9 Апреля 1926 года II акт, IV эпизод Хлестаков — Гарин, Осип — Фадеев, городничий — Старковский, Добчинский — Мологин, Бобчинский — Козиков, слуга — Злобин

Мейерхольд. […] Когда бросок подушки — Осип вниз, берет подушку, живо залезает и смотрит.

«Как вы» — шаги. Хлестаков закутался и начинает стонать. Там перильца, они заглядывают, а ты, Осип, прячься под лестницу.

Городничий: «Извините» — сверху. «Извините» — как бывает: можно войти? «Обязанность моя… притеснений» — на очень быстром темпе. Сначала — в одной мизансцене. Как будто не два лица, а одно говорит. Одинаково.

Хлестаков под одеяло только — «ничего», а все остальное лицо наружу. Никаких повышений. Льется, льется речь — без перемен.

Напрасно голос высоко строите. Немножко на баритональном регистре, немножко в нос. Однотоннее, почти никаких интонаций. Однотонно, однотонно страшно.

Осип принимает деньги правой рукой. Он продвинулся — ему интересно.

Городничий: «Нужно посмелее» — идя вниз. Садится. Теперь новый темп. Добчинский понемногу спускается.

(Старковскому.) Никаких жестов — либо шпагу, либо за пуговицу себя держит. Чтобы было торжественное оцепенение.

[Входит] трактирный слуга. В это время Добчинский сходит ниже. Городничий подзывает, тот нагибается.

«Не угодно ли» — облокотился левой рукой на ящик, тянете.

Хлестаков привстает.

В очень быстром темпе, насколько можно, — быстрая скороговорка.

Осип, ты приходишь со слугой.

Счет все время лежал на столе.

С того времени, как [городничий] начинает писать на счете, Хлестаков начинает надевать брюки и одеваться. Все надевает. Городничий пишет и говорит тихонечко Добчинскому.

Теперь Добчинский переходит туда, где городничий пишет, чтобы взять письмо. Теперь на реплику, после перехода Добчинского, — падение Бобчинского.

Мы устроим тележку, на которой будет лежать Бобчинский, и он должен будет пролететь в люк.

{114} Ты, Зосима, туда сбежишь и забудешь закрыть его.

Хлестаков бежит к люку, становится, смотрит. Городничий за голову схватился.

Записку вы написали. Добчинский возьмет сам, он дует на нее, чтобы просохло. Когда письмо написано, Хлестаков надел уже все: пиджак, цилиндр — все.

Бобчинский летит вниз головой. Весь расчет на то, чтобы скатиться в люк прямо. Снизу из люка говорит.

«Прошу покорнейше» — городничий закрывает люк, забывая, что там Бобчинский. Вы подмигиваете Добчинскому, чтобы тот бежал поскорее, а Осип бежит к чемодану, становится перед ним на колени, начинает закатывать одеяло, укладывается.

Хлестаков, гораздо медленнее, гораздо медленнее идите. Теперь люк открывается.

Городничий тем же тоном, как конец второго эпизода, — «ничего».

Трудность сцены состоит в ритмике словесной.

Вот и все. Второй акт закончен. Пол-акта помедленнее, а эта половина быстрая, скомпенсирует.

Завтра будет весь второй акт.

{115} 10 Апреля 1926 года II акт, IV эпизод Хлестаков — Гарин, Осип — Фадеев, городничий — Старковский, Добчинский — Мологин, Бобчинский — Козиков, Заезжий офицер — Кельберер, слуга — Злобин

Мейерхольд. […] (Фадееву.) «Иван Александрович» — надо сразу снизить, чтобы вся сцена сразу была снижена в звуковом отношении. Должна наступить тишина, тогда — «Иван Александрович».

На его «Иван Александрович» — Хлестаков насторожился.

Второй удар — полусел, ноги спустил.

«Иван Александрович» — стон.

Еще раз сцену. Не идет — игра идет, а тональность не та. Тут надо {116} играть в тексте всамделишный испуг. Должен быть настоящий испуг — сцена Макбета с тенями, сильно драматическая сцена, настоящая.

(Фадееву.) Зачем ты бежишь? Он идет потихонечку и оглядывается — может быть, надо удрать: давайте тягу дадим в люк. Это предупреждение, ждет обыска. Не удрать ли — не раз бывало. Оправдается твоя природа, пригодится на деле — «шмыгнешь в ворота».

«Как он смеет…» — если ты, Гарин, не начнешь бить подушку, слова не скажутся — раз, раз, раз… и опять падает ниц. Закрывается уже без подушки с головой и стонет. Стонет, потому что действительно что-то заболело.

Хлестаков не будет говорить «ничего» — вымарываем. У городничего текст подряд.

Пока городничий говорит, вы должны из одеяла вылезать, тянуться, уставиться, как бывает, — больной. А Осип, уходя с подушкой, — «Иван Александрович», а потом сам себе сделает «О». Осип вытягивается, подслушивает и стоит обнявши подушку, как ребеночка.

(Гарину.) Откройся, тянись из любопытства: что это за штука — человек или зверь.

(Старковскому.) Очень хорошо. Надо отмеры фраз делать одинаково, не обращая внимания, что от этого рвется смысловая ткань фразы, чтобы тональность рвала ткань фразы. Это хорошо. До того растерялся, что уже не фразы, а ерунда получается.

Так же и вам надо, Гарин. Старковский уже овладел ритмом.

Получается ерунда, нелепость, путанность. […]

Когда у городничего идет сцена a parte¹, вы, Хлестаков, должны сделать такую штуку: брюки бросить на постель и брюки надевать под одеялом, как, знаете, бывает в вагоне, когда дамы тут едут. Вы закутаетесь в одеяло, а городничий и Добчинский поглядывают и перешептываются — что за странная жестикуляция.

«Просвещения» — пуговицы застегивает. Получается двойной смысл. Это получится штука, надо только откровенно застегивать.

До заду натянул брюки, поворот — публика поймет. Давайте и пиджак там надевать.

Все будет на кровати. Сейчас неудобно, а потом мы сделаем. Уголок одеяла в руку, и, когда вы закроетесь, вытянутая рука с одеялом, как хобот, на городничего. Закрыться надо так, чтобы не было головы. Одна рука вытянется. Городничий увидит, смутится — что это такое?

Там же должны быть зеркальце, гребенка, щетка — причесывается.

Не надо гимназиста, жалобным тоном — боже упаси. Гимназист проскальзывает. Он очень серьезный человек.

«Напротив, я с удовольствием» — не гимназистом. Хлестаков вдруг почувствовал себя гранд-сеньором — достает цилиндр, перчатки — барином себя чувствует. Тут перелом.

Городничий тогда встает.

При слове «жена» — реакция, наденет цилиндр. «Жена, говорите» — чтобы была реакция, чтобы было видно, что он любитель женского пола, уже чувствуется эротический план. […]