Происхождение мифа

Покойный Д. М. Щепкин оставил после себя сочинение, посвященное славянской мифологии, под заглавием -Юб источниках и формах русского баснословия». Болезнь не дозволила ему окончательно обработать этот труд, но тем не менее книга его заслуживает серьезного внимания. В изданном ныне первом выпуске автор, вслед за определением предмета и целей своей науки, критически разбирает те способы мифотолкования, какими руководствовались разные ученые (школы: историческая, символическая, символико-лингвистическая и теория Шеллинга), указывает их несостоятельность, наконец излагает свою собственную методу и ее основания. Метода, принятая им, действительно есть наиболее верная при мифологических разысканиях, единственная, с помощью которой можно разъяснить всю массу различных баснословных сказаний и загадочных поверий, опутывающих жизнь человека. В сущности она есть не более, как удачное приложение к толкованию мифа начал, выработанных новейшими гениальными открытиями об образовании языка, его последующих извращениях и о влиянии этой истории слова человеческого на смешение самых понятий. Следовательно, в основу мифологических разысканий полагается здесь твердое и всестороннее изучение языка, потому что в нем кроется и зародыш (зерно) басни и ее разгадка. Родоначальником этой в высшей степени плодотворной методы должно признать знаменитого Якова Гримма; и хотя автор разбираемой нами книги старается показать, что его научные приемы составляют нечто совершенно особое от приемов германского ученого, тем не менее очевидно, что первые относятся к последним, только

 

==281

 

Происхождение мифа

как дальнейшее их развитие, подготовленное трудами самого же Гримма, Боппа, Бюрнуфа, Потта*, и притом принадлежащее покойному Щепкину наравне с некоторыми другими последователями Гриммовой щколы. Он только шире и полновластнее пользуется признанною им методою, распространяя ее силу и могущество на все мифические сказания и таинственные поверья и обряды, и ставит ее краеугольным камнем, на котором зиждется все здание мифологии, тогда как другие применяли ее к объяснению некоторых отдельных преданий.

По собственным словам автора, -«новое направление мифологии, в котором признана естественная связь басни с словом и языкосравнение явилось могучим орудием мифотолкования, составляет душу школы Гримма. Знаменитый творец немецкой грамматики, вскрывший впервые тайники германского язычества, дал новой толчок и общей мифологии. Важным открытием закона звукоперемещений", сводя рассеянные члены индоевропейских языческих поклонений к их общему началу, он указал возможность сравнительной мифологии. Гениальным вскрытием законов отеческого слова, исторические формы которого он заботливо проследил по всем эпохам и наречиям, по всем изменениям слога и буквы, восстановляя увечье, отрезая нарост, Гримм воссоздал первобытный организм германской речи и чрез то самое придвинул ее снова к отчуждавшемуся, древнему преданию народа. Глубоко верным воззрением на народную сагу, в которой провидел богатый клад мысли и сердца родной старины, он возвел пренебрегаемый прежде мир сказки на степень науки и детскую забаву настоящего научил уважать, как чудесную сокровищницу прародительской святыни. Направляя язык к разумению предания, в мифической неприступности предания находя твердые опоры языка, Гримм изменял существенно понимание народной басни и пролагал единственно верный путь к ее решению. Высокая заслуга знаменитого филолога состоит особенно во влиянии его изысканий на истинную постановку мифической задачи и в подготовке надежных элементов к ее ученой разработке^. Далее, характеризуя общее направление Гриммовой школы, сочинитель хотя и говорит, что «господствующее в этой школе понятие о мифе есть отчасти предание ученой рутины, в которой миф понят, как небылица в лицах»; но туг же вынужден был сделать исключение для Макса Мюллера и признаться, wmo значение языка на пути мифоизыскания признано ею единогласно, влияние слова на самое сложение басни указано блистательное (стр. 39).

