3. Деятельность бакунина и огарева совместно с нечаевым в 1869 — первой половине 1870 г. Программные требования в прокламациях бакунина этого периода

 

Письма «К старому товарищу» вышли в «Сборнике по­смертных статей Александра Ивановича Герцена» осенью 1870 г. К этому времени сама жизнь, казалось бы, под­твердила правильность и глубину его критики револю­ционной тактики Бакунина. Речь идет о кратком по вре­мени, но чрезвычайно насыщенном по событиям периоде нечаевщины.

Каковы были отношения между Бакуниным, Нечаевым и Огаревым, какую роль сыграли они в революционном движении и, наконец, какие теоретические уроки извлек­ли старые революционеры из этого неудачного содружест­ва? Чтобы ответить на эти вопросы, вернемся к событиям весны 1869 г.

К моменту появления Нечаева за границей он был заметной фигурой студенческого движения, представляв­шего в то время значительный фактор общественной жизни страны. Смеете с П. Н. Ткачевым Нечаев был ав­тором «Программы революционных действий», вместе с Г. А. Енишерловым, К. Н. Ивановым и др. обсуждал принципы будущего «Катехизиса революционера» и в целом принадлежал к тому радикальному крылу, которое пыталось вывести студенческое движение на арену обще­российской революционной борьбы.

К концу 60-х годов у Нечаева сложилось определен­ное, хотя и эклектичное в своей основе воззрение на орга­низацию революционного движения. Из политических направлений мысли ему более всего импонировал блан­кизм. Тактика же его определялась иезуитским принци­пом «цель оправдывает средства». Создав легенду о своем аресте и бегстве из Петропавловской крепости, он отпра­вился за границу, рассчитывая на поддержку Герцена, Огарева и Бакунина. Прежде всего его интересовал Гер­цен, которому еще ранее он послал свою прокламацию «К студентам». Александр Иванович не пришел в восторг от этого сочинения и, отказавшись от предложения Огаре­ва напечатать ее в Прибавлении к «Колоколу», посовето­вал «пустить листком» (76).

В Женеву Нечаев приехал в первых числах апреля 1869 г. «Вчера я его передал Бакунину, — писал Огарев Герцену 7 апреля. — Не думаю, чтоб было что очень широкоразвитое, но развита энергия и много узнается и увидится нового — в этом я почти уверен». У Бакунина «лишнее место, — прибавлял он, — и он юношу взял к се­бе ночевать» (77). С этого времени и началось продолжав­шееся до конца лета 1869 г. теснейшее общение Нечаева с Бакуниным и Огаревым.

Кратковременный союз и активное сотрудничество с Нечаевым первого из них вызывало и вызывает по сей день известное недоумение историков. Бакунин сам объ­яснил причины своей привязанности к молодому револю­ционеру в известном теперь письме к нему от 2 июня 1870 г. (78) Но прежде чем привести слова Бакунина, следу­ет сказать о некоторых качествах Нечаева, сыгравших здесь решающую роль. Речь идет об искренней, глубокой, фанатической преданности, по-своему понятой, идее ре­волюции, железной воле, полной теоретической бесприн­ципности, умении в интересах «дела» выдавать чужие идеи за свои. В данном случае, чтобы привлечь Бакунина, он с успехом воспользовался его же программными пост­роениями. Позднее, объясняя Нечаеву причины своего союза с ним Михаил Александрович писал: «Тем легче бы­ло мне решиться на это, что ваша программа, по крайней мере в прошедшем году, не только вполне соответствова­ла, но была вполне одинакова с моею программою, выработанною постоянным... опытом довольно продолжитель­ной политической жизни» (79).

Принятие Нечаевым теоретических и программных ус­тановок анархистской доктрины было для Бакунина глав­ным условием «интимно-политических отношений», уста­новившихся у него с молодым революционером. Но, кроме этого, он указывал еще две причины, толкнувшие его на тесное сотрудничество с Нечаевым. «Во-вторых, ... при­знавая в вас действительную и неутомимую силу, предан­ность, страсть и мышление, я считал вас и считаю способ­ным сплотить вокруг себя, и не для себя, а для дела, настоящие силы; я говорил себе и Огареву, что если они еще не сплочены, то непременно сплотятся в скором вре­мени. В 3-их... признав вас из всех мне известных рус­ских людей за самого способного для исполнения этого дела, я сказал себе и Огареву, что нам ждать нечего дру­гого человека, что мы одни стары и что нам вряд ли удаст­ся встретить другого подобного, более призванного и бо­лее способного, чем вы; ... поэтому, если мы хотим свя­заться с русским делом, мы должны связаться с вами» (80).

