Список использованной литературы

1. Закон Республики Казахстан от 26 марта 2009 года № 144-IV – «О ратификации Киотского протокола к Рамочной конвенции Организации Объединенных Наций об изменении климата».

2. Декларации Конференции Организации Объединенных Наций по проблемам окружающей человека среды, принятая в Стокгольме 16 июня 1972 года.

3. Устав Организации Объединенных Наций.

4. Резолюция 44/228 Генеральной Ассамблеи от 22 декабря 1989 года о Конференции Организации Объединенных Наций по окружающей среде и развитию.

5. Резолюция Генеральной Ассамблеи 43/53 от 6 декабря 1988 года, 44/207 от 22 декабря 1989 года, 45/212 от 21 декабря 1990 года и 46/169 от 19 декабря 1991 года об охране глобального климата.

6. Резолюция 44/206 Генеральной Ассамблеи от 22 декабря 1989 года.

7. Резолюция 44/172 Генеральной Ассамблеи от 19 декабря 1989 года об осуществлении Плана действия по борьбе с опустыниванием.

Түйін

Климаттың өзгеруімен күресудегі әлемдік қауымдастықтың куш салу концептуализациясы жөніндегі бірқатар сұрақтар. Мемлекеттің әлемдік қауымдастыққа енуі халықаралық нормативті-құқықтық актілерді қабылдау, енгізу немесе кей жағдайларда механикалық рецепция қажеттілігін туындатады.

Кілтті сөздер: климаттың өзгеруі, әлем қауымдастығы, кедейлік, температураның көтерілүі.

Abstract

Some questions about conceptualization world community efforts to fight against climate change. The integration of the state in the international community entails adoption of implementation and sometimes mechanical reception of norms of international laws and regulations.

Key words: climate change, the global community, the poverty, increase in temperature.

Ш.Н. Надуралиева магистрант 2 курса специальности тюркская филология ЕНУ им. Л.Н.Гумилева. Казахстан. Астана

Интерпретация в языке этнокультурных константов древних тюрков

Аннотация: в данной статье предлагается анализ одного из этнокультурных константов древних тюрков – обряда инициации, а также посредством ресурсов когнитивного подхода раскрываются связанные с ней понятия социального возраста и социального статуса мужчины.

Ключевые слова: древние тюрки, этнокультурные константы, обряд инициации, социальный статус, социальный возраст.

Процессы глобализации и интеграции, активно происходящие в мировом сообществе, ставят вопрос о необходимости сохранения этнической идентификации, знания истории, культуры и языка. В рамках этой тенденции исследование памятников древних цивилизаций, в том числе древнетюркских Орхонских памятников, в которых запечатлены общие пратюркские корни и история современных тюркских народов, их духовный мир, культура, ментальность и менталитет, является необходимым и востребованным. Ресурсы когнитивного подхода позволяют по-новому интерпретировать достаточно исследованные в современной тюркологии Орхонские памятники, выявить этнокультурные константы, в которых проявляются дух и самобытность древних тюрков.

Важным для реконструкции древнетюркской модели мира становится анализ этнокультурной константы обряд инициации и представлений о социальном возрасте и социальном статусе мужчины.

Фокусом исследования в данной статье является именно образ воина-защитника. В социально иерархической системе древнетюркского общества особое значение имеет звание ер. Это объясняется условиями постоянных походов и сражений, требующими создания определенной идеологии, характерных поведенческих ситуаций: «…войны продолжались бесконечной чередой в особенности на евразийском пространстве. Война стала главным занятием основной массы населения, формой существования государства. Государства и цивилизации, для которых война зачастую стала главным средством политики и развития экономики являлись военно-демократическими обществами.» [1, с. 89-90]. Поэтому и важен обряд инициации, посвящения мальчика, включение его в «мужской круг», обучение его военному делу.

Данная этнокультурная константа, как и выражение социального возраста, является обязательной, стандартной и с позиции жанровой отнесенности текстов памятников Кюль-тегин и Кули-чор.

Ученые, определяя жанр текстов, сошлись на мнении, что Орхонские надписи написаны в основе своей в жанре историко-героической поэмы, так как деяния героев развертываются на широком историческом фоне [2]. В своей работе «Камни заговорили» М.Жолдасбеков высказывает такое мнение: «Не следует рассматривать Орхонские надписи как строгий перечень исторических событий, а следует отнести их к традиционному героическому эпосу, воспевающему в своеобразной манере многовековые мечты народа, кровопролитные войны за независимость, и беспримерный героизм доблестных батыров степи»; «Если героические сказания возникают одновременно с общественными формациями, стало быть, надпись Куль-тегину возникла в период формирования Тюркского каганата. Надписи посвященные Куль-тегину, Тоньюкуку являются наследием уйсуней, канглы, кыпчаков, коныратов, кереев, найманов, жалаиров, алшинов, объединившихся в 6-8 веках под знаменем Тюркского каганата. Поэтому мы полагаем, что традиции казахских эпосов закладывались в период Тюркского каганата» [3, с.68, 71].

