§ 2.3 Антропосфера: необходимые условия человекообразования

Значение понятия «антропосфера»

«Человечество в его совокупности напоминает собрание выскочек, стыдящихся своего скромного происхождения. Они удаляют от себя всё, что наводит мысль о нем»⁴¹, – писал Ж. Батай, один из ярчайших мыслителей первой половины ХХ века, чьими стараниями был создан антропологический подход, представляющий альтернативу ко всем классическим. Расставленные этим высказыванием акценты на вненаходимости человека по отношению к природной жизни и свойственном человеку презрении к собственному биологическому истоку в крайней степени правомерны. Какой бы гипотезы антропосоциогенеза мы не придерживались, факт накопления проточеловеческим существом свойств, раз и навсегда противоставляющих его уверенности инстинкта, и формирования, таким образом, стратегии существования не зависимой от закономерностей природного мира остается очевидным. Иными словами, за событием возникновения животного с человеческой психикой стоит выработка этим животным стратегий поведения, не имеющих аналогов в многообразии проявлений активности всех живых существ. Именно эти поведенческие модели, демонстрирующие не только отказ, но и отвращение предчеловека к звериному способу существования, выступают импульсом для распространения антропосферы – совокупности действий, оторванных от инстинктивной регуляции и образующих образ жизни, содержание которого допускает природно-нецелесообразное.

Очевидно, что данная поведенческая стратегия – нонсенс для животной жизни, поскольку она пресекает ее ядро – инстинктивную связь с экологической нишей. Ю. М. Лотман приводит првомерное описание отношения человеческого и животного бытия: «С точки зрения человека, животному приписывается глупость, с точки зрения животного, человеку – бесчестность (неподчинения правилам)»⁴². Эта дефиниция точно демонстрирует, что человекообразование значит одновременно принижение животного, причем животного – в самом человеке. Рождение человека соответствует открытию им реальности действия, не сводимого к предсказуемой животной реакции. Самостоятельная, оторванная от природной обусловленности постановка целей – такова главная характеристика подобной деятельности. Но основная проблема состоит в том, почему и каким образом предчеловеческое животное к ней переходит.

Представление о человеке как социально-природном существе

Теория основополагающей для человеческой реальности возможности отказа от животных параметров разработана в контексте философской антропологии. Благодаря апелляции к «инстинктивной недообеспеченности» человека антропологи данного направления объясняли культурообразование как необходимый моментом для сохранения человеческого вида. Согласно гипотезе А. Гелена, человек применяет к себе различные культурные практики, передающие опыт предшествующих поколений, чтобы как-то избыть собственную природную слабость⁴³. Подчеркивая, во-первых, преждевременность рождения человека, а, во-вторых, отсутствие у него сильных врожденных адаптационных инстинктов, Гелен показывал, что свойственное людям стремление к друг другу – следствие их биологической аварийности. Усвоение опыта другого – предохранительный механим, позволяющий нам подготовиться к суровым обстоятельствам мира, не потеряться в них. Речь идет о том, что слишком ранний для самостоятельного выживания выход из материнского чрева ребенка обуславливает длительный период детства, в течение которого воспитатание и обучение подготавливают его к самостоятельному образу жизни. Действительно, человеческий детеныш на фоне недавно рожденных зверят предстает абсолютно беспомощным существом – он совершенно не приспособлен для лазания, плавания, бега, схватывания и удержания, ловли, убивании дичи, к тому же практически гол и только с посторонней помощью стоит на ногах. В мир как надежное место для жизни он приходит только вследствие усвоения определенных навыков культурной традиции. Ведь понятно, что было бы с ним, окажись он один на один – без всякой, человеческой или животной, опеки – с тундрой, морем, лесом.

Наличие всех этих признаков «инстинктивной недообеспеченности» человека тем острее делают вопрос: каким образом этот неудачник природы сумел не только сохраниться в течение столь длительного периода времени, но и стать провокатором ее катастроф?

