Глава IV. Семантика культово-поминальных памятников.

 

В китайских исторических сочинениях Суйшу (закончено в 629 г.), Чжоушу (636 г.), Бэйши (659 г.) и их позднейшей компиляции Синь-Таншу (1069 г.) кратко описываются древнетюркские похороны. Это описание относится к периоду Первого каганата, поэтому его привлечение для интерпретации поминальных памятников эпохи Второго каганата во многом неправомерно. Суммируя разрозненные данные китайских источников, в погребально-поминальном обряде тюрок-тугю VI — середины VII вв. можно выделить восемь последовательных эпизодов: 1) тело умерше-

(13/14)

го сжигают; 2) пепел закапывают в землю; 3) строят особую насыпь «нагромождая камни»; 4) устанавливают «памятный знак»; 5) строят «деревянный дом»; 6) помещают в него «облик покойника» и «описание сцен его военной жизни»; 7) ставят камни по числу убитых им при жизни врагов, от одного до тысячи; 8) приносят в жертву овец и лошадей, а их головы помещают на «вехи». Письменные источники лишь перечисляют все этапы проводов умершего «в мир иной» : приготовления к погребению — похороны (эпизоды 1-2) — сооружение поминального памятника (эпизоды 3-7) — поминальная тризна (эпизод 8), тогда как археологические материалы конкретизируют сведения о каждом элементе курука, а этнографические наблюдения по шаманизму тюркоязычных народов Центральной Азии ХIХ-ХХ вв. позволяют прояснить специфику религиозных представлений древних тюрок.

 

Важную роль в анализе семантики составных частей куруков играет солярная ориентация. Поскольку Солнце «рождается» на востоке, и «умирает» на западе, то в космологических представлениях тюрок восток ассоциировался с понятиями «лона Земли», «низа», а запад определял собой «верх». В памятниках варианта I-Ав направление центральной оси перемещено на север-южное, что связано с иной пространственной ориентацией уйгуров. Согласно архаическим верованиям, жизнь человека делится на четыре этапа: 1) рождение, рост и возмужание; 2) зрелость и старость; 3) смерть; 4) реинкарнация души в потустороннем мире. Все они представлены в планировке куруков, местоположение каждого элемента которых подчиняется законам изоморфизма микро- и макрокосмических моделей. Поэтому их семантику следует рассматривать сквозь призму оппозиций: «живой-мёртвый», «тот, кому ставят балбал — тот, кого ставят балбалом».

 

Балбалы (эпизоды 7 и 8) являются обязательным элементом практически всех поминальных памятников тюрок, при этом высота камней в цепочках как правило уменьшается с запада на восток, а окончания ря-

(14/15)

дов заметно поворачивают к северо-востоку. С позиции антиномии «тот, кому ставят балбал» самый маленький камень в северо-восточной (нижней) части ряда символизировал рождение ребёнка, а период его роста и возмужания обозначался постепенным увеличением камней вплоть до первого, самого высокого и нередко антропоморфного балбала. Последний констатировал превращение юноши в полноправного, стоящего буквально «на пороге» нового этапа жизни члена социума, который на многих памятниках начинался за валом и рвом. Такая же схема сохраняется на княжеских и рядовых памятниках, не имевших этих элементов, но здесь она была более простой. Согласно антиномии «тот, кого ставят балбалом», расположение ряда вне основного комплекса связано с запретом врагам покойного находиться на его священной территории. В итоге, каждая из сторон оппозиции «живой-мёртвый» вписывается в трёхчленную схему мироздания, где в обоих случаях балбалы соотносятся с «низом», Нижним миром.

 

Ров и вал имеются на памятниках I и, отчасти, II типов. Они охраняли курук от посягательств извне и подчёркивали высокий социальный статут умершего, однако их основной семантический принцип тоже объясним лишь с мировоззренческих позиций. В космографической схеме именно они дополняли абстрактный круг неба магическим квадратом земли, причем проход в восточной части вала указывал путь из Среднего в Нижний мир душам убитых врагов или обратное направление душе возмужавшего человека. По описаниям алтайских шаманов, во время путешествия в Нижний мир им приходилось преодолевать «земную щель» и переброшенный над подземным морем «мост в виде конского волоса», семантическими эквивалентами которых на куруках знати являются проход в валу и воображаемый «мост» через ров.

