопроса о возможности и целесообразности того или иного мест­ного восстания, куда можно было бы направить все на­личные революционные силы. Хорошо понимая цену, которую придется заплатить за подобное выступление, Кропоткин писал: «Пусть хоть раз... реки крови, проли­тые в одной местности, не протекут без следа. Без рек крови социальный переворот не совершится, первых заменят последующие, лишь бы только первые ослабили наводнение будущего. А впрочем, эти первые реки, может быть, ручьи, льются уже теперь... и может быть, с нашей стороны было бы даже безумием мечтать о том, чтобы за­держать их, и может быть, для нас нет лучшего исхода, как самим утонуть в первой реке, прорвавшей пло­тину» (104).

Нацеленная на широкую пропаганду тактика Кропот­кина сочеталась со ставкой на возможность местных вы­ступлений, в определенной степени подготовленных и организованных. В целом программная «Записка», хотя и представляла бакунистское направление анархистской мысли, но была в достаточной мере теоретически и такти­чески самостоятельна.

В этом смысле важным представляется и определение автором отношения кружка «чайковцев» к эмигрантам, представляющим близкие идейные течения. «Глубоко ува­жая некоторых представителей нашей русской эмиграции и их деятельность в Интернационале, мы тем не менее ни с кем из них не намерены вступать в тесный организо­ванный союз, потому что не видим никакой возможности сделать этот союз реальным. Мы намерены развиваться здесь самобытно, вне всяких руководств заграничных партий, так как полагаем, что никогда эмиграция не мо­жет быть таким выразителем потребностей своего народа иначе, как в самых общих чертах» (105). Эти слова представ­ляли собой отказ от всех возможных акций организацион­ного толка, которые мог бы предложить Бакунин.

 

* * *

Характерно, что «Записка», написанная Кропоткиным примерно в то же время, что и Прибавление «А», являлась как бы ответом на крайности бакунизма. Причем боевой настрой Прибавления «А» оказался ближе русской моло­дежи, стремившейся к реальному революционному делу.

Один из примеров обусловленности успеха идей анар­хизма реальными требованиями революционной действи­тельности — кратковременная попытка пропаганды долгушиицев в 1872-1873 гг. (106)

Констатируя, что требования их представляли собой, по существу, программу буржуазно-демократического переворота, Ш. М. Левин считал, что в вопросах тактики они были «ранними провозвестниками бунтарства». Счи­тая, что народ готов, они выступали за немедленный при­зыв к восстанию (107). По свидетельству Л. А. Тихомирова, долгушинцы называли себя народниками. Их идея была — идти «в массу народа и делать попытки бунта» (108).

Господствующим в среде молодого поколения стремле­нием к революционному решению всех стоящих перед движением задач позднее объяснял С. Ф. Ковалик успех бакунизма в 70-х годах.

«Молодежь, — обобщал он, — особенно во времена дви­жений, не любит останавливаться на полдороге и следует за тем, кто доводит свою идею до логического конца. Она всегда рукоплещет решительному отрицанию старого и широким обобщениям, служащим основанием новому. Ее нельзя смутить сомнениями в осуществляемости идеи в данное время, на это сомнение она отвечает: приналяжем крепче, и цель будет достигнута» (109).

В. К. Дебогорий-Мокриевич в отличие от Ковалика, не склонен был к анализу опыта прошлого. Он в своих воспоминаниях ограничился констатацией, не лишенной известной доли субъективизма: когда русской молодежи пришлось выбирать между государственностью и анархи­ей, «она в громадном большинстве высказалась за анар­хию. Я не берусь указать здесь на причины этого явле­ния. Может быть, произошло это от того, что нам, рус­ским, успело надоесть к тому времени государственное вмешательство и в государстве мы видели скорее врага прогресса, чем пособника; а может, и потому, что мы не имели рейхстага и некуда нам было посылать своих депу­татов; как бы там ни было, но, повторяю, почти все вы­сказались за анархические теории» (110).

