Глава IV

«Перевал». Все они были расстреляны. Как, между прочим, были уничтожены критики и литературоведы, которые пытались как-то по-своему трактовать и пропагандировать коммунистическую, партийную идейность (группа «На по­сту», группа «Литфронт», потом многие члены РАППа). Но это вовсе не означало, что само стремление к идейности умерло. Об одном таком направлении, выявившемся в поис­ках марксистского толка (журнал «Литературный критик» 1940 года) мы скажем позднее.

Здесь же обратим внимание на медленную, но с годами всё более влиятельную и заметную трансформацию прежней идейности в сторону новой религиозности. Здесь важно, прежде всего, постепенное появление в поле литерату­ры, литературной критики и литературоведения разного толка комплекса мотивов социальной, экзистенциальной беззащитности, неприкаянности, соответствующих черт характера, особенно мягкости, деликатности, ранимости, отзывчивости, и связанных с этими смысловыми призна­ками черт пространства-времени (старые русские города, некоторые городские топосы Москвы и Ленинграда, старое и личностно дорогое и близкое, особенно отмеченное в культурном плане прошлое, ценностно и экзистенциально отмеченная природа). В области литературной критики этот комплекс образования идейности {новой идейности!) в соседстве с новой религиозностью ярко проявился в пу­блицистическом творчестве писателя Андрея Платонова второй половины тридцатых годов. В его критических статьях, равно как и в его рассказах этого и более позднего времени можно видеть, как выкристаллизовывается новый локус идейности вокруг синтеза ценностных представлений об особом статусе простого трудящегося (но не облеченного властью- новой властью!) человека (например, рассказы Платонова «Фро» и «Бессмертие») и представлений об особом ценностном и экзистенциальном значении того пространства, в котором эти простые люди существуют и действуют. Так постепенно на первый план выходит идея России, пространства, объединяющего в себе миф о простом народе и миф о его особом историческом пред­назначении (ср., например, другой рассказ Платонова «В

Младоформалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 141

прекрасном и яростном мире»). Так в условиях советской власти и советской действительности регенерируется, как феникс из пепла, весьма традиционный, созданный ещё славянофилами комплекс представлений, в центре которого помещается напряженная и полная актуальности мысль о России, о русском человеке, но главное - мысль об особой утерянной социальной справедливости, которая опустилась на дно какого-то затерянного бездонного русского озера дважды - один раз, скрываясь от гнета старой царской Рос­сии, а второй раз, спасаясь от неизмеримо более страшных и эффективных большевиков.

Подобное «сожительство» в одной концептуальной рамке философских и историософских размышлений о русском пароде и о России, чисто философских и религиозно-философских, почти публицистических вопрошаний и заключений этического плана, связанных с русской со­циальностью, и исследований чисто филологического и исторического характера было особенно характерно для работ, посвященных Ф.М. Достоевскому. В высшей степени напряжённая суггестивность самого материала в разных сто планах, будь то личная биография Достоевского, весь комплекс его отношений с другими писателями («литера­турный быт», по формалистам), его политические взгляды п политическая деятельность, как писателя и как обще­ственного деятеля, его отношение к религии, культуре, к другим культурам и нациям, или его литературный стиль, композиция его произведений и их сюжеты, заставляла всех, кто занимался Достоевским, в такой же степени суг­гестивно моделировать свои исследования, их подходы и выводы. В достоевсковедении совершенно органично сли­ваются в единое целое религиозные искания и открытия формальной структуры.

