Глава IV

всегда происходит через апофеоз коллективного, даже если это коллективное начало может подвергаться критике. Эта критика, однако, не стремится к тому, чтобы отказаться от самой идеи о важности коллектива. Она хочет лишь исправить коллектив, или, по крайней мере, побудить его «признать свои ошибки».

В процессе литературной эволюции эпический хронотоп не исчезает с переходом к современности. Он сохраняет свою значимость и в новой литературе, трансформировав­шись, например, в жанр романной эпопеи. Наиболее ярким представителем такого жанра можно считать роман Льва Толстого «Война и мир». От классического героического эпоса толстовская эпопея отличается тем - при том, что она сохраняет все признаки коллективного эпического хроно­топа - что в ней отсутствует классический эпический герой. Более того, весь идейный пафос романа в том, что этого героя Толстой идеологически заменяет рассуждениями о том, что он не нужен (историю движут массы). Другой полюс эпоса - наличие высокого героя - сохранялся, по крайней мере, в литературе XIX века, в жанре романтической поэмы или романтического романа. Примером первой может служить поэма М.Ю. Лермонтова «Мцыри», а примером второго - роман А. Дюма-отца «Граф Монте-Кристо». В обоих случаях герой совершает подвиги не ради какого-то коллектива, а для себя самого. От эпического хронотопа остаётся общая атмосфера больших, высоких и широких пространств, атмосфера экзотики и непричастности к неэпической обыденности.

Некоторые моменты сюжета этих двух произведений приводят нас к следующему крупному типу хронотопа - к мениппее и к постановке вопроса о сущностном противопо­ставлении эпопеи - мениппее. Именно этот тип хронотопа был введён в общее литературоведение М.М. Бахтиным. Аспект, который объединяет мениппею с «Мцыри» и «Графом Монте-Кристо» - это мотив невыносимого страда­ния, гнёта, который не по своей воле вынужден пережить индивидуум. Но на этом общие моменты заканчиваются. Мениппея - это как раз тот жанр, который описывает и показывает то, как эти страдания и гнёт можно (а иногда

Младоформалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 187

и нужно) пережить без героизма, без схватки, без самопожерт­вования. И если эпопея - это, условно говоря, хронотоп широких пространств, нужных для того, чтобы герою было где развернуть свои героические возможности, то менип-пея - это хронотоп узких пространств, собственно, не про­странств, а «потаённостей», где можно было бы укрыться от враждебных «героев». Великое открытие Бахтина в том, что он поставил мениппею в качестве своего рода антитезы эпопее. Этим он, конечно, расширил значение первона­чального термина мениппея. но это расширение было не только необходимым, но и блестящей герменевтической находкой. В понимании М.М. Бахтина, мениппея - это не только и не столько реальная эллинистическая мениппея и её довольно экзотические восприемники, но богатейшее собрание текстов, созданных в разные эпохи, вплоть до нашего времени, общим знаменателем которых является исследование сознания отдельного, индивидуального, а в дальнейшем - одинокого, изолированного, противопо­ставленного обществу героя, находящегося в «пороговой» ситуации кризиса, на грани между бытием и небытием, героя, не только испытывающего крайнее страдание, но теряющего веру и доверие к самому сознанию, и при всём этом сохраняющего возможность и способность рассуждать критически, героя, относящегося с иронией к предлагаемым выходам из его ситуации и способного видеть в ней аспекты смешного. Описанная ситуация - это в высшей степени знакомая по опыту жизненная и познавательная коллизия. Её особенность и отличие от ситуации эпопеи в том, что здесь мы имеем дело с ситуацией и хронотопом подчинения. Если в эпопее герой либо полностью суверенен в своих решениях и действиях, либо в большой степени является субъектом, то в мениппее он всегда находится в «произво­дной» ситуации. Говоря другими словами, в мениппее не герой принимает автономное, суверенное решение, а оно принято где-то за границами текста и жанра, а герой должен найти такое положение в хронотопе, такое психологиче­ское состояние, которое позволило бы ему сохранить свою идентичность, свою индивидуальность с наименьшими возможными ограничениями в своих будущих решениях.

188

Глава TV

Более того, если основная доминанта эпоса - это подчёр­кивающая наибольшую степень положительности внешняя презентация героя, то основная доминанта мениппеи - это подчёркивающая максимальную безвыходность ситуации внутренняя презентация героя. Герой эпоса показан на вершине своих героических усилий, а герой мениппеи - на самом дне своего падения и отчаяния. В чём же смысл мениппеи? Её смысл, как мне кажется, в том, чтобы до­полнить эпическую перспективу жертвы ради коллектива с целью увековечить своё славное имя и память о себе в веках, перспективой показа того, как самое глубокое от­чаяние и самое унизительное страдание могут, в конечном итоге, так же служить источником сохранения личности и индивидуальности, и дать тому, кто сейчас переживает это глубочайшее страдание, этот спуск вниз, как по лестнице самооценки, так и оценки общественной, будущую славу, славу не меньшую, чем та, которую заслужили герои, - и не только славу, но и чувство морального равновесия.

