1 Октября 1926 года IV эпизод. Замечания по репетиции 30 сентября. I и II эпизоды

Мейерхольд. […] Значит, монолог о Пензе говорить, заняв крепкую позицию и без утомительного размахивания палкой.

Гарин, когда раскладывает карты, опять не выходит, потому что не скомпоновал себя. Повисает тело, поэтому не выходит. Надо скрепить тело установкой в крепкую позицию. Это очень, очень принципиальная вещь.

«Лампопо» не выходит, потому что не вкомпоновался, нога повисла, ползет. Нет крепости, нет серьезности в сцене. Заметно вообще, что актер не тренируется на картах, дома нет партнера. В руках нет четкости игрока, нет крепости. Наличие физической слабости в кистях. Остался прежний изыск фата, от этого надо отделаться. Красиво, но не верно. Нужна абсолютная точность. Надо, чтобы было, что я изучил систему: скрывать карты, подсовывать, сдергивать. Я не знаю там что.

Насчет одеяла¹⁷⁵. У меня было сомнение, что мы навязываем «шутки, свойственные театру». Это было, когда только начали репетировать этот эпизод. Сейчас я спокоен. Сейчас я спокоен в том отношении, что это верно угадано. Это не «шутка, свойственная театру», а, скорее, прием комического театра, который делает установку на выбор конкретно реального, что становится фактом и, черт-те знает, трогает зрителя. Он не замечал в природе — это показано, и человек заметил. Оно абсолютно верно, но нужно заняться уточнением, и вы на семьдесят пять процентов продвинулись в уточнении приема.

«Душа моя жаждет просвещения» — стоит и брюки застегивает. Это парадоксально, нахал утверждается, это восхитительно. Но вот что не выходит. Закрывается одеялом — мистика получается, с точки зрения привидений. Закрылся и лежит — так бы делали, чтобы напугать на святках. Не получается — лежа в неподвижности. Лучше — закрылся одеялом и сейчас же начинает высовывать ноги, потому что начинает натягивать брюки. Никогда не надо оставаться кучей неподвижной, без шевеления под одеялом, и показывать комически.

После брюк — протянул руку левую, тут на веревочке подтяжки. Шевелился, поскольку надевал брюки, а потом рука сдернет подтяжки. Это — левой рукой. Пока что условимся опять — надо шевелиться. Но вот теперь все фразы должны быть очень грозными. «Я бы послал его {136} самого потолкаться в канцелярию» — это выгодно, потому что при этих нанизываниях вашей характеристики зритель это намотает на ус. Поскольку установки не имеется, это ключ. Он не фат, не романтик, не молодой человек с тросточкой, а авантюрист, картежник, вор, взяточник.

Вы ослабляете отношение к третьему лицу — ваш папаша, он выведывает, вы здесь четко должны [доносить мысль], это характеристика отношения к папаше¹⁷⁶. Вы в морду дадите. Когда надеваете пиджак, нужно спиной. Когда вы на коленях — это беби. Мужчины так не одеваются. Это такие детали, которые заметятся. Вы это уже делали. Это абсолютное приобретение. Пока не выходит игра с картами. Только кусочек с картами надо сработать, а то он мешает.

Когда Хлестаков показывает матрац — «клопы!» — Добчинский тоже должен подойти и смотреть над спиной городничего. Поэтому городничий повернется и делает выговор Добчинскому. Он будет валить на первого попавшегося. Как со мной, когда не ладится, я валю на помощников, на лаборантов, когда, в сущности, сам виноват.

Вот какую бы деталь взять на огрубление Хлестакова. Есть места, относительно которых я бы вспомнил «Труса»¹⁷⁷. Там вся трактовка роли, ритмы. Это даст прямое разрешение всех задач. А вы говорите — не верно. Все правильно. Очень много дела для вас. Я не знаю, что вас сбивает. Это то, что вы все не раскачаетесь для игры. Там тот же метод. Нужна максимальная сосредоточенность на том, что я произношу. «Всего какие-нибудь четверть часа посидел и все обобрал». Вы говорите слишком легкомысленно, как будто дело идет о пятнадцати копейках.

Должен быть азарт, страшное напряжение. Это из шулеров шулер. Царь шулеров. «Обобрал» — рраз! — палку сломал. Колоссальное удовольствие для вас каждый раз ломать по палке. Надо показать, чтобы ясно было, почему он остался в городе и что ему избили морду подсвечником. Он играл в крапленые карты. Он в адовой злобе. Рассказывают, картежник Лермонтов сломал карты, когда услышал о смерти Пушкина. Чтобы это запомнилось на всю жизнь. И тут сломал, насмешка должна определить его. А потом озлобление по отношению к капитану и своему положению. Опять — мрачное озлобление. Вообще он желчный человек.

Теперь у меня вообще есть основание думать, что у вас пойдет роль. На собраниях вы буйствуете. Это есть в вас. Всегда я боюсь — придет Гарин и даст в ухо. Произойдет скандал. Хлестаков должен обязательно скандалить. И первый выход — посерьезнее.