В той же книге автор, сопоставляя «самый древний памятник эпического наследия народа – поэма в честь Кюль-тегина и Тоньюкука» с казахским героическим эпосом, выделяет ряд общих и характерных признаков: «Во-первых, общим для Орхонских надписей и народного эпоса является их композиционное строение, общая для них идея освобождения народа от иноземных захватчиков, внешних врагов. Во-вторых, в них красной нитью проходят социальные мотивы. Юный воин, вооружившись и оседлав коня, отправляется против врага, становится на защиту своего народа, встречая и преодолевая в пути невероятные трудности, проявляя истинный героизм в кровопролитных сражениях, и, как правило, он удостаивается славы героя. В-третьих, подробное жизнеописание эпических героев, не ведающих поражений, начинается с самого их рождения и заканчивается моментом смерти: если жизнеописание Кобланды и Алпамыса начинается с момента рождения, то в Орхонских надписях описание героических подвигов Кюль-тегина начинается с шестнадцатилетнего возраста и продолжается до достижения им сорока семи лет» [3, с. 79].

Таким образом, мы выделяем значимость социального возраста героя-защитника, эксплицирующего представления древних тюрков о времени, раскрывающего «временной ход культуры», который «фиксирует членение временной оси, отражает движение человека по временной оси» [4, с. 284].

В тексте Кюль-тегина первостепенно указание возраста героя на момент начала боевого похода: «Когда Кюль-тегину было 26 лет…»; «Когда Кюль-тегину было 21 год…»; «В 16 лет он укрепил государство, власть моего дяди - кагана».

Социальный возраст раскрывается в рамках придаточного предложения времени с союзом когда, а также за счет предложно-падежных конструкций и пропозициональной семантики, представленной дескриптивом (Кюль-тегин как аргумент, который характеризуется предикатом). Такое время можно назвать героическим временем. Н.Г.Шаймердинова в своей книге «Репрезентация в языке древнетюркской картины мира» данное явление представляет как концепт времени подвигов Кюль-тегина [5, с. 66]. Героическое время всегда событийно, при напряженных ситуациях оно сгущается. В макропропозиции, описывающей битвы древних тюрков с врагами, их походы с целью завоевания, оно всегда динамично.

Примечательно, что возраст Кюль-тегина – это не его личное время его персонального действия, а рамка для событий государственных, это отражается в том, что действуют два разных агенса: «Когда Кюль-тегину было 26 лет, мы выступили против кыргызов»; «Мы сразились при священной вершине Тамаг. В этом сражении Кюль-тегину было 30 лет».

Кюль-тегин как богатырь, как инициатор действия является членом этого обобщенного «мы». Объектив камеры времени в данном Орхонском тексте направлен именно на Кюль-тегина. Он – в фокусе анторопоцентрического бытия, одного отдельно взятого момента и всей древнетюркской истории.

Важным в аспекте времени и конкретно жизни героя можно считать пропозицию, включающую в свой ряд ономасиатив: «В 10 лет на радость ее величества моей матери-катун, подобной Умай, мой младший брат Кюль-тегин получил геройское имя (ер)».

Уже в возрасте 10 лет сын Кутлук-кагана получил «геройское имя Кюль-тегин». По тюркской традиции при рождении ребенок получал «детское» имя, которое со временем заменяли на «взрослое». В дальнейшем тюрок мог получить новое имя при назначении на высокую должность или вступая на трон, например, в тексте Кули-чора: «Куули-чору присвоен титул Чыкан Туй-укук»; «Был присвоен титул Ышбара Куули-чор». В этих предложениях ономасиатив раскрывает социальный статус мужчины, его общественное признание, рост по социальной лестнице, приобретение некоторых благ, наделение определенной властью и преимуществами.

«Детское» имя Кюль-тегина неизвестно, но мы можем проанализировать этимологию имени геройского. В последнее время в печати встречаются различные, порой даже нелепые, варианты перевода. В современном казахском языке слово «күл» означает «пепел», а «тегiн» – и вовсе «бесплатный», «дармовой». Следует учитывать, что за тысячелетие с небольшим лексика претерпела ряд изменений. Махмуд Кашгари в своем труде «Дивани лугат ат-тюрк» (XI в.) отмечает, что тегин – это особый титул сыновей каганов. А «күл» («кюль») по-древнетюркски означает то же, что и в современном казахском языке слово «көл» – «озеро». Кашгари поясняет, что это слово часто встречается в именах тюркских правителей, подчеркивая глубину их ума и физическую мощь. Садри Максуди Арсал в своей работе «Тюркская история и право» отмечает: «Титул “тегин” сначала использовался для обозначения принцев. Однако в дальнейшем его стали применять как название глав союзов племен» [6].