Мениппея также даёт возможность более долгосрочно­го, чем это возможно в эпопее, взгляда на будущее, более долгосрочного обитания в хронотопе, который на первый взгляд есть сама бренность, сама кратковременность. Если «имя и память» эпоса в их конкретной референции исчезают с сошествием со сцены данной группы, данного племени, народа и сохраняются в литературной традиции, всё бо­лее и более отходя в прошлое, то «пороговый» хронотоп мениппеи сохраняет свою экзистенциальную актуальность здесь и теперь в каком угодно далеком будущем.

Мениппея позволяет также сделать определённый вывод и относительно возможной телеологии искусства. Думается, что самый последний «остаток» искусства - после того, как будут учтены его социальные функции, в частности, необхо­димая роль искусства в создании, сохранении и упрочнении любых социальных ячеек на любом уровне - от ядерной семьи до развёрнутой семьи, рода, клана, племени, народа, государства и, наконец, всего человечества-после того, как эти и другие столь же важные функции искусства будут при­няты во внимание, останется одна, которая часто является единственным противодействием и противоядием всем этим

Младоформалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 189

организующим социальным функциям. Это - сохранение индивидуума, обнаружение, сохранение и укрепление в индивидууме личности. Мениппея - это жанр, служащий личности, а не коллективу, это - апофеоз индивидуальности и индивидуализма.

Конечно, мениппея - это не единственный литера­турный жанр, служащий укреплению личности. Таковы, в частности, лирические жанры поэзии. Каким образом происходит это укрепление, каким образом мениппея с её иронией, откровенным обнажением слабости и страхом, с одной стороны, и лирическое стихотворение с его спрес­сованным в стиховую конструкцию восторгом, с другой стороны, участвуют в откровении личности - это вопрос встречи сознания произведения и сознания читателя или слушателя. Здесь, как и во многих других местах своих работ, Бахтин только подводит к постановке задачи, оставляя её более подробную формулировку (уж не говоря о решении!) будущему. Важно и то, что эта задача, оставаясь единой (ибо задача сохранения личности является имманентной для ис­кусства вне зависимости от времени), всё же приобретает свои оттенки от поколения к поколению.

Отрываясь на мгновение от материи литературы, я хочу сказать, что сам М.М. Бахтин, как исследователь и человек, даёт нам потрясающий пример того, как можно быть аб­солютно преданным искусству, литературе, эстетической деятельности как большой всеобъемлющей традиции боль­шого времени, традиции, в конце концов, равновеликой и равнозначной для человека самому великому космосу.

Хочется сказать несколько слов о столь популярной в 80-е годы на Западе конструкции образа Бахтина, как подрывного радикала, своего рода революционера слова, взрывающего основы официального дискурса и призываю­щего к карнавалу в слове и деле. Конечно, М.М. Бахтин был фигурой подрывной для того советского общества, в котором он жил, и той советской идеологии, которая его окружала. Сам стиль его фраз, сам способ его общения свидетельство­вали о его полной внутренней свободе, и внутренний жест противостояния, пусть весьма некричащий, всегда в нём ощущался - и это несмотря на то, что его диалогический

190 Глава TV

уважительный стиль - даже в полемике! - включал и тех, с кем, как нам казалось, полемизировать было делом лиш­ним и ненужным. Но «подрывной» заряд мыслей Бахтина был направлен не только в сторону советского официоза, но и в сторону разного рода альтернативных ему научных и идеологических построений. Обилие полемических и оговаривающихся моментов, направленных в сторону новейшего нашего (а я сам был тогда его активным адеп­том) структурализма, широко известно. Но, думается, что расе распространившейся в России моде считать Бахтина совершенно ортодоксальным православным философом, подрывной (как по отношению к официальной идеологии, так и по отношению к традиционной религии) пафос заме­тен и в тех по необходимости криптических рассуждениях, в которые Бахтин прятал свои религиозно-философские откровения.

При всей этой весьма заметной бахтинской, так сказать, гетеродоксальности, он никогда не переступал той границы, которую стремятся уничтожить западные бахтинианцы-марксисты. Его позиция как учёного всегда оставалась позицией, которая сочетала в себе бесконечный интерес к тому, чем он занимался, со стремлением это понять. Я бы подчеркнул здесь очень важное для Бахтина отсутствие морализаторства и априорного осуждения и возмущения.