Первым и самым значительным памятником такого «сожительства» стал уже упомянутый нами выше сборник «Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы» под редакцией Л.С. Долинина. Этот двухтомник стоит в самом начале крестного пути русского литературоведения послереволю­ционного периода. Он же, во многом, знаменует собой и всю его перспективу. Будучи задуман ещё в то время, когда

142

Глава TV

вовсю бушевала гражданская война, исход которой хотя и был в целом ясен каждому здравомыслящему человеку, но всё же ещё не был ни «подписан и запечатан», ни духовно и душевно взвешен и обдуман, этот сборник вмещает в себя размышления о реально свершающейся кровавой трагедии России - применительно к сюжетам и образам Достоевского. Пишут об этом русские философы, которые либо уже насильственно выдворены режимом из России под угрозой смерти (Н.О. Лосский «О природе сатанин­ской (по Достоевскому)», Л.П. Карсавин «Достоевский и католичество»), либо стоят на пороге крестного пути пре­следований, одиночества, голода и, в конце концов, гибели, как С.А. Аскольдов («Религиозно-этическое значение До­стоевского»). Так великий писатель приходит на помощь своим читателям, которые благодаря его духовным усилиям получают возможность осознать своё время и выразить это осознание, которое иначе либо невыразимо, либо лежит вне допущенных режимом рамок.

Но сборник под редакцией А.С. Долинина замечателен не только тем, что в нём творчество Достоевского служит источником глубочайших новых религиозных прозрений. В нём можно найти и рассуждения на актуальные государствен­ные и политические темы. Так, в посмертно опубликованной статье В.А. Сидорова 1921 года «О "Дневнике писателя"» (собственно говоря, отрывке из более обширной и неза­конченной работы о мировоззрении и творчестве Досто­евского) речь идёт об анализе общественно-политических взглядов Достоевского. То, что автор выделяет из всего комплекса этих взглядов, выраженных в «Дневнике писа­теля», касается того, как Достоевский понимал и оценивал внешнеполитическое положение России в конце 70-х годов XIX века. Замечательно не только то, что В.А. Сидоров определяет подход Достоевского к проблемам внешней политики как подход художественный, а роль государств, его оценку поведения государств как художественное опи­сание литературных персонажей (каждая национальность есть психологический личностный тип), но и то, что этот подход он имплицитно применяет к положению, имеющему место в 1921 году, когда писалась эта статья. Mutatis mutandis

Младоформалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 143

можно отметить, что этот «литературоведческий» подход к ішешней политике в высшей степени актуален в реальных ситуациях и оценках внешнеполитических перипетий как в российской государственной риторике сегодняшнего дня, гак и в дискурсе сегодняшних российских газет, журналов мтелевидения.

То обстоятельство, что авторы сборника под редакцией Л.С. Долинина совмещают анализ взглядов и произведений Достоевского с имплицитным комментарием по поводу тогдашнего актуального экзистенциального положения, позволило им каким-то образом усвоить, интериоризи-ровать наиболее тяжёлые и невозможные для рецепции «уроки» русской революции. Так, в замечательной статье С.А. Аскольдова «Религиозно-этическое значение Досто­евского», открывающей 1 том сборника, последовательно и настойчиво проводится мысль о великом религиозном и нравственном значении зла, значении не просто дидакти­ческом («учиться на отрицательном примере»), а именно положительном. С.А. Аскольдов утверждает, что только тот, кто познал всю бездну греха, тот, кто преступил все границы зла, может осознать всю тяжесть его и глубже ощутить всё благо добра. Очевидно, что подобный анализ применим не только к ситуации героев Достоевского, но и к той ситуа­ции, в которой оказались русские люди, соблазнившиеся ложными идеалами революции. Более того, ситуация рас­каявшегося грешника воспроизводится, по Достоевскому (согласно толкованию С.А. Аскольдова), и во всемирной истории, когда в позицию такого грешника попадает Рос­сия. Именно Россия, на первый взгляд, изменившая вере и религии и сотворившая несказанное зло, более других наций и государств способна к истинному, подлинному, наиболее глубокому раскаянию и покаянию. Это делает её, и в плане государственно-политическом, выше и предпочтительнее других, самодовольных, уверенных в своей праведности и чистоте государств и наций. Здесь мы видим, как литературо­ведческий анализ, смешанный с религиозной философией и историософией, оказывается вполне приспособленным для «государственного дискурса» определённого русского националистического или имперского плана. Но главное

