Исторические судьбы бакунизма в россии в 70—80-е годы XIX в.

 

1. Бакунизм и революционная практика русских революционеров в конце 60-х — в 70-е годах

Идеи Бакунина в русском революционном движении конца 60-х гг. — Теоретическое соотношение бакунизма и нечаевщины — Русское отделение «Альянса». — Связи Бакунина с представителями русского народничества — Бакунистские кружки в России

 

Поиски программных установок растущего народни­ческого движения начала 70 v годов совпали с периодом наибольшей революционной активности Бакунина, на­правленной, как говорилось выше, не только на Запад, но и на Россию. Почва для восприятия бакунизма на его родине в тот период оказалась наиболее благоприятной: многомиллионное крестьянство, отягощенное пережитка­ми крепостничества, пролетариат, находившийся еще в стадии формирования, разночинная интеллигенция.

Русский вариант бакунизма, практическая сторона которого была обращена к общинному быту крестьянства и рассчитана на революционно-организаторскую деятель­ность молодежи, не мог не вызвать сочувственного отклика в ее среде. Народник Л. Шишко подметил, что пропаганда идей Бакунина «совпадала с тем главным выводом, к кото­рому пришла внутренняя подготовительная работа и уже имевшаяся революционная практика» (1).

Типы революционности могут быть различны. Как левые, так и наиболее умеренные варианты ее в русском освободительном движении начали складываться со вре­мен декабристов. Преобладание влияния того или иного варианта зависело от уровня социально экономических противоречий, степени самодержавного гнета, остроты социального конфликта. Последний же вызывал порой крайние формы революционного протеста. Порожденный самой жизнью, протест этот, в частности, получил теоре­тическое выражение в программных построениях Бакунина. Явная обусловленность появления этого течения об­щественной мысли делает неправомерной попытку объяс­нить успех его только революционным «нетерпением» русской молодежи.

Цитируя фразу М. Фроленко: «Несогласные ждать, ухватились за Бакунина», Б. С. Итенберг видит в этой формулировке одну из главных причин распространения бакунизма (2). Мы же полагаем, что «нетерпение» было обстоятельством скорее внешним.

Уже первые попытки создания Бакуниным тайного революционного общества нашли некоторый реальный отклик среди русских революционеров во второй половине 60-х годов. Речь идет об «Интернациональном братстве» (конец 1864-го — 1865 г.) и его программном документе — «Революционном катехизисе» (1865) (3). Идеи катехизиса в основном повторяли то, что впервые было сформулирова­но Бакуниным в рукописи «Международное тайное обще­ство освобождения человечества», о которой мы упомина­ли выше (гл. III). Во втором разделе катехизиса — «Орга­низация» — впервые весьма конкретно разработана прак­тическая сторона создания и деятельности тайного обще­ства, определен характер и предполагаемый ход гряду­щей народной революции.

Документ этот, предназначенный не только для членов братства, но и для пропаганды идей Бакунина, стал из­вестен достаточно широкому кругу людей и в том числе русским, находившимся в то время за границей. По сви­детельству Г. Н. Вырубова, Бакунин и его пытался ув­лечь своим проектом «федеративной лаборатории всемир­ной социальной революции. Тут были и теоретические соображения... и, в мельчайших подробностях, практи­ческая организация» (4). Но Вырубов был чужд революци­онным утопиям Бакунина. Не нашли они сочувственного отклика и у издателей «Колокола», которым он послал «полную программу: изложение начал и организации об­щества» (5). Но на часть наиболее значительной группы революционного подполья середины 60-х годов — ишутинцев идеи и практические наставления «Революцион­ного катехизиса» оказали известное влияние. Впервые на это обстоятельство обратила внимание Э. С. Виленская (6). Действительно, взгляд на социальное и одновре­менно политическое значение революционных преобра­зований, отрицание переворотов, осуществляемых без участия народа, идея всемирности революции, мысли об ассоциациях, сформулированные в катехизисе, повторились и в ишутинских документах, а организационные принципы Бакунина «послужили образцом при основании ишутинского "Ада" и "Организации"» (7).

Так, Э. С. Виленская пишет, что вслед за бакунин­ской «интернациональной» и «национальной семьей» «Ад» мыслился ишутинцами как российское отделение «Евро­пейского комитета». Задача же разъехаться по губерниям для повсеместной организации тайного общества «также перекликается с одним из положений бакунинского про­екта, в котором говорилось, что революция не должна начинаться большей концентрацией всех революционных сил в одном пункте» (8).

Права, очевидно, Э. С. Виленская и в своем предполо­жении о том, что именно И. А. Худяков, ездивший за границу в начале 1866 г., способствовал проникновению идейных новшеств в среду товарищей по тайному обще­ству. Отмечая ценные наблюдения автора книги о рево­люционном подполье, нельзя не возразить Э. С. Виленской, когда она утверждает, что идеи Бакунина о социаль­ной революции «послужили той самой почвой, на которой возникла идея цареубийства, тем более, что им проводи­лась мысль, близкая девизу ишутинцев: "Все средства хороши"» (9).

Политический террор, как известно, не входил в арсенал средств борьбы бакунизма; между ликвидацией монархии в виде народной революции и покушением Д. В. Каракозова общего было мало. Что же касается иезуитского принципа, оправдывающего благой целью все средства борьбы, то утверждение его в отдельных ре­волюционных документах (в частности, у ишутинцев), не имело аналога в «Революционном катехизисе» (10). На­против, документ этот даже в своей «разрушительной» части направлен был не столько против людей, представ­ляющих старый образ жизни, сколько против отжившего порядка вещей. После завершения революции ликвидация всех административных, военных, судебных и прочих ор­ганов, «составляющих жизненный элемент самого госу­дарства», а также конфискации имущества «всех реакцио­неров» враги ее, полагал Бакунин, «будут лишены раз и навсегда всех средств вредить ей и уже не будет никакой надобности чинить над ними кровавой расправы, которая уже потому нежелательна, что она рано или поздно вызы­вает неизбежную реакцию» (11).

В отношении же членов «Интернационального брат­ства» тем более не намечалось никаких правил, отвечающих принципу «цель оправдывает средства». В катехизи­се речь шла о строжайшей дисциплине для членов брат­ства, сдержанности, полном молчании относительно всех доверенных тайн о людях и вещах... отречении от себя­любия и... честолюбия», принесении в жертву революци­онному делу своего состояния, общественного положения и в случае необходимости — жизни. Член братства дол­жен был обладать «страстью и волей», он должен был быть атеистом и признавать, что «истина, независимая от какой-либо теологии и божественной метафизики, не имеет иного источника, кроме коллективной совести людей» (12).

Принципы эти, сформулированные во многих пунктах (за исключением атеизма), не без влияния известных Бакунину итальянских организаций подобного типа, были в тех условиях для тайного общества вполне естественны и не обусловлены иезуитством. Источники же идейных влияний на ишутинцев не исчерпывались бакунизмом. Не следует в этом случае забывать популярности в середи­не и конце 60-х годов личности и идей Макиавелли, одним из пропагандистов которых выступал известный революци­онный поэт И. И. Гольц-Миллер.