 

Парные изваяния львов и баранов встречаются тоже на памятниках I и II типов, давнее разрушение которых мешало уточнить первоначальные места их установки. Львы и бараны составляют оппозицию «хищники —

(15/16)

травоядные», которая и в репертуаре скифо-сибирского искусства I тыс. до н.э., и в древнетюркское время соответствовала Нижнему и Среднему уровням трёхчленной мировой оси.

 

Хищник-лев считался хтоническим существом, охранителем «врат ада». На куруках древних тюрок каменные львы выполняли ту же функцию и должны были располагаться с внешней стороны прохода в валу, возле первого балбала. Устрашающая поза подчёркивала их  готовность перекрыть дорогу в Средний мир любому жителю Нижнего мира, и в то же время стоящие при входе на священную площадку грозные хищники как бы предупреждали «народы всех четырёх углов света» о готовности тюрок защищать священные рубежи своего государства. Статуи баранов имели иную символику, в вертикальной оппозиции располагаясь «выше» львов. На мемориале Кюль-тегина статуи баранов до сих пор стоят между внутренней стеной и откосом внешнего рва, фланкируя ворота, тогда как на памятниках с внешними валами они могли находиться перед «мостом» через ров, по обеим сторонам прохода в нём. Спокойно лежащие у подножия Среднего мира фигуры баранов символизировали материальное благополучие воина-тюрка и экономическую стабильность его государства, а с другой стороны, расположенные у входа в Нижний мир бараны были последней из важнейших для кочевника материальных ценностей, с которой навсегда прощалась уходящая туда душа врага.

 

Стела с надписью, описываемая в Суйшу и Бэйши (эпизод 6), трактуется переводчиками по-разному: «В здании, построенном при могиле, рисуют облик покойника и военные подвиги, совершённые им при жизни» или «В здании... ставят нарисованный облик покойника и описание сражений...». Выяснение смыслового нюанса данной строки очень важно, ибо в его правильной трактовке заключено основное содержание расшифровки одного из элементов курука. В древнетюркском языке имеется термин «бэдизэд» — «вырезать, высекать в камне». Перечисление битв и походов («военные подвиги покойника») занимает большую часть выре-

(16/17)

занных на каменных стелах рунических надписей, следовательно, в эпизоде 6 речь идёт о стоящей стеле, а не о живописи на стенах храма. Описывая поминальные ансамбли периода Первого каганата, авторы хроник помещали стелу там, где она тогда действительно находилась — внутри открытого со всех сторон поминального храма («в здании»), что и подтвердили раскопки на Бугутском и Идэрском комплексах. В эпоху Второго каганата стела с надписью ставится уже не в тёмном кирпичном храме, а на открытой площадке, где её также легко можно было прочитать.

 

Семантика частей каганской стелы — подставка в виде черепахи, плита с надписью и драконовое навершие — изоморфна тернарной структуре Вселенной. По восточной традиции черепаха — это символ вечности, неизменности и прочности основ мироздания, хтонический образ, а небесная символика дракона вошла составной частью в культуру тюрок-тугю, не только импонируя честолюбию каганов, вслед за китайскими императорами воспринявших аллегорию дракона на навершии стелы как один из символов верхновной власти, но и удачно вписавшись в древнетюркские космогонические представления. Дракон и черепаха обозначали два полюса мировой оси — вечно изменчивое небо и незыблемую твердь земли, между которыми обитали «сыны человеческие», а надпись на плите семантически эквивалентна понятию Среднего мира, поскольку в ней излагаются сложные коллизии человеческих судеб, рождённых творческим актом Неба и Земли. Стоящая на черепахе стела предстает как центральный фрагмент космограммы, где в большой круг (условная граница горизонта) вписан большой квадрат (вал и ров), внутри которого расположен малый круг (спина черепахи) с малым квадратом (стела) в его центре.