Доказательствами практически не имеющей аналогов в животном мире выносливости и неприхотливости человека, что предельно выразил Л.Н. Толстой, заметив что «человек – это единственное животное, которое абсолютно ко всему привыкает», служат освоение им всех природных стихий, свойственная только ему всеприемлемость рациона, абсолютно неограниченное расселение по всей поверхности Земного шара. Любопытно не только то, что человек способен одинаково прекрасно чувствовать себя, проживая как в ледяных иглу, так и в хижинах из экваториальных лиан, но и его поистине удивительная дружба абсолютно со всеми стихиями. Человек способен вести подземный образ жизни (освоенный культурой диггеров), незатруднительно жить на пересечении водной и земной стихии (наглядный пример чему – культуры Океании), спокойно размещать себя в воздушных потоках (здесь показательна история воздухоплавания) и контактировать с огнем как прирученной и свободно используемой реальностью. Иными словами, факт очевиден: «недоделанное», по многим биологическим параметром хрупкое и по сравнению с животными проигрышное естество человек сумел в себе преодолеть.

В отношении этого основопологающего для человеческой реальности момента трансцендирования собственной биологии показателен подход М. Шелера. Согласно Шелеру, освоить форму существования, полностью лишенную зависимости от природы, человек смог благодаря измерению духа. Дух – это способность, превышающая избирательное отношение к инстинктам – его измерение наделено возможностью абсолютного отрицания их. Именно благодаря духу человек становится протестным по отношению к природе животным – он умеет занять «перепендикулярную», не принимающую во внимание инстинктивные позывы организма, отрицающую их действенность, к ней позицию⁴⁴. Весь вопрос в том, вследствие чего, каких именно практик дух вошел в проточеловеческое животное?

Проблема эта старая, восходящая еще к ХVIII веку, к фантастичным трактовкам образа жизни промежуточной между антропоидом и человеком формы К. Линнея, Ш. Бонне, и позднее вызвавшая целую вереницу решений. Наиболее легитимным из них по сей день остается трудовая гипотеза, развитая марксистами на основании эволюционной теории Ч. Дарвина. Описывая триаду прямохождения, трудовой ладони с ярко выраженным перпендикулярным расположением большого пальца и увеличенных лобных долей головного мозга как адаптационные механизмы, способствующие выживанию промежуточной формы в кризисной экологической ситуации, марксисты акцентиропвали труд как необходимое условие последовательного развития видовых признаков человека. Наглядный пример крайней степени догматичности этого подхода предоставляет его вульгарное изложение Фр. Энгельсом: «Много сотен тысячелетий тому назад, в еще не поддающийся точному определению промежуток времени того периода в развитии земли, который геологи называют третичным, предположительно к концу этого периода, жила где-то в жарком поясе – по всей вероятности на обширном материке, ныне погруженном на дно Индийского океана, – необычайно высокоразвитая порода человекообразных обезьян. Дарвин дал нам приблизительное описание этих наших предков. Они были сплошь покрыты волосами, имели бороды и остроконечные уши и жили стадами на деревьях. Под влиянием в первую очередь, надо думать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку. Этим был сделан решающий шаг для перехода от обезьяны к человеку. … Прямая походка наших волосотых предков предполагала, что на долю рук доставалось все больше и больше видов деятельности. … формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовалась путем модуляции для все более развитой модуляции. … Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг… »⁴⁵.

Подобная трактовка антропогенеза словно по эстафете перешла к слудующему поколению марксистов – они лишь уточняли ее. Признанный советский антрополог В. П. Алексеев связывал переход палеоантропа к человеку с постепенным отбором морфологически более приходных для социальных отношений особей из стада палеонтрапов – разрастание лобных долей мозга (возникновение основной морфологической характеристики человека разумного) рассматривалось им как следствие отбора наиболее благоприятного для социального поведения морфофизиологического и психологического типа, который сам, заметим, формировался вследствие трудовых отношений⁴⁶. Существует и версия превращения просто умелого человека в собственно разумного вследствие поощрения орудийного мастера со стороны коллектива. Ф. Кликс утверждает, что мастерское владение приемом изготовления и применения орудия определенным членом первобытной коммуны вызывало высокую социальную оценку. Это якобы и выступило основным стимулом для появления высоко специализированных умельцев с ярко выраженным альтруистическим началом – жажда социального признания сформировала парадоксальных особей homo, с энтузиазмом развивающих орудийность и готовых пренебречь собственными естественными потребностями (голодом, стремлением к безопасности) ради интересов коллектива⁴⁷.