Не случайно, надо полагать, тезис «цель оправдывает средства» возник в 1868 г. в кружке Г. Е. Енишерлова — С. Г. Нечаева (13) и появлялся потом в других программах революционных организаций, к которым мы обратимся далее. Кстати, связь между ишутинцами — участниками «Ада» и нечаевцами была непосредственной. Это подтверждал сам Нечаев, говоря, что «начало нашего великого дела положено Дмитрием Владимировичем Ка­ракозовым».

 

* * *

 

В каком же теоретическом соотношении находятся бакунизм и нечаевщина? Вопрос этот достаточно запутан в литературе. В предыдущей главе мы попытались опре­делить ту роль, которую сыграл эпизод с Нечаевым в становлении русской программы Бакунина. Здесь же, где речь идет о месте бакунизма в русском освободитель­ном движении, определить степень его влияния на кружки, связанные с Нечаевым, затруднительно в связи с отсутст­вием в нашей литературе исследования как взглядов последнего, так и его довольно разнообразной деятель­ности.

Мемуары не являются, как известно, объективным источником. Так, возможно, что О. В. Аптекман несколько преувеличивал роль Нечаева до его отъезда за границу, рассказывая о связи между концом 60-х годов и «пово­ротным пунктом осени 1870 года, когда свежа была в памяти прошлогодняя буйная агитация Нечаева, звавшего прямо на улицу, без забрала и прикрытия. То была его первая политическая вылазка... Он, правда, встретил отпор со стороны широких кругов молодежи, но в мень­шинстве ее, в кружках мало-мальски уже обособленных... он встретил сочувствие: его "программа революционных действий" была в целом принята» (14).

Впрочем, Н. Морозов, автор введения к «Очерку кружка чайковцев», также отмечал заметную роль в это время агитации Нечаева. На вечерах и сходках 1869 г., рассказывалось в «Очерке», «более пылкие доказывали, что 19 февраля 1870 г. непременно должно вспыхнуть повсеместное восстание по случаю окончания девятилет­него срока временнообязанных отношений между кре­стьянами и помещиками... "Братцы, не потерпим!" — пла­менно гремел Нечаев и зажигал целые сходки... "Нам нужно выработать из себя революционно-социалисти­ческие кадры!" — отвечали те, которые не верили в целе­сообразность "вспышек" для переустройства существую­щего социального строя» (15). Тот же автор, подчеркивая наличие уже в то время двух направлений движения, писал, что тем, кто считал необходимым «только бросить искру в уже готовый к восстанию народ, чтобы ниспро­вергнуть существующий несправедливый строй... остава­лось действовать бунтом, организацией восстания, за­говором» (16).

Материалы, приведенные П. С. Ткаченко в книге «Уча­щаяся молодежь в революционном движении 60— 70-х гг.», также свидетельствуют о наличие этого направ­ления в среде студенчества и о роли в нем Нечаева (17). Однако они не дают ответа на вопрос о степени связи бунтарских настроений среди молодежи с учением Баку­нина.

Мы полагаем, что стремление к низвержению сущест­вующего строя путем крестьянского восстания вошло в русскую революционную традицию с конца 50-х — на­чала 60-х годов, что революционные взгляды самого Ба­кунина развивались в русле той же традиции, что и при­зыв «жить среди народа и бороться за его интересы» мог быть повторен Нечаевым (18) как вслед за Бакуниным (так считает П. С. Ткаченко), так и вслед за Герценом, впервые провозгласившим его на страницах «Колокола».

Интересно здесь наблюдение О. В. Аптекмана: «Свою основу — идеологию и программу — шестидесятники по­лучили от Герцена, Чернышевского и Бакунина. Они звали к борьбе, указывали путь к этой борьбе и способы, при помощи которых эта борьба может увенчаться успе­хом... Шестидесятники передали последующему поколе­нию всецело всю свою идеологию... Они принесли с собой и дух свой в целом, и некоторые характерные отголоски того времени в частности» (19).

Слова эти относятся к поколению молодежи в целом, они подтверждают еще раз известную истину о том, что идея крестьянской революции не была новой для студенчества конца 60-х — начала 70-х годов. Пути же и средства ее осуществления представлялись различными и каждый раз обусловливались подъемом или спадом общественной борь­бы в стране. Студенческое движение 1869-1870 гг. стало началом нового общественного подъема, создалась обста­новка, в которой живой отклик вызывали призывы к решительным действиям. Инициатором их одним из пер­вых выступил Нечаев. После краха его системы действий и арестов среди нечаевцев поиски программы и тактики среди студенческой молодежи заметно усилились.

* * *

Бакунин после разрыва с Нечаевым некоторое время скептически относился к русским делам, сосредоточив свою энергию на работе в Интернационале, создании книг, обобщающих теорию бакунизма. Однако перерыв в его «русской деятельности» был недолгим. Появление в Швей­царии новых русских, стремившихся к сотрудничеству с ним, изменило ситуацию. Еще в мае 1870 г. в Женеву приехал М. П. Сажин (Арман Росс). Вскоре он сбли­зился с Бакуниным, стал работать по изданию его сочине­ний, вошел в Юрскую федерацию, вместе со своим учи­телем стал участвовать в революционных делах в Италии и на Балканах. «Здесь я видел не бутафорию, а действи­тельные организации, которые были у Б. среди различных наций. Встреча с ним была для меня решающей в смысле окончательного определения моих взглядов, так как я стал самым ревностным последователем его мировоззре­ния», — вспоминал он позднее (20).

В марте 1872 г. Бакунина посетил В. А. Гольштейн, приехавший в Цюрих для продолжения медицинского образования и пытавшийся совместить интерес к науке с интересом к анархистской доктрине. Несколько позже в Цюрихе появились его приятели А. Л. Эльсниц и 3. К. Ралли. К последнему Бакунин вначале испыты­вая недоверие за его прежнюю связь с Нечаевым, но вско­ре все недоразумения были разрешены, и четверо русских (вместе с Бакуниным) создали русское отделение «Альян­са» (21).

В дневнике Бакунина за 26 апреля 1872 г. записано: «Объяснение между Гольштейном, Эльсницем и Ралли; 27 — союз заключен; 1 апреля: читал программу и устав с русскими; 3 — последний вечер с русскими; составил словарь (шифр для конспиративной связи.— Н. П.); 4 — все мои русские уехали» (22). Направились они обратно в Цюрих, где познакомились со своим пятым коллегой — Россом.

Молодые люди, полные горячего энтузиазма, приня­лись за работу. Задача их состояла в создании типографии, печатании анархистских изданий и транспортировке их в Россию. Одновременно ими среди студентов сербов и болгар в Цюрихе была основана славянская секция Юр­ской федерации Интернационала — «Славянский Завес» и предпринята попытка создания польской секции.

В типографии печатались «Государственность и анар­хия» Бакунина, «Историческое развитие Интернациона­ла», где почти все статьи были написаны им же, «Анархия по Прудону». В этой книге были изложены и частично процитированы две из последних работ П. Ж. Прудона: «Исповедь революционера» и «Общая идея революции XIX века». Особое внимание в ней уделялось проблемам федеративного переустройства государства раздроблени­ем его на самоуправляющиеся области, передачи ассо­циациям рабочих и служащих крупных предприятий промышленности и транспорта, установления договорных отношений между общинами и группами производителей, сотрудничающих в эквивалентном обмене. Обо всем этом Бакунин много говорил и спорил с Прудоном. Спустя несколько лет в кругу молодых русских Бакунин размыш­лял о развитии его идей.