Сторонники анархистской доктрины, по весьма услов­ному разделению Ковалика, были двух категорий: «корен­ные и присоединившиеся» (111).

«Коренные» анархисты признавали, что молодежь, ус­воившая анархистское учение, уже готова к практиче­ской деятельности в народе, что сам народ не только готов к восприятию, но и имеет в своей среде людей, готовых к активной революционной деятельности, что агитация в этих условиях имеет большее значение, чем пропаганда, что мелкие бунты воспитывают народ и подготовляют его к общему восстанию, что летучая пропаганда целесообраз­ней оседания в определенных местах.

«Присоединившиеся» же соблюдали большую осторож­ность во всех суждениях и не без оснований упрекали «ко­ренных» бакунистов в незнании конкретных условий, в книжности представлений.

Характерно, что в полемике между двумя группами анархистски настроенной молодежи, возникавшей часто при обсуждении «Записки» Кропоткина, побеждала обыч­но более малочисленная и более левая группа «коренных». Взгляды этих крайних бакунистов доходили до «апофеоза мелких бунтов». Как представлявшего типичную умерен­ную точку зрения С. Ф. Ковалик называл Л. С. Городец­кого, показавшего на следствии, что члены кружка «самарцев» «были того мнения, что революция в России должна произойти сама собой в силу исторического хода вещей, вследствие чего считали своею задачей содейство­вать посредством... пропаганды сознанию народом идеала своего будущего устройства... Идти в народ... развивая и выясняя устно пли чтением существующее уже недо­вольство, указывать на возможность выхода из настоящего тяжелого положения лишь при условии единодушного образа действий со стороны народа, в доказательство чего ссылаться на бунты Стеньки Разина и Пугачева. Затем изъяснять, что, действуя совокупными сипами всего на­рода, следует добиваться общинного землевладения... и самоуправления, и уничтожения правительства и адми­нистрации» (112).

«Будущее устройство» вызывало много вопросов и не­доумении. «В конце концов, — сообщает Ковалик, — моло­дежь приняла программу русской секции Юрской феде­рации, выбросив из нее пункт об атеизме. Программа бы­ла приложена к книге "Государственность и анархия". Программа была краткая и не входила совершенно в не­разрешимые теорией подробности» (113).

Последнее утверждение Ковалика, очевидно, относит­ся лишь к одной из сходок, на которой он присутствовал. В целом же речь шла о принятии «Записки» Кропоткина, а не написанной Бакуниным программы русской секции Юрской федерации Интернационала. Но общее впечат­ление от быстроты распространения идеи бакунизма зи­мой 1873/74 г. было передано верно.

В Москве бакунинское влияние отразилось на «Все­российской социально революционной организации» (1874), иначе называемой кружком «москвичей». Деятель­ность их была относительно широкой. Она охватывала около двадцати фабрик и мелкие ремесленные мастерские. Отделения были созданы и в других городах. «Москвичи» пытались создать централизованную организацию с про­граммными документами. Устав их предполагал опреде­ленные боевые действия как в «мирное время», так и «во время бунтов». Если в последнем случае члены органи­зации должны были «направлять» их, то в мирной обста­новке им следовало создавав вооруженные отряды (не­удачно названные в уставе «шайками» (114)), имеющие на­правление «чисто социально революционное». Они долж­ны были наводить страх на правительство, поднимать дух народа, приобретать денежные средства, помогать осво­бождению заключенных (115). «В этом росте и постоянном расширении движения мы усматривали роковую необхо­димость, которой ни обойти, ни избежать было решитель­но невозможно, так как она являлась результатом закона общею развития всей органической жизни» (116).