Нет сомнений, что труд, действительно, сыграл значительную роль в процессе установления антропосферы. Поставив между собой и миром такую искусственную вещь как орудие, проточеловек изобрел неизвесный природному миру способ удовлетворения давящих на него биологических потребностей. Для того чтобы понять значимую для эволюции человека роль труда достаточно присмотреться к очевидному различию между животным, которое никогда не трудится в поте лица, и человеком, который всегда искусственно производит собственный хлеб. Животное удовлетворяет инстинкт самосохранения непосредственно, по меткому выражению Г.В.Ф. Гегеля, «просто набрасываясь на вещь и пожирая ее», и именно поэтому не прогрессирует в собственных запросах: раз от раза инстинкт начинает с начала – животное начинает поиск необходимой для себя вещи и манипуляции с ней всякий раз с нуля. Ведь никто, в самом деле, не видел кота, организовавшего ферму мышей или решившегося на культивацию более молочных пород коров. Орудийным образом удовлетворяющий потребности человек уже никогда не возвращается к простым природным способам удовлетворения. Правила использования орудия заставляют человека, во-первых, усваивать значимый для предшествующих поколений способ реализации потребностей, а, во-вторых, задумываться о возможностях усовершенствования этого способа. В результате подобных обстоятельств человек научается задерживать сиюминутное удовлетворение естественных запросов, используя стратегию их реализации полезную не только для себя, но и для коллектива в целом.

Даже такие, на первый взгляд, регрессивные по отношению к развитию орудийности проявления как движение луддизма, вспыхнувшее в Англии в начале ХIХ века, и современные манифестации французских ракаев выступают, как ни странно, свидетельством очеловечивающей функции машин. В обоих случаях погромов машинной техники мы имеем дело с попыткой уничтожения машинного образа жизни, а не машин самих по себе. Участники погромов высокоэффективной техники желали сделать очевидным простой факт – отсутствие места для человеческой инициативы в мире, где машины функционируют с неотвратимостью природных явлений. Иными словами, если прядильный станок или автомат по производству кофе становится столь же для нас естественным, как и дождь или снег, сами мы превращаемся в придаток к используемой технике, безотказно применяя навязываемые ей алгоритмы действия. Это означает конец всякого развития: человек вновь возвращается к животности, начиная удовлетворять свои потребности по накатанной колее и не затрудняя себя возможным преобразованием. Война против этого бесчеловечного образа жизни вызвала в обоих случаях ряд машинных погромов. Например, современный человек с такой же правотой может начать громить пункты разнообразных автоматизированных платежей, ведь предоставляемые здесь услуги, во-первых, лишают нас радости человеческого общения, а, во-вторых, навязывают нашим телам крайне монотонный способ движения – рука с купюрой должна двинуться именно туда, куда хочет машина. Иными словами, когда техника становится второй биологией человека, она нуждается в жестких (уничтожение) или мягких (упрощение) способах коррекции, ведь, в самом деле, абсурдно, если, как утверждает язык рекламы, сковородки действительно начинают думать за нас, а автомобили обеспечивают нашу половую идентичность.

Но, несмотря на очеловечивающую роль неавтоматизированных способов орудийной деятельности, происхождение сознания невозможно однозначн связать с усовершенствованием ранних трудовых технологий, поскольку характер данного усовершенствования сомнителен. В предыдущем параграфе, характеризуя основные этапы истории архаической техники, мы уже объяснили, почему современные антропологи зачастую подвергают жесткой критике тезис о трудовых началах человекообразования. Редкость технологических сдвигов на протяжении гигантских временных периодов в каменной индустрии выступает поводом для предположения, во-первых, об их возникновении в результате случайного открытия одиночки, а, во-вторых, об их коллективном применения по схеме подражания методу их использования изобретателем вне всякого развития. Поэтому ранние формы орудийности возможно оценивать как явления сугубо этологического характера – животный мир также знает феномен передачи гарантирующей самосохранение виду технологии с помощью имитативного рефлекса. Иными словами, автоматический, неразвивающийся характер ранних форм труда указывает на отсутствие у его реализаторов способности к конструированию образа, выражающего цель трудовой операции, и словесной инструкции к выполнению определенных задач, а значит и сознания. Чтобы сам труд приобрел человеческий характер, предчеловек должен был эмансипировать целеполагание от природной зависимости и открыть тем самым методы удовлетворения потребностей, уничтожающие монотонность инстинкта.