 

==282

A. H. Афанасьев

 

Чтобы показать, как естественно и необходимо создается миф (баснь), надо обратиться к истории человеческого слова. Изучение языков в различные эпохи их развития, по уцелевшим литературным памятникам, привело филологов к тому заключению, что материальное совершенство языка к его историческим судьбам находится в обратном отношении: чем древнее изучаемая эпоха языка, тем богаче его материал и формы, и благоустроеннее его организм; чем более станешь удаляться в эпохи позднейшие, тем заметнее становятся те потери и увечья, которые претерпевает язык в своем строении. Поэтому в жизни языка, относительно его организма, наука различает два противоположные периода: период его образования, постепенного сложения, и период упадка, расчленения. Оба эти периода играют весьма важную роль в создании баснословных представлений народа. Всякой язык начинает свою жизнь с образования корней или тех начальных звуков слова, в которых первобытный человек обозначал свои впечатления, производимые на него предметами и явлениями природы; такие корни, представляющие собою безразличное начало и для имени, и для глагола, выражают не более, как признаки (качества), общие для многих предметов, и потому удобно прилагаемые для обозначения всех их. В глубочайшей древности значение корней было осязательно, присуще сознанию народа, «который со звуками родного языка связывал не столько мысль, сколько живое чувство предметов. Называя предмет, произнося слово, он имел в виду существеннейшее его свойство, служившее ему живописным выражением, тогда как современное слово есть более или менее фонетический знак, абстрактное обозначение предмета без отношения к его натуре». Отсюда понятно, что самые различные предметы и явления природы, сходные по некоторым своим признакам, сближались между собой в народном представлении и выражались чрез одно и то же название. С другой стороны, каждый предмет и каждое явление, смотря по различию своих свойств и действий, могли вызвать, и в самом деле вызывали в душе человеческой не одно, а многие и различные впечатления. Оттого, по разнообразию признаков, одному и тому же предмету или явлению придавалось по нескольку различных названий. Предмет обрисовывался с разных сторон и только во множестве синонимических выражений получал свое полное определение. При этом надо заметить, что каждый из этих синонимов, обозначая известное качество одного предмета, в то же самое время мог служить и для обозначения подобного качества многих других Пред

 

==283

 

Происхождение мифа

метов и таким образом связывать их между собою. Здесь-то именно кроется тот богатый родник метафорических выражений, который так поражает нас своею силою и обилием в языках первозданных, на первых ступенях их исторического бытия, и который впоследствии, под влиянием дальнейшего развития, постепенно иссякает. Теперь представим себе, какое смешение понятий, какая путаница представлений должна произойти при забвении коренного значения слов; а такое забвение рано или поздно, но непременно постигает народ. «Живое созерцание природы, на котором созидалось древнее слово, слабело вместе с отсутствием потребности нового творчества, покидало человека вместе с удалением его от первобытных впечатлений, с водворением в нем новых жизненных интересов. В течение многих веков, направляемое постоянно на дело мысли, слово улетучивалось наконец в своем естественном, на чувстве и впечатлении вскипевшем источнике; с иссякновением жизненных соков, оно меняло и свою древнюю красоту, нисходя с высоты изображения на степень обозначения, из живописной характеристики в абстрактное наименование. С потерею сознания корня, терялось именно в слове то живое начало, на котором развивалось, во времени, бытие его значений и приложений... Утрата корня в сознании, с одной стороны, останавливает отчасти новое развитие слова, с другой, — отнимает у развившихся в употреблении его приложений их естественную опору; без этой же опоры память бессильна удержать и сохранить все богатство словозначений, а многие из них, в потоке времени, действительно мало-помалу исчезают.» Сверх того, переживая века, дробясь по местностям, народ и не в состоянии был уберечь всего начального богатства родной речи: старели и сглаживались из памяти отдельные корни и целые семейства слов, и отживали грамматические формы. Вследствие таких вековых утрат языка, терялась в народе понятливость древнего речения, и хотя оно продолжало повторяться по привычке, но смысл его становился все темнее и загадочнее, и начинался неизбежный процесс баснословных превращений. Стоило только забыться и затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафорическое уподобление получило все значение действительного факта: так сам собою возникает миф — словозначительныи, который основывается на забвении корней и происходящем от Того смешении различных понятий, выражавшихся одним и тем же названием или названиями, производными от одного корня. Светила небесные не только уже в переносном смысле именуются очами неба,