Вот как применялась философская доктрина Баку­нина его русскими последователями. Если из общего за­кона развития делался вывод о неизбежности всеобщего восстания, то срок его приурочивался к 1874 г., когда, по слухам, широко распространенным в Киевской и По­дольской губерниях, ожидался всеобщий подушный пере­дел земли между людьми всех званий и сословий (117), ко­торый должен будто бы произойти по воле царя.

«В этом желании народа, показывавшем его отрица­тельное отношение к личной поземельной собственности, мы усматривали, с одной стороны, социалистический идеал будущего, с другой — во имя этого идеала надеялись вы­звать народное восстание» (118).

Можно ли говорить о каких-либо новых чертах про­граммного характера, проявившихся в деятельности кружков анархического толка в 1873-1875 гг.? Пожа­луй, нет. Речь здесь может идти лишь о приспособлении тактики к теоретическим положениям бакунизма или его смягченного Кропоткиным варианта.

* * *

Несмотря на видимую неудачу «хождения в народ» и массовые репрессии, движение народников продолжало развиваться. Его известным пиком явилось создание «Зем­ли и Воли» (119), названной В. И. Лениным превосходным образцом «боевой централизованной организации» (120). Про­граммные документы ее свидетельствуют о принятии землевольцами основополагающих положений Бакунина и вместе с тем о некотором переосмыслении его теории, вызванном изменившимися обстоятельствами. «Програм­ма землевольцев, — справедливо замечает В. А. Твардов­ская, — опиравшаяся на ряд основных положений движе­ния 70-х годов, по своему характеру бакунистских, за­крепляя их, в то же время уже отразила начавшийся их пересмотр» (121).

Бакунистская направленность землевольческих доку­ментов не вызывала сомнений и у предыдущих исследо­вателей. По мнению Ю. М. Стеклова, «Земля и Воля» «в общем стояла на бакунинской позиции» (122). Программа «Земли и Воли» отводила «центральное место в деятель­ности общества задачам агитации и организации револю­ционных сил в деревне», — писал Ш. М. Левин (123). Убе­дившись в результате «хождения в народ» многих сотен людей, что влияние их оказалось «поверхностно и не­глубоко», народники бакунистского толка, несмотря на это, продолжали верить, что «везде достаточно горючего материала» (124). Поэтому программа «Земли и Воли», имея целью народную революцию, призывала к агитации во имя ее не только словом, но и делом (бунты, демонстрации, стачки).

Обратимся к первой редакции программы (1876), срав­нивая ее там, где это необходимо, с редакцией 1878 г., для того чтобы выделить конкретные черты бакунизма.

Конечная цель в обоих документах однозначна: «Из всех родов западноевропейского социализма мы всецело сочувствуем федералистскому интернационалу, т. е. анар­хистам» (1876); «конечный политический и экономический наш идеал — анархия и коллективизм» (125) (1878). Вторая формулировка лаконичней и целеустремленней, но смысл ее, так же, как и редакции 1876 г., не вызывает сомнений.

«Часть организаторская» в обоих вариантах програм­мы почти во всех пунктах бакунистская. Прежде всего о самой организации революционеров. Именно Бакунин и в теории, и на практике утверждал необходимость стро­го законспирированной, нейтралистской организации (см. гл. III настоящей работы). «Земля и Воля» повторила этот принцип. Однако в литературе распространено иное представление. Уже в 1928 г. С. Ф. Ковалик, отвер­гая его, писал, что «вопреки тому, что принято думать об анархистах... Бакунин и его последователи признава­ли строгую централизацию наилучшей формой организа­ции, которая только и могла быть противопоставлена сильной и тоже нейтралистской организации современного государства» (126).

Принятое мнение тогда было обусловлено недавним опытом гражданской войны, в которой участвовали совсем другие анархисты или те, кто себя за них выдавал. По­следующие же историки оперировали не документами Бакунина, а материалами о кружках бакунистов. Такти­ка же последних определялась исторически оправданным неприятием молодежью идей централизации. Нельзя в связи с этим признать удачной формулировку С. С. Вол­ка о «не признающих авторитетов бесшабашно удалых "бунтарях"» (127).