Ни черта не идет сцена городничего с Хлестаковым. Опять шутки из «Любви к трем апельсинам», немного от принца. Чего я хотел, когда он ложится, — [того] нет. Немного «Шлюк и Яу». Придется перестроить его.

Отделался с картами, с Осипом. У Хлестакова придется помарать, чтобы роль была посуше и попроходнее. Ее играли не так, и на ней остались следы старого, а нам надо это преодолеть.

По части режиссерской кое-что неплохо поставлено, мне нравится, но сейчас канитель все-таки есть. Некоторые стараются показать большой запас материала, который имеют. Это касается и второго эпизода, и в особенности первого. Надо скупиться, не отпускать всего запаса. {137} Тут всякая перегрузка будет противна. Поэтому лучше сейчас себе отобрать немногое и стоп, как ни соблазнительно выложить все.

Теперь никакого внимания, что это Добчинский и Бобчинский или Иванов. Нет желания быть точными. А здесь все не только в секундах, а в терциях. Но это такой соблазн, что легко по этому определить актера. Тогда надо несколько пьес — о Добчинском, о Землянике, о заведующем учебными заведениями, а тут они даны в меру. Ворвется тогда и Растаковский, что нам тогда делать с Хлестаковым, с городничим, с Марьей Антоновной. А «шутки, свойственные театру», взял даже и частный пристав.

Вчера не два «р», а три «р» сказал Башкатов, и уже невозможно, сутрировано¹⁷⁸.

Теперь Старковский. Было условлено, что вы ведете — в темпе, но мы сказали, что это вещь опасная — только быстрота. Мы его монолог пронизываем стоном, благодаря которому на момент можно остановиться, показать свое отношение — он бьется, это черт-те знает что за люди, это интересно. Мы заторможение сделали этим стоном и потом в этом есть удобство для характеристики, он мнителен. Но теперь — заспешил, заспешил — сцена выговора пропадает, слишком быстрый темп, от этого пропадает. Нужно тормозить, не суматошиться — поэтому стоны снижены. Не в стоне дело. Мне, Мейерхольду, не жалко стона, но жалко торможения. Заспешил — и пошло, и пошло.

Это деталь, но к торможению имеет прямое отношение. «Без сомнения, приезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам “богоугодные заведения”» и со вздохом повторит «богоугодные». Смысл: это публичный дом, а не богоугодные заведения. Этим вы покажете ваше отношение, задержите себя. Тогда повод скакнуть дальше в распекании.

Логинов потерял напряжение маниакального человека, все время в дуду вторит. Он потерял маниакальность. Он стал резок и не в образе. Нет сосредоточенности, расхлябанность. Начал рассчитывать на публику, вышел на авансцену. Теперь это исступление, второй городничий, разухабистый. Тогда как это человек, который, если сидит, срастается с мебелью. Он не может быть таким. Он если уходит, выходит вместе с мебелью, на которой сидел. Он туго отрывается с места, за ручку берется, за плечо, срастается опять с мебелью. А тут уж он не вторит, а благим матом вопит.

Старковскому везде в первом акте крику меньше, потому что роль адовая. Тогда на крике пять актов. И если начал кричать уже в первом, никто не поверит, что вы дотянете до конца. Поэтому делайте установку на тишину — вы могли бы закричать, но кишка лопнула.

Конверты, обратите внимание, у почтмейстера не живут. В них должны быть письма, и они разных размеров. Большие, запечатанные. Пергаментные. Потому он отыскивает тот, который ему нужен.

У Козикова роль очень сразу пошла, а потом хуже, хуже. Единственный способ поправить — заняться игрой рук. Текст идет, но жесты от попа из «Леса»¹⁷⁹. У него не пойдет, если он не поймет, в чем дело. Руки не мертвые, но для этой роли не те — пухлые, мяса много. Надо забинтовать. Можно бы роль вести в перчатках. Надо купить лайковые перчатки с длинными пальцами и попробовать в перчатках. Тогда вы почувствуете, как много неудачных жестов.

{138} Теперь как «ходит» Хлестаков¹⁸⁰ — опять священник. Вы посмотрите, как Гарин ходит в этой роли, и постарайтесь его передразнить. Посмотреть, выбрать надо, а то пошел опять священник.

Я не могу сказать, Козиков, что вы плохо играете, я в вас верю, но укоряю вас в пассивности. Вы роль не видите еще, надо видеть. Вы не изучили еще. Надо знать, как ходит, любит, ест, пьет ли, вы не до конца знаете, каков он.

Опять припоминается Станиславский. Он, когда готовит роль, он все время ею наполнен — письмо ли получит, к нему ли подойдут, за обедом — он в образе, постоянно примеряется. Он тренируется помимо репетиций. Он все время на этом себя держит. Пробует, ищет жесты.

«Такой пребойкий мальчик» — может быть, он пальчиком по столу, а может быть, еще какой-то жест. Надо знать жест всегда, а то несообразность. В этой роли все на руках. Попробовали — верно, тогда и останется, тогда идет подготовка к организации жеста. В особенности когда вы увидите освещение, у нас новая система будет, когда увидите себя в костюме, когда сроднитесь с ним, вы увидите, что все дело в жестах. […]