Присхождение этих параметров в различных версиях освещала антропология, в которой нашлось и место трактующим данную проблему научным мифам. Например, ученик выдающегося советского палеопсихолога Б. Поршнева Б. Диденко, утверждает, что возникновение данных человеческих качеств мотивировано разделением популяции гоминид на два независимо развивающихся друг от друга вида – полунеоандерталоидного типа палеоантропов и неоантропов. Причем это разделение в версии Диденко имеет весьма кровавый исток. Диденко утверждает, что для популяции гоминид, начиная с австралопитековых и кончая палеоантроповыми, некрофагия (трупоядение) была пищевой нормой. Вследствие суровых условий обитания у гоминид вырабатываются гастрономические пристрастия падальщиков: сперва они подбирают за махайродами, затем специализируются на объедках хищных птиц, а позднейшая конкуренция за провиант с пещерными медведями приводит к выработке более легкого способа удовлетворения голода – они переключаются на собственных сородичей. Таким образом, палеоантроп становится адельфофагом – сверхживотным, беззастенчиво пожирающим кровных родственников.

Описывая выработку этого кровожадного способа обеспечения пищей, Диденко утверждает, что хитрый палеоантроп всё-таки проявил некоторую дальновидность, не сожрав абсолютно весь молодняк, а сделав часть его собственными данниками. Речь идет о превращении некоторых особей в поставщиков пищи, «богов кормящих», которых в крайне бедственной ситуации всегда можно съесть самих. Эта ситуация, хорошо обозначенная фольклорным сюжетом «я тебе жизнь, а ты мне пожизненную службу», приводит к развитию проточеловеческой идентичности: будущие поколения данников с младых лет научаются опознавать в кровожадных господах чуждую себе породу, от которой необходимо дистанцироваться любыми возможными способами. Некоторые из них просто сбегают (так Диденко вслед за Поршневым объясняет феномен взрывного расселения, с которым мы уже сталкивались в & 2.2.), а другие благодаря развитию механизма контр-суггестии, то есть способности не подчиняться на приходящие извне приказы, образуют обособленные сообщества. Причем память у представителей этих первичных социальных групп об ужасных отцах и страх перед восстановлением уже у «своих» их поводок приводит к развитию разнообразных не допускающих внутригрупповой агрессии совместных практик: единящих совместных трапез с равномерным распределением пищи, альтруистической помощи ближним, внимательного отношения к недееспособным особям. Таким образом возникает человеческий предок, использующий различные механизмы групповой солидарности как препятствия пробуждению собственного архаичного кровожадного инстинкта. Образно определяя способы коллективного поведения предковой породы только морфологически сходной с людьми и представителей гоминид с уже зачаточной человеческой психикой, Диденко уточняет, что отношение палеоантропа к homo sapience подобно отношению волка к овчарке, который может в любой момент сожрать свою родственницу; в то время как взаимодействие пралюдей напоминает отношения сенбернара и таксы, в которых может иметь место властное подавление, но вот пожирание – никогда. Любопытно, что вид палеоантропов-каннибалов, согласно Диденко, никуда не исчезает: они прекрасно сохраняются в человеческой среде на протяжении всей истории. Политические диктаторы, разжигающие социальные розни, исторические личности, чьи амбиции провоцируют завоевательные компании и смертоносные войны, являются, по Диденко, никем иными как палеоантропами затаившимися в наших человеческих рядах⁴⁸.

Конечно, ко всей этой колоритной генеалогии гуманной человеческой психики не стоит относиться серьезно, но небесполезно выделить в этом мифе рациональное ядро. Диденко прав в одном: чтобы человек действительно стал собой, он должен был оторваться от реализуемого любой ценой инстинкта самосохранения. Иными словами, он должен был освоить менее зверские способы удовлетворения биологических потребностей по сравнению с сиюминутной не брезгующей любыми методами их реализацией. Нежелание возврата к природе собственных «отцов» заставляет проточеловека всеми возможными путями гасить естественные желания – вводится запрет на животную стратегию их реализации, вследствие которого проточеловек осваивает поведенческие акты нецелесообразные для мира природы. Погашение зверства в себе – вот подлинное начало человекообразования.