Огарев не менее Бакунина был увлечен личностью Нечаева. Он, по словам Е. Л. Рудницкой, «увидел в нем яркое воплощение революционера новой формации, тех выходцев из "низов", которые, как он писал еще задолго перед этим, "должны стать руководящей сплои будущей крестьянской революции"» (81).

Для обеспечения нужд пропагандистской кампании, задуманной Нечаевым, Огарев потребовал у Герцена вы­дачи половины Бахметьевского фонда (82). Герцен вынуж­ден был согласиться. Деньги эти обеспечили печатанье и распространение изданий «триумвиров», как называл Гер­цен союз Бакунина, Огарева и Нечаева.

Авторами прокламаций выступали все трое. По под­счетам Е. Л. Рудницкой, Огареву принадлежало 10 на­званий листовок, прокламаций, воззваний в пропаганди­стской кампании 1869 г. (83)

Бакуниным были написаны четыре прокламации: «Не­сколько слов к молодым братьям в России», «Наука и насущное революционное дело», «Постановка революцион­ного вопроса», «Всесветный революционный Союз со­циальной демократии».

Прокламация «Начало революции» № 1 «Народной расправы» и «Катехизис революционера» не принадлежа­ли перу Бакунина, а по идеям и стилю были сочинениями Нечаева. Ю. М. Стеклов и Б. П. Козьмин, исходя из утверждения теоретической беспринципности, будто равно присущей Бакунину и Нечаеву, считают эти работы бакунинскими. С нашей точки зрения, это не так. Бакунин был убежденным анархистом. Его взгляды были резуль­татом теоретического осмысления ряда философских си­стем прошлого, собственного опыта борьбы, собственных размышлений. Поступаться ими и самому утверждать противоположные идеи у него не было оснований. Нечаев же, как мы упоминали, был привержен бланкизму, что не мешало ему пользоваться порой анархистской фразео­логией. Издания эти носили определенно выраженный бланкистский характер. Кроме того, апология иезуитиз­ма, оправдывание всех средств (яд, нож, петля, кинжал и т. п.), призывы к террору никогда не находили себе места в пропагандистских или философских работах Ба­кунина. Однако моральная ответственность за все выпу­щенное в период совместной пропагандистской кампании не может быть снята ни с Бакунина, ни с Огарева.

В Россию прокламации отправлялись чаще всего по почте как знакомым, так и часто незнакомым Нечаеву лицам, где в большинстве случаев они до поступления к адресату оказывались в руках властей. Полицейские преследования тех, кому предназначалась подобная кор­респонденция, устраивали Нечаева, который считал, что репрессии по отношению к людям, еще не окончательно вступившим на революционный путь, вызовут их негодо­вание и помогут вступить в ряды сознательных борцов против самодержавия.

Подобная пропагандистская «тактика» вызвала спра­ведливую критику со стороны «Народного дела». «Кому... есть охота и надобность подводить наше юношество под подозрение и под обвинение в подобных проделках? Разве мало гибнет жертв за серьезное честное дело? Разве надо помогать правительству в его террористической иг­ре — без всякой цели, без всякого результата?» (84) Ост­рая критика была развернута Утиным и его группой не только против формы пропаганды, но и против призывов Бакунина — Огарева — Нечаева к организации повсе­местного восстания в 1870 г. Эта дата была связана с окон­чанием срока обязательных отношений крестьян с поме­щиками и с резким ухудшением положения народа. «При­ближаются времена Степана Разина... — писал Бакунин в листовке «Несколько слов к молодым братьям в России». — Теперь, как и тогда, волнуется вся крестьянская, вся чернорабочая Русь». Разницу он видел лишь в одном: вождя восстания Разина должна заменить «бессословная, безымянная молодежь» (85).

Свойственные Бакунину черты: принимать желаемое за действительное, преувеличивать значение явления, отвечающего его стремлениям, привлекать вольные исторические аналогии — все было здесь налицо. Но нельзя сбрасывать со счетов действительного положения в это время русского крестьянства. Голод 1868 г., особенно поразивший Смоленскую и Архангельскую губернии, привел к тому, что «целые деревни, по словам В. А. Слепцова, стали подниматься с места и уходить, целые деревни шли, сами не зная куда, шли искать хлеба... Толпы голодных, с опухшими животами людей добирались даже до Петер­бурга» (86).

Либеральная и демократическая общественность была возбуждена. Статьи в журналах, которые сообщали дан­ные о жизни и положении народа, содействовали утверж­дению представлений о критическом положении и воз­можности решительного выступления крестьян.