144

Глава TV

здесь в том, что этот литературоведческий анализ позволил создать некоторое знаковое пространство («семиотиче­скую сферу», по Ю.М. Лотману), нахождение в котором позволило тем, кто в нём оказался, отстраниться от всего дурного и греховного, что совершалось - и, в частности, могло совершаться с ними или даже ими самими. Так, До­стоевский мог стать неким экспериментальным полем, в котором изменялись, трансформировались и сублимирова­лись прежние представления о добре и зле, и уже не только применительно к ситуациям и сюжетам его произведений, но и в гораздо более широком плане. Выражение «вечная Сонечка» из «Преступления и наказания» приобретает метафорический и очень широкий смысл и начинает обо­значать любые фигуры и ситуации, подобные Сонечке из этого романа. Но так же становится допустимым говорить и о вечных Раскольникове и Свидригайлове из того же романа и т.п.

Более того, С.А. Аскольдов видит специфический вклад Достоевского в философию личности в том, что писатель делает именно личность той центральной осью, вокруг ко­торой вращается весь художественный мир произведений Достоевского. Оказывается, что эта личность, во-первых, является универсальной, то есть она вовсе не определяется своими экзистенциальными обстоятельствами, не зависит от конкретных семейных, социальных, исторических и даже физиологических условий и ограничений, в которых существует - иными словами, его герои одновременно и абсолютно русские и совершенно не-русские, если взять лишь одну координату их бытия, а во-вторых, такая лич­ность полностью автономна, то есть над ней нет никакого более властного закона или авторитета. И здесь анализ С.А. Аскольдова во многом опирается на социальную и жизненную ситуацию, которую, пусть на небольшой исторический отрезок, создала русская революция. Соот­ветственно, совершенно по-иному, чем прежде, выглядит контекст тех обстоятельств и условий, в которых выступает такая личность. Если универсальная автономная личность становится этическим средоточием бытия (а не, скажем, воля Божья, как в «старой религиозности»), то тем момен-

Младоформалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 145

том, который приводит такую личность в жизнь, в действие, является свобода. При этом Достоевский утверждает, со­гласно Аскольдову, что такая свобода реализуется только і» антинормативных, негативных действиях и ситуациях: скандале, преступлении, бунте и паже богохульстве. Более того, личность только и проявляется через эти антинормативные моменты и ситуации, и если человек в них не попадает или, хуже того, их избегает, сторонится, перед нами явный знак того, что личность его неполноценна. Тот, кто полностью соответствует внешним этическим нормам и - horribile dictu! - испытывает от этого удовлетворение, наверняка воплощает в себе какое-то ужасное и отвратительное зло, как, например, Лужин в «Преступлении и наказании», или не і іспит добра, как отец Ферапонт из «Братьев Карамазовых». Конечно, главный критерий принадлежности личности к полюсу добра, согласно Достоевскому, как его толкует (;.А. Аскольдов, - это её искренность, а лучше - полная го­рячая искренность и полное отсутствие, по крайней мере, в собственных глазах, какого бы то ни было стремления, пусть самого ничтожного, к собственной выгоде.

Совершенно очевидно, что многие из тех, кто вершил русскую революцию, оказался в неё вовлечён и увлёкся её пафосом, заразился её пылом, творя попутно самые ужасные преступления, оказываются, согласно подобной концепции, и орбите потенциального добра. Так тот самый Достоев­ский, который оставил в своих произведениях наиболее последовательное и провидческое разоблачение стрем­ления к революции и тех людей, которые её замышляют п совершают, выступает, в более глубоких пластах своего творчества, как тот, кто помогает почувствовать этическую фундированность революции и ощутить надежду на воз-можность обретения личностью своего лииа даже в условиях революционного и пореволюционного катаклизма.

