I, а рядом с ней отвратительно негрогубый, ухмыляющийся r-13.

Первая мысль -- кинуться туда и крикнуть ей: "Почему ты сегодня с ним?

Почему не хотела, чтобы я?" Но невидимая, благодетельная паутина крепко

спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел, не спуская глаз. Как

сейчас: это острая, физическая боль в сердце; я, помню, подумал: "Если от

нефизических причин может быть физическая боль, то ясно, что -- == "

Вывода я, к сожалению, не достроил: вспоминается только -- мелькнуло

что-то о "душе", пронеслась бессмысленная древняя поговорка -- "душа в

пятки". И я замер: гекзаметр смолк. Сейчас начинается... Что?

Установленный обычаем пятиминутный предвыборный перерыв. Установленное

обычаем предвыборное молчание. Но сейчас оно не было тем действительно

молитвенным, благоговейным, как всегда: сейчас было как у древних, когда еще

не знали наших аккумуляторных башен, когда неприрученное небо еще бушевало

время от времени "грозами". Сейчас было, как у древних перед грозой.

Воздух -- из прозрачного чугуна. Хочется дышать, широко разинувши рот.

До боли напряженный слух записывает: где-то сзади мышино-грызущий, тревожный

шепот. Неподнятыми глазами вижу все время тех двух -- I и R -- рядом, плечом

к плечу, и у меня на коленях дрожат чужие -- ненавистные мои -- лохматые

руки.

В руках у всех -- бляхи с часами. Одна. Две. Три... Пять минут... с

эстрады -- чугунный, медленный голос:

-- Кто "за" -- прошу поднять руки.

Если бы я мог взглянуть Ему в глаза, как раньше, -- прямо и преданно:

"Вот я весь. Весь. Возьми меня!" Но теперь я не смел. Я с усилием -- будто

заржавели все суставы -- поднял руку.

Шелест миллионов рук. Чей-то подавленный "ах"! И я чувствую, что-то уже

началось, стремглав падало, но я не понимал -- что, и не было силы -- я не

смел посмотреть...

-- Кто "против"?

Это всегда был самый величественный момент праздника: все продолжают

сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из

Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший, как вздох, он

был слышнее, чем раньше медные трубы гимна. Так последний раз в жизни

вздохнет человек еле слышно -- а кругом у всех бледнеют лица, у всех --

холодные капли на лбу.

Я поднял глаза -- и...

Это -- сотая доля секунды, волосок. Я увидел: тысячи рук взмахнули

вверх -- "против" -- упали. Я увидел бледное, перечеркнутое крестом лицо I,

ее поднятую руку. В глазах потемнело.

Еще волосок; пауза; тихо; пульс. Затем -- как по знаку какого-то

сумасшедшего дирижера -- на всех трибунах сразу треск, крики, вихрь

взвеянных бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки

в воздухе перед самыми моими глазами -- возле каблуков чей-то широко

раскрытый, надрывающийся от неслышного крика рот. Это почему-то вре залось

острее всего: тысячи беззвучно орущих ртов -- как на чудовищном экране.

И как на экране -- где-то далеко внизу на секунду передо мной --

побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она стояла, загораживая свой

живот сложенными накрест руками. И уже нет ее -- смыта, или я забыл о ней,

потому что...

Это уже не на экране -- это во мне самом, в стиснутом сердце, в

застучавших часто висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил

R-13 -- брызжущий, красный, бешеный. На руках у него -- I, бледная, юнифа от

плеча до груди разорвана, на белом -- кровь. Она крепко держала его за шею,

и он огромными скачками -- со скамьи на скамью -- отвратительный и ловкий,

как горилла, -- уносил ее вверх.

Будто пожар у древних -- все стало багровым, -- и только одно:

прыгнуть, достать их. Не могу сейчас объяснить себе, откуда взялась у меня

такая сила, но я, как таран, пропорол толпу -- на чьи-то плечи -- на скамьи,

-- и вот уже близко, вот схватил за шиворот R:

-- Не сметь! Не сметь, говорю. Сейчас же (к счастью, моего голоса не

было слышно -- все кричали свое, все бежали).

-- Кто? Что такое? Что? -- обернулся, губы, брызгая, тряслись -- он,

вероятно, думал, что его схватил один из Хранителей.

-- Что? А вот не хочу, не позволю! Долой ее с рук -- сейчас же!

Но он только сердито шлепнул губами, мотнул головой и побежал дальше. И

тут я -- мне невероятно стыдно записывать это, но мне кажется: я все же

должен, должен записать, чтобы вы, неведомые мои читатели, могли до конца

изучить историю моей болезни -- тут я с маху ударил его по голове. Вы

понимаете -- ударил! Это я отчетливо помню. И еще помню: чувство какого-то

освобождения, легкости во всем теле от этого удара.