Книга «Положение рабочего класса в России», выпу­щенная В. В. Берви под псевдонимом Н. Флеровский, произвела впечатление на К. Маркса, который в 1870 г. писал Ф. Энгельсу, что из нее «неопровержимо вытекает, что нынешнее положение России недолго удержится, что уничтожение крепостного права, of course, лишь ускорило процесс разложения и что предстоит страшная социальная революция» (87).

В свете действительного положения в России нельзя признать удачной форму критики Бакунина, Огарева и Нечаева, выбранную «Народным делом». «Они думают, что сумеют произвести раскол в молодой России и станут, наконец, коноводами хоть нескольких групп, лишь бы получить хоть какое-нибудь оправдание своему назойли­вому выставлению себя на изумление Европе в качестве руководителей и отцов русской революции, которая и вспыхнет, по их уверениям, через год, через полгода, че­рез два месяца... и будет уже таковская, что Европе и во сне не снилось!» (88)

Еще менее удачно выглядело карикатурное изображе­ние Бакунина в том же номере журнала: «Хочу быть ре­волюционером, но не теоретиком, не доктринером, а прак­тиком! Давайте мне дело, дело! Скорее, а то жар остынет! Скажите: что делать? Но делать сейчас и нельзя ли без приготовлений, без труда!» (89)

Помимо статей, подвергавших в таком тоне критике агитационную кампанию Бакунина и его союзников, жур­нал поместил запрос «По поводу прокламаций», адресо­ванный Герцену, Огареву, Бакунину. Творчество этих трех революционеров аттестовалось как «до безобразия пошлые и до нелепости тупоумные листки», «бред беззу­бого старчества рядом с бормотанием доморощенных Митрофанов». «Мы думали, — писал автор запроса, — что из­датели "Колокола" Н. Огарев и А. Герцен сочтут нуж­ным прямо ответить... допускают ли они какую-либо солидарность с подобными листками?» (90) Затем редакция «Народного дела» предлагала свои страницы для ответа Герцену, Огареву и Бакунину. Предложением этим никто из них не воспользовался, но оно дало повод Герцену писать Огареву: «Прочел я глупый "Запрос" в "Народ­ном деле". Тебе и Бакунину будет больно, что мое имя замешано в деле, против которого я протестовал всеми силами. Оно было нелепо» (91).

В июле 1869 г. Нечаев уехал в Россию. По пути он должен был расширить связи с болгарской революцион­ной эмиграцией в Румынии. Контакты Бакунина и Нечае­ва с представителями группы «Молодая Болгария» были установлены ранее, в мае 1869 г., когда болгарские рево­люционеры Т. Райнов и Г. Грблев навестили Бакунина в Женеве (92). По воспоминаниям Райнова, на просьбу болгар дать практические советы Бакунин ответил: «День­ги, оружие и восстание», а в случае необходимости обе­щал послать опытного руководителя (93). Позднее (17 де­кабря 1869 г.) в письме к Огареву Бакунин вспоминал Райнова, «того самого симпатичного молодого человека, который был у меня при Неч[аеве] и доставил нам все наши булгарские связи» (94).

Нечаев пробыл в Румынии две недели, налаживая там транспортировку нелегальной литературы. О результатах своей деятельности он сообщил Бакунину и Огареву за­шифрованным письмом. Через границу он переправился в районе Одессы, где попытался создать «нечто вроде... организации» (95).

В начале сентября Нечаев был уже в Москве, где за три с половиной месяца сумел объединить рвущуюся к активным действиям молодежь в несколько кружков — «пятерок», которые в целом должны были составить цент­рализованную тайную организацию «Народная расправа», руководимую будто бы Комитетом, а в действительно­сти — одним Нечаевым. Однако внедрение им иезуитских приемов в среду товарищей по борьбе, требование неукоснительного подчинения таинственному Комитету, его личное диктаторство — все это но способствовало укреплению организации. Убийство же И. И. Иванова (21 ноября 1869 г.), организованное Нечаевым после отказа первого подчиниться его диктатуре, привело к полному провалу: несколько сот людей было арестовано, 87 из них преданы суду. Самому Нечаеву удалось скрыться.

29 декабря 1869 г. И. Н. Любавин в письме к Бакуни­ну из Гейдельберга на основании слухов рассказывал о событиях в России: «Вероятно, Вы уже знаете, что в Петер[бурге] происходит теперь сильная суматоха. Открыл­ся важный заговор, имеющий целью народное восстание на 19 февраля 1870 г. В течение одной недели заарестова­но в одном Петербурге до 70 человек, кроме того сделаны аресты в Москве и в провинции. Арестуют крайних, аре­стуют и "умеренников". В числе арестованных находятся 2 наших общих знакомых: Негрескул и Би (возможно, Бой — псевдоним Нечаева. — Н. П.), тот самый Би... который взялся хлопотать о Ваших делах. Как говорят, аресты эти явились совершенно врасплох» (96).