Одним из условий сохранения какого-то этического равновесия в хаосе разрушения старых норм была способ­ность понимать те разные послания, речи, языки, системы знаков, которые со всё большей интенсивностью стали утверждать себя и своё право на высказывание и просто на существование в ходе социально-культурного переворота,

146

Глава TV

который имел место в годы революции. Сами события и поступки стали столь однородно чудовищными, что срочно понадобилось вооружиться как можно большим числом систем понимания. В сборнике под редакцией А.С. Доли­нина мы находим интереснейшие работы по описанию и исследованию «многоголосия» и «разноголосия» у Досто­евского. Это статья В.Л. Комаровича «Роман Достоевского "Подросток" как художественное единство» во втором томе сборника и статья В.В. Виноградова «Стиль петербургской поэмы "Двойник"» в первом томе. Обе эти работы имеют дело как раз с тем аспектом творчества Достоевского, кото­рый трансцендирует непосредственный предмет описания, предмет изложения, будь то религиозная истина, этический императив, свойство характера персонажа или его внешний облик, качества их поступков и последствия таковых и т.д. и т.п. Этот аспект творчества писателя заключён в неких композиционных и формальных особенностях его стиля, о которых повествуют две указанные работы. Условно говоря, речь идёт о том, что можно назвать «релятивизирующей» стороной стиля писателя, тем специальным комплексом приёмов, которые призваны каждый раз дать другой взгляд, другую точку зрения, другую оценку чего-то, что автор, рас­сказчик, действующее лицо описывает, показывает, пред­ставляет и что вызывает у него какую-то особую эмоцию (неважно, положительную или отрицательную), какое-то особо подчёркнутое отношение. Релятивизация служит для того, чтобы, во-первых, не слишком увлечься, не слишком дать себя ослепить определённой точкой зрения, эмоцией, а во-вторых, контрастно предыдущему, как раз дойти в этой эмоции до самого её дна, до абсолютного конца.

Одним из самых ярких примеров такой релятивизации является то, что В.В. Виноградов определил в своей статье как сказ Достоевского. Согласно В.В. Виноградову, отличие сказа в повести «Двойник» от сходных стилистических приёмов в прозе великого предшественника и учителя До­стоевского Н.В. Гоголя состоит в том, что сказ перестаёт быть средством типологической характеристики персонажа (или группы персонажей), а начинает служить способом обозначения особенностей пространства-времени (хроно-

Младо формалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 147

топа, по М.М. Бахтину) художественного произведения. Как пишет В.В. Виноградов, «неопределённость обозначений, выражающаяся в непрестанном употреблении неопреде­лённых местоимения и наречий, создаёт атмосферу таин­ственных полунамёков, жуткого ожидания, которое обычно разрешается комически. Это - приёмы, подчёркивающие гротескный стиль новеллы и распространяющиеся от обо­значения признаков действий на все её аксессуары»¹.

Сказ Достоевского, а стилистические приёмы сказа сохраняются у него на протяжении всего творчества, становится настолько характерной и определяющей при­метой его стиля, что именно этот приём всегда отмечают в первую очередь критики и исследователи. Самые первые критики установили своего рода традицию того, как следует относиться к сказу Достоевского. Он воспринимается как характерный признак личного стиля Достоевского, кото­рый писатель как бы не может преодолеть. Это - недоста­ток, небрежность, которые тем не менее не могут затмить могущество психологического и философского анализа, даваемого писателем. Другие исследователи, в том числе, отчасти и В.В. Виноградов в цитируемой нами статье, вы­водят на первый план зависимость стиля Достоевского, в плане использования сказа, от стиля Н.В. Гоголя.

ИлишьМ.М. Бахтин (1895-1970), выдающийся литера­туровед и философ, смог, во многом опираясь на работы из сборника под редакцией А.С. Долинина, которые он обильно использует, дать совершенно новаторское и в высшей степени оригинальное определение как творче­ской манеры Достоевского (в частности, и его сказа), так и смысла, содержания этой манеры, то есть открытия того, почему Достоевский ею пользовался.

Итак, до сих пор, говоря о русском литературоведении послереволюционного периода, мы сознательно сосредо­точивались на той школе, которая явилась, вольно или не-

¹ Виноградов В.В. Стиль петербургской поэмы «Двойник» (Опыт лингвистического анализа). В кн.: Ф.М. Достоев­ский. Статьи и материалы. Под редакцией А.С. Долини­на. Т. I. Пб.: Центральное кооперативное издательство «Мысль», 1922. С. 223.