Показательным в этой связи выступает исследование культурных механизмов защиты от внутригруппового насилия, предпринятое американским антропологом и литературоведом Рене Жираром в работе «Священное и насилие». Рассматривая насилие как постоянную черту архаических слоёв человеческой психики, Жирар описывает различные социальные институты, выработанные для вывода вспышек насилия за пределы сообщества. Так исторически-ранние культуры практикуют ритуал жертвоприношения, используя животные и человеческие жертвы как инструмент удержания возможной волны насилия на расстоянии от коллектива. С помощью таких практик как убийство подставного вождя в примитивных культурах или фармака (так называемого «козла отпущения» – специального лица для коллективного убийства, предпринимаемого в случае какого-либо социального бедствия) в архаической Греции коллектив уберегает сложившийся социальный порядок от провоцируемого очагами агрессии распада⁴⁹. Такой же вывод позволяет сделать исследование К. Лоренца внутривидовой роли агрессии. Если в мире животных внутривидовая агрессия служит условием для развития механизмов самосохранения вида, то в случае современного человека она приводит к запуску эволюционно проигрышной поведенческой программы.

Агрессивное поведение у особей одного животного вида, по заключению ученого, выполняет три основных функции: во-первых, благодаря ему особи распределяются в жизненной среде наиболее благоприятным для выживания вида в целом образом; во-вторых, в результате его отбираются особи, наиболее приспособленные для защиты семьи; в-третьих, оно обеспечивает защиту наиболее слабых представителей популяции. Приведем примеры, аргументирующие тезис ученого. Крайне вычурная раскраска коралловых рыб прочитывается в границах этой популяции как знак угрозы. Благодаря ей рыбы стараются избегать друг друга и таким образом осваивают совершенно различные территории рифа: одни пасутся в коралловых зарослях, другие специализируются на планктоне и т.д. Таким образом, популяции коралловых рыб удается избежать перенаселения на одном из участков рифа, а, следовательно, и вызываемого им голода. Этот механизм агрессии разрешает задачу выгодного для вида в целом освоения жизненной среды. Что касается отбора наиболее сильного защитника потомства, то здесь достаточно вспомнить любые предваряющие спаривание ритуальные бои животных. Значение яростных и драматичных поединков состоит в определении наиболее крупных и вооруженных защитников молодняка. Любопытнее всего, что такое проявление агрессии как установление рангового порядка в группе животных также играет крайне значимую роль. Так как для животных с социальным поведением характерно, что каждая особь стремится повысить собственное положение внутри группы, то агрессия находит выход в стычках между близкими по рангу особями и, наоборот, сильнейшие всегда защищают слабых. Лоренц приводит пример галок, в популяции которых представители высокого ранга всегда заступаются за потерпевшего поражение представителя более низкого ранга⁵⁰.

Что касается человека, то современные условия его существования приводят к нарушению адаптивной функции агрессивности. Ученый предполагает, что агрессия в человеческом сообществе выполняла бы роль аналогичную ее проявлениям у животных, то есть вела к усилению вида, если бы не два обстоятельства. Во-первых, человек изобрел дистанционное оружие для убийства, что спровоцировало возможность совершенно хладнокровного истребления людьми друг друга. Во-вторых, современный способ жизни предполагает переизбыток коммуникации, что, в свою очередь, разрушает естественное социальное чувство солидарности людей – необходимость поддерживать интенсивное общение приводит к спонтанным вспышкам ненависти между людьми: в лучшем случае, мы просто не подходим к телефону, оказавшись после рабочего дня дома, в худшем – неправомерно оскорбляем вызвавших минимальное раздражение незнакомых нам людей. Таким образом, вместо того, чтобы упрочивать социальные взаимосвязи, агрессия в современном человеческом социуме проявляется в форме фоновой немотивированной взаимной ненависти и вражды⁵¹.