Обеспокоенный Бакунин в письме Огареву от 7 января 1870 г. выражал надежду, что слухи «о нашем Бое» ока­жутся несправедливыми (97). Надежды его сбылись.

Через две недели по возвращении в Женеву Нечаев встретился наконец с Бакуниным, который жил в это время в Локарно, и убедил его в плодотворности своей поездки в Россию. Действительные же его успехи состоя­ли не в деятельности «Народной расправы», а в развитии отношений с болгарским освободительным движением, налаживании южных путей и связей для провоза в Россию пропагандистской литературы. Деятельность мни­мого Комитета, как всегда, не подвергалась обсуждению. Убийство же И. И. Иванова, представляемого Нечаевым шпионом, не вызвало у Бакунина осуждения (98).

Ко времени возвращения Нечаева Бакунин был занят переводом «Капитала» Маркса на русский язык. Работа эта была получена через Любавина, и Бакунин получил в счет ее 300 рублей аванса. Нечаев, стремясь переклю­чить все время и энергию старого революционера на нужды своей пропаганды, потребовал оставления перевода; заверив, что «Комитет» уладит все его деловые обязатель­ства. Улаживанием оказалось письмо Любавину, напи­санное Нечаевым от имени «Комитета» в непозволитель­ной, угрожающей форме (99). Полгода спустя это письмо сыграло важную роль в разоблачении Нечаева, а через два года фигурировало на Гаагском конгрессе Интерна­ционала в качестве обвинительного документа против Бакунина.

Но вернемся к пропагандистской кампании, разверну­той в первой половине 1870 г., после приезда Нечаева. Бакунин принял в ней ограниченное участие. Он высту­пил лишь с одной прокламацией «К офицерам русской армии» и написал брошюру в защиту преследуемого цар­ским правительством и швейцарскими властями Нечаева: «Бернские медведи и петербургский медведь». Основным автором прокламаций стал Нечаев, действовавший, одна­ко, по плану, предложенному Огаревым. «Можно утверж­дать, что самый план одновременного обращения к раз­личным классам и группам русского общества принадле­жал именно ему», — пишет Б. П. Козьмин, напоминая о воззваниях Огарева 1861-1862 гг. (100) Соглашаясь с этим мнением, Е. Л. Рудницкая добавляет, что возрож­дение старого пропагандистского плана Огарева «было искусственным, поскольку иным стало положение в Рос­сии» (101). Но если идея и план были предложены Огаревым, то исполнение в преобладающей части определялось Не­чаевым. Прокламации, обращенные к различным слоям русского общества, носили характер скорее мистифика­ции, чем серьезной пропаганды. Чего стоили одни подпи­си в них: «Потомки Рюрика и Партия Российского неза­висимого дворянства», «Контора вольных русских куп­цов», «Истинные пастыри», «Дума всех вольных мещан» и т. и. В то же время был издан второй выпуск «Издания Общества Народной расправы», принадлежащий перу Не­чаева.

 

* * *

 

Как же отразились программные идеи Бакунина в написанных им прокламациях периода двух пропаганди­стских кампаний 1869—1870 гг.?

«Несколько слов к молодым братьям в России» — так называлась первая из них — продолжала идеи статьи «Наука и народ», но ставила их в конкретной и весьма категорической форме.

В обстановке, когда, по представлениям Бакунина, волнения охватили «всю крестьянскую, всю чернорабочую Русь... ожидающую новой, настоящей воли, но уже не сверху, а снизу», место революционной молодежи было не в университетах, а среди народа. «Ступайте в народ! Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука». Далее шло определение роли пропагандистов в народе: «Грамотная молодежь должна быть не благодетелем и не диктато­ром — указателем для народа, а только повивальною баб­кою самоосвобождения народного, сплотителем народных сил и усилий. Чтобы приобресть способность и право слу­жить народному делу, она должна утопиться в народе. Не хлопочите о науке, во имя которой вас хотели связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с ми­ром, которого она есть выразитель. Наука же новая и живая, несомненно, народится потом, после победы, из освобожденной жизни народа» (102). Не от книжного обра­зования, а от степени исторического опыта зависит, счи­тал Бакунин, способность народа «к разумному освобож­дению».