Но ни дружеские беседы, ни работа в типографии, ни деятельность в Цюрихской библиотеке (членами которой было около 35 русских эмигрантов и которая собирала и объединяла до 150 человек, по словам Сажина, сторон­ников Бакунина), ни славянская секция не могли создать единства и примирить различные характеры и темпера­менты молодых бакунистов.

Ралли считал себя наиболее деятельным помощником Бакунина и убежденным анархистом. «Для меня лично, — писал он, — "анархия" Бакунина не представляла отнюдь одну теорию разрушения существующего военно-бюрокра­тического государства; я в ней дорожил в особенности ее созидательной стороной, которая признавала федерацию общин в области, а областей в союзы, основанные на на­циональностях, племенах или даже географических бас­сейнах. Кроме того, я был увлечен еще и практической стороной программы, предложенной Бакуниным и не признававшей не только макиавеллизма и обмана в дея­тельности революционеров, но, напротив, ставившего не­пременным условием самую кристальную чистоту как в частной, так и в публичной жизни каждого революцио­нера» (23).

Как Ралли, так и его товарищи обладали большей, чем Росс, эрудицией в вопросах теории. Росс же, как стар­ший, имеющий практический опыт, пытался руководить ими. Бакунин всеми способами старался сгладить конф­ликты в этом небольшом коллективе.

«Конечно, мы отвергаем всякую политику сделок и уступок, которые не имели бы прямой и непосредствен­ной целью торжество нашего дела, — писал он Ралли, — но разве, если того требует дело, мы не должны этим посту­питься?.. Каждый из нас должен быть священен для всех других, более священен, чем родной брат, но ведь, с другой стороны, для каждого из нас не должно быть ни дела, ни интереса, ни обязанностей более священных, чем служение нашему обществу. Вот это и оправдывает Росса, так как, будь он и приказчик от революции, как ты его обозвал, все же он считается прав перед нами, так как и ошибки его происходят от того, что он слишком узко смотрит на дело, поднять же его до нас... наша обязанность» (24).

После этого письма Бакунин приезжал в Цюрих и прожил там четыре месяца (с июня по октябрь 1872 г.). При нем «Братство» еще держалось, но в целом все по­пытки сохранить русское отделение «Альянса» были тщетны.

С появлением новой фигуры из России — Ф. Н. Лер­монтова — положение еще более усложнилось. П. И. Засодимский называл его «человеком с большими органи­зационными способностями, с замечательной энергией, с сильной волей, самоотверженно преданным одной идее освобождения народа» (25). Л. А. Тихомиров писал, что считает его одним из столпов кружка и едва ли не самым умным из всех чайковцев; Н. А. Чарушин, отвечая на вопрос о нем Ш. М. Левина, говорил: «Лермонтова я характеризую как незаурядного человека, но самолю­бивого, недостаточно искреннего и себе на уме» (26). Другие воспоминания в той или иной степени подтверждают при­веденные выше оценки. Ясно, по крайней мере, что ха­рактер Лермонтова был труден для работы в организации, требующей дисциплины и отказа от самолюбия.

Очевидно, поэтому он оставил общество «чайковцев» и создал свой бакунинский кружок. Но пока мы касаемся этого вопроса лишь в связи с его появлением у Бакунина, на которого он произвел самое лучшее впечатление. Осо­бенно ценным в новом адепте было его желание работать именно в России. Для укрепления его авторитета Баку­нин непременно хотел сделать его членом русского отде­ления «Альянса». Но для этого нужно было согласие участников этой секции. 28 мая 1872 г. Бакунин писал им: «Я жду с нетерпением от вас известия о вашем окон­чательном решении насчет 8 (Лермонтова). Приняли ли вы его в 79 (национальный русский комитет союза Альянса) или нет? Ведь мы все были согласны, остава­лось согласие 2 (А. Эльсниц), с которым он без сомнения встретился на 153 (конгрессе в Невшателе). Не думаю, чтобы 2-й мог быть против него. Что до меня касается, то я действительно убедился в его деятельности, предан­ности и полезности — жду вашего ответа» (27).

Не без колебаний Лермонтов был принят. После этого, по версии, изложенной Ралли, Бакунин решил, что «русская ветвь... впредь будет состоять из него, Феофана Никандровича Лермонтова, Росса и меня». Друзья же его Эльсниц и Гольштейн должны «перейти на второй план», Лермонтов — обосноваться в России, Росс — быть представителем русских дел за границей, Ралли — свя­зующим звеном между всеми (28).

Обиженное самолюбие молодых людей стало, по суще­ству, причиной их разрыва с Бакуниным. Инициатива его исходила от Ралли. Его друзья присоединялись к этому решению не без некоторого страха перед будущим. Письмо Гольштейна Ралли весьма характерно для той обстановки и для уяснения облика молодых протестантов.

«Подумай, дружище, что ведь мы поднимаем знамя раскола в бакунистской партии во имя истинно револю­ционных и человеческих притязаний и вследствие этого занимаем такое же положение, в каком находился Баку­нин и его приверженцы, делая революцию против Маркса... У старика с Россом есть в распоряжении некоторые, хотя и небольшие литературные силы, есть хоть какие-нибудь средства денежные, данные нами, и есть... умение к практической деятельности, есть связи. У нас этого почти нет... От нас зависит, окажемся ли мы совершен­ными щенками или инициаторами дела.

...Солидарность, полная солидарность, тысячу раз со­лидарность прежде всего. Мы должны удерживать друг друга от наших недостатков — тебя от горячки арабского коня, Попова от дебоша, нас с Сашкой (Эльсницем) от увлечения медициной и семейными делами... Положим же всю свою страсть и всю свою честность в наше дело и будем ею вести так, чтобы или победить, или умереть (я говорю в нравственном смысле» (29).

Пока Бакунин не знал о решении своих молодых соратников, он продолжал свои увещевания, демонстри­руя свою способность к компромиссам, показывал себя трезвым политиком. Наиболее выразительным было одно из его последних писем Ралли. 23 января 1873 г. он писал: «Мой милый Руль, помни всегда, что в революции три четверти фантазии и одна четверть действительности, или, другими словами... жизнь всегда, мой друг, шире доктрины; жизнь никогда нельзя уложить в какую-ни­будь доктрину, будь она даже столь всеобъемлюща, как наша анархия... Конечно, без принципов и убеждений нельзя жить и работать, но не нужно забывать того, что они имеют только относительное значение и могут быть применены в известных пределах. На принципах выезжа­ют только наивные люди, которые потому и погибают са­мым бесплодным образом для живого дела; они, друг мой, и есть то мясо живое, которое раздавливает тяжелая колесница истории. Мы же должны быть трезвыми рево­люционерами, а потому и не должны принадлежать к этой категории людей» (30).

Старания Бакунина сохранить «Русское братство» бы­ли понятны. Теряя его, он лишался как русской, так и славянской секций в Юрской федерации. Кроме того, с этой компанией молодых должна была уйти из его жизни и последняя надежда на регулярную связь с революцион­ной Россией. Последнее обстоятельство было ему особенно тяжело. Но и на этот раз в крахе «русских» планов была значительная доля его вины. Нельзя, в частности, было полагаться на личное влияние, на «прозрачность отноше­ний», которые не могли заменить строгого порядка поли­тической организации. С другой стороны, прав был С. Ф. Ковалик, когда (по другому поводу) говорил, что «революционная молодежь еще не получила в то время необходимой и достаточной подготовки для подчинения партийной дисциплине» (31).

