3.6. Мнения авторитетных канонистов.

Вспомогательным ис­точником церковного права служат труды известных канонистов по церковно-юридическим вопросам. В римском праве мнения ав­торитетных юристов — responsa prudentium (советы мудрых) име­ли значение источника права. Они вошли в «Дигесты».

По примеру светского римского права и в церковных делах мне­ния знатоков канонов приобрели великий авторитет. Их сочине­ния, в виде ответов на вопросы, канонических трактатов или тол­кований на каноны, стали включаться в церковно-законодательные сборники.

Особым авторитетом в православном церковном праве пользуют­ся великие византийские канонисты XII века: Алексий Аристин, Иоанн Зонара и Антиохийский Патриарх Феодор Вальсамон, а так­же канонист, живший в XIV столетии, иеромонах Матфей Властарь.

3.7. Иерархия правовых норм.

Матфею Властарю принадле­жит точное описание иерархии правовых норм в зависимости от их материальных источников. В «Алфавитной Синтагме» он пишет: «О чем нет писаного закона, в том следует соблюдать обычай и соглас­ную с ним практику, а коли нет и его, нужно следовать тому, что имеет более сходства с тем, что мы ищем, а если нет и этого, то должны иметь силу мнения мудрых, и при том большинства».⁴⁸ Та­ким образом, иерархия правовых норм такова: писаный закон, обы­чай и судебный прецедент, аналогия с существующим законом, мнения авторитетных канонистов. Но высшим критерием, разуме­ется, являются нормы, непосредственно исходящие из Первоисточ­ника церковного права — Божественной воли.

3.8. Государственное законодательство по церковным де­лам.

Наряду с собственно церковным законодательством источни­ком права для Церкви служит и государственное законодательст­во. В области внешнего права Церкви, т.е. ее правового положения в государстве и гражданском обществе государственной воля государственной власти является суверенным законодательным источником.

Иначе обстоит дело с правом внутрицерковным. Канонисты и правоведы разных конфессий придерживаются разных воззрений на право государственной власти законодательствовать в вопросах внутрицерковного устройства. Католическая Церковь в принципе отвергает возможность участия государства в регулировании внутрицерковных отношений и дел. С точки зрения протестантских канонистов эпохи Реформации и нового времени государственная власть является полномочным органом внутрицерковного законода­тельства. Для этого нет даже необходимости носителям ее принад­лежать к той церкви, в которой они законодательствуют. Объяс­няется такая на первый взгляд абсурдная позиция тем, что про­тестантское богословие невидимую «церковь святых» решительно отделяет от ее видимой, земной оболочки, устройству которой не придается важного значения в деле спасения верных.

Что касается православного правосознания, то, во-первых, при­знание за государством законодательной правоспособности по внутрицерковным делам обусловлено православием носителя такой власти; во-вторых, это признание ограничено в том отношении, что, несмотря на громкие фигуральные определения церковного статуса императора, употреблявшиеся в Византии, вроде «внешнего еписко­па Церкви», глава государства в принципе никогда не признавался более чем мирянином. Самое большое, ему предоставлялось право представлять совокупный голос всех мирян. Византийские церковно-законодательные акты, подписанные иерархами и императора­ми или их представителями, имеют церковный авторитет в силу подписей епископов; государственная же власть, скрепляя под­писью эти акты, придавала им статус гражданских законов, обя­зательных для подданных. Что же касается церковно-законодательных актов, изданных государственной властью самостоятельно, то внутрицерковная правомочность этих актов обусловлена признанием их законности со стороны иерархии и православного на­рода. При этом всегда предполагалось, что законодатель сам пра­вославный и, издавая тот или иной акт, действовал в строгом со­гласии с основными и неизменными началами собственно церков­ного права. Такой принцип лежал в основании византийской сим­фонии церковной и светской власти. Это не значит, конечно, что симфония никогда не нарушалась. Разумеется, нарушалась. Импе­раторы издавали и такие законы, которые противоречили основам церковного строя; но подобные законы могли действовать лишь до тех пор, пока общецерковным разумом не осознавалось их несоот­ветствие канонам.

Византийские канонисты в своих суждениях порой слишком расширительно толковали законодательные права монарха. На­пример, архиепископ Охридский Димитрий Хоматин писал: «Импе­ратор, который есть и называется верховным блюстителем церков­ного порядка, стоит выше соборных определений и сообщает им си­лу и действие. Он вождь церковной иерархии и законодатель по отношению к жизни и поведению священников; он имеет право ре­шать споры между митрополитами, епископами и клириками и из­бирать на вакантные епископские кафедры. Он может возвысить епископские кафедры и епископов в достоинство митрополий и митрополитов. Словом, за исключением только права совершать Литургию и рукоположение, император сосредоточивает в себе все прочие преимущества епископов, поэтому его постановления имеют силу канонов».⁴⁹

Подобно Димитрию Хоматину, и Вальсамон наделял императо­ра не принадлежащей ему по праву властью в Церкви: «Императо­ры, как и Патриархи, должны почитаться учителями в силу сооб­щаемого им помазания святым миром. Отсюда происходит право благоверных императоров поучать христианский народ и, подобно архиереям, кадить в Церкви... Сила и деятельность императора простирается на душу и на тело подданных, тогда как Патриарх есть только духовный пастырь».⁵⁰

И все-таки это были скорее пышные комплименты, чем право­вые определения в строгом смысле. Тот же Вальсамон, разбирая два закона императора Алексия Комнина, которые расходились с предписаниями канонов, приходит к выводу, что «каноны имеют больше силы, нежели законы государственные, ибо они, каноны, как обнародованные и утвержденные Святыми Отцами и импера­торами, имеют такое же значение, как Священное Писание, а за­коны изложены лишь императорами и поэтому не могут возвысить­ся над Священным Писанием и канонами» (I титул, 3 глава «Но­моканона в XIV титулах»). Наконец, в 131-й новелле императора Юстиниана недвусмысленно сказано, что теряет силу всякий госу­дарственный закон, противоречащий канонам.

Что же касается синодальной системы церковного управления, установленной в России при Петре I, то ее создатель архиепископ Феофан (Прокопович) вдохновлялся откровенно протестантскими теориями государственного права. «Могуществу монарха» он усва­ивал право устанавливать «всякие обряды гражданские и церков­ные, перемену обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая и про­чая... Христианские государи, — полагал он, — могут нарещися не только епископами, архиереями, но и епископами епископов».⁶¹

Составленный им «Духовный регламент», ставший основным церковно-правовым документом для Русской Церкви тех лет, на­рушил былое хрупкое равновесие между церковной и светской вла­стью, но, как высказывался мудрый святитель Московский Фила­рет, «Духовную Коллегию, которую у протестанта перенял Петр, Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Си­нод»,⁵² который, добавим, был далеко не то, что задуманная архи­епископом Феофаном Коллегия.