Вернемся к нашей основной проблеме. Итак, дух или себя самого ранний человек обрел, противопоставив хаосу собственного естества природно-бесполезное действие и культивируя его в собственном образе жизни. Для того чтобы понять, каким образом это стало возможно, необходимо вспомнить приводимые нами в § 2.1 гипотезы антропогенеза, характеризующие промежуточную между человеком и животным форму в качестве безумного животного. Описывая через различные параметры сверхактивность его психики – интердикция палеоантропов (Б. Поршнев), галлюциноз антропоидов (Т. Маккена) и т.д. – создатели альтернативных трактовок антропогенеза солидаризировались в слеующем: чтобы это безумное животное стало человеком оно должно научиться прерывать идущий изнутри хаос импульсов. Чтобы дистанцироваться от природной обусловленности, предчеловеческое животное должно было проделать эту операцию, прежде всего, на себе самом. Дистанцирование и прерывание в данном случае следует понимать как акт членения потока естественных позывов образцовыми формами их реализации, предполагающими строгое правило, отдаленную от настоящего момента или вовсе невременную цель. В качестве таковых предстали ритуалы и первоначальные культурные запреты – именно они дисциплинировали природу предчеловеческого животного, выступив стартовой площадкой для открытия и закрепления в нем человеческого содержания.

Ритуал как тренажер человеческого

В качестве тренажера действия, направленного на несвойственные природе цели, многие культурные антропологи предлагают рассматривать исторически-ранние формы ритуалов. Более того, существует гипотеза, высказанная английским социальным антропологом А.М. Хокартом, что феномен разделения труда имел ритуальное происхождение: распределение различных деятельных актов между членами коллектива, возможно, наследует древнейшим ритуалам с их жесткой зависимостью действий от социальных ролей их реализаторов, что позже уходит в сферу производственных технологий. Несмотря на то что проблема генезиса целенаправленной трудовой деятельности крайне сложна, тезис об антропообразующей функции древнейших ритуалов, наиболее последовательно развиваемый американскими философами Льюисом Мамфордом и Сьюзен Лангер, правомерен. Именно благодаря воспроизводству строгого порядка ритуальных действий проточеловек, во-первых, научается контролировать стихийность собственный инстинктов, а, во-вторых, развивает способность обнаружения взаимосвязей между реализуемом в ритуале действием и некогда бывшем или еще только возможном событием окружающего его мира. Эти черты чрезвычайно существенны для рождения подлинно человеческой психики, способной в отличие от животной уничтожать требования природных инстинктов с помощью постановки биологически нецелесообразных целей. Таким образом, без предположения ритуальной самодрессуры проточеловека невозможно объяснить превращение животного предка человека в существо, стремящегося бесконечному освоению непонятного и ставящего перед собой биологичеки бесполезные задачи. Вероятно, куда ранее, чем совместный труд приучил проточеловеческое тело к целеноправленному усилию, ритуал подчинил его импульсы порядку и научил его обладателя простраивать связи между наличествующими событиями в форме прошлого или настоящего и еще только возможными. Прислушаемся к Л.Мамфорду, в чьей теории ритуал является изначальным и необходимым условием превращения предчеловеческого животного в собственно человека.

Идея очеловечивающей специфики ритуального поведения связана у Мамфорда с выдвигаемой им гипотезой гиперактивности психики предковой формы человека. Мамфорд утверждает, что душевная организация ранних гоминид обуславливала пребывание её носителей в состоянии постоянного сновидения, в погружении в безудержный поток не подчиненных волевому контролю образов. Именно навязчивость ярких сновидений заставляет проточеловека галлюцинировать на яву: сны не отпускают его и в состоянии бодрствования – они перетекают в явь, всецело ориентируя его действия. Подобное положение дел сохранялось еще в конце Х1Х в. в ритуальных культурах: например, у североамериканских индейцев анголкинов в случае, если муж видит сон об измене собственной жены, он вправе незамедлительно предъявить иск любовнику и, сверх того, этот иск будет удовлетворен⁵². Как мы знаем из собственного опыта, образы сновидений бывают по истине фантастичны – они ни коим образом не желают соседствовать с однообразным, как правило, характером дневной реальности. Именно этот момент позволяет Мамфорду заключить о постоянно ощущаемой проточеловеком опасности, исходящей из глубин собственной психики. И здесь возможна альтернатива: либо проточеловек продолжает жить в постоянном ужасе от фонтанирующей изнутри него силы и тратить все душевные усилия на плутания в коридорах непонятности сновидений, пытаясь найти ответы на их загадки и, естественно, не находя их; либо он отыскивает инструмент для контроля над ними. Антропоид предпочел последнее, начав проводить ритуалы и тем самым осваивать механизм упорядочивания энергии собственных снов.

