III Русские композиторы глазами Асафьева: особенности подхода к постижению творческого облика

Одним из главных научных интересов и источников идей и открытий Асафьева, основной темой, центром его многообразной и разноплановой научной деятельности была русская музыкальная классика. Масштабные труды ученого, статьи, рецензии, заметки, материалы его работ, различные высказывания по той или иной проблеме и наброски поражают широтой знания отечественной музыкальной культуры и всесторонностью интересов, являющихся неотъемлемой стороной его музыковедческих работ.

Русская музыка начала ХХ века была представлена несколькими поколениями русских музыкантов, идейно-эстетические мировоззрения были глубоко различны. Вместе с композиторами-«шестидесятниками» в полную силу работали представители поколения 80-х годов – Лядов, Танеев; яркого расцвета достигло творчество Рахманинова, Скрябина, Метнера; бурно начинало свою жизнь искусство молодого поколения – Стравинского, Прокофьева, Мясковского, Глазунова. Новаторские поиски этих композиторов были поняты не всеми и не сразу. Благодаря Асафьеву, его творческому чутью многие творческие личности были по достоинству оценены и поняты.

Асафьев писал: «Динамика жизни и энергия роста – вот что зазвучало в «Весне» Стравинского и в «Скифской» Прокофьева накануне и в самом начале катастрофического развёртывания великой эпохи. Если бы от творчества обоих композиторов остались как исторические свидетели эти два памятника, то их одних достаточно было бы для оценки предреволюционного русского симфонизма, обратившегося…от эстетства и субъективистских тенденций к симфонизации стихийных и массовых явлений…» (№8,с.193).

Многие работы Асафьева, посвящённые исследованию творчества русских композиторов, явились первыми и самыми значительными трудами, очень тонко, точно и глубоко раскрывшими самую суть композиторской индивидуальности, особенностей письма и стиля.

Велик вклад Асафьева в изучение Глинки. Автор внёс много нового в оценку наследия композитора, по-новому прочитал глинкинские «записки», создал монографию, раскрывшую сущность композитора и особенности музыкальной драматургии его произведений. Книга «Глинка» была отмечена государственной премией. Говоря о характере особенностей стиля композитора, Асафьев писал: «Мысль Глинки, можно сказать, микроскопически точна». (№1, с.225). О «Руслане и Людмиле»: «…мир интонаций «Руслана» - сложнейшая интонационно-географическая карта.» (№1, с.149). Диапазон охвата стилевых проявлений в музыке Глинки наиболее широк в исследованиях Асафьева: «Глинка – подлиннейший классик, и стиль его глубоко свой, но не субъективный». (там же).

Первым капитальным исследованием о Римском-Корсакове явились блестящие характеристики его опер в «Симфонических этюдах» Асафьева. Многие суждения автора об особенностях музыкального мышления и стиля композитора, о симфоничности его оперной драматургии сохраняют свою ценность и поныне. На трактовке концепционной стороны произведений отразились особенности личности самого Асафьева, которыми обусловлена методология учёного. Будучи сам композитором, Асафьев, анализируя то или иное сочинение, смотрел и видел его изнутри, изучал сам процесс создания музыкального произведения, и, тем самым, довольно метко подмечал все особенности создания, его достоинства и недостатки. Эти качества Асафьева и использование им богатых документальных данных позволило автору внести много нового в биографию композитора, характеристику его музыкальных воззрений, историю создания ряда опер. В последующем фактологический материал книги нашёл широкое применение в работах других музыковедов.

Другая фундаментальная работа Асафьева – монографический очерк «Николай Андреевич Римский-Корсаков», изданный к столетию со дня рождения композитора. Несмотря на сравнительно небольшие размеры, труд заключает в себе целостную научную концепцию: идейное содержание творчества Римского-Корсакова, его художественный метод, важнейшие особенности стиля рассматриваются в свете проблемы народности как ведущего начала в искусстве того времени и мировоззрений композитора. Асафьев проницательно отметил двойственную эстетическую природу творчества Римского-Корсакова в его сказочно-мифических операх, «двоемирие», выступающее в контрасте реального и волшебно-природного. Асафьев точно подметил так называемые «стилистические призмы», отделяющие корсаковскую музыку от живой народной практики, о несколько эстетизированном подходе к ней композитора. Также Асафьев отмечал музыкально-стилистические признаки романтизма, характерного для творчества Римского-Корсакова. Стиль оркестровых партитур композитора автор связывал с понятием «симфонически-фиерического» музыкального мышления, характеризующегося особенным блеском и виртуозной игрой тембровых и гармонических красок, ярко выраженной картинностью в музыке.