148 Глава TV

вольно, прямым продуктом революционного переворота, а также на явлениях «индивидуального литературоведения» (которое мы противопоставили всё более укрепляющемуся советскому «коллективномулитературоведению»), возник­ших сразу после окончания гражданской войны и появления условий для возвращения к занятиям гуманитарного толка. Обсуждавшийся нами сборник под редакцией А.С. Долинина был одним из наиболее видных явлений этого плана. Это не значит, что в это время не начали появляться другие рабо­ты, так или иначе пробовавшие либо возродить традиции старого литературоведения, либо проложить пути нового литературоведения, в том числе и в сфере «индивидуаль­ного литературоведения». Здесь надо, прежде всего, снова напомнить о том, что возвращение к старому литературове­дению народнического плана, занимающемуся биографией и творчеством русских классиков, было в период 20-х годов совершенно невозможным по политическим соображениям, как личностного плана (антибольшевизм политического народничества), так и плана идеологического (классовая непригодность многих писателей-классиков). Поэтому, например, известный критик К.И. Чуковский, активно за­нимавшийся поэтом Н.А. Некрасовым, вынужден был на время свернуть эти свои занятия. Впрочем, именно в 20-е годы было положено начало как раз коллективным пред­приятиям в деле издания русской классики, в частности, началось академическое издание сочинений Л.Н. Тол­стого, тогда же были заложены основы академического издания А.С. Пушкина и предпринята работа по изданию М.Е. Салтыкова-Щедрина. Во всех этих предприятиях были заняты высококвалифицированные учёные, текстологи и редакторы, многие из которых принадлежали к школе С.А. Венгерова и с трудом вписывались в новые идеологиче­ские рамки (как, например, Ю.А. Оксман). Даже в прошлом весьма активные политические противники большевиков могли найти приют в таких проектах, как, например, специалист по Салтыкову-Щедрину и бывший активный эсер Р.В. Иванов-Разумник. Другие знатоки литературы и гуманитарных наук, не успевшие, как это сделали форма­листы, ещё до революции занять признанные позиции в

Младоформалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 149

университетах, других исследовательских организациях, журналах и т.п. (по молодости либо в силу биографических перипетий), также так или иначе пристали или прилепились к таким проектам, как, например, только что упомянутый нами в связи с Достоевским М.М. Бахтин, о котором далее пойдёт речь.

Но прежде чем начать обсуждение фигуры и наследия М.М. Бахтина, упомянем ещё несколько значительных фигур из истории русского литературоведения двадцатых-тридцатых годов XX века. Не все они находятся в светлом поле сознания современного русского литературоведения. Так, именно в двадцатые годы XX столетия весьма активно работал В.Ф. Переверзев (1882-1968), чьим именем тогда даже именовалось специальное направление литературове­дения, так называемая марксистская социологическая школа. От других литературоведов, причислявших себя к социоло­гической школе, например П.Н. Сакулина, В.Ф. Переверзев отличался тем, что в высшей степени серьёзно воспринял марксистские постулаты о классовой структуре общества и о примате классовой борьбы среди других социальных про­цессов. Ещё до Октябрьской революции В.Ф. Переверзев, который в самом начале XX века примкнул к большевикам и занялся подпольной революционной работой, издал работы, в которых искал социологические подходы к творчеству рус­ских писателей, например, Н.В. Гоголя. Для этих подходов характерно искреннее стремление установить классовую принадлежность каждого писателя, так, например, Гоголь предстаёт для Переверзева типичным представителем по­местного дворянства. Соответственно, он ищет в каждом произведении писателя черты, которые отражают его при­надлежность именно к этому социальному слою со своими классовыми интересами и т.п. В.Ф. Переверзев продолжил эти свои занятия с ещё большим размахом после револю­ции. Он стремился составить такую социологическую карту для всей русской литературы, пытаясь поместить каждого писателя на соответствующее классовое место.