Эту же мысль он повторил в другой пропагандистской брошюре — «Всесветный революционный союз...», напи­санной примерно в то же время. «Народные массы выра­батывают свои убеждения, справедливые или ложные, не путем книжного образования и сознательного мышления, а медленным и трудным путем исторического опыта, путем исторических бед и страданий... Народ мыслит фактами, а не словами — он большей частью презирает слова. Поэ­тому надо убеждать его фактами, а не абстрактно-логиче­скими заключениями» (103).

Роль «сплотителя народных сил», которую Бакунин отводил молодежи, была весьма значительной. Именно поэтому в пропагандистской кампании 1869-1870 гг., так же как и в последующих случаях, обращаясь к рус­скому революционному движению, Бакунин прежде всего рассчитывал на передовую разночинную молодежь. По­скольку же авторитет науки и просвещения для многих был велик, разрушать его он считал одной из важнейших задач.

Если первая его статья в «Народном деле» была посвя­щена соотношению науки и народа, то начало новой про­пагандистской кампании ознаменовалось постановкой во­проса о соотношении науки и революционной молодежи.

Содержание брошюры «Наука и насущное революци­онное дело» было, как всегда у Бакунина, шире постав­ленной им задачи. Не останавливаясь на нем подробно, выделим лишь некоторые вопросы программного характе­ра. Прежде всего следует отметить некоторые изменения в представлениях, высказанных Бакуниным в статье «Наука и народ». Если там он, не возражая против откры­тия народных школ, сетовал лишь на непригодность их для решения задачи подлинного просвещения, которое может быть обеспечено победой революции, то здесь он решительно выступил против современного народного об­разования. «Неужели же, — писал он, — механическое умение читать, писать и считать вместе со знанием дурац­кого и развратного катехизиса составляют образование действительное, такое, о котором стоило бы говорить?» (104). Ни подобное начальное обучение, ни наука не нужны на­роду, поскольку служат целям и интересам самодержав­ного государства, отвлекая народ «хоть на малое время от единственно ныне полезного дела — бунта» (105).

Способность к бунту органически, по Бакунину, при­сущая народу вообще, особенно отчетливо проявлялась в русском крестьянстве. Приводя сведения о крестьянских восстаниях, он заключал: «Следовательно, вопрос но в способности его (народа. — Н. П.) бунтовать, а в способ­ности создать организацию, которая могла бы доставить его бунту победу и не случайную только, а продолжитель­ную и окончательную» (106). Так появлялся главный вопрос «насущного революционного дела»— вопрос организации. Силы стихийной в народе достаточно, но, лишенная орга­низации, она не является настоящей силой. «Она не в состоянии, — писал Бакунин, — выдержать долгой борьбы против силы гораздо слабейшей, но хорошо организован­ной. На этом неоспоримом преимуществе силы организо­ванной над стихийною силой народа основано все госу­дарственное могущество» (107).

Сообщив, что организация сил рабочих уже соверша­ется на Западе, Бакунин ставил вопрос о том, каким обра­зом она может произойти в России, — ставил, но не давал ответа. Брошюра осталась незавершенной.

В другой прокламации — «Постановка революционного вопроса» ответ на этот вопрос в общей форме был. Разви­вая свою известную мысль о том, что молодежь не должна учить народ, Бакунин писал, что теперь следует не учить, а бунтовать, объединяя разрозненные народные выступле­ния. Революционеры должны дать народу «единство пов­семестного движения путем сплочения его же собственных бунтующих и до сих пор разрозненных сил» (108). По сущест­ву, это также был вопрос организации, для претворения в жизнь которой следовало непосредственно участвовать в народных бунтах.

Что же называл Бакунин бунтом? В прокламации со­держалось разъяснение и по этому поводу. Он писал о двух видах народных выступлений: бунтах мирного крестьянского населения и разбойничьих бунтах. При подавлении первых части восставших удастся бежать, и они-то становятся разбойниками. «Разбой — одна из по­четнейших форм русской народной жизни. Он был со времени основания московского государства отчаянные протестом народа против гнусного общественного поряд­ка... Разбойник — это герой, защитник, мститель народ­ный, непримиримый враг государства и всего обществен­ного и гражданского строя... боец на жизнь и на смерть против всей чиновно-дворянской и казенно-поповской ци­вилизации» (109).