Связь с рабочими, работа среди крестьян, сближение с сектантами, враждебными правительству, привлечение разбойничьих шаек «типа понизовой вольницы», «агита­ция в самом широком смысле этого слова» — все это из арсенала бакунизма. Оттуда же признание «сект религиозно-революционного характера, а подчас и разбой­ничьих шаек» выражением активного протеста русского народа против существующего порядка; провозглашение насильственного переворота единственным путем не толь­ко обеспечения народа землей и волей, но и спасения его от «разных язв буржуазной цивилизации», разрушения общины, искажения народного миросозерцания (128).

«Устав организаций» (1878) в общих чертах похож на бакунистские построения «Интернационального братства» и «Альянса». Общей является и ближайшая цель: «осу­ществление народного восстания в возможно ближайшем будущем» (129).

Однако здесь есть элементы небакунистского толка. Это прежде всего тезис «цель оправдывает средства», про­тив которого в 70-е годы не раз выступал старый револю­ционер; контроль за личной жизнью каждого члена ор­ганизации (130). Есть небакунистские пункты и в програм­ме. Это пункт «в» «части дезорганизаторской» о «система­тическом истреблении наиболее вредных или выдающихся лиц из правительства и вообще людей, которыми держит­ся тот или другой ненавистный нам порядок» (131). Форму­лировка эта напоминает нечаевские брошюры. Впрочем, порождены они были не влиянием С. Г. Нечаева, а ужесто­чением правительственных репрессий.

Своеобразно в землевольческих документах поставлен вопрос об общине. Слова о народном идеале, об общинном владении землей, о мирском самоуправлении везде со­хранены, но очевидность процесса разложения общины, возможно, заставила авторов программы в пункте 1 ого­вориться в скобках: «Мы убеждены, что две трети России будут владеть землей на общинном начало», а признав (в пункте 2) политическим идеалом самоуправление об­щин, добавить: «по нашему мнению, каждый союз общин определит сам, какую долю общественных функций он отдаст тому правительству, которое каждая из них обра­зует для себя. Наша обязанность только стараться умень­шить возможно более эту долю» (132).

Так же своеобразно был поставлен вопрос о федератив­ной организации будущих форм жизни. Вместо привыч­ного для бакунизма утверждения их в программе речь шла лишь о содействии «разделению теперешней Росс[ий­ской] империи на части соответственно местный жела­ниям». Так нарушалась бакунинская схема, усиливался элемент эклектизма, свойственный народнической идеологии.

В целом программа землевольцев, перенимая и разви­вая русский вариант бакунизма, в то же время отражала и опыт народников-пропагандистов, последователей Лаврова. Программные построения «Земли и Воли» возникли в итоге обобщения опыта предыдущего периода борьбы, о чем свидетельствовали многие его участники. Причем бакунизм, занимавший видное место в русском народни­честве с начала 70-х годов, продолжал занимать те же по­зиции и в новой организации. Представления о бакунистском характере «Земли и Воли», подтверждаемые анали­зом ее документов, письмами, воспоминаниями и другими источниками, прочно утвердились в нашей исследователь­ской литературе. Противоположную точку зрения выска­зал Р. В. Филиппов, отрицающий влияние бакунизма во всем русском народничестве и в том числе в программе «Земли и Воли».

В основе доказательств Р. В. Филиппова находится одностороннее представление о бакунизме как об учении, «ограничивающем задачи революции исключительно "раз­рушительными" тенденциями», основывающееся на пол­ном отделении этого направления от народничества как такового (133). Опровергать последнее утверждение — зна­чит повторять общеизвестные положения. Содержанию русского варианта учения Бакунина в значительной мере посвящена настоящая работа. Здесь же приведем лишь конкретные примеры того, как Р. В. Филиппов без всяких доказательств отвергает присущие бакунизму черты. «В самом деле, — пишет он, — по логике программы "Земли и Воли" народная революция представляется как широчайшее движение социальных низов. В этом нет решительного ничего от бакунизма» (134).