 

Поминальный храм (эпизод 5) упоминается во всех китайских источниках, кроме Чжоушу, однако существенная ошибка хронистов состоит в соотнесении «деревянного дома» с могилой, тогда как на самом

(17/18)

деле он возводился на поминальном комплексе. В древнетюркском языке был даже особый термин «барк», обозначавший «памятное здание», «заупокойный храм», остатки которых найдены на ряде памятников I, II и III типов, но ни разу не встречены на могилах тюрок. Храмы-барк конца VI в. и VII-VIII вв. различались материалом и формой. На Бугутском и Идэрском ансамблях они, очевидно, были многоугольными и имели вид открытых павильонов, тяжёлые черепичные крыши которых несли многочисленные деревянные колонны. Один из первых кирпичных храмов зафиксирован на памятнике Унгету I середины VII в., кирпичные постройки преобладают на каганско-княжеских куруках Второго каганата, хотя реминисценции ранних конструкций из дерева сохраняются на его периферии (комплекс Сарыг-Булун в Туве). Во взаимосвязи с другими элементами курука храм олицетворял и земной дворец, и последнее пристанище тела умершего.

 

Статуи людей и «нарисованный облик покойника» (эпизод 6). Термин «бэдиз», обозначающий различные виды искусства резьбы по камню, в первую очередь применим к объёмной скульптуре. На ансамблях эпохи Первого каганата нет изваяний людей, львов и баранов, хотя Бугутская и Идэрская стелы стояли на скульптурных черепахах, а самые ранние статуи людей и животных отмечены пока лишь на памятнике Унгету I. При рассмотрении семантики балбалов как знаков рождения и возмужания будущих воинов вал и ров были определены тем символическим возрастным порогом, переступив который они становились «мужами». После достойной кончины, каковой у тюрок считалась лишь смерть в бою, они удостаивались сооружения мемориала с персональной статуей, а знатные лица к тому же и со скульптурными изображениями родных, друзей и др. Поэтому продолжающие ряд балбалов внутрь каганско-княжеских комплексов шеренги статуй показывают динамичный мир окружавших прежде покойного людей, от которых он «отделился» и «улетел». Раннетанские хроники отмечают, что внутри храмов помещалось

(18/19)

не только «описание военных подвигов», т.е. стела, но и «нарисованный облик» умершего. Попытки некоторых исследователей буквально истолковать слово «рисовать» не согласуется с новейшими археологическими материалами. Храмы на Бугуте и Идэре не имели стен, на которых можно было бы рисовать многофигурные «военные сцены» или «облик покойника», а на обнаруженных при раскопках кирпичных храмов на памятниках Кюль-тегина, Тоньюкука и Кули-чура обломках штукатурки сохранились только полихромные растительные узоры.

 

Загадочная фраза о «нарисованном облике» на памятниках VI — начала VII вв. ещё ждет своего разрешения, хотя уже сейчас можно предложить несколько вариантов её расшифровки: 1) это написанный на доске, каменной плите или ткани портрет умершего; 2) это специальная дощечка с его именем, типа китайских поминальных табличек; 3) «облик покойника» входил составной частью в описание его прижизненных деяний на стеле. В любом из этих вариантов он мог находиться внутри храма, также как позднее туда стали помещать статуарные портреты умерших, найденные на всех памятниках с храмами из кирпича и подтипа II-Б, включая Хуль-Асхетский барельеф, где вместо храмов использовались восточные ящики. В космографической схеме храм и статуя в нём обозначали малые квадрат и круг, вписанные в большой квадрат рва и вала, и символический круг неба. Макрокосмическая символика статуи находится во взаимодействии с другими главными элементами куруков, где балбалы определяют «низ», статуя — «середину», а оградка или ящик — «верх».

