171]. В 1880 году 9/10 крупнейших земельных состояний Англии все еще восходили

корнями к временам, предшествующим промышленной революции [там же, с. 220].

[Стоуны называют период между 1740 и 1860 годами "временем беспрецедентного

процветания землевладельцев", (с. 385).]

Почти в самом начале периода численность класса землевладельцев была резко

увеличена распределением церковных и коронных земель среди придворных и высших

чиновников. Стоуны обнаружили, что после этого стабильность крупных земельных

владений и соответствующих семей была существенно более высокой, чем принято

считать. Землю крайне редко продавали из-за финансовых затруднений; гораздо

чаще причиной продажи был брак или переход по наследству к владельцу другой

усадьбы, который на вырученные от продажи деньги покупал землю поближе к своим

владениям. Покупатели, как правило, также принадлежали к земельной

аристократии, и они либо округляли свои владения, либо вкладывали средства,

накопленные службой в правительственной администрации, в судебной системе, в

армии, на флоте или в Вест-Индской компании. Гораздо реже покупателями были

торговцы и банкиры, но даже когда это случалось, их наследники были склонны

избавиться от этой собственности, потому что поддержание стиля жизни сельского

магната обходилось недешево, и сам этот стиль был не так уж привлекателен для

тех, кто воспитывался в традициях коммерческого уклада. Гораздо охотнее

торговцы строили себе загородные дома для досуга и развлечений, не вкладывая

денег ни в какие сельскохозяйственные начинания, -- которые и служили основой

экономической роли помещичьих усадеб, -- и не участвуя в местной политической

жизни, тогда как именно участие в ней сельских магнатов делало усадьбы

центрами политической жизни.

Усадьбы сельских магнатов были центрами местной политической власти (в системе

местного самоуправления) и базой парламентского представительства, причем

право голоса было резко ограничено, голосование происходило не тайно, а

открыто, а города же были недопредставлены в парламенте. В результате

политических реформ XIX столетия магнаты утратили контроль над выборами.

Вполне возможно, что утрата контроля в меньшей степени была следствием

многочисленности городских избирателей, чем результатом предоставления права

тайного голосования возросшему числу сельских избирателей, непосредственно

испытывавших унижающее давление богатства и власти крупных землевладельцев. Но

нет сомнений, что среди причин изменения были экономический рост и вызванное

им увеличение числа людей, которые чувствовали, что образование и

экономическое положение делают их заслуживающими права голоса. С другой

стороны, политика магнатов была благоприятной для развития коммерции: они

вкладывали деньги в торговлю, да и сами в ней участвовали. Таким образом, хотя

политические различия между магнатами и новыми капиталистами, казалось бы, и

не играли существенной роли в изменениях, экономический рост способствовал

демократизации и, в конце концов, создал общество, которого и представить себе

не могли старая земельная знать и люди из их политического аппарата.

Для Франции и других континентальных стран не было проделано исследования,

подобного проведенному Стоунами, и возможно, что судьба землевладельцев на

континенте была иной. Стоуны предполагают, что это различие судеб преувеличено

[там же, с. 280]. [Правда, Стоуны отмечают возражение, что ни в одной стране

континента в XIX в. богатые землевладельцы не владели такой большой частью

территории, как в Англии (с. 416).] В любом случае, Англия, как и Голландия,

лидировала в развитии промышленности и торговли, и если кому-то симпатична

гипотеза, что подъем торговцев и промышленников был причиной упадка и

разорения земельной знати, ему придется предположить, что этот упадок был

сильнее в тех странах, которые отставали в промышленном и торговом развитии.

Так что мы можем предположить, что многие представители феодальной

аристократии выиграли от развития капитализма и обеспечили себе места в

системе королевской администрации, в новом мире торговли, производства и

горного дела, а нередко и в мире новой культуры, где царили возрождение

классической традиции, религиозный плюрализм, а также искусство, музыка,

литература и философия, сформировавшиеся между XVI и XVIII столетиями. Но эти

старые актеры играли в новой пьесе, и уже далеко не всегда им принадлежали

первые роли. После крушения феодализма в западном обществе еще долгое время

новый высший класс получал большую часть богатства и власти по наследству от

старого высшего класса. Но теперь им противостояли богатство и власть

коммерсантов. Способы приобретения власти и богатства сильно изменились, и в

европейских обществах появились новые пути в высший класс. Юмористические

изображения того, как поднимавшаяся буржуазия пыталась имитировать

аристократический стиль жизни, смешивают все акценты и искажают юмор ситуации.

В действительности, аристократия выжила только в меру того, что она приняла

постфеодальные роли, постфеодальную культуру и постфеодальный (а значит и

буржуазный?) стиль жизни.

Это делает еще более интересным рассматривать историю перехода от феодализма к

капитализму как мелодраму, в которой усиливающиеся выскочки -- волки торговли

-- заживо сжирают древнюю аристократию. При всей драматичности этой картины,

она неточно отражает жизненный опыт как землевладельцев, так и торговцев и

особенно не выдерживает никакой критики представление, что крупные

землевладельцы в 1700 году были в каком-либо отношении менее благополучны, чем

в 1300 году. Оно опровергается всеми имеющимися данными о сравнительном

состоянии жилищ, одежды, транспорта, питания, доступа к искусствам, музыке,

разнообразному опыту и грамотности (здесь перед нами уникальный в истории

случай, когда переход от неграмотности к грамотности трактуется как процесс

упадка).

Марксистская проблема периодизации перехода

Маркс утверждал, что история представляет собой последовательность социальных

систем, в каждой из которых политические, религиозные и экономические

институты были поставлены на службу господствующему классу. Системы сменяют

друг друга в четко очерченной манере; эти смены могут быть приблизительно

датированы временем, когда старый господствующий класс власть теряет, а новый

ее приобретает. Эта точка зрения представляет далеко не только

историографический интерес, если, подобно Марксу, видеть в переходе власти от

феодальной знати, как класса, к буржуазии, как классу, исторический механизм,

который должен в будущем обеспечить передачу власти от капиталистов к рабочему

классу.

Трудно отстаивать представление, что смена господствующих классов

осуществляется в результате революций, если выясняется, что упадок старого

господствующего класса предшествует подъему его преемника. Ничего не остается

от революционного пафоса, если представить себе, что класс-преемник возникает

и крепнет в некоем вакууме, образованном уже начавшимся упадком

класса-предшественника, а процесс перехода власти измеряется столетиями. Так

что для марксистов оказывается важным делом точно датировать момент, когда

феодальная аристократия утрачивает власть, а буржуазия -- приходит к власти.

Публикация в 1946 году книги Мориса Добба Анализ развития капитализма [Maurice

Dobb, Studies in the Development of Capitalism (London: G. Routledge & Sons,