{51} 19 Ноября 1925 года Беседа с актерами после планировки и съемки «Немой сцены»

Мейерхольд. Так как мы должны закончить подачу монтировки, нам надо выяснить, кто в каком костюме играет, делаем ли мы какие-нибудь отступления от «Замечаний для господ актеров» Гоголя или точно следуем Гоголю. Мы должны это выяснить по всем ролям, и для действующих лиц мы решим совместно: цвет, костюм и т. д. — самое главное. Вот есть наброски Дмитриева, далеко не законченные и решенные, но на основании их что-то уже можно говорить. Какие-то данные есть. Очень простые формы платьев, поношенность. Удачный набросок, где у {52} него преобладают открытые плечи и руки. Это даст возможность отчеканить игру рук. Оголенные руки и оголенные плечи дают возможность бледных гримов. Это хорошо. Конечно, должны быть отнюдь не кикиморы, это ерунда. […]

На основании вчерашнего доклада Коренева есть ли пересмотр трактовки ролей? Стало совершенно ясно — необходимо Осипа трактовать молодым. Голова лохматая. У Карпа⁵⁷ соломенная гладкая голова. А этот как дворняжка в деревне, лохматая. Она красивая голова, лохматая, цвета рыжеватого. Он блондин, очень симпатичный, красивый и почти веселый. Играет он на гитаре и гитару с собой возит. Не нужно запузыривать, а так, бренчит. Чтобы не выпирало — бренчит чуть-чуть.

Любит поесть. Во второй половине пьесы набирает себе целую корзину. Начинается пьеса — пустота у него, маленький мешочек, а во второй он стремится награбить — мешки, кульки, сахарные головы и т. д. Он очень расторопный и в сцене купцов делает заявку, что очень заботливый. Тема — «и веревочка в дороге пригодится». Он хозяйственный, эконом хороший. Он не столько о Хлестакове думает, сколько о деревне. Заедет туда, застрянет — вот он и хочет поживиться. У него шарф. Он кутает горло. Он пухленький, щечки с ямочками. Надо посмотреть рисунки Кипренского, Венецианова, Федотова. У него губы — кармином нарисованные. Золотой парень. Тогда это будет хороший контраст с {53} Хлестаковым, о котором речь впереди, я о нем временно отложу говорить. Тот страшно испорченный, а этот деревня. И тут что-то не без грехов. Вот как надо Осипа делать.

Городничий. Обыкновенно стараются говорить медленно. Он напористый, командует. Он в суету попал. Человек запыхался, надо сделать какие-то распоряжения — все поводы для быстрого темпа. Я это не сам выдумал. Я помню Александра Павловича Ленского — он именно ударялся в темповую сторону. Вытирает пот, дает распоряжения, куда-то должен спешить. Он должен расшевелить всю эту ораву, это слоны, дубы — не сдвинешь с места. Где же тут медлительность? Быстрый темп, энергия.

А женское начало — больше эротическая история. У них своя забота. Они употевают в этой пьесе, где исключительно выискивают мужчин. Они не будут хохотать, а потеть, вздыхать — матушка с дочкой томной.

Почтмейстер — простой, забитый чиновник. Если его вы задумаете фатоватым, как всегда играют, не выйдет. Его надо сделать вот таким. Был у нас в Пензе зубной врач Тешеков Николай Семенович. Он очень ухаживал за женщинами. Был лохматый, темные очки. За мещанками ухаживал. Ужасно кутил. Умер тоже ужасно. Он пришел пьяный домой, сел на горячую плиту и умер от ожогов. Он был по профессии зубной врач и мозольный оператор. Он отчаянно любил молодежь и ко мне ходил. Я скрывал от матери, он потихоньку ко мне приходил, но, случалось, она узнавала — где-нибудь вошь оставит. У него море вшей было. Чистить после него приходилось. У него своеобразное ораторство было. Мечтательная поза, глаза закатывал, умные вещи любил говорить. Такой опустившийся романтик — стихи декламировал, умные речи говорил. И одновременно, как босяк, мог вшей выискивать на улице. Потом пошлейшие шутки мог рассказывать. Цинизм, а так все повадки элегантные. По паспорту дворянин. У сестры имение в Саратовской губернии. Это вполне совместимо. Почему-то мне пришло в голову, что у почтмейстера похабные карточки. У него всегда секретная литература. Все черты разложившегося человека. Фатовство, перлюстраторство — не хочется бичевать. Он неприятный, пакостник какой-то, пьяница, письма перехватывает. Надо на это все нанизать.

Я боюсь, что слышу пьесу в темпе, очень провинциально опущенном. Замызганная, опустившаяся провинция. Как говорит городничий, «на улицах кабак, нечистота». Грязь — это самое показательное. Сумрачность — мутный аквариум, где всякая нечисть. Слишком подчеркивать эротическую черту у почтмейстера не следует. Достаточно. Я говорю не для того, чтобы диктовать, но чтобы выяснить все обстоятельства, что вам надо все учесть. И если одна сотая скажется, то причмокнет кого-нибудь. На сцене все будет благополучно, если актер заранее это учтет.