 

Поминальная оградка и «столб» (эпизоды 3 и 4) полнее всего описана в Чжоушу: «После похорон они складывают слоями (или «нагромождают») камни и ставят затем памятный столб...» В этом отрывке сжато изложен процесс сооружения оградки («складывают слоями», точнее — строят из множества плит), внутри которой возводилась каменная насыпь, а поверх нее водружался «памятный столб» Такого рода ограды

(19/20)

зафиксированы на всех памятниках варианта I-Аа в Монголии и на Алтае. Черпая информацию от иноземцев, танские хронисты плохо представляли себе местные особенности чуждых им ритуалов, смешивая при этом планировку и набор элементов древнетюркских куруков с аналогичной схемой китайских погребальных памятников, с ханьского времени включавших кумирню-цытан для принесения жертв, стелу, аллею-шэньдао из статуй людей и животных, холм над могилой с прахом покойника, на вершине которого нередко высаживалось дерево. По этой причине эпизод 3, следующий за рассказом о погребении знатного тюрка (эпизоды 1-2), китайские летописцы ошибочно принимали за намогильную насыпь, а не за не известную в их погребальном обряде ограду.

 

Элементы куруков, функционально равнозначные описанному в эпизоде 3 «нагромождению камней», выстраиваются в следующую типологическую цепочку: 1) большие многоплитовые ограды с каменной насыпью в центре и вымосткой по периметру на каганско-княжеских куруках Первого каганата; 2) малые рядовые многоплитовые оградки, бытовавшие повсюду в VI-Х вв.; 3) одиночные или парные оградки с насыпями на княжеских комплексах эпохи Второго каганата как периферийная реминисценция раннетюркских комплексов Монголии; 4) открытые четырёхплитовые ящики на каганско-княжеских комплексах Монголии и Горного Алтая VII-VIII вв.; 5) закрытые ящики с круглыми отверстиями в центре крышек на памятниках Тоньюкука и Эрдэнэмандал V и VIII середины VIII в.; 6) цельные блоки со сквозными вертикальными отверстиями на памятниках Бильге-кагана и Кюль-тегина (730-е годы).

 

Все элементы оград и их модификаций в виде ящиков и блоков полностью соответствуют составным частям известной в алтайском шаманизме мировой горы Сумеру, имеющей «ящикоподобную» форму с плоской поверхностью и коническую вершину («пуп земли») со стоящим на ней «богатым золотым деревом», крона которого проросла в «небесную дыру». Ограды, ящики и блоки также имеют форму четырёхугольника, ров-

(20/21)

ную поверхность (выкладки в ранних оградках, крышки некоторых ящиков и плоскости блоков) и возвышенность в центре (каменные насыпи в оградках и открытых ящиках, валики вокруг отверстий блоков). Насыпь в оградке была искусственным объектом, поэтому она имела вид пирамиды или конуса, в воронках которых, также как и в отверстиях крышек ящиков и блоков, прежде стояли деревья («памятные столбы»).

 

Сооружение оградки завершало весь ритуал проводов покойника в загробный мир. Символическая мировая гора и мировое дерево позволяли дифференцированно направлять души умерших в ту или иную часть макрокосмической вертикали. «Чистая» душа (алт. «аруу кёрмёс») поднималась до «небесной дыры» и сквозь неё проникала в пределы Верхнего мира Тенгри, а «нечистая» душа (алт. «дьаман кёрмёс») опускалась в Нижний мир Эрклига. В последнем случае её путь лежал через «земную щель», локализуемую в основании насыпи в оградке. При раскопках здесь нередко находят древесные угли и небольшие кострища, связанные с представлением об очаге, очищающем «нечистую» душу и препятствующем её выходу наружу.

 

Анализ составных элементов древнетюркских поминальных памятников показывает, что семантически они сохраняют все присущие архаическому мировосприятию черты. Элементы куруков играли роль знаковых символов, с помощью которых тюрки стремились запечатлеть не только фантастические образы самобытного мировоззрения, традиционных верований и обрядов, но и реалии окружающего мира.

 

Заключение.

 

Выявленная в ходе настоящего исследования символика поминальных сооружений базируется на универсальных мифологических представлениях, которые прошли долгий путь формирования и имеют сложную неоднородную структуру. Анализируя динамику генезиса древнетюркской культуры, необходимо выявлять и учитывать как её глубинные исторические пласты, так и характер инноваций. Может сложиться впечатле-

(21/22)