Формалисты, в особенности Шкловский и Эйхенбаум, отнеслись к попыткам и претензиям Переверзева и его школы весьма серьёзно. Их реакция на всё усиливавшуюся

150

Глава TV

экспансию так называемого «социологического метода» была в большой степени позитивной в том смысле, что они целиком соглашались с принципиальной важностью социологических критериев при исследовании литера­туры. Однако формалисты, во-первых, указывали на то, что «социология» так называемого «социологического метода» в литературоведении весьма далека от настоящего социологического анализа, особенно в том, что касается определения подлинного классового статуса того или иного писателя, а во-вторых, они подчёркивали, что литература обладает своей собственной социологической структурой и динамикой. Этот аспект литературы формалисты называли «литературным бытом».

Надо сказать, что оба варианта применения, или, вер­нее говоря, приспособления социологии и её понятий к исследованию литературы уже к концу двадцатых годов обнаружили свою несостоятельность именно в глазах тех, или, скорее, того, кто был призван стать арбитром в такого рода вещах. То, что не удалась попытка формалистов как-то по-серьёзному выгородить более или менее объективный научный аспект социологии литературы, не должно удив­лять, поскольку к этому времени любая научная социоло­гия была заклеймена как антимарксистская лженаука. Но столь же закономерным было падение В.Ф. Переверзева и его школы, объявленных в 1929 году «ревизионистами». Дело в том, что, несмотря на внешнюю приверженность тогдашних советских марксистов к анализу общественных процессов, явлений и сил, на деле им совершенно был не нужен никакой, в том числе, классовый, анализ социальной стороны литературы, поскольку именно такой анализ более всего был опасен для того советского общества и для той советской культуры, которые начинали тогда на практике складываться. Если Гоголь принадлежал к литературе «по­местного дворянского класса», то к литературе какого класса должен был принадлежать Горький? К литературе класса новой советской номенклатуры, чьи привилегии были не­измеримо обширнее тех, которыми располагало прежнее дворянство? Естественно, что большевики во главе со Сталиным, только что торжествовавшим свою победу над

Младоформалисты, Бахтин, Пумпянский и другие 151

оппозицией, которая, пусть робко, посмела намекнуть на то, что в стране возник всесильный «новый класс», никак не были заинтересованы в каком-либо, даже самом благо­приятном для них «классовом анализе». Переверзев был объявлен вредным уклонистом, а позднее - врагом народа. Правда, в отличие от многих других «врагов народа», он не умер в ГУЛАГе, а вышел, просидев много лет, на свободу. Правда, даже по выходе он не смог вернуться к своим преж­ним занятиям «социологическим литературоведением». В середине пятидесятых - начале шестидесятых годов ста­рые поиски Переверзева выглядели столь же устарелыми, как и классовый пафос начала двадцатых годов, а время настоящего научного социологического подхода к лите­ратуре ещё не наступило. Не наступило оно, как кажется, и сейчас. Отдельные попытки социологического анализа советской культуры и всего советского времени предпри­нимаются здесь и там, но им ещё очень далеко до подлинно объективного подхода.

На обломках переверзевского «марксистского социоло­гического метода» в литературоведении возникло то, что по праву можно назвать настоящим советским литературо­ведением. Оно возникло уже в тридцатые годы, вернее, во вторую половину этого десятилетия. Трудно серьёзно подытоживать всё наследие этого большого идеологического предприятия, поскольку значительная его часть была связана с проведением непрекращающихся, сменяющих друг друга, десятилетие за десятилетием, идеологических кампаний, большинство которых было прямо или косвенно связано с литературой. Сами эти кампании были столь же ничтожны по своему материалу и своим результатам, сколь свирепы по тону и разрушительны по последствиям в литературной жизни. Наиболее памятны по своему накалу, продолжитель­ности и разрушительным последствиям кампании против «формализма» (1936-37 гг.), против «мелкобуржуазного де­кадентства и обывательщины» (кампания против Ахматовой и Зощенко - 1946 г.), кампания против «низкопоклонства перед Западом» и против «космополитизма» (1948-49 гг.). Каждая из этих кампаний (и много других, протекавших параллельно или возникавших и прекращавшихся внезапно,

152