Так впервые прозвучала бакунинская апология разбойного мира. Это было, пожалуй, самое необоснованное и фантастическое из всех его утверждений. Но поскольку оно прочно вошло в актив его программных требований, попробуем разобраться в его сути. По существу, Бакунин сам помогает это сделать. В настоящей брошюре он гово­рит не о тех, кто грабит на дорогах мирных жителей, а о тех, кто, спасаясь от разгрома того или иного местною бунта, уходит в лес и, скрываясь там, пребывает в постоянной готовности продолжать начатую борьбу. В письме Нечаеву от 2-9 июня 1870 г. он пишет о «казацко-paзбойном мире», тем самым указывая, что речь идет о крестьянах, которые в поисках воли бежали от крепостной зависимости. Разбойник в представлениях Бакунина – это прежде всего человек, на все готовый не ради выгоды, денег, богатства, а только ради воли. Необоснованность надежд Бакунина на «разбойный мир» состояла не в том, что мир этот плох или аморален, а в том, что его попросту не было. 70-е годы XIX в. нельзя было сравнивать с XVI-XVII веками. Народные легенды нельзя было считать отражением современной действительности. Борьбу за землю в послереформенные годы нельзя было рассматривать вне реальных требований и нужд крестьян, чтобы объяснить настойчивость, с которой Бакунин отстаивал этот тезис, можно обратиться лишь к единственному рациональному мотиву. «Разбойный мир» нужен бы ему как доказательство того, что мысли о восстании и разрушении существующих форм жизни всегда «стихийным образом живут в сознании масс». Но рациональность не была определяющей чертой личности Бакунина.

Мнения исследователей, например Ю. М. Стеклова, о том, что Бакунин был прежде всего человеком дела, неверны. Стоит вспомнить его занятия философией, его способность не только к познанию и объяснению существующих философских систем, но и к созданию собствен­ных философско-социологических доктрин. Теория его, однако, не всегда согласовывалась с действительностью, и тогда, чтобы заполнить брешь между желаемым и дейст­вительным, возникали немотивированные утопии. Одной из них и была апология «разбойного мира».

Именно утопический характер возвеличивания разбоя хорошо понимал Огарев. «Ты в "Постановке революцион­ного вопроса", — писал он, — хочешь навязать народу движения, которых нот, движения, которые являются как частные уходы от бед и преследований... Удастся мо­гут только движения, которые пойдут не в лес, а на сель­ские площади... Разбой остался в России как частный случай. Чего же ты хочешь от подобных форм? Они вне народных требований. Ты говоришь: "Мы, разумеется, стоим за народ". Кто это мы? Прежде всего надо, чтобы народ нас признал за своих» (110).

Для становления бакунинской программы важна его прокламация «К офицерам русской армии». Здесь пробле­ма организации сил русского движения, обозначенная в общем плане в брошюрах «Наука и насущное революцион­ное дело» и «Постановка революционного вопроса», обрела более конкретные черты. Впервые им было сказано о тай­ной организации в России, о ее задачах, моральном обли­ке ее членов, о ее соотношениях с народом. «Тайная орга­низация — это как бы штаб революционного войска, а войско — целый народ» (111). Под этим «штабом» Бакунин подразумевал «уже теперь существующую и действующую организацию», подчиненную «всем приказаниям и распо­ряжениям единого комитета». Нечаевская «Народная рас­права» представлялась значительной партией, «сильной своей дисциплиной, страстной преданностью и самоотвер­жением своих членов». Бакунин наделял неизвестных ему участников этой организации всеми теми добродетелями, о которых писал в других своих программах, рассчитан­ных на Международное тайное общество. О высшем орга­не — Комитете, о его идеальных членах, о коллективнос­ти, царившей в нем, говорилось в том же патетическом тоне.

В итоге Бакунин формулировал основное программное требование тайной организации: «Полнейшая свобода и полнейшее равенство всех людей... основанные на обще­ственной собственности и общем труде, равно для всех обязательном» (112). За осуществление этой цели Бакунин предлагал бороться как русским офицерам, так и всем желающим пополнить организацию. «Для всех друзей, к какому бы они сословию и положению ни принадлежа­ли, лишь были бы они только искренни, наши ряды от­крыты» (113).

Подобное обращение было значительно более утопич­но, чем надежда на русскую армию в начале 60-х годов, но нам важно подчеркнуть здесь не тактическую цель прокламации, а определенность поставленного вопроса о тайной революционной организации как штабе будущей революции.

Говоря о прокламации «К офицерам русской армии» и возмущаясь представлениями ее автора о «Народной расправе», Ю. М. Стеклов восклицал: «Вот что писал Ба­кунин уже после разгрома нечаевского предприятия. Вот насколько он еще солидаризировался с нечаевскими ми­стификациями» (114). Негодование это оправдано здесь лишь частично, поскольку прокламация вышла в феврале 1870 г., когда Бакунин еще был полностью уверен и в Нечаеве и в его организации. Крах всех надежд, с ним связанных, произошел в мае, хотя первые признаки теоре­тических разногласий стали намечаться в марте в связи с подготовкой нечаевского «Колокола».