ние, что планировка куруков во всех деталях была заимствована тюрками эпохи Первого каганата у какого-то цивилизованного народа, уровень развития ремёсел, строительных навыков, изобразительного искусства которого находился на более высокой ступени развития. Однако, древнетюркский поминальный обряд сформировался, по меньшей мере, из трёх компонентов: первый составляют древние местные религиозные представления и некоторые детали ритуала, второй — элементы изобразительного искусства ираноязычного согдийского мира, третий — строительные навыки и искусство раннесредневековых китайцев. Например, архитектура афанасьевских и окуневских могил уже несомненно подчинялась законам построения космограммы, так как прямоугольные грунтовые ямы и каменные ящики расположены здесь внутри прямоугольных или квадратных оград. Вереницы стоящих камней впервые появляются в культуре плиточных могил бронзового века, в эпоху раннего железа они часто встречаются при курганах пазырыкской культуры, а в хуннское время они зафиксированы на поминальных памятниках шурмакской культуры в Туве и таштыкской культуры в Хакасии. Менее определённо можно сейчас говорить о третьем ведущем элементе древнетюркского курука — изваяниях людей, происхождение которых одни исследователи связывают с особенностями местных культур, а другие — с погребальной скульптурой китайцев или фресковой живописью согдийцев. Эта загадка ещё ждет своего разрешения.

 

Археологические материалы показывают значительное влияние китайской и согдийской культур на древнетюркскую. Ярким примером тому служат памятные стелы, драконовые навершия и подставки-черепахи, которые были заимствованы у китайцев, а письменность, впоследствии переработанная в «руническую», — у согдийцев. Немалый интерес представляет вопрос о путях появления и дальнейшем развитии у кочевников-тюрок стационарной архитектуры, представленной на куруках деревянными и кирпичными храмами-барк. Её истоки скорее всего лежат в

(22/23)

китайском культовом зодчестве, тогда как характер декора храмов несет отпечатки и китайского, и сасанидо-согдийского орнаментального искусства.

 

В свою очередь, древнетюркская культура оказала большое влияние на традиционные обычаи и быт других народов. Во второй половине I тыс. н.э. в евразийских степях широко распространяются тюркские формы оружия, доспехов, конского снаряжения, украшений и пр. К ХIII в. генетически связанная с древнетюркской каменная скульптура входит составной частью в поминальные обряды половцев южнорусских степей на западе и монголов даригангских степей на востоке, а этнографические материалы показывают, что еще в ХIХ — начале XX вв. у киргизов и казахов Семиречья мусульманский погребальный ритуал нередко сопровождался поминками, во многом напоминающими древнетюркские. Большие годовые поминки по умершим с давних пор предоставляли разделённым обширными пространствами кочевым и осёдлым народам широкие возможности для установления политических, экономических и культурных контактов, обеспечивая жизнестойкость их наиболее важных общественных функций на протяжении веков.

 

Поминальный обряд тюркоязычных племён VI-VIII вв. составляет лишь часть многообразной в проявлениях, но единой по сути символико-знаковой системы архаического мировосприятия. Обогащённая прямыми и опосредствованными связями с Ираном, Индией, Средней Азией, Восточным Туркестаном и Китаем, культура древних тюрок получила совершенно особый облик, что говорит о высокой степени образности их мышления. В конечном счёте, всё это позволило создать и на протяжении двух веков сохранять и совершенствовать одно из выдающихся явлений древнетюркской материальной и духовной культуры — мемориальные памятники-куруки.

(23/24)

 

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

 

1. Элементы архитектурного декора в древних памятниках Центральной Монголии. // Научные сообщения Государственного музея искусства народов Востока. — М.: Наука, 1981. — Вып. XV. — С. 44-59.

2. Хроника археологического изучения памятников Хушо-Цайдам в Монголии (1889-1958 гг.). // Древние культуры Монголии. — Новосибирск: Наука, 1985. — С. 114-136.

3. Археологические исследования Б. Я. Владимирцова и новые открытия в Монголии. // Mongolica. Памяти академика Б. Я. Владимирцова (1884-1931). — М.: Наука, 1986. — С. 118-136.

4. Древнетюркские памятники на Хануе. // Советская археология. — 1986. — № 4. — С. 74-89.

5. Каменные изваяния из Унгету. // Центральная Азия. Новые памятники письменности и искусства. — М.: Наука, 1987. — С. 92-109.