 

==284

A. H. Афанасьев

 

но действительно представляются народному уму под этим живым образом, и отсюда возникают мифы о тысячеглазом, неусыпном Аргусе (ночное небо) и одноглазом божестве солнца; молния является огненным змеем, ветры наделяются крыльями и так далее. Филологические изыскания, примененные к объяснению народного баснословия, указывают на тысячи примеров подобного происхождения мифа. Для большей наглядности приведем здесь два примера: а) Свет и жолчь. Сияние солнца и блеск золота производят то же впечатление желтого цвета, как и жолчь: это и послужило основанием их лингвистической и мифической связи. Слова: жолтый, жолчь, в Остромир<овом> Евангелии злъчь, зълъчь, чешское iluty, золотой, злато— филологически тождественны между собою, злато, в зендском зара, филологи сближают с словами: заря, зреть и зрак (у нас око, у сербов — солнечный луч). Все атрибуты древнего божества солнца представлялись золотыми; народная поэзия дает один постоянный эпитет и солнцу, и золоту: красное солнце, красное злато; у сербов уцелело выражение: сухое алато. Здесь кроется объяснение некоторых баснословных сказаний и обрядов, живущих в народе. Так, в народную сказку об Еруслане занесен следующий миф: пользуясь отсутствием этого богатыря, пришел в его родную землю враг, разорил города, взял в плен отца Ерусланова и двенадцать других богатырей, выколол им глаза и заключил в темницу. Тогда Еруслан поехал к вольному царю Огненному Щиту Пламенному Копью, т. е. к солнцу '*, рассек его чудодейственным мечом и добыл из него жолчи. С этою жолчью возвратился он домой, помазал ею слепые глаза своего отца и двенадцати богатырей — и они тотчас же прозрели. Очевидно, что под жолчью надо понимать здесь солнечный свет, без которого нельзя ничего видеть, потому что тогда наступает ночной мрак. Из одного источника с этою любопытною баснею возникли обряды, до сих пор известные в народной медицине: так, во время кори и оспы глаза больного нарочно обводят золотым кольцом — с тою целью, чтобы болезнь не повредила зрения;. во время же болезни глаз обыкновенным и лучшим лекарством почитается жолчь (см. выдержки из про-

0 О таком представлении солнца пламенным щитом см. в статье моей: «Мифическая связь понятий: света, зрения, огня, металлов и жолчи» (во 2-й ч. Архива г-на Калачева).

 

==285

 

Происхождение мифа

стонародного лечебника XVII века — во 2-й книжке Пермского сборника, на стр. XXXIII).

б) Посев и ветер. По коренному смыслу глагол сеять значит: бросать, разбрасывать (сличи санскр. as, asjâmi); слово это одинаково употреблялось прежде как для обозначения посева, состоящего в разбрасывании семян, так и для обозначения ветра, который разметывает пыль и снежные сугробы. В производных формах: рассеять, рассевать — коренное значение глагола сеять удержалось еще по ею пору (например: ветр рассеял тучи). Вследствие забвения этого коренного значения, слово сеяние (т. е. семян) стало мифическим выражением для рассеивающего ветра. Г-н Боричевский в ^Народных славянских рассказах» (стр. 96—97) сообщает интересное мазовецкое предание о том, как черт увидел поселянина, засевавшего поле пшеницею, и подарил ему мешок с зернами ветра: стоит кинуть одно зерно — и сейчас поднимется ветер, а если бросить целую горсть — то поднимется страшная буря.