Мы сказали о регулярной связи, подразумевая дейст­венное личное участие Бакунина в русском движении. Его он не смог добиться. Созданная же им система идей ушла из его рук и трансформировалась в соответствии с новыми условиями, новыми ее носителями. Бакунин сам неоднократно высказывал мысль, что идея, раз высказан­ная, становится общим достоянием и вообще личных идей не бывает, так как они появляются в итоге творчества самой жизни (32).

 

* * *

 

Однако контакты Бакунина с русскими революционе­рами ко времени разрыва с группой Ралли (33) (август 1873 г.) ничуть не ослабли. Напротив, именно в это время к нему приезжали из России не только Лермонтов, но и два других крупных деятеля народнического движения — Ковалик и Дебогорий-Мокриевич, приезжали в Локарно и многие русские из тех, кто бывал в Швейцарии и кто подолгу жил там; наконец, в Женеве, а особенно в Цюри­хе, во время его визитов туда, он встречал теплый прием молодежи. Напомним отзыв об этом В. Н. Фигнер. «Го­воря вообще, влияний личных на молодежь в Цюрихе было мало... С Петром Лавровичем все были далеки... К личности Лаврова относились с почтительностью, но при этом не было ни теплоты, ни горячности. Другое дело Бакунин. Его, как неукротимого борца-революцио­нера, а не мыслителя, лелеяли мы в своей душе. Он, а никто другой, возбуждал энтузиазм, и в общем можно сказать, что все мы, вплоть до Фричей, набиравших пер­вый том "Вперед", были антигосударственники в смысле бакунинском и увлекались поэзией разрушения в его листках и брошюрах. Под влиянием его статей мы верили в творческие силы народных масс, которые, стряхнув могучим порывом гнет государственного деспотизма, соз­дадут самопроизвольно на развалинах старого строя новые справедливые формы жизни, идеал которых инстинктив­но живет в душе народа... Ею колоссальную фигуру с львиной головой я видела лишь однажды мельком на улице. Но не беда: любовь и удивление к нему не пере­ставали жить в нас.

Так в истории русской революционной колонии в Цюрихе случилось, что бакунисты по идеям и темпера­менту группировались около Лаврова, а не около Баку­нина, и помогали изданию "Вперед", а не работали в типографии, печатавшей произведения Бакунина» (34).

Так случилось потому, что конфликт между Бакуниным и Лавровым объяснялся особенностями их программных установок, их направлений в рамках одной идеологии. Дальнейшие столкновения в цюрихской колонии происходили не между лидерами движения, а между их последователями. Останавливаться здесь на этом известном в литературе вопросе мы не будем.

Во время приездов в Цюрих Бакунин поддерживал обширные связи с русскими, многие из которых сыграли свою роль в народническом движении. В дневнике он перечисляет фамилии тех, с кем виделся во время пребы­вания в Цюрихе в 1872 г. Помимо членов его «русского братства», здесь значатся: С. Лаврова, Н. Смецкая, Симанович, К. Турский, С. Подолинский, В. Александров, В. Смирнов, Луканина, Окунькова, Хардина, М. Потоцкая, И. Пономарев, Трофимов, Богуславская, В. Ваховская, В.Озеров, С. Бардина, О. Любатович, А. Бутурлин, А. Линев, Р. Идельсон, Фронштейн, Южакевич, В. Алек­сандрова. Этот список, по мнению Ю. М. Стеклова, далеко не полон (35).

Дружеские отношения сложились у Бакунина с В. А. Зайцевым. В 1869 г. он уехал из России. Вступив в 1870 г. в Интернационал и примыкая там к сторонникам Бакунина, он создал в Турине итальянскую секцию Меж­дународного товарищества рабочих. В 1872 г. Зайцев по­селился с Бакуниным в Локарно, где писал под диктовку старого революционера его воспоминания, переводил на русский язык «Анархию по Прудону». Книга эта вышла в Швейцарии в 1874 г. без обозначения автора. Бакунин был весьма заинтересован в ее публикации. В начале 1873 г. он обращался к русскому публицисту, увлеченному Прудоном, Н. В. Соколову с предложением написать брошюру в защиту Прудона «против Марксовой "Нищеты философии"». «Ты знаешь немецкий язык, — говорил ему старый революционер, — я дам тебе все материалы, а чего не хватит, выпишем» (35а). Ю. М. Стеклов считал, что, ввиду несогласия Соколова этот план по просьбе Бакуни­на был осуществлен Гильомом. Присоединяясь к этому мнению, хочу заметить, что книга содержит много баку­нинских мыслей, возможно появившихся во время обсуждения ее содержания с Зайцевым, работавшим над ее переводом, а также имевшихся в тех материалах, которые, очевидно, дал Бакунин своему единомышленнику Гильому. При всем этом сомневаться в авторстве последнего нет оснований.

В отличие от молодежи, окружавшей Бакунина, Н. В. Соколов был человек зрелого возраста и сложившихся воззрений. Он был убежденным прудонистом, ничего, по существу, не добавившим к теории своего кумира. По мнению специально исследовавшего его взгляды Б. П. Козьмина, «склад мышления Соколова не сложен и довольно примитивен» (36). Однако оценка эта дана в сравнении с оригинальными мыслителями, «пролагающи­ми для человечества новые пути». Пропагандистские же заслуги Соколова и роль его в русской общественной мыс­ли не вызывали у Б. П. Козьмина сомнений.

Изложение и пропаганда анархизма в его прудонист­ском варианте составляли основное содержание творчества Соколова. Главной его работой в этой сфере стала книга «Социальная революция» (1869). Другая книга, принесшая ему большую популярность, — «Отщепенцы» — была написана вместе с В. Зайцевым (37) и представляла собой исторические очерки по утопическому социализму, в которые были включены отрывки из многих недоступных в то вре­мя для русских читателей произведений западноевропей­ских мыслителей. По характеристике цензора, книга эта представляла из себя «Сборник самых неистовых памфле­тов, имеющих целью подкопать все основы цивилизован­ного общества» (38). Именно эта книга и статьи Соколова в «Русском слове» «обратили многих в России в со­циализм», — писал П. А. Кропоткин» (39). «Отщепенцы» Со­колова «тогда гремели в Петербурге... ими зачитывалась молодежь» (40). Н. А. Морозов вспоминал, что эта книга, «полная поэзии и восторженного романтизма, возвеличи­вающая самоотвержение и самопожертвование во имя идеала, унесла меня на небо» (41).

В Швейцарию Соколов приехал после побега из ссыл­ки. Пробыв два месяца в Локарно у Бакунина и старого друга Зайцева, он перебрался в Цюрих, где примкнул к бакунистам и благодаря своему неукротимому нраву стал причиной конфликта с лавристами, приведшему к полному разрыву две эти группы эмиграции.