Ничего от бакунизма, по автору, не оказывается и в фе­дерализме землевольцев, хотя для доказательства этого тезиса автор приводит и слова В. И. Ленина о том, что «из мелкобуржуазных воззрений анархизма федерализм вытекает принципиально» (135), и сведения о федералист­ских взглядах Герцена и Огарева. Последние, вопреки действительности, оказываются совершенно чуждыми Ба­кунину. Непричастен, по Р. В. Филиппову, Бакунин и к лозунгу «Земли и Воли», который он пропагандировал наряду с издателями «Колокола» с начала 60-х годов. Еще более удивительно, что общинное землевладение и самоуправление, идея «права на землю», организация жизни на началах коллективизма — все эти характерные черты воззрений Бакунина связываются Р. В. Филиппо­вым только с Герценом и Чернышевским и категорически противопоставляются бакунизму. Невольно возникает вопрос о степени знакомства автора с объектом его критики. Односторонность и субъективизм в оценке тех или иных явлений общественной жизни никогда еще не при­носили пользы исторической науке.

 

* * *

Идеи бакунизма в их переработанном землевольцами варианте, так же как и частично идеи других направле­ний народничества, были представлены в ряде периоди­ческих изданий. «Земля и Воля» и «Черный передел» от­ражали и порой конкретизировали программы своих пар­тий, другие — как газеты «Работник» или в меньшей сте­пени «Община» — сообщали ряд бакунистских положе­ний, не будучи органами той или иной определенной ор­ганизации.

Первая русская газета для рабочих — «Работник» вы­ходила в Женеве с января 1875 по март 1876 г. Редакция ее состояла из последователей Бакунина, хотя и разо­шедшихся с ним, но оставшихся верными системе его взглядов; в нее входили 3. Ралли, А. Л. Эльсниц, В. А. Гольштейн, Н. И. Жуковский. Инициативу издания Ралли считал принадлежащей его группе. «Задумав из­давать газету для рабочих за границей, группа наша предполагала, конечно, создать лишь образчик таковой газеты, а также указать, в каком именно направлении сле­дует подобную газету редактировать» (136).

Г. В. Плеханов не отрицал подобного происхождения «Работника». Говоря о настоятельной потребности рабо­чих в таком издании, он сообщал, что «выходившая в 1875 г. в Женеве анархическая газета "Работник" была первой попыткой удовлетворения этой потребности» (137).

Однако источники сообщают и о других участниках издания. Н. А. Морозов пишет, что «Петербургское об­щество пропаганды дало средства на издание и распрост­ранение журнала и назначило его редакторов» (138). Часть денег на издание, по свидетельству И. С. Джабадари, дала «Всероссийская социально-революционная орга­низация» (группа «москвичей») (139).

Поскольку идея издания рабочей газеты была дейст­вительно общей, то, очевидно, следует согласиться с И. С. Вахрушевым, считающим, что к делу ее основания «в равной степени причастны "москвичи", петербург­ский кружок пропагандистов и ... группа женевских эмигрантов» (140).