После смерти А. И. Герцена его протесты против изда­ния не принимались в расчет, но для придания авторитета этому начинанию Нечаев стремился связать его с тради­цией старого «Колокола». Для этого он хотел привлечь в редакцию Н А. Герцен, которая, решительно отказав­шись от упоминания где бы то ни было ее имени, взяла на себя, однако, обязанности секретаря редакции, которые исполняла совместно с В. А. Озеровым.

А. И. Герцен говорил о невозможности для журнала «двойства воззрений», «Колокол» же возник теперь на пол­ном их разнобое. Вот как описывала Н. А. Герцен обста­новку, предшествовавшую изданию: «Начались у них спо­ры о назначении журнала, и какого цвета он должен дер­жаться. Огарев и Бакунин без успеха старались убедить Волкова (Нечаева.— Н. П.), что необходимо, чтобы "Ко­локол" был красный. Волков настаивал на исполнении своего фокуса; старался доказать со своей стороны необ­ходимость издавать газету пеструю или бесцветную, так, чтобы всех озадачить, чтоб лица всех партий безразлич­но могли писать в нем, конечно, чтобы выражать свое недовольствие или свою ненависть против русского пра­вительства». В итоге, заключает Н. А. Герцен, «старики уступили молодому тирану» (115).

Запись Н. А. Герцен отразила внешнюю сторону поле­мики. В действительности все было сложнее. И «старики» не были едины в своих взглядах на издание, и «фокус» Нечаева был не так прост. Обратимся к письму Бакунина Нечаеву от 2-9 июня 1870 г.: «Несчастная попытка Ваша издавать "Колокол" на невозможных условиях»; «иско­верканная программа "Колокола", от которого комитет и Вы требовали просто нелепости, невозможности»; «про­тив своего убеждения, я уговорил Огарева согласиться на издание "Колокола" по выдуманной Вами дикой, невозможной программе» (116). Фразы эти, разбросанные по тексту письма, говорят о диктатуре Нечаева и в этой «не­счастной попытке», убеждают в том, что сначала предпо­лагалась другая программа издания и что Огарев упор­нее, чем Бакунин, сопротивлялся «дикому, невозможному» направлению «Колокола». Последнее обстоятельство, на первый взгляд, кажется странным, поскольку именно Огарев принял затем деятельное участие в журнале.

Его роль, как и все содержание нечаевского «Колоко­ла», обстоятельно проанализирована Е. Л. Рудницкой. Однако утверждение исследовательницы о том, что «абсо­лютно преобладающей в старом "Колоколе" установке примата социальной революции над политической» новый «Колокол» противопоставил программу «политической ре­волюции в ее абсолютно чистом виде» (117), осталось недока­занным. Да и сама Е. Л. Рудницкая в следующем же абзаце сообщает, что «призыв к "низвержению правитель­ства" был лишен какого-либо определенного политическо­го содержания: тут же стирался и его революционный смысл и его реальное наполнение» (118).

Не вполне можно согласиться и с другим утверждени­ем автора: «"Колокол", как его задумал Нечаев, был про­должением... "игры" (в революцию — Н. П.), и Н. А. Тучкова была в целом права, возлагая главным образом на Бакунина ответственность за это» (119). Однако участие последнего в издании свелось к предварительному обсуждению его плана и к протесту против его программы после публикации первого номера.

Выскажем несколько соображений по организации «Колокола» и его роли в идейных разногласиях Бакунина с Нечаевым. Возможно, что дополнительным аргументом, содействовавшим активному участию Огарева в журнале, обращенном и к либеральному лагерю, было желание заполнить брешь в пропагандистской кампании. В этом случае следует вспомнить Б. П. Козьмина, считавшего, что возобновленный «Колокол» следует рассматривать не изолированно, а как часть всей нечаевской пропагандист­ской кампании (120). Вместе с тем нельзя согласиться с дру­гим утверждением исследователя о том, что вся программа «Колокола» была «приноровлена ко взглядам и вкусам русских либералов» (121). Еще более неправ М. Конфино, утверждавший, что «политическая линия "Колокола" бы­ла либерально-консервативной, и он стоял за конститу­ционную монархию с законными мирными реформами» (122).

Содержание шести вышедших номеров «Колокола» оп­ровергает оба вышеприведенных мнения. Почти в каждом номере издания шла речь о низвержении императорского ига (№ 1 и 3), уничтожении самодержавия (№ 2 и 4), о необходимости для народа освободиться самому «своим пониманием и движением» (№ 6), наконец, довольно под­робно говорилось о тайном революционном обществе с центром в России, задача которого — «разрушение су­ществующего правительства» (№ 6). Все это не могло быть рассчитано на либеральную общественность. Не могла быть ей близка и проводившаяся в каждом номере идея объединения всех оппозиционных сил, куда редакция включала и сторонников немедленного бунта.