Тут надо дискредитировать эту компанию, выводить их с неприглядной стороны. Я всегда повторяю, что актер должен быть или прокурором, или адвокатом. Это правильное обстоятельство, все равно если действие и происходит в 30‑х годах. Сгущение такое красок не есть еще гротеск. Этот путь сгущения — путь к осерьезниванию. Тут форма не только форма. Мы пойдем от реализма, от наличия смешного к глубокой иронии. Актер, который иронизирует, ловко обмозговывает все данные. В почтмейстере не должно быть пшюта. Мне кажется, что мы совпадем с его основными чертами, если подойдем к нему с глубокой иронией, и тогда {54} выгоднее взять его Михеевым⁵⁸, чем фатом. Всегда на сцене бывает ухажер. А он жульничает, любит скандалить — «руки коротки». Он интересуется чужими делами, вскрывает письма, сплетни собирает, и у них всегда идет склока, вроде месткома нашего.

Судья с собаками — пару пойнтеров ему дадим. Приятно. Не сторублевых, конечно. Отложим кобелька — щенков в корзине маленьких дадим. На Трубной купить, достать не трудно, а подрастут, продавать будем. Часто актеры делают себе грим с подвязанной щекой, мне это нравится. Тут это подойдет — кто-то с подвязанной щекой, кто-то кутается — горло болит. Обмотал горло, маслом мажет, клееночку подложил, чтобы было убедительно для публики.

Тут все хочется видеть закоптелым. Полная противоположность тому, что в «Горе от ума». Там светло, чисто, все точно из бани вышли, и стих там такой. А здесь такая замызганность. Люди сидят, смотрят друг на друга, тупо смотрят и только почесываются. Городничий не может их раскачать: «Поняли?» — мычат.

И те тоже, военные, не командуют, надеются — само образуется. Он убеждает их — напрасно. Когда до взяток дойдет, в сущности, сам городничий организует — придет и даст. Они фискалят, не доверяют друг другу, скрывают друг от друга, сплетничают. Поэтому развязка получится неожиданная. Отсутствие разнообразия — 300 рублей и сунул. Он один живой и подвижный, а они на пороге ему дают, не входя. Получится один-единственный исполнитель — а у них будет: один на пороге остановился — дал, другой сильно распахнул двери — сунул, а третий из сапога вынул. Мне так кажется, что кроме денег принесут еще что-то — щенка притащит судья и что-нибудь в этом роде.

Вообще надо больше неожиданностей. Щенка может кто-то подвязать и т. п. Далматов очень любил такие штуки, и он был страшный выдумщик — очки надевал, выпячивал какой-то козырек и, когда выходил, сразу заинтриговывал. Такие приемы здесь очень кстати. У кого-то глаза испорчены. У того какие-то штуки надеты. Это кунсткамера. Все злостно курят трубки. Зинаида Николаевна хорошую мысль дала — когда в ожидании городничего одни курят, другие в шашки дерутся. Она хорошая игра, глупая, и передвигать шашки интересно, а те двое за спиной заглядывают. Да, это хорошо. Надо вообще составить реестр занимательных вещей и костюмы выискивать. Я боюсь, у меня есть опасение, подозрение такое есть, что участники спектакля в состоянии обломовщины — поскорее бы начать мизансцены, не думать. Имейте в виду, работа очень трудная, семь раз отмерь — один раз отрежь. Если мы установим нашу точку зрения, будет легче, сейчас все должны работать.

Прежде было более халатное отношение к «Ревизору», и до нас, в сущности, не было хорошего спектакля «Ревизора».

Думать надо, разумеется, не только в отношении костюма, надо устроить пересмотр всего. Даже Чехов сыграл блаженненького, сыграл отлично, но не то, что надо. А наш театр ансамблевый, нельзя ограничиваться одной ролью. Мы не можем сыграть Гоголя между прочим, должен быть хороший спектакль.

В «Маскараде» мы ухитрились дать зазвучать Лермонтову, не так, конечно, как это могло бы быть, процентов на пятьдесят трактовку урезали, но относительно хорошо. Юрьев не мог вполне взять Арбенина. Арбенину лет тридцать пять, а ей семнадцать — вот такая пропорция. А {55} тут и исполнителю было лет тридцать пять, и все же Арбенин не совсем задался, шея не двигается. Ге лучше бы был. Лермонтов не имел хорошего спектакля до тех пор, пока не был мной поставлен «Маскарад»⁵⁹. А мы добились, что он и сейчас, мне пишут, делает аншлаги. Я хочу и с «Ревизором» также сделать, чтобы лет через десять он все еще был лучшим спектаклем, но для этого нужно дать новую регистрацию образов. Вот мы омолодили Осипа, иначе подошли к купцам, и купцы как-то звучат, что-то проступает новое, купцы выйдут интересными. Я убежден — есть что-то.

Состэ⁶⁰ требует, чтобы со сценой было покончено, заказ надо сдавать, у него есть связи — быстро сделают. А у нас скучновато дело идет. Не двигается монтировка. Флегматично относятся, недостаточно энергично. А мне до тех пор, пока не сдана монтировка, неудобно начинать работать. […]

Относительно грима, тут спрашивали, — надо сделать, как Охлопков в «Мандате»⁶¹. Сначала его грим берешь под подозрение, а потом видишь — это верно. В каждом гриме должна быть такая штука, своеобразная парадоксальность. И Хлестаков должен быть живой, естественный, но очень странный. Он не может быть таким, каким его дают. Это не верно. Тогда, в 30‑х годах, было ужасное разнообразие — баки, усы, бороды. А у нас трафаретный паричок с коком и бачки. Ерунда. Он брюнет — лохматый. Может быть, усы⁶². Что-нибудь в этом роде. Для городничего Александр I, например, для Хлестакова, может быть, и щепкинские баки, как Гарин предлагает. Пожалуй, можно. Это хорошо.