Интересно соображение Б. П. Козьмина о том, что Соко­лов мог быть одним из инициаторов этого разрыва. В до­казательство он приводит письмо Соколова к Огареву, в котором тот, рассказывая о событиях в Цюрихе, дейст­вительно, приписывает себе известную теоретическую роль в подготовке конфликта, умалчивая, впрочем, о практиче­ском финале, в котором он применил к своему оппоненту В. Смирнову метод физического воздействия, особенно возмутивший всю русскую колонию (42). Вину за все он перекладывал на программу журнала Лаврова, в которой будто бы «революция объявляется злом и проповедуется легальность». «Бакунину, Зайцеву, мне и лучшей здешней молодежи стало тошно, и мы решились отделаться, отщепиться от Лаврова...

Как ты думаешь, — спрашивал он Огарева, — правы мы или нет в своем отщепенстве?» (43) Можно считать, судя по этому письму, что гипотеза Б. П. Козьмина не лишена основания.

Несколько позже, в 1875 г., произошла у Бакунина встреча с С. М. Кравчинским. Росс в числе других русских революционеров (И. Дебогорий-Мокриевич, О. Габель, П. Енкуватов, С. Кравчинский) участвовал в восстании в Герцеговине. После поражения восставших он вместе с Кравчинским явился к Бакунину. Последний, по словам Росса, «произвел очень большое впечатление» ив гостя из России. Они много говорили «о тогдашнем революционном движении, о хождении в народ, о положении дел в Европе» (44).

Из всех течений народнической мысли более всего симпатизировал бакунизму в те годы Кравчинский. В октябре 1875 г. он резко обозначил свою позицию в двух письмах к П. Л. Лаврову. По поводу газеты «Вперед» он писал: «...чтобы руководить революционным органом нужно иметь революционный инстинкт. У Вас этого инстинкта нет. Вы человек мысли, а не страсти, ну, а этого недостаточно, Ваша партия — партия "слова'', мы же хотим "дела"». Далее он излагал свой взгляд на «дело», состоящий в том, что в перерастание бунта в победоносную революцию он, по существу, не верит и тем не менее призывает к бунту, который хотя и будет подавлен, но даст пример, поставит программу, возбудит страсти, «которые принесут больше пользы, чем целые десятилетия.. успешной пропаганды...» Итак, заключал он, «мы хотим действия более решительного, мы хотим непосредственного восстания, бунта... В Ваше же словоговорение мы не верим, это одно толчение воды в ступе» (45).

В том же письме, размышляя о дальнейшем движении, в обстановке массовых арестов и подготовки большого процесса он писал: «Разумеется, молодежь наша не сложит рук. В ней слишком много жизни, значит, она пойдет по другому пути. Какой же это будет путь? Очевидно, более крайний, более смелый, более решительный, т. е. путь прямого бунта... Вот к чему тяжелым путем личного опыта дошел я и многие из моих друзей».

В конце письма, возвращаясь к вопросу о пропаганде, в которой Лавров видел путь к революции, он писал: «Для Вас это умственное перевоспитание, для меня — вербовка солдат» (46).

Оказавшись в 1876 г. в Италии, Кравчинский и там не остался без решительного революционного дела. Исполь­зовав свое знание артиллерии, а также опыт герцеговинского восстания, он написал для итальянских бакунистов «небольшое руководство по ведению партизанской войны» (47). С итальянскими соратниками Бакунина Э. Малатестой и К. Кафиеро он познакомился в 1876 г. Теперь, в 1877 г., все трое по завету Бакунина решили осуществить акт «пропаганды действием», подняв восстание в провин­ции Беневенто на юге Италии. Кравчинский был аресто­ван в начале выступления, отряд во главе с Кафиеро, не поддержанный местным населением, был захвачен регу­лярными войсками на шестой день выступления.

«Бюллетень Юрской федерации Интернационала» был единственным органом, поддержавшим беневентское вы­ступление. Для нашего сюжета важно, что наряду с дру­гими материалами там была помещена статья П. А. Кро­поткина в соавторстве с французским анархистом П. Бруссом «Пропаганда действием», в которой приводились три примера такой пропаганды: демонстрация у Казанского собора в Петербурге (6 декабря 1876 г.), когда впервые в России было поднято Красное знамя, демонстрация в честь Парижской коммуны (18 марта 1877 г.) в Берне, когда из-за Красного знамени произошло столкновение с полици­ей, и выступление в Беневенто. Но к Кропоткину мы вер­немся позже. О Кравчинском же следует сказать, что по­сле освобождения из тюрьмы он продолжал свою деятель­ность в русле анархического движения (участие в 1878 г. в издании «Община» и т. д.) вплоть до того времени, когда логика движения обусловила его участие в других фор­мах борьбы с самодержавием.

Приведенные выше далеко не полные сведения о неко­торых фактах и взглядах, его деятельности в 70-х годах свидетельствуют о том, что в этот период он был одним из наиболее активных и решительных бакунистов (48).

 

* * *

Личные связи с русским движением, особенно активные в 1873 г., а также известное влияние позиции в русском движении Лаврова привели к появлению записки Бакуни­на, обращенной к русской молодежи: «Куда идти и что делать?»

Документ этот, опубликованный сравнительно недавно издателями «Архива Бакунина», свидетельствует о неко­тором изменении его тактических установок.

Приведем здесь отдельные фрагменты. «Иные, заметим, впрочем, к нашему немалому удовольствию, что число их значительно уменьшается, — пишет Бакунин, — иные ду­мают, что они призваны учить народ, и собираются не на шутку поделиться с ним своею мудростью и научить его всем наукам... Они издают журналы под названием "Вперед", в то время как всеми силами тянут назад» (49).

Наука требует всего человека, разъясняет далее Баку­нин, и революционное дело тоже, и поделить они его не могут. «Что же тогда делать? — задает он риторический вопрос. — Оставаться ли молодым людям "невеждами"?»

«Мы, напротив, скажем: читайте, учитесь во все сво­бодные минуты, оставляемые вам революционной дея­тельностью, которой, разумеется, вы должны посвящать большую часть вашего времени; расширяйте по возмож­ности ваше познание и вместе с ним расширяйте и ук­репляйте свою мыслящую способность, старайтесь раз­вить в себе... способность разобщения вопросов и фактов, способность, которой именно недостает у народа и которую вы должны принесть ему взамен того, что он дает вам. Будьте людьми образованными и хорошо знающими, толь­ко не учеными. Ученые учатся для науки, вы же должны учиться для революции» (50).

Тем же, кто «заботами правительства» пребывает «по разным частям и углам России», следует поставить себе задачу «изучения до последней и малейшей подробности, столько же в отношении нравственном и умственном, сколько и в материальном, того уголка, к которому его приковали. При этом главным образом... должно обра­щать внимание на жизнь чернорабочего люда, но не долж­но также терять из виду и других классов из чиновного мира, имеющих столь непосредственное влияние на судьбу пролетариата.

В этом изучении не пренебрегайте никакими мелочами. Мелочи, ежедневно повторяющиеся; нередко бывают важнее и замечательнее крупных факторов». Говоря далее о тайных мыслях городского, особенно деревенского народа, Бакунин призывает «вникнуть в этот тайный родник его нравственной и умственной жизни, уразуметь процесс на­родной мысли, узнать, что думает, как думает, что на­деется, ждет, хочет русский народ — вот главный и, ска­жем, единственный предмет живой революционной нау­ки в настоящее время. Когда мы овладеем им, мы будем несравненно сильнее» (51).

