X: Что такое плохая?

И: И хорошая? Что ты в это вкладываешь?

Л: Быть непроизводительной и использовать свой величайший потенциал...

Ф: Аххх-ах. Плохое — это то, что бабушка не одобряет, а хорошее — то, что бабушка одобряет. Когда бабушка чувствует себя плохо, она называет тебя плохой, когда бабушка чувствует себя хорошо, она называет тебя хорошей. Она просто убила твою душу и весь потенциал твоей души был потерян. Это все ум.

Л: Моя душа?

Ф: Нет, это только ум. Поэтому потенциал используется совсем немного. Я не вижу, чтобы ты использовала свои эмоции, женственность, радость, joie de vivre. Там пока что пустыня. Ты — «хорошая девочка». А за хорошей девочкой всегда стоит злобное существо. Это самый плохой диагноз, потому что для того, чтобы быть «хорошей», ты должна быть лицемерной, — быть хорошим ребенком, послушным ребенком, — и вся оппозиция уходит на презрение к себе. Жизнь состоит из таких полярностей. На поверхности ты открыта и податлива, а в глубине ты саботируешь меня, злишься на меня. Хорошая девочка — это девочка, которая делает приятное папе, маме, обществу. Плохая девочка причиняет неприятности. Таким образом, ребенок находит выход в сопротивлении. Сопротивление, в этом случае, — это идентичность — это отождествление с кем-то, стремление быть кем-то. Вот здесь ты и застряла между уступчивостью и сопротивлением. О'кей.

Л: Спасибо, Фритц.

Ф: Вы заметили, что все происходит в настоящем. Все разговоры о чем-то выкинуты, любые интерпретации не поощряются. Что есть, то есть. Роза это роза это роза. Очень ясно, феноменологично. Контактирует ли она с собой, Контактирует ли она со своим окружением, Контак-

98

Фредерик Перлз ГЕШТАЛЬТ-СЕМИНАРЫ

тирует ли она со своей фантазией? Обратите внимание на еще одну вещь: на перемену мест. Я полагаю, что все мы фрагментированы. Мы разделены. Мы расколоты на много частей, и прелесть работы со снами в том, что во сне любой элемент — не только люди, но и любой предмет — это вы сами.

Карл

К: Это сон мне снился дважды.

Ф: Повторяющиеся сны — самые лучшие, самые важные сны. Я хотел бы сказать об этом несколько слов. Фрейд ввел термин «компульсивное повторение». И он думал, что эти компульсивные повторения приводят к инстинкту смерти. А я полагаю, что все как раз наоборот. Если что-нибудь снова и снова возвращается, это говорит о том, что гештальт не завершен. Это проблема, которая не была решена и закончена, и поэтому не может слиться с фоном. Так что это скорее попытка стать живым, ухватиться за реальность. Среди повторяющихся снов очень много кошмаров. Опять-таки, это противоречит Фрейду, который думал, что сны — это исполнение желаний. В кошмарах вы всегда обнаруживаете, каким образом вы фрустрируете себя. Вот так.

К: Ну, этот сон мне приснился, когда я был очень маленьким, — мне было около одиннадцати, — а сон был после того, как я подхватил тиф, из-за которого у меня поднялась высокая температура. А ночью мне приснился этот кошмар. А потом он приснился мне снова — не так давно, — через три или четыре дня после смерти собаки, к которой я был очень привязан, — тот же сон. И...

Ф: Расскажи сон в настоящем времени.

К: Это довольно тяжело, я думал об этом несколько раз, но я попробую. Сцена — горный хребет вдали, на земле белый песок, небо почти темно-синее — очень темное небо и луна освещает все очень бледным светом. И еще там есть железная дорога, пересекающая пустыню по

СЕМИНАР ПО РАБОТЕ СО СНОВИДЕНИЯМИ 99

прямой. И идет поезд. И звук, который я слышу, — это не звук свистка поезда, а скорее нечто вроде очень высокого электрического звука сирены или звук вроде свистка, но очень ровный. В нем не было перепадов.

И я чувствую, что я в песке, не прямо перед поездом, но в песке. И чувствую, что моя голова находится на уровне песка. Я могу видеть. И это очень интересно и довольно страшно, в основном из-за звука, который вроде бесконечен. Он начинается и не кончается. Он просто существует. И он сдавливает меня со всех сторон. И поезд никак не кончается. И я отчасти уверен, что это в некотором роде смерть, ее символический образ. Однако, я не совсем уверен. Я не могу сказать ничего определенного. Но страх, — я не знаю, смогу ли выразить это, — это не компульсивный страх неминуемой катастрофы. Это не похоже на пауков или тарантулов, которых можно смахнуть. Это нечто большее, — очень глубокий, всепроникающий, устойчивый страх. И когда я думаю о своей жизни, я думаю, что эти два сна вызвали единственное настоящее чувство ужаса за всю мою жизнь. И я не знаю, смогу ли я работать с этим сном еще. Я не могу вспомнить ничего другого. Во сне нет других людей и...

Ф: Да. Ты можешь сыграть пустыню? «Я — пустыня.» Какую бы жизнь ты вел, если бы был пустыней?

К: Если бы я был пустыней, я был бы песком, у меня не было бы структуры. Я просто был бы потоком песка, который все время двигается сам по себе и уносится ветром. Я бы нагревался в течении дня и остывал бы ночью. О... Я бы струился и струился, без начала и без конца...

Ф: А если бы ты был этим горным хребтом?..

К: Если бы я был горным хребтом, я бы тоже нагревался в течении дня и остывал бы ночью. Я был бы более жестким и постоянным. Я был бы чем-то вроде позвоночника.

Ф: А если бы ты был этим поездом?

К: Единственное, что я действительно чувствую, — это... если бы я был поездом, я бы ехал и ехал и ехал,