Прежде всего, ритуал приучает к точности: ритуальное действие предполагает повтор собственной модели без каких-либо отклонений. Именно эта черта привила пред-человеку навык порядка, способность конструировать хорошо отточенные действия и тем самым блокировать внутренний хаос. Более того, первичные групповые ритуалы вследствие собственного обращения как к прошлым, так и к будущим событиями открыли для собственных участников отвлеченный взгляд на действительность. Речь идет о пробуждении человеческого сознания, высвобожденного из тисков «здесь и теперь». В ритуальном опыте пред-человек впервые осознанно провоцировал встречу с теми событиями, которые отсутствуют в настоящий момент времени: например, отправляемый ритуал мог быть посвящен ожидаемым в будущем новолунию, появлению растительности и т.д. Таким образом, человек покинул присущий животным ограниченный способ ориентации в мире – фоном его действий начал выступать мир во всей целостности временных и пространственных взаимосвязей. Это чрезвычайно важно, постольку здесь содержится исток такого сущностного качества человеческого сознания как незамкнутость на перспективу.

Установление отточенной церемонии ритуала означало привнесение порядка как в хаотичность душевной жизни первобытного человека, так и в окружающий его мир. Таким образом, общее назначение разнообразных ритуалов можно свести к установлению и закреплению порядка там, где его изначально не было, а в случае разрушения последнего, ритуал выполнял функцию восстановления. Причиной исходного структурирования действительности именно ритуальным опытом является неизбывность в нем ритма.

Ритуал предполагает не только последовательность протекания действия, но и повтор этой последовательности. Таким образом, именно здесь мы можем заметить привнесение в действительность четкой разметки, её расщепление на существенное и второстепенное, необходимое и случайное. Но эта операция по накидыванию на реальность шкалы значимости позволяет не утопать в глубине событий, вызывающих всякий раз многообразие впечатлений: если мы имеем представление о значимом, мы уже способны четко понимать смысл происходящего. Неустранимость ритма из ритуала выполняет сходную функцию, что и ритмический узор в музыкальном произведении, который как бы несется над бесконечными преломлениями тонов и тем самым делает возможным слушание именно музыки, а не множественности звуковых переливов.

Иными словами, основной эффект ритуального опыта – это заключение потока происходящего в рамки порядка, который и делает возможным смысловое к нему отношение. В культурной ситуации, где ритуал уже не несёт первостепенную значимость, выход посредством опыта ритма к первичному осмыслению действительности сохраняется на уровне атавизма. Все мы хорошо помним собственный детский опыт, из которого неустранима непонятная для взрослых тяга к точному воспроизводству. Путем поистине маниакальных действий, таких, например, как наступание на каждый стык асфальтовых плит или повторение считалочки вне игры, ребенок развивает в себе способность понимания структурных взаимосвязей реальности. При помощи таких же бессмысленных с точки зрения эффективности жестов привносится порядок в любое спортивное соревнование. К примеру, профессиональный пловец при повороте на дорожке должен дотронуться ногой до стенки бассейна; в случае нарушения этого правила преодоленное им расстояние попросту не зачитывается судьей. Подобное правило нам не кажется комичным, поскольку именно этот жест упорядочивает мир плавательных соревнований.

Итак, характерная для ритуала строгая дисциплина выступила основанием для перехода проточеловеческого существа к языку, сознанию и культуре. Все эти фундаментальные феномены человеческого опыта предполагают направленность хаотичности животных потребностей человека в социально приемлемое русло. Именно участие в ритуале приучили тело проточеловека фильтровать и ориентировать собственные импульсы в соответствие с коллективно разделяемыми ценностями. «Несомненно, общедоступный смысл должен иметь истоки; давать названия, описывать, рассказывать, приказывать и разумно общаться человек стал сравнительно поздно. Вначале же человек общался с себе подобными при помощи телодвижений. … Действия по-прежнему «говорят громче, чем слова», а ритуальные движения и жесты явились самыми ранними предшественниками человеческой речи. То, что еще нельзя было сказать словами или изобразить в глине или на камне, древний человек сначала выплясывал или показывал мимикой; если он махал руками, он изображал птицу, а если группа людей становилась в круг и принималась мерно вращаться, то, быть может, они изображали луну»⁵³. Пантомимические групповые ритуалы, воплощая в себе первоначальный опыт единомыслия коллектива, выступили основой формирования будущих форм общественного порядка.