В издании газеты действительно принимали участие многие революционеры: Н. А. Морозов, Н. А. Саблин, Л. Б. Гольденберг, Н. А. и 3. И. Жебуневы, А. И. Иванчин-Писарев, В. П. Обнорский, С. Н. Халтурин. Сотруд­ничали в «Работнике» П. Б. Аксельрод, Д. А. Клеменц, С. М. Кравчинский (141). Основным организатором, оче­видно, был Ралли, М. К. Элпидин в несколько эпической форме сообщает о его роли: «Ему одному честь и слава, он вынес все хлопоты по изданию, как литературные, так и денежные, на своих плечах» (142). Действительно, Ралли был автором многих статей, занимался сбором средств, транспортировкой газеты через границу. Тираж «Работника» в 1875 г. был весьма значителен — 5000 экз., в 1876 г. — 2500 экз. В декабре 1875 г. на бессарабской границе было задержано 4062 экземпляра (143). В России газета распространялась довольно широко среди рабочих сахарных заводов под Киевом и Одессой, на текстильных фабриках Москвы, Серпухова, Богородска. И. С. Вахрушев сообщает, что полиция находила газету в обращении даже в конце 1878 г. (144) Г. В. Плеханов отмечал, что из­данием «Работника» «деятельно интересовались многие из рабочих, вошедших потом в "Северо-русский рабочий союз"» (145).

Программные положения издания сводились к про­паганде антигосударственности, аполитизма, анархист­ской революции, объединения рабочих, бунтов, стачек, лозунга «Земли и Воли». Газета обосновывала неизбеж­ность борьбы народа против государства, пропагандиро­вала идеал общественного устройства — общинный со­циализм, но с поправкой, что все общины должны быть уравнены по качеству и количеству земли, иначе возмож­ны конфликты между самими общинами. «Работник» вос­производил бакунинскую схему федеративного устройст­ва (союз общин в области, союз областей, состоящий из самостоятельно живущих и тесно друг с другом связан­ных общин, и т. д.).

Главными темами газеты были: положение рабочих и крестьян в России и постоянная рубрика «Как живет и трудится чужеземельный рабочий»; рассмотрение раз­личных форм государственного устройства для доказа­тельства, что все они служат интересам «сытых»; расска­зы о стачечной борьбе на Западе с выводом, что пора и русским рабочим «начать делать стачки»; объяснение не­обходимости объединения крестьян с городскими фаб­ричными и заводскими рабочими (146). Кратко и вырази­тельно формулировался основной призыв газеты: «Само­державие надо долой! Долой и благодетелей, которые народ обмануть хотят всякими конституциями! На себя надейся!» (147)

Бакунистская сущность программы газеты и основных ее материалов не вызывает сомнений. Однако В. Ф. Захарина отрицает этот факт на том основании, что издание носило пропагандистский характер (148). Исследователь­ница нелегальной революционной печати упускает из виду, что бакунизм — это определенная общественно-политическая доктрина, повторение которой ее адептами делает возможным назвать их последователями Бакунина, а издание — бакунистским. Что же касается пропаган­ды, то это естественная функция газеты. Да к тому же сама В. Ф. Захарина вспоминает о тех специфических условиях, в которых «вся деятельность нашей револю­ционной партии ограничилась, по словам С. Кравчинского, одной пропагандой» и даже «"вспышкопускатели" в сущности вовсе не бунтовали, а вели пропаган­ду» (149).

В 1877 г. в Женеве группа бывших редакторов и со­трудников «Работника» приступила к выпуску нового жур­нала — «Община». Главную роль в организации издания играли 3. К. Ралли, Н. И. Жуковский, Д. А. Клеменц, П. Б. Аксельрод и С. М. Кравчинский. Но среди сотруд­ников не было идейного единства. Достаточно сказать, что наряду с В. Н. Черкезовым, Л. Р. Дейчем, Я. В. Сте­фановичем в журнале участвовал и автор совсем иной политической ориентации — М. П. Драгоманов.

В «Объявлении» об издании «Общины» и в ряде после­дующих материалов определенно звучали основные тео­ретические посылки бакунизма, учитывающие опыт борь­бы последних лет. Так, «организации протестующих сил народа, возбуждение протестов» должны были теперь сочетаться с социалистической пропагандой. Для подго­товки «боевой организации борцов для революции» нужно слиться с народом, «жить его жизнью, изучить его быт, миросозерцание, характер и потребности» (150).

