...Мы природой Так созданы — на доброе без рук, Да злым зато искусством всех мудрее...

МЕДЕЯ И ЯСОН. Следующая сцена — столкновение Медеи с Ясоном. Последний желает выглядеть порядочным, благопри­стойным человеком. Но при этом откровенно разоблачает себя. Ясон — эгоист, самовлюбленный и недалекий. Он упрекает Медею за ее необузданность, открытое недовольство и «злые речи». Объясняет, что осчастливил жену, привезя ее, «варварку», из ди­кой страны в цивилизованную Грецию. Тем самым она приоб­щилась к более высокой культуре. Бесстыдно убеждает Медею, что и женится он вторично исключительно ради блага их детей, дабы они в жизни не ведали бедности, были бы обеспечены.

Не замечая собственной подлости, он в качестве отступного предлагает ей деньги и помощь. Но Медее присуща гордость: «От мужа бесчестного подарок руки жжет».

В мифологии Ясон был фигурой героической. В трагедии Эври­пида он «снижен». Это — подлец, маскирующий неблаговидные поступки словесной казуистикой, напоминающей «логические» построения софистов, «мудрецов», популярных в Афинах.

Но в Медее, этой «варварке», не в пример женщинам, кото­рые мирятся с униженной долей, развито чувство собственного достоинства. А эмоции выплескиваются непосредственно и бурно. Ясону придется заплатить за предательство. Она обру­шит на него самый страшный удар. Уничтожит его «дом».

Внешне она примиряется с Ясоном. Более того, делает вид, что раскаивается в своих обидных словах. Она отправляет детей во дворец к царевне Главке со свадебным подарком. Это чудесный свадебный наряд, пеплос, пропитанный ядом.

Затем Вестник приносит ей сообщение: царица, получив по­дарок Медеи, стала кокетливо примерять его перед зеркалом, яд мгновенно проник в ее тело, она упала замертво. Явившийся Креонт обнимает и целует тело дочери и также, отравленный гибнет.

ПСИХОЛОГИЗМ ОБРАЗА МЕДЕИ. Но этим Медея не утолила свою жажду мести. Самый страшный момент настает, когда ге­роиня встречает возвратившихся детей. Мы слышим их голоса, их мольбу о пощаде. Видим, как в Медее не утихает мучитель­ная борьба между матерью, любящей детей, и женщиной, страшно оскорбленной в своих чувствах. Она то решает испол­нить свой замысел — убить детей, то отказывается от него:

...О горе, горе!

Над вами туча, дети… а за ней?

И долю ли вам жить еще, а мне

Глядеть на ваши руки, что но мне

Защиты ищут... Жалкая душа!

Ты, кажется, готова плакать, дрожью

Объята ты.

НОВАТОРСТВО ЕВРИПИЛА. В изображении внутренней борь­бы проявилось художественное новаторство Еврипида. У Эсхила человек противостоял высшим силам, даже самому Зевсу, как Прометей. У Софокла зритель видел столкновение характеров: Эдипа и Креонта, Антигоны и Креонта. Электры и Клитемне­стры.

У Еврипида — не только противостояние Медеи и Креонта, Медеи и Ясона. Ее монолог — это признание в сомнениях, про­тиворечиях, раздирающих ее душу... Нелегко, мучительно при­нимает она ужасное решение:

...О. не лапан

Себя сломить воспоминаньям, мукой

И негой полным: на сегодня ты

Не мать им, нет, но завтра сердце плачем

Насытишь ты. Ты убиваешь их

И любишь. О. как я несчастна, жены!

Медея свершает ужасное. Она — это происходит за ценой, — убивает детей.

Финал трагедии фантастичен. Медея появляется на колес­нице, посланной ее дедом, богом Гелиосом. Колесница запря­жена драконами. На ней тела детей. Сломленный горем Ясон, сразу потерявший все: и невесту, и детей — проклинает Медею и просит «их нежное тело обнять... только тронуть...» Но Медея непреклонна. «Ты просишь напрасно», — бросает она бывшему мужу. И вместе с колесницей уносится в небо. Заключительная сиена трагедии — яркий пример использования приема: «бог с машиной» (deus ex machine), re. несколько искусственного раз­решения конфликта. Этот прием нередко использовался в грече­ской трагедии.

ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ПАФОС ТРАГЕДИИ. Еврипид показал страшные последствия темной страсти, овладевшей человеком. Конечно, поступок Медеи не может быть оправдан. Это и акт мести, и в чем-то акт отчаяния. Рухнул мир, который окружал Медею. После столкновения с неслыханной подлостью Ясона в ее душе возобладали темные разрушительные силы.

Еврипид не хотел, конечно, оправдать Медею. Но он звал зрителя понять глубинные мотивы ее поступка. Он ставил труд­ную проблему. Вчитываясь в «Медею», видишь, что это произ­ведение не просто трагедия ревности. Это еще и трагедия обма­нутого доверия.

«Медея», как и другие трагедии Еврипида, показала замеча­тельную особенность его творчества — общечеловеческую значи­мость. Драматург, этот «философ сцены», поднимает вечные проблемы человеческих отношений. В героях далекого прошло­го, даже данных в особом героико-мифологическом измерении, бушуют те же страсти, что и у современных людей.

Вот почему еврипидовская «Медея» многократно ставилась на сценах мира и волновала разные зрительские поколения.