Материал в этом документе изложен конкретнее, гибче, уточнена тактика движения. Ясный ответ дан сту­денчеству, составляющему подавляющее число участников «хождения в народ». Иначе сформулирована задача рабо­ты в народе. О готовом идеале народной жизни Бакунин на этот раз не говорит, а призывает вникнуть в сознание крестьянина, понять, чего он хочет, и, лишь овладев этим «тайным родником», усилить свои позиции. Возмож­но, что в этой не свойственной Бакунину умеренности сказалась начинающаяся полоса разочарования в «рус­ском деле», которой ознаменованы последние два года его жизни.

 

* * *

Кружков, имевших первое время непосредственную связь с Бакуниным, в России было немного. В 1873-1874 гг. Ф. Н. Лермонтов и С. Ф. Ковалик действовали в Петербурге. В кружок первого из них входили: М. А. Рабинович, С. А. Лешерн-фон Герцфельд, В. И. Ваховская, Е. К. Судзиловская, К. Р. Милоглазкин. Членами кружка Ковалика были: И. П. и К. П. Бладзевичи, П. А. Леменц-Македон, К. Фрост, М. А. Гриценков, Н. И. Паевский, А. К. Артамонов и первое время И. И. Каблиц, который, отделившись, создал свой кружок (И. Я. Чернышев, Н. Я. Стронский, В. П. Рогачева, М. Ф. Цвилнева, сестры Т. и М. Щукины). Кружок В. К. Дебогория-Мокриевича (или «Киевская коммуна») был более многочислен.

Ковалик пишет, что при встречах в разное время с каждым из трех руководителей будущих кружков Бакунин инструктировал их, что они должны действовать лишь от своего имени, он же будет оставаться негласным центром, как это было в Италии и Испании. Не следовало также посвящать членов кружков в идею создания общей пар­тии, а устанавливать объединяющие связи только среди наиболее «авторитетных лиц» (52). Ковалик полагал, что подобная осторожность была вызвана боязнью «генеральства» и рецидивов нечаевщины среди молодежи. Возможно эта причина имела значение, но главное для Бакунине, было в создании групп «Альянса», связанных с ним и организационными формами.

Ковалик, по существу, подтверждает это, когда пишет что «Бакунин говорил нам об организации анархической партии и предлагал нам, не обнаруживая этого в револю­ционных кружках, фактически стать во главе движения» (53). Ковалик был рад подобному предложению, поскольку организацию сил считал делом необходимым, а к системе взглядов Бакунина пришел сам, еще не читая его сочинений «трактующих об анархии», и не встречаясь с их автором.

Лермонтов, который еще раньше пришел к анархизму и уже бывал у Бакунина, предложил Ковалику совместную поездку в Локарно. По пути в Цюрихе в начале 1874 г. они встретились с Ткачевым, Каблицем и Россом собиравшимися туда же. Все вместе они явились к Бакунину, причем последний очень хорошо принял Ткачева. «Не встречая с его стороны возражений на высказываемые им мысли, расстался с ним как с членом будущей анархистской организации; он не мог предполагать, что Ткачев в своем "Набате" будет скоро отрицать анархическое учение» (54).

Ковалик, создав кружок в Петербурге, принялся за организацию других кружков в провинции. Так, он побывал в Харькове, Киеве, Одессе, всюду и не без успеха агитируя в пользу бакунизма. В феврале 1874 г. он был уже в Киеве, откуда вернулся в Петербург, но тут же поехал на Волгу, где устанавливал связи в Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани, работал вместе с другими бакунистами — с Д. Рогачевым и П. Войнаральским возвращаясь через Москву, встречался с бакунистским кружком в Петровской сельскохозяйственной академии. Эти поездки были одним из типичных примеров организационно-пропагандистской народнической деятельности, в данном случае связанной с бакунизмом.

Менее типичны были этапы революционной биографии Каблица, обладавшего склонностью к экстремизму. Уже в 1869 г. им в Киевском университете была создана тайная организация «Наблюдательный комитет», близкая по задачам к идеям Нечаева. Одним из первых он стал инициатором движения «вспышкопускателей», близкого к бакунинской «пропаганде действием». Однако устремления его пошли дальше Бакунина. В 1873-1874 гг. оп разра­ботал первый в истории народничества «динамитный план» уничтожения царской семьи (55).

К выводам нечаевского толка в 1871 г. после процесса над нечаевцами пришли два брата В. и И. Дебогории-Мокриевичи. Они признали верным принцип «цель оп­равдывает средства», а также все «арифметические» дока­зательства, которые приводил на суде Успенский, говоря о том, что один человек должен быть убит, если это спасает 20-30 других жизней.

В. Дебогорий дважды ездил в Швейцарию. После вто­рой поездки он, по словам Н. К. Буха, привез инструк­цию Бакунина «организовать, по возможности, всех нелегальных» (56), ускользнувших от репрессий. Так была создана «Киевская коммуна», куда вошли: Я. Стафанович, Л. Дейч, Ф. Донецкая, И. Ходько, М. Коленкина, В. Малинка, И. Дробязгин, С. Чубаров, В. Засулич, В. Костюрин, А. Макаревич, Н. Бух, М. Ковальская, Е. Брешко-Брешковская, Э. Студзинский, Н. Стронский, Дробыш-Дробышевский, И. Чернышев, Д. Рогачев и ряд других. Но «Киевская коммуна» не была изолированным кружком, она исполняла роль «революционной станции, места встреч». По словам Дебогория, «тут можно было слышать длинные речи Каблица, развивающего народнические принципы, так как к этому времени он уже... сделался анархистом-народником; тут раздавалось и энер­гичное искреннее слово Екатерины Брешковской и умное замечание Сергея Ковалика» (57).

Анализируя состав этой организации и приводя оценку ее современниками (П. Б. Аксельрод и Н. А. Чарушин), С. Н. Валк справедливо заключал, что в «Коммуне безраздельно господствовал бакунизм» (58). Однако «бакунизм» этот выходил порой далеко за рамки учения Бакунина. Еще до решения использовать процаристские настроения крестьянства отдельные члены коммуны высказывали полную неразборчивость в средствах борьбы, распространяли в народе призывы, обращенные к худшим человеческим инстинктам. Весьма показательна в этом смысле прокла­мация 1874 г. Е. Брешко-Брешковской, стоявшей, по словам П. Б. Аксельрода, «в центре радикального... крыла киевлян» (59): «Приказывает Господь, чтобы все здоровью и сильные люди взялись за оружие и дружно и смело бились бы с врагами своими притеснителями... Приказывает Господь народу своему напасть на города и жилища купцов, помещиков и жидов и разорять их до основания; поганых же злодеев вешать и резать и имущество их награбленное делить поровну между собой».

Прокламация кончалась призывом биться до конца, «пока не восстановите правду и счастье всего народа. Аминь» (60).

Крайний экстремизм «южные бунтари» считали прак­тическим революционным делом, и противопоставляли свою тактику другим организациям. Так, Дебогорий, подчеркивая родственность коммуны по идеалу «Земле и Воле», писал о меньшей активности последней. Исходный же пункт деятельности южных бунтарей он видел в созна­нии того, что «только жизнь могла научить чему-либо, что к практическому делу надо приступать немедленно» (61).

Через обстоятельные по материалу воспоминания про­сматриваются различные линии влияния бакунизма на на­родников, но особенно четко выделяется его бунтарская струя, ставшая для киевского кружка руководством к действию.

