XIX века была распространена мальтузианская точка зрения, что рост населения

навечно обрекает рабочих на самое нищенское материальное положение, при

котором всех их усилий будет достаточно только для воспроизведения себе

подобных. Считалось твердо установленным, что роста капиталистического

производства всегда будет мало, чтобы повысить благосостояние трудящихся

классов. Оглядываясь назад, видишь, что в целом выигрыш работников был

значительным, но, распределенный тонким слоем на многих участников, он легко

ускользал от внимания тех, кто рассматривал мир через мальтузианские очки.

Точно так же и Карл Маркс был уверен, что рабочие ничего не выиграли от

перехода к капитализму, и считал это несправедливым. Он видел в

совершенствовании производства результат преобразования индивидуального

ремесленного труда в коллективное фабричное производство, где рабочие

используют не принадлежащие им орудия труда для производства продуктов,

которые также им не принадлежат. В самом процессе этого преобразования он

видел несправедливость, и в главе 24 Капитала утверждал, что "магнаты капитала

...узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения" [К.

Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 772]. "Все" -- сказано

слишком сильно, а замена на "некоторые" сдвигает вопрос о нравственном

абсолюте в сферу относительного -- "сколько".

Неоспоримо, что западные достижения открыли новые возможности для

совершенствования и во многих других областях, в том числе и там, где

возникают вопросы о социальной справедливости, равенстве и качестве окружающей

среды. Но каждый стремящийся утвердить эти ценности должен понимать источники

западных достижений, чтобы не отсечь в зародыше те возможности, на базе

которых будущие поколения могли бы позволить себе еще более высокие

притязания.

Политическая сфера

Возникшая в постфеодальном обществе автономность экономической сферы

предполагала сходную автономность политической сферы. Следует несколько

подробнее охарактеризовать функции, оказавшиеся за пределами хозяйственных

отношений.

Кратчайшее определение правительства сводится к тому, что это есть притязание

на монопольное применение насилия на некоторой определенной территории. В

первом приближении ключевая проблема в отношениях между теми, кто владеет

вооруженными силами, и теми, кто целиком занят хозяйством, сводится к разделу

произведенного дохода. [Исторический анализ, построенный на концепции

равновесия между военной элитой и экономическим сектором см.: William H.

McNeill, The Pursuit of Power (Chicago: University of Chicago Press, 1982).]

В западных странах политический и религиозный символизм, настолько

разработанный, что сам по себе достоин отдельных исследований, одновременно

приукрашивает и скрывает подспудную связь гражданских и военных властей.

Западные исследователи обычно относятся к этой плодотворной политической

проблеме -- как штатским лидерам установить и удержать контроль над военными,

-- как если бы ее не существовало не \только в системе политических символов,

но и в реальности. Даже беглый взгляд на историю латиноамериканских государств

показывает, сколько близорукости в таком простодушии.

Даже в средние века военные предоставляли штатским чиновникам такие

правительственные функции, как добывание денег -- посредством налогов, займов

или продажи хартий и отправления правосудия в королевских судах. Когда на

смену феодальному ополчению пришли профессиональные армии, английские и

французские короли-солдаты, которые лично водили войска еще при Агинкурте в