Ралли считал «Общину» «органом  федеративного строя». В соответствии с такой установкой будущая ор­ганизация общества представлялась издателям «в сво­бодном союзе автономных общин, при коллективном и равноправном пользовании орудиями труда и средст­вами к всестороннему развитию личности, при порядке общежития, гарантирующем полную свободу лица в груп­пе и группы (общины) в союзе равноправных групп (об­щин). Мы смотрим на вольную федерацию общин как на первый шаг, с которого должна начаться новая фаза общественного развития» (151).

В обстановке начавшихся террористических акций Аксельрод пытался отстаивать идеи аполитизма. Он при­зывал употребить все усилия, «чтобы политическая борь­ба не сбила нас с социалистического пути и не дезорга­низовала бы окончательно социалистические элементы в России» (152). Степень опасности для судеб бакунизма на­чала террористических актов еще не была ясна боль­шинству народников, воспринимавших их как средство самозащиты. Но преобладающему влиянию идей аполи­тизма приходил конец.

К 1878 г. зарубежная революционная литература, по словам В. Н. Фигнер, «уже перестала удовлетворять настоятельным нуждам революционного движения — она отставала от него» (153).

С созданием типографии в России начала выходить первая подпольная газета — «Начало» (154), не имевшая большого успеха вследствие неопределенности программ­ных установок. «Предполагалось, — писал Н. К. Бух, — что социалисты разных оттенков примут в ней участие и общими усилиями выяснят программу революционных действий» (155). Через несколько месяцев «Начало» прекра­тило свое существование. Подлинно революционным ор­ганом русских революционеров стала «Земля и Воля» (1878-1879), объединившая лучшие публицистические силы народничества. К ней целиком можно отнести харак­теристику революционной публицистики, данную В. А. Твардовской: «Отражающая своеобразие этого не­повторимого времени революционная публицистика 1878-1879 гг. переполнена противоречиями, казалось бы, не­совместимыми: с одной стороны, решительное отрицание политической борьбы, проповедь анархизма, безразличие к формам существующего строя; с другой — освещение фактов начавшейся политической борьбы, которая тем самым как бы пропагандировалась» (156).

И действительно, «Земля и Воля» писала о примере, «единственном во всей истории», когда «горсть смелых людей объявляет войну... всемогущему правительству». «Если мы прибегли к кинжалу, — говорилось далее, — то значит... не осталось других средств уважать наши свя­щенные, человеческие права» (157). И наконец, в адрес груп­пы Ткачева звучали слова о том, что «деятельность яко­бинцев, как дезорганизаторов власти, встретит всегда сочувствие с нашей стороны» (158).

Так, хотя газета видела роль революционеров в орга­низации народа «во имя его стремлений и требований», в том, чтобы, поднимая массы на борьбу, «содействовать ускорению того революционного процесса, который по не­преложным законам природы совершается в данный пе­риод» (159), хотя и другие бакунистские тезисы пропаганди­ровались в передовых статьях (160), орган этот по сравне­нию с «Работником» нельзя было назвать целиком бакунистским.

«Черный передел», напротив, был более ортодоксален в этом смысле. Особенно это относится к его первым но­мерам, в которых обосновывалась его преемственная связь с чисто "народническим смыслом лозунга «Земля и Воля» и с одноименной организацией.

В «Письме к бывшим товарищам», написанном О. В. Аптекманом (опубликованном в первом номере «Черного передела»), полемизирующем с народовольца­ми, широко аргументировалось превосходство социальной революции над политической. «Исторический опыт учит нас, что реорганизация общества на более справедливых основаниях возможна лишь при помощи экономической, социальной революции, политические перевороты нигде и никогда не могли обеспечить народу экономическую и политическую свободу».