Говоря о том, что Бакунин хотел «выбить народную массу из ее индифферентного состояния», Дебогорий при­водил его слова о необходимости беспрестанных попыток восстания: «Пусть нас разобьют один, два раза, наконец, десять и двадцать раз, но если на двадцать первый раз народ поддержит и восстание сделается всеобщим — жерт­вы окупятся» (62).

Бунт был признан на этом основании «альфой и омегой всего». Революционная работа развернулась в Чигиринском уезде Киевской губ. Воспоминания крестьян о Корсуньском восстании 1855 г. Дебогорий и его товарищи приняли за революционные традиции. Народные стрем­ления к справедливому переделу земли они решили ис­пользовать в революционных целях, хотя, «по представ­лениям крестьян, царь уж давно бы осуществил это, если бы ему не противились паны и чиновники... Царизм яв­лялся в самой тесной связи с земельным идеалом кре­стьян. Свои желания, свои понятия о справедливости кре­стьяне переносили на царя, как будто это были его жела­ния, его понятия» (63). В 1875 г. было принято решение ис­пользовать надежды крестьян на царя и применить к делу подложные манифесты. Так родилось «Чигиринское дело».

«Бакунинское любимое изречение, что сила револю­ционной организации зависит не столько от количества, как от качества лиц, участвующих в ней, нам (членам "Киевской коммуны". — Н. П.) особенно казалось спра­ведливым» (64). Поэтому заботились главным образом о создании «надежного бунтовского ядра», так как народ дол­жен был подняться путем манифестов. 15 членов кружка расселились на юге Киевской губ. В 1876 г. «мы уже не думали об омужиченьи, а преследовали строго определен­ную практическую задачу, заключающуюся в организа­ции вооруженного отряда», который должен был начать действовать в момент смятения, вызванного манифес­том.

«Бунтарство, или, другими словами, бакунизм, довели нас до признания подложных царских манифестов, — сето­вал позднее Дебогорий. — Между тем, когда мы сообщили о нашем плане самому Бакунину... то он отнесся к этому плану крайне неодобрительно. "Ложь всегда шита белы­ми нитками", — говорил он лицу, служившему между нами посредником» (65). Отрицательным отношением Баку­нина пренебрегли так же, как желанием крестьян. Подго­товка к восстанию продолжалась до середины 1877 г., пока не была раскрыта властями и не привела к ряду серьезных репрессий.

Позднее Дебогорий понял, что, считая возможным в народе «только авторитарное движение», они косвенно признавали отсутствие в среде крестьян почвы для непо­средственной революционной деятельности. Использова­ние царистских иллюзий крестьянства, обман народа бы­ли осуждены в народнической среде. Бакунин не дожил до финала «Чигиринского дела».

Характерно, что оно так же, как «беневентская попыт­ка» в Италии, произошло в одно время и оба эти акта бы­ли вдохновлены идеями бакунизма. Это обстоятельство свидетельствует о типологии бакунинской революцион­ности, обусловливающей акции подобного типа, находя­щей в арсенале идей Бакунина достаточно материала для теоретического обоснования революционных действий, не обеспеченных достаточной подготовкой сил, средств, на­родного сознания.

«Чигиринская попытка» не нашла поддержки среди других народников бакунинского направления. Несколь­ко позднее Г. В. Плеханов, выражая мнение «Черного передела», писал: «Немыслима программа, ищущая в на­родных предрассудках опоры для социально-революцион­ной деятельности, видящая в них фундамент и основу народного освобождения. Чем скорее и полнее совершится разрушение политических идеалов народа, тем скорее пробьет час его экономической свободы» (66).

 

* * *

 

Другие кружки бакунистов, возникавшие в 1873-1874 гг. повсеместно в столицах, в провинции, в местах ссылки, были проявлением уже не непосредственного вли­яния Бакунина, а влияния его идей, достаточно распрост­ранившихся в России благодаря довольно широкому, по тому времени, проникновению анархистской литера­туры (67).

Большую роль в налаживании транспорта больших партий литературы играл Ф. Н. Лермонтов, а члены его кружка способствовали ее распространению в различных районах страны. Кружок этот был не единственным про­пагандистом бакунизма. Немало способствовали этому чле­ны «Киевской коммуны», «москвичи», С. Ф. Ковалик с его пропагандистскими рейсами и многие другие (68).

Основными бакунистскими изданиями, расходившими­ся по стране, были «Государственность и анархия» с При­бавлением «А», «Историческое развитие Интернационала» и «Анархия по Прудону». Б. С. Итенберг пишет также об очень широком распространении, особенно в Петербурге, прокламации молодых бакунистов, изданной за границей в 1873 г. общиной русских анархистов (69).

Речь здесь идет об издании «К русским революционе­рам. № 1. Сентябрь 1873 года». «Община русских анар­хистов» представляла собой группу 3. Ралли, состояв­шую, как говорилось выше, из него, В. Гольштейна и А. Эльсница. По свидетельству последнего, текст брошю­ры являлся не чем иным, как программой «Русского брат­ства», написанной Бакуниным и содержавшей весьма удачное изложение анархистских принципов (70). Во вся­ком случае, тираж ее, очевидно довольно значительный, Ралли удалось переправить в Россию (71).

Наряду с типографскими изданиями широко были распространены гектографированные (особенно Прибав­ление «А»), ходили по рукам и переписанные от руки тек­сты и конспекты. Таково, например, письмо Бакунина «Интернациональным братьям — рабочим Локля и Шо-де-Фона» (72), речи Бакунина на Бернском конгрессе Лиги Мира и Свободы, программа «Альянса». Два последних документа представляли собой конспекты, принадлежа­щие М. Г. Гвоздеву, ведшему пропаганду в 1875 г. среди рабочих арсенала в Петербурге. Приведем здесь изложе­ние Гвоздевым документа «Альянса».

«1. Альянс объявляет себя атеистическим. Он желает уничтожения религии, замены наукой веры и человече­ской справедливости справедливостью божественной.

2. Он желает прежде всего окончательное и совершен­ное уничтожение сословий и равенство политическое, эко­номическое и социальное всех личностей обоих полов.

Для этого он требует прежде всего уничтожения пра­ва наследства...»

«З. Он желает для всех детей... равенства в средствах их развития...»

«4. Как враг всякого деспотизма... он не признает никаких политических действий, не имеющих прямой и непосредственной целью торжества дела рабочих против капиталистов».

«5. Он признает, что все ныне существующие политиче­ские государства должны будут исчезнуть во всемирном союзе свободных ассоциаций как поземельных, так и про­мышленных».

«6. Так как социальный вопрос может быть решен толь­ко на основании солидарности рабочих всех стран, то Альянс отвергает всякую политику, основанную на пат­риотизме и на соперничестве наций.

7. Он желает всемирной ассоциации... через посредст­во свободы» (73).

Распространению бакунистских идей служили и члены петербургских кружков «самарцев», «оренбуржцев», «нижегородцев» и др., организованных по типу землячеств. Таков, например, был кружок Л. С. Городецкого, создате­ля сначала кружка саморазвития в Самаре, а затем круж­ка «самарцев» в Петербурге. .13 1873 г. петербургские «самарцы» прочли «сочинения Бакунина, Бокля, Флеровского... Мы пришли к заключению, что в России должна произойти революция, без всякого внешнего влияния, в силу просто исторического хода вещей». Отправившись «в народ», кружковцы должны были пропагандировать необходимость свободного общинного самоуправления, а «потому уничтожения существующего ныне правитель­ства и администрации» (74).