Кроме извращения смысла слов, баснословие развивается также под влиянием разнородных обольщений со стороны вечно подвижного звука. Игра созвучия, фонетические видоизменения слов, вольность произношения вели к сближению совершенно различных слов и к смешению выражаемых ими понятий, и породили миф словосозвучный. Так, 11-го мая, в день обновления Царяграда, поселяне наши не работают, опасаясь, чтобы Царьград, за непразднование будто бы посвященного ему дня, не выбил хлеба (Саратовск. губ. ведомости, 1851 г., № 29).

Автор сочинения «Об источниках и формах русского баснословия» обстоятельно рассматривает эпохи образования языка и его превращений; не входя в подробности, мы думаем, что сказанного достаточно для показания тесной, неразрывной связи мифических представлений с историей языка. «Миф, этот дикой нарост на вольном потоке устной речи, развивался и цвел лишь в заглохших углах летучего предания, на мутных застоях языкозабвения; и в баснословии народа - как бы ни было оно замысловато — нет ни одной черты, которая бы не возникла путем языка, невольным делом его видоизменяющегося отношения к народу. Мифическая вера, мифический обряд суть лишь последствия вкоренившегося баснословия; они вла^гaютcя простой душе неотразимыми убеждениями родного слова. Язык уговаривает мысль к принятию бессмыслицы. Что ни баснослоьие, то ряд непонятных слов, и что ни слово, то новая задача для

 

==286

A. H. Афанасьев

 

решения. При таком воззрении на миф, вопрос о его уяснении принимает необходимо громадные и устрашающие размеры. Уловить вековую игру меняющегося отношения понятия к речи, понятия — не утвержденного наукой, речи — не упроченной письмом; проследить длинную цепь превращений, испытанных словом в его жизненном пробеге, как со стороны внутреннего значения, так и внешней его формы, превращений — под условием вольной прихоти произношения, в эпоху вне всякой истории и контроля; указать меткою рукой целый ряд языкозабвений, созвучных слухооболыиений, говорных недоразумений, исчезнувших в языке без малейшего литературного следа и только путем туманного предания оставивших по себе гиероглифический документ, — таковы неприступные, на первый взгляд, требования зачинающейся науки, которые она ставит на каждом шагу усердному изыскателю народной старины».

Определение методы ученых работ, конечно, в высшей степени важно; но этим еще не исчерпывается задача мифолога, напротив, отсюда-то и начинается главная работа. Полное усвоение разнообразных филологических сведений и приложение их к разъяснению баснословных преданий представляют много чрезвычайных и не всегда оборимых трудностей. Здесь необходима наибольшая осторожность и наибольшая неподатливость увлечению; потому что, несмотря на громадные успехи филологии в последнее время, она все еще слишком многое оставляет произволу исследователя. Доказательства тому нередки даже в лучших ученых сочинениях; довольно припомнить, как часто филологи, оставляя одно объяснение, переходят к другому, иногда совершенно противоположному, которое при новых соображениях кажется им и лучше и точнее раскрывающим смысл предания, как часто для разгадки старинной басни допускают они разом по нескольку различных предположений. Известно, как легко ошибиться в приискании корня загадочного слова или удовольствоваться неточным объяснением первоначального смысла, скрытого в найденном корне; еще легче напасть не на то словозвучие, которое породило данную баснь, и начать ее толкование из оснований, ей совершенно чуждых, и таким образом придти ко многим произвольным сближениям и несправедливым выводам. При мифологических разысканиях «потребно не только обширное знание языка, но и особое ученое ясновидение, под живым воздействием в душе законов родной речи». Такая близость ко всем особенностям народной речи и способность их угадывать возможны только в отношении к родному языку, и по

 

==287

 

Происхождение мифа

тому-то на его почве исследователь успешнее может бороться с трудностями при разъяснении таинственного смысла басни. Между тем это нисколько не увольняет его от пользования указаниями сравнительной филологии и преданиями других более или менее родственных народов; напротив, доказательства, почерпнутые из этих источников, придают сделанным выводам окончательную твердость, а тождественные явления, встречаемые в языках и мифах других народов, служат им необходимою поверкою.