Можно считать, что «ко вкусам либералов была при­норовлена» лишь часть «пестрой» программы «Колокола». Это касалось материалов, обращенных либо к либераль­ной бюрократии (восхваление деятельности братьев Милютиных), либо к левому крылу либерализма (критика конституционных иллюзий), либо к либералам вообще, которых стремились запугать в журнале призраком рево­люции. Но и это делалось не с мыслью о реальном успехе такой пропаганды в либеральной среде, а совсем с иной целью: продемонстрировать тем, кого Нечаев считал сво­ими единомышленниками, возможности игры с этой оп­позицией. Ведь с ней, составляющей по «Катехизису» четвертую категорию общества, нужно было «конспири­ровать», «делая вид, что следуешь за ними, а между тем прибирать их в руки, овладеть всеми их тайнами... и их руками и мутить государство» (123). Именно потому и была программа «Колокола» «дикой, невозможной», что она, как и вся деятельность Нечаева, строилась на мистифика­ции, на введении в заблуждение и сталкивании разных общественных течений.

Во 2-м номере журнала (9 апреля 1870 г.) появилась статья Бакунина «Редакторам "Колокола"». «Прочитав со вниманием 1-й номер возобновляемого вами "Колокола", — писал он, — я остался в недоумении. Чего вы хо­тите? Ваше знамя какое? Ваши теоретические начала ка­кие и в чем именно состоит ваша последняя цель? Одним словом, какой организации желаете вы в будущем для России?» (124).

Цитируя эти слова, исследователи рассматривали их до сих пор как протест Бакунина против беспринципной программы издания, ранее ему не известной, выяснив­шейся для него только после появления первого номера. Новые документы (письма Бакунина и записи в дневнике Н. А Герцен) показывают совсем иное положение дел: Бакунин знал о замыслах Нечаева, вместе с Огаревым спорил с ним, но в конце концов смирился. Ясно, однако, и то, что реальное воплощение этих замыслов уже в первом номере «Колокола» оказалось все же неожиданным для него, вызвало новую острую реакцию, тем более, что во время подготовки журнала, находясь в Локарно, он не принимал непосредственного участия в работе.

Все эти обстоятельства и поясняют его слова об «иско­верканной программе». «Колокол» вышел за рамки тех уступок, которые сделал Бакунин. Нечаев — централь­ная фигура издания — мог не считаться с Бакуниным, поскольку уже к марту 1870 г. получил от него все то, в чем мог быть ему полезен старый революционер. Вопрос о Бахметьевском фонде был решен в пользу Нечаева. Ба­кунин рекомендовал его некоторым своим друзьям из меж­дународной революционной демократии, наконец, он по­лучил трибуну «Колокола». Теперь, по его логике, можно было отбросить ненужную более теоретическую маску и выступить с собственной политической программой (№ 2 «Издания Общества Народной расправы»), проделывая в то же самое время «фокус» с «Колоколом». Причем он про­должал быть уверенным в дальнейшем подчинении Ба­кунина Комитету, иными словами, ему, Нечаеву. Он на­стаивал на переезде Михаила Александровича в Женеву, намереваясь полностью занять его работой но изданию «Колокола».

В это время (2 июня 1870 г.) С. И. Серебренников пи­сал Нечаеву: «Фонда хватит на несколько месяцев. Толь­ко на набор, бумагу, печатанье, а чем жить будет Баку­нин во время работы? Чем другие, которым придется тоже работать только для "Колокола"?» (125).

От письма Бакунина во втором номере Нечаев отде­лался несколькими общими фразами «От редакции». В следующем же «Колоколе» он заявил, что особый «радикализм принципов, о котором так хлопочут люди, зани­мающиеся одними теориями, кажется нам теперь несво­евременной роскошью» (126). Это был весь ответ на условия, сформулированные Бакуниным. Идти на союз с редакцией он соглашался лишь в том случае, если она «неуклонно и без малейшей уступки» будет требовать «от всех, присту­пающих к вам, несомненных доказательств ненависти к существующему порядку и твердого намерения всеми средствами и силами способствовать к его разруше­нию» (127).

Более Бакунин в журнале не участвовал. Статья его «Панславизм», опубликованная во французском приложении к «Колоколу» от 9 апреля 1870 г., была посвящена разоблачению политики царизма в славянских странах и, возможно, отвечала пожеланиям болгарских револю­ционеров. Так закончилась совместная деятельность Ба­кунина и Нечаева, но полный идейный разрыв был еще впереди.