Кружок «оренбуржцев» был создан другим петербург­ским студентом — С. С. Голоушевым. О его направлении свидетельствуют письма Голоушева, где речь идет о на­роде. В народе, «в нем лишь самом и надо искать силы и возможность освобождения как из-под гнета внешнего пра­вительства, так и из-под гнета неразвитости... Надо но только сблизиться с народом, надо просто идти в него и слиться с ним... Народу надо добиться самому улучшения своего экономического положения, поймите, надо добить­ся, а не ждать от кого-либо, потому что и ждать ему этого не от кого» (75).

Отвечая на обвинение своего отца в том, что он повто­ряет мнение Бакунина, еще один член кружка «оренбуржцев», Л. М. Щиголев, писал: «Как рассуждать, пожалуй, и Бакунина, а пожалуй, и мое. Бакунина — потому, что часть я перенял из его сочинений, но если сказать — Бакунина, то надо сказать и других писателей... Моим же я могу назвать его потому, что вычитанное из книги обратилось во мне в кровь и плоть. Если не назвать мне­ния эти моими, то их нельзя назвать и мнениями Баку­нина, потому что Бакунин это не сам выдумал.

...Вы говорите, что Бакунин навязывает Европе свои убеждения, которые ни к чему не применимы. Нет... бакунинские убеждения принимаются и число их привер­женцев растет очень быстро» (76).

Приведенный отрывок интересен с точки зрения вос­приятия и усвоения его автором мыслей Бакунина. Сле­дующий же фрагмент из показаний Щиголева на следст­вии говорит об отстаивании им идейных позиций кружка: «Мы признали революцию, которая должна была устано­вить равенство между членами общества всего мира, при этом должно было быть уничтожено право собствен­ности... Подготовлением народа к восстанию против суще­ствующего порядка мы предполагали заняться немед­ленно.

...Цель наша состояла в том, чтобы весь народ понял свои права и, усвоив их идеи, сразу осуществил их идеал» (77).

Столь же определенны были позиции члена кружка «самарцев» А. И. Комова, когда он объяснял следствию разницу между политической и социальной революцией. «Мы были против политической революции», поскольку она означала лишь перемену правительственной власти и реорганизацию государства, в то время как принципы социальной революции «отрицают всякую государствен­ную организацию, т. е. организацию сверху вниз посред­ством административной власти; они признают только естественную организацию, т. е. совершенно свободный союз общин, долженствующий возникнуть сам собой из солидарности интересов» (78).

Серьезный по глубине изучения работ Бакунина кру­жок был в Нижнем Новгороде. Руководителем его был студент Технологического института в Петербурге А. И. Ливанов. По донесению  генерал-лейтенанта И. Л. Слезкина начальнику III отделения П. А. Шува­лову, на сходках, которыми руководил Ливанов, читали «Государственность и анархию» и «Историческое развитие Интернационала» и «рассуждалось о необходимости про­пагандировать социальную революцию. Читались рефе­раты по главным вопросам сходок... Так, Халтурин (не бывавший на сходках) написал реферат "О необходимости и возможности социальной революции в России", читан­ный в квартире Серебровского. На другой сходке читали реферат Ливанова "Какое положение удобнее для пропа­гандиста"... Вообще Ливанов, имея большой авторитет для проведения своих идей, старался на сходках подни­мать такие вопросы и выбирать такие книги..., которые бы прямо вели к убеждению в необходимости идти в народ пропагандировать революцию» (79).

В упоминаемом здесь реферате Ливанов говорил: «На­до убедиться, что никакая деятельность: легальная, от­крытая, совершающаяся в пределах закона (особенно у нас) и направленная на пользу всего народа, — невоз­можна и бесполезна, что одна деятельность необходима и полезна — это возбуждение и организация всенародно­го бунта, социальной революции» (80).

Близкие по смыслу призывы звучали на многих сход­ках 1873 и 1874 гг. в Харькове, Петрозаводске, Каргополе, Саратове, Чернигове и во многих других городах и уездах России (81). Большой радикальностью отличался ру­кописный журнал черниговского революционного круж­ка. В статье «Задача революционной партии» высказыва­лись требования об уничтожении всех неравенств: «отня­тие земли и орудий производства у привилегированных классов... передачи их в руки крестьянства и рабочего населения городов. Уничтожение права на личное владе­ние землею и орудием производства и замена его общин­ным пользованием этого рода имуществами.

Уничтожение права наследства... уничтожение прави­тельственной власти, хотя бы и избранной народом».

Вместо государства «искусственно соединенного выс­шею принудительною властью, мы выставляем идеал ге­ниального Прудона и его последователя Бакунина — анархию». Далее разъяснялось, что под анархией подра­зумевается свободный союз «личностей в общины и всех общин сообразно их экономическим и другим интересам».

Говоря о нищете, голоде, притеснениях и ненависти к помещикам, возбуждаемой ими, авторы статьи писали: «Присоедините к этой ненависти сознание народом своего права на землю и волю, мы имеем все данные, что наш народ готов к революции» (82).

Обобщающая картина распространения бакунинских идей дана в Записке III отделения о революционной про­паганде 1873 г., распространяемой народниками как про­пагандистский материал» (83).

Говоря об обществе «чайковцев» и других народниче­ских кружках, автор документа пишет, что все они «про­поведовали по бакунинским рукописям негодность суще­ствующего порядка, доказывали, что государство оконча­тельно задавило и развратило русскую общину и что де­визом... всех честных и благомыслящих людей должно быть разрушение всех государств, уничтожение буржуаз­ной цивилизации, вольная организация снизу вверх...» (см. Госуд[арственность] и ан[архия], стр. 38)... Бакунин указывает на те средства, с помощью которых можно провести начала социализма с уничтожением законных начал государственных. Средствами он признает пропа­ганду в народе "боевую бунтовскую"... Он доказывает далее, что народу необходимо выяснить его отчаянное положение, его силы для открытого восстания и тот спо­соб организации, с помощью которой учащаяся моло­дежь — умственный пролетариат — сольется с народом и чернью и сделается так[им] образом связующим звеном всех недовольных между собой... Одним словом, водворе­ние "анархии" – есть тот идеал, к достижению которого должны стремиться все люди, тем не менее сочинения Бакунина и проповедь его последователей имеет на моло­дежь положит[ельное] и страшное влияние. Не встречая нигде опровержения, сочинения эти интересовали моло­дежь, как все запрещенное, уважали ее, как льстящее ее инстинктам и стремлениям, и, наконец, разделялись и усваивались ею, как "разрешающие мучительный во­прос: что делать?"» (84).

Чувство социальной опасности заставляло пред­ставителей власти реалистически смотреть на успех самого левого течения в русском освободительном движе­нии.

В тех исторических условиях именно крайность теоре­тических позиций бакунизма содействовала его влиянию. Мы говорим «теоретических», поскольку практически дальше пропаганды революции дело не шло. Но сама пропаганда бакунистов, как верно заметил Б. С. Итенберг, придавала «"хождению в народ'' большой революци­онный накал и оперативность» (85).