Такая составляющая этнокультурной константы, как получение геройского имени в тексте Кюль-Тегин, является главным событием, началом славного пути, сопряженным с взрослением, которое в условиях кочевой жизни и непрекращающихся войн, наступало рано: для Кюль-тегина- это десять лет. Кули-чор же взрослеет еще раньше: «Куули-чор в 7 лет убил Джейрана, в 9 лет убил свирепого кабана» .

Статус ер выделяет Кюль-тегина из массы всего народа, отмечает его в ряде обобщенного воинского «мы». В условиях постоянных походов и сражений воин-защитник выступает «в качестве общественного идеала». Мужем-воином становился по праву рождения любой юноша, достигший определенного возраста и получивший «мужское (геройское, воинское) имя», будь он одним из сотен рядовых воинов или принцем по крови [7, с.163]. Приобретение «мужского имени» было связано с обрядом инициации, которому предшествовало совершение юношей охотничьего или воинского подвига, или он подвергался особому испытанию, которое носило инициационный характер. Эти представления отражены и в гадательной книге, являющейся поэтическим памятником древних тюрок:

«Сын героя собрался в поход.

«Не держи его - пусть идёт! Коль живым возвратится домой, То не мальчик вернётся - герой! Сам придёт, приведут молодцы Боевого коня под уздцы», - Так о том прорицатель сказал. Это всё - хорошо, и весьма!».

В вопросе определения социального статуса мужчины фиксирующую роль играет и элемент боевой конь.

Средневековый воин немыслим без своего коня. Любая атака Кюль-тегина начинается с того, что воин садится на коня: «Кюль-тегин, сев на бурого коня азов, бросившись в атаку, заколол одного воина»; «Кюль-тегин, сев на белого коня Азмана, бросился в атаку»; «Кюль-тегин, сев на белого коня Огсиза, заколол девять врагов» ; «На белом коне Алып-Шалчы он бросился в атаку». Образ коня в древнетюркской цивилизации репрезентируется множеством смыслов.

Археологами неоднократно были обнаружены могильники, где рядом с прахом погибшего воина находились останки коня или его снаряжения. Примером может служить погребальный обряд тюрков-тугю, достаточно подробно описанный в династийной хронике Тан шу: «В избранный день берут лошадь, на которой покойник ездил, и вещи, которые он употреблял, вместе с покойником сжигают: собирают пепел и зарывают в определенное время года в могилу. Умершего весною и летом хоронят, когда лист на деревьях и растениях начнет желтеть и опадать, умершего осенью или зимой хоронят, когда цветы начинают развёртываться... В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойного и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни. Обыкновенно, если он убил одного человека, то ставят один камень. У иных число таких камней простирается до ста и даже до тысячи» [8, с. 230]. Из этого описания, неоднократно привлекавшего к себе внимание исследователей, можно вывести заключение «об основных элементах погребального обряда: трупосожжение вместе с конём и предметами сопроводительного инвентаря, определенный промежуток времени между моментом смерти и захоронения, устройство около могилы (но не над могилой) культового сооружения и установка в нём изображения покойного и какого-то мемориального памятника с описанием событий его жизни, а также вертикально вкопанных камней по количеству убитых им врагов» [9, с. 197]. Вся жизнь воина-номада связана с конем, поэтому и после смерти он сопровождает своего владельца.

Право выступать в бою верхом, а тем более иметь своего коня – это в определенном смысле маркер, репрезентирующий статус воина, его положение в военной и общественной среде: «Основа военно-демократический и кочевой цивилизации – всадничество или вооруженный всадник-воин – вызваны социально-экономической целесообразностью, так как они составляли военное сословие и были символом и основой государства, средством обеспечения его национальной безопасности. Быть всадником-воином было престижно. Им мог стать только привилегированный член общества, иногда просто великий воин, обладающий авторитетом» [1, с.89]. Данный аспект получает свое отражение на уровне пропозиций: «Шестнадцати лет (от роду) он (уже) вот что сделал для расширения государства и власти моего дяди-кагана: мы пошли войною на шесть чубов и согдийцев и разбили их. (Затем) пришло пятитуменное (т.е. пятидесятитысячное) войско табгачского Онг-тутука; мы сразились, Кюль-тегин в пешем строю бросился в атаку, схватил Онг-Тутука с вождями вооруженной рукою и с оружием представил (его) кагану». Как видим, Кюль-тегин в одном из первых своих сражений, будучи еще пешим, проявил смелость, бесстрашие, выполнил сложный и опасный маневр по захвату предводителя китайского войска, обеспечив тем самым признание, почтение кагана и подтвердив звание «ер». Уже в следующем бою Кюль-тегин сражается в статусе всадника: «Когда Кюль-тегину был двадцать один год, мы сразились с Чача-Сенгуном. В самом начале (сражения) он (Кюль-тегин) бросился в атаку, сев на белого коня, (принадлежащего) Тадыкын-Чуре…». Но пройдет время, пока Кюль-тегин бросится в атаку на своем коне: «Войско тюргешского кагана пришло в Болчу подобно огню и вину. Мы сразились; Кюль-тегин, сев на серого коня Башгу, произвел атаку». Таким образом, наличие или отсутствие боевого коня рапрезентирует изменение в положении, иерархию, подъем по социальной ступени, получение определенных возможностей и привилегий; это - ментальное обозначение движения из группы пеших в класс всадников.