В своем творчестве Асафьев впервые в русском музыкознании раскрыл творчество гениальных композиторов во всей его глубине и силе, во всем его индивидуальном своеобразии. Характеристики русских и советских композиторов в трудах музыковеда покоряют остротой анализа, меткостью наблюдений, силой обобщений, блеском изложения.

В работах ученого – поразительные исторические исследования, отличающиеся новизной сопоставления явлений музыкальной жизни, блестящие культурно-художественные и исторические параллели, проницательные открытия исторических закономерностей.

Асафьев всегда активно выступал в защиту нового в искусстве и композиторском творчестве, вел неустанную борьбу за современную музыку. Исследователь превосходно знал, искренне любил и популяризировал великие достижения мастеров прошлого. В этом убеждает его многолетняя литературно-критическая деятельность. Но не менее притягивало и волновало Асафьева живое, только возникавшее искусство. Заслугой критика является то, что он отстаивал современную музыку при непременном ее сочетании с достижениями мировой классики.

Он вместе с В. Г. Каратыгиным и Н. Я. Мясковским был одним из первых критиков и пропагандистов творчества молодого С. С. Прокофьева. Н. Мясковский называл Асафьева «человеком редчайших душевных и умственных качеств». Прокофьев, в свою очередь, писал об Асафьеве, как о «большом музыканте». Во второй половине 20-х годов появляется серия эссе, посвященных Прокофьеву. Асафьев был первым биографом композитора, а также их связывала крепкая дружба.

Асафьев писал в письме к Д. Кабалевскому: «Что касается статей о Н. Я. Мясковском и С. С. Прокофьеве, людях мне некогда очень близких, а теперь только по прежнему дорогих, то как это ни странно, но писать о них – сейчас для меня совсем новая, совсем иначе, чем раньше, заново поставленная для себя и общественно-остро-значительная тема… Воспоминаниями тут заниматься не хотелось бы. Надо писать современные портреты». (№ 10, с. 302).

Асафьев всегда хотел рассказать о композиторе свежим, живым языком, а не представить его некой недосягаемой легендарной личностью. При характеристике ранних сонат Мясковского, Асафьев применяет такие эпитеты, которые более соответствуют описанию человеческого характера, нежели музыки: «…можно говорить о крайней степени чувствительности и впечатлительности гармоний Мясковского, о их нервной настороженности и чуткости. Но не следует путать этих свойств музыки Мясковского с изнеженностью и полной субъективистской отгороженностью от окружающей жизни…» (№8,с.259).

Ученый с большим трепетом и серьезностью подходил к своим монографическим работам, с огромной ответственностью перед самим собой и перед тем, о ком писал: «В прошлом году, чтобы в итоге написать маленькую памятку о Чайковском,– я должен был заново для себя пересмотреть все его творчество. Недавно я вынужден был отказаться от любезного предложения… вспомнить о Скрябине: написал две страницы и бросил, убедившись, что все надо начинать с полного пересмотра и нового вникания. А ведь тут живые люди и дорогие… Прокофьевскую тему я еще как-то провижу… но тему Мясковского как тему в истории, а не как симпатичной мне дорогой личности в пледе в комнатке с лесными фото – надо искать…» (№ 10, с. 303).

Огромное значение имела пропаганда Асафьевым подлинного Мусоргского; чутьем художника и дальновидного критика он угадал значение и оценил новаторство Прокофьева, Стравинского и Мясковского еще тогда, когда их вообще не замечали или отвергали; он так же приветствовал восходящего Шостаковича еще в самом начале его творческого пути.

Г. Тигранов отмечал: «Колоссальные знания, творческий подход к явлениям искусства, новизна, смелость и дискуссионность выдвигаемых положений… умение увидать и поддержать все новое, молодое, было той притягательной силой, которая… влекла к Борису Владимировичу.» (№ 10, с. 39).

Лучшими образцами советской критики являются статьи исследователя о Н. Я. Мясковском, С. С. Прокофьеве, Д. Д. Шостаковиче, А. И. Хачатуряне, В. Я. Шебалине. Асафьев оставил много ценных страниц о Лядове, Глазунове, Танееве, часть из которых носит характер личных воспоминаний.

Асафьев уважал и чтил Глазунова как композитора и человека, Глазунов же ценил эрудицию и музыкальность Асафьева. Образная характеристика симфонического стиля Глазунова, данная Асафьевым: «…Путь лирико-эпического симфониста – без обнаженной драматургии душевных бурь, без эмоционально-субъективной окраски…» (№2, с.213).