Ошибки, на которые мы сейчас намекнули, особенно возможны при излишнем доверии к памятникам народного слова. При лингвистической методе мифотолковаиия язык и памятники народного слова составляют основу, исходный пункт исследователя. Древние выражения языка и его формы, уцелели ль они в свободной, устной речи, в произведениях старинной письменности или донеслись к нам в песне, пословицах, загадках и заговорах, здесь равно важны; они крепкими узами связаны с религиозными и умственными интересами народа; в них запечатлевается его нравственный образ, вся история его духовного развития и заблуждений. Справедливо признавая в произведениях устной народной словесности — мифологический материал, покойный Щепкин между прочим говорит: «Памятники эти, скованные извне мерным строем стиха и созвучием, изнутри их религиозным или чародейным значением, а иногда особой игрой ума — чрез строгое повторение окаменели, так сказать, в своей букве и тем самым противостоят всякой подделке, всякой чуждой примеси, всякому вольному и невольному искажению. Баснь является в них в первобытной чистоте, в ее собственной плоти и с прочностью монументальной: вот почему они образуют, для филологических действий и соображений, самый лучший материал и надежный фундамент» (стр. 58). Положение это можно оспаривать. Народные песни, пословицы, заговоры, загадки и разного рода присловья переживают вместе с народом целые столетия, обилие вариантов уже ярко свидетельствует, что с течением времени они подвергались многим и различным изменениям. Мысль, выраженная автором, была бы вполне справедлива, если б памятники эти дошли до нас во всей своей Девственной чистоте и неприкосновенности; но это в большей части ВДучаев весьма сомнительно. Вглядываясь в них пристальнее, нельзя ^не подметить, что соответственно новым, возникавшим в народе, взглядам и потребностям подвергались они переменам, дополнениям и даже искажениям. Древнее мифическое повествование вчастую пе-

 

==288

А. Я. Афанасьев

 

реносится на известного исторического деятеля, эпохи смешиваются места прежних языческих героев занимают христианские святые; в замену отживших стихов врываются в песнь новые; устаревшие и потому непонятные для народа слова и выражения или вовсе забываются, или замещаются иными, более доступными пониманию; наконец, та же игра словозвучиями, которая, с одной стороны, оказывала несомненное влияние на создание басни, с другой, может допустить такую замену слов, что совершенно затемнит первоначальный смысл мифического сказания. Сверх того, всегда ли так бесхитростно относится собиратель к памятникам народного слова, как того требует наука? Разве нам неизвестно, например, что г-н Сахаров, которому Щепкин так усердно рассыпает не совсем умеренные похвалы (стр. 65), исправил в своем издании текст народных песен?* Разве проф. Буслаев не осязательно показал нам те искажения, какие допущены в издании пословиц г-на Снегирева?**

Первый выпуск сочинения «Об источниках и формах русского баснословия» представляет только начало труда — объяснение методы. Приложение ее к толкованию мифа собственно начнется со 2-го выпуска; следовательно, главное еще впереди, и нельзя не желать, чтобы оно не замедлило своим появлением в свет. Отдавая должное уважение труду покойного автора, необходимо однако заметить, что он не всегда сумел избежать тех заманчивых увлечений, которые обольщают исследователя на скользком пути филологических разысканий и мифологических объяснений; в приводимых им в первом выпуске примерах, если и много встречается соображений новых и светлых, то попадаются и такие, которые поражают своею странностью и лингвистическими натяжками; таковы толкования слов: сивка, дубовые столы, четверг и друг<ие>.

Оставляя эти неудачные толкования в добычу присяжным филологам и лингвистам, мы прибавим от себя, что в деле науки почтенны и самые ошибки, если они происходят из благородных усилий проложить новые пути к отысканию истины; во всяком случае, они несравненно почтеннее и полезнее той непогрешающей посредственности, которая если никогда не ошибается, зато и не творит ничего нового.

 

==289

00.htm - glava19