Описание атаки начинается с обязательного упоминания о боевом коне, включаемом в предложение дополнительным предикатом- деепричастием: «Кюль-тегин, сев на белого жеребца из Байырку, бросился в атаку…». В тексте мы обнаруживаем сведения о масти коня, его прежнем хозяине: серый конь Тадыкын-Чор, гнедой конь с попоной Йегин-Силиг-бека, белый конь Алып-Шалчы и т.д. И это отнюдь не образности ради. Семантическая роль боевого коня в составе той или иной пропозиции неоднозначна и не ограничена. Прежде всего, конь выполняет функцию инструментива, является средством передвижения («Карлуки на лошадях бежали»), своеобразным орудием реализации атаки, причем, в статусе всадника, ценральной силы древнетюркского войска (можно назвать это социальным инструментив): «В третий раз атаковал он, сев на гнедого коня с попоной Йегин-Силиг-бека».

Анализируя предложение: «В этой схватке сломалось бедро белого жеребца из Байырку», становится очевидным, что бедро коня сломалось не само по себе, поэтому мы обозначили пациенс или фактитив, если соотнести с переводом С.Е. Малова: «При этой атаке он погубил белого жеребца, сломал ему бедро». То есть вред коню был нанесен не со стороны врага или стихийной, неконтролируемой силы атаки, а самим агенсом – Кюль-тегином, что указывает на силу его ударов, на ярость в момент боя.

Экспериенсив в несколько стандартном, традиционном предложении: «Тот конь там пал» - свидетельствует о том, что даже боевые кони не выдерживали натиска врагов, мощи атак, погибали на поле боя. Этот элемент подчеркивает реальность происходящего, объективный взгляд на события. В поздних эпосах героя на протяжении всей жизни сопровождает один конь, что является проявлением идеализации.

Роль объектива мы видим в предложении: «Во второй раз (при второй схватке) он сел верхом на серого коня Ышбара-Ямтару», а в конструкции агенса + бенефактив встречается в тесте Кули-чора: «Была у него личная серая лошадь».

Важен в аспекте отражения реальности в пропозиции дескриптив: «Кони нашего войска были тощи». У древних тюрков не всегда все шло удачно, порой возникали проблемы с провиантом, кормом для лошадей.

Таким образом, боевой конь, с точки зрения пропозициональной семантики, встречается в позиции многих аргументных ролей, что лишний раз доказывает значимость для средневекового мира и древнетюркской цивилизации, в частности. Поэтому логично для репрезентации образа боевого коня и контаминации значения аргументов в пропозициях ввести семантическую роль соагенс, которая будет являться специфической для текстов Орхонских памятников. Конь является непосредственным участником боевых действий, спутником воина-агенса.

Конь – это не только средство передвижения, средство организации атаки, это – многоаспектный образ, выражаемый пропозициональными семантическими ролями инструментива, объектива, агенса в сочетании с бенефактивом в пропозиции, дескриптива, экспериенсера, пациенса и фактитива, которые вместе взятые реализуют соагенс. Боевой конь содержит в себе информацию о феномене «всадничества», о ценностных ориентирах древних тюрков, о статусе мужчины, занимаемом обществе, в военно-демократическом государстве.

В образе героя Кюль-тегина, как и в образе Кули-чора «воплощаются надежды и чаяния народа, страстно желающего иметь именно такого батыра - защиту» [3, c. 94], надежды самого Бильге-кагана. Как пишет М. Жолдасбеков Кюль-тегин – «собирательный образ тюркских героев», «в его лице проявляется гордый и независимый нрав тюрков, полновластных владык степных просторов» [3, c. 94]. Именно в тексте этого памятника и в сохранившихся строках Кули-чора мы видим фигуру воина, наделенного определенными характеристиками, поведенческими моделями в условиях сражений и походов. В образе витязя, в его действиях, в отношении автора к нему мы обнаруживаем огромный пласт информации универсального характера, социального и этнокультурного плана, что способствует раскрытию мироощущения, миропонимания, миропредставления древних тюрков.