В своих работах о Скрябине Асафьев подчёркивал глубокую обусловленность всего характера мышления композитора его природой музыканта. Асафьев писал, что искусство Скрябина «…полно тонкого артистического интеллектуализма, вкуса, жажды радости общения. Его утопическая философия возникает именно из стремления его, одинокого энтузиаста, прометействующего на пороге двух веков интеллигента, к радости всечеловеческого общения.» (№7, с.339-340).

Непосредственное проникновение в суть явлений запечатлено в небольших по объему, но ценнейших по наблюдательности заметках Асафьева о А. К. Лядове, в творчестве которого, по словам ученого, «современники чего-то не доглядели» и к рассмотрению и анализу которого он призывал обратиться. Только в 1944 году критик предпринял «робкую попытку наметить характерные черты лядовского… эстетического мышления.» Весьма знаменательны слова Асафьева о том, что этот «чуткий художник» имел в его жизни и формировании «значение сильнейшее». Ученый писал: «Многие заданные им мне загадки я разгадывал постепенно, а иные из них я разгадываю только теперь – и всегда к своей пользе». (№10, с. 395).

Асафьев писал, что «основной сущностью лядовского облика необходимо счесть необычайное противоречие мысли и жизнедеятельности композитора… Лядову мыслился некий идеал художественного отшельничества с единственной целью впитывать в себя прекрасное во всех видах искусства». В этом высказывании угадываются точки соприкосновения Лядова не только с традициями кучкистов, но и с художественными направлениями и тенденциями культуры рубежа веков, получившими объемное определение модернизма.

В работах Асафьева Лядов предстает как замечательный композитор, следующий по пути, «предначертанному Глинкой»; как наставник-педагог, данью признательности которому (наряду со Стасовым) стало посвящение книги «Глинка»; как образованнейший представитель русской интеллигенции, отразивший ее «метания и томления духа», ее упорные искания идеала, «поскольку в нем ключом била критическая остро проницательная мысль, согреваемая пламенным сердцем негодующего или с любовью встречающего то или иное явление художника». (№ 1, с. 271).

Исследователь писал, что «краткие встречи с Лядовым оказались… путем к возрождению глубокого интереса к народному творчеству,… мостом к включению… сознания в мир искусства… и в русский символизм». (№ 10, с. 419). Лядов «с волнением следил за русской живописью и за ростом в ней культуры живописного, регулярно посещая выставки.» (№ 2, с. 270), был поклонником иконописи.

Большинство фортепианных миниатюр композитора Асафьев называл «лядовские маски». Следующим образом исследователь говорил об атмосфере русской культуры рубежа веков и связанном с ней эмоциональном строе музыки Лядова: «… музыка, избегающая психологизма и явных открытых контрастов, сторонящаяся волевого напора и не приемлющая ярмарочного крика; близкая устремлениям художников-импрессионистов, где много художественно-чуткого, проникновенно-культурного, овеянного искренним пафосом, тоской о красоте, как проявлении человечного, но где глубокий интерес к человеку был потерян, уступив место мечте, вымыслу, сказке.»

Если вспомнить замечание Стравинского по поводу творческого метода Лядова, говорившего, что он работал «словно разглядывал все сквозь увеличительное стекло», то в связи с этим Асафьев писал, что это свойство сближает композитора с «мастерами миниатюры в других искусствах». (№ 8, с. 128).

Также Асафьев писал, что «Лядов проявил себя мастером чётко гравированных малых пространств музыки… В этих тщательно ограниченных пределах, оказывалось, можно было сказать много занимательного и так, что захочется слушать и слушать». (№4, с.89). Говоря о «миниатюрах изысканной выработки» Лядова (основном жанре творчества композитора), Асафьев прибегает к сравнению мастерства композитора с техникой резьбы народного умельца. Отсюда появилось замечательное метафоричное высказывание Асафьева: «резец-слух Лядова – это точный глаз, намечающий…формы и движения». (№4, с.98).

Асафьев, обращаясь к рассмотрению отдельной творческой личности, стремился понять и объяснить её в контексте типичных для времени явлений художественной культуры.

В своих монографических исследованиях Асафьев очень ярко и точно воссоздавал образ, нюансы творческой натуры, достоинства и недостатки, вскрывал причинно-следственную связь типичных явлений, черт характера композитора – человека и художника. Его работы отличаются яркостью литературного изложения, проницательностью оценок, емкостью мысли, широтой ассоциаций, интересными обобщениями. Так автор говорил о свей работе: «Черновиков у меня не бывает, приступаю к написанию, когда уже все сложится – не только основные мысли, но и сама форма». (№ 10, с. 261).

Асафьев явился преемником и продолжателем виднейших представителей русской классической мысли о музыки – В. Ф. Одоевского, А. Н. Серова, В. В. Стасова. Вместе с тем его деятельность знаменовала новый этап в развитии музыкальной науки.