И далее, анализируя опыт Западной Европы, Аптекман задавал вопрос: «Разве может быть прочна система та, которая основана на принципе "все для народа, но ничто при посредстве самого народа"? Люди, исповедующие этот принцип, само собой, отрицают всякую инициативу в народе, считают массу совершенно индифферентною, безразличною средой, над которой позволительно проде­лывать всевозможные фокусы-покусы. Как бы ни были такие люди преданы народу, как искренни ни были бы их ... стремления, способ их реализации должен непре­менно и роковым образом приводить к диаметрально про­тивоположным результатам» (161).

В том же номере в заявлении «От редакции», объясняя определение «орган социалистов-федералистов», следовав­шее за названием «Черный передел», Г. В. Плеханов за­являл, что «лишь федеративный принцип в политической организации освободившегося народа, только полное устранение принудительного начала, на котором основа­ны современные государства, и свободная организация снизу вверх может гарантировать нормальный ход раз­вития народной жизни» (162).

В передовой статье он же настаивал на постоянной пропаганде и агитации в народе с целью подготовки его к решительной борьбе за землю и волю. «Все другие пути действия, как бы ни казались они радикальны... предпо­лагают не только сохранение государства, но и действия с его помощью» (163).

Русская же история, по мнению Плеханова, «есть про­тивоборство двух начал: народно-общинного и государст­венно-индивидуалистического» (164).

Два первых номера «Черного передела» составляют отдельную страницу его истории. После отъезда за гра­ницу Г. В. Плеханова, Л, Г. Дейча и В. И. Засулич (в начале 1880 г.), а затем и П. Б. Аксельрода к руко­водству изданием пришли А. П. Буланов, К. Я. За­горский, М. М. Шефгель. Следующие номера появились уже после 1 марта 1881 г., и в них явственно отразились мысли о сочувствии политической борьбе (165).

Одновременно, в 1881 г., чернопередельцы выпускали для рабочих листок «Зерно», пропагандировавший общест­венное владение землей, фабриками, заводами, артель­ный труд, выборное самоуправление. Тираж доходил до 1500 экземпляров, 1000 из которых, по сообщению Л. Г. Дейча, расходилась среди рабочих Петербурга. Часть тиража чернопередельцы передавали для распро­странения народовольцам (166).

Говоря о распространении периодической печати в на­родной среде, следует упомянуть и нелегальную литера­туру для народа, распространяемую пропагандистами-народниками. Вопрос этот в целом проанализирован В. Ф. Захариной (167). Она утверждает, что в популярной литературе антигосударственные идеи появляются лишь к началу 1875 г., когда они стали господствующими в под­полье. В качестве примеров В. Ф. Захарина приводит брошюры («Паровая машина», «Сказка о копейке», «Сы­тые и голодные», «Про хлеборобство»), в которых эти идеи определенно выражены (168).

С нашей точки зрения, нельзя согласиться с тем, что господствующими бакунистские идеи стали лишь после массового «хождения в народ», что ранее подобных идей в народной литературе, по существу, не было (169). Опро­вержением тому служит прежде всего статья П. А. Кро­поткина «Народничество», в которой он предлагает взгля­нуть на издания кружка «чайковцев»: «... "Мудрицу Нау­мовну", "Историю Французской революции", "Пугачев­щину" с приложением, написанным мной, где я излагал, к какому анархическому строю должно бы привести крестьянское восстание» (170).

Да и сама В. Ф. Захарина цитирует место, очевидно вставленное Кропоткиным в текст Тихомирова: «Одно средство помочь горю, чтобы народ сам управлял всеми до единого своими делами, без всяких начальников, сам бы за всем смотрел и все дела сам решал по деревням и городам» (171).

Хотелось бы заметить, что проблема исследования ли­тературы для народа поставлена в настоящее время толь­ко со стороны анализа самих популярных произведений, вопрос же их восприятия, непосредственно связанный с сознанием народа, ждет еще своих исследователей. Неразработанность проблемы заставляет и нас ограничивать­ся изучением влияния идей бакунизма лишь в революцион­ной среде.