Антропологический смысл элементарных запретов

Ритуал выступил истоком человеческого способа существования – более поздние системы запретов закрепили его. Чтобы сделать биологически не обусловленное поведение образом жизни, человек должен был проработать собственное естество механизмами, жестко табуирующему его естественные склонности. Установление систем древнейших запретов, в которые повсеместно входит запрет на потребление сырой пищи, требование захоронения сородичей, а позднее – запреты на кровосмесительную связь полов и публичное предъявление естественных проявлений органической жизнедеятельности (дефекации, менструации), представляет собой самоутверждение человека в собственных различиях от животного существования. По сути неважно, что именно подвергается ограничению, куда более значимей функцианальный принцип элементарных табу – раз и навсегда изгнать собственных нарушителей из человеческого мира и тем самым строго обозначить содержание человеческого. Практически все культурные антропологи описывали, что в нарушителе принятой коллективом системы запретов сообщество опознает воплощенную угрозу: его рассматривают как причину опасностей и бедствий, подстерегающих коллектив и постольку любыми путями пытаются избавиться от него (что может проявиться в мягкой форме временного отлучения из места коллективного проживания или в жесткой – убийства).

Иными словами, посредством силы запретов человек дистанцируют от себя собственное зверское начало, заключая его в рамки отрицаемой в себе животной плоти. Симптоматично, что человек стирает с себя следы собственного природного происхождения, выводя естественные отправления за пределы общественного внимания. Эта операция устранения животного непотребства наглядно проявляется в естественной для человека приватности испражнений и сексуальной активности. Отвращение к собственной отприродности и последующая борьба с ней выступили одним из фундаментальных шагов предковой формы человека к человеческой реальности. Более того, без него предчеловеческое сообщество могло попросту утратить жизнь.

Подобное рассмотрение элементарных запретов как способа преодоления биологического тупика предложил советский антрополог и философ Ю. Бородай. Анализируя характер агрессивности и сексуальности предгоминид, Бородай подмечает его сходство с подобными проявлениями жизненной активности у приматов. В этом тезисе Бородай отнюдь не уникален: советскими классиками приматологии (Н.А. Тих, Н.Н. Ладыгина-Котс) отмечалось не только сходство в интенсивности, но и во взаимосвязи между сексуальностью и агрессивностью, характерных для мужских особей приматов и предгоминид. Последняя характеристика крайне значима, поскольку именно она проливает свет на причины установления ограничений сексуального взаимодействия полов, специфичных для человеческого мира. Дело в том, что предгоминиды, подобно приматам, использовали расширение сферы сексуальной активности в качестве инструмента повышения социального статуса. Мужская особь, постоянно интенсифицирующая собственные сексуальные проявления, автоматически признавалась представителями стада вождем. Таким образом, всеобщий промискуитет – ничем не ограниченные совокупления всех со всеми – выступало нормой жизни предчеловеческого стада. Но в подобном случае соревновательность самцов за господство, с неотъемлемым от себя взаимоуничтожением, могло завести первичный коллектив в тупик – самцы могли просто перерезать друг друга. Чтобы избежать подобного фатального исхода вводится запрет на инцест, направляющий предчеловеческую сексуальность в ограниченное русло. Впредь сексуальные акты внутри группы родственников строго табуируются – допустимыми становится сексуальные отношения только между представителями различных родов⁵⁴.

Этот пример хорошо демонстрирует, что специфика человеческого существования закреплена на биологически бессмысленный акт: с точки зрения биологии кровосмесительная связь ни в коей степени не приводит к ухудшению органического потенциала вида, равно как и потребление сырой пищи или лишение собственных мертвых сородичей какого-либо похоронного ритуала. Однако, чтобы достигнуть человечности, раз и навсегда разорвать с собственным природным истоком, проточеловеческое животное должно было пройти через ряд подавляющих дисциплинирующих практик. Такие практики как воспроизводство коллективно значимых ритуалов и выполнение социально предписанных запретов, выступив ранними формами нецелесообразного для мира природы коллективного поведения, сыграли фундаментальную роль в человекообразовании. Возникшее вследствие них существо, совершенно свободно от биологии преобразующее собственные проявления и способное к совместной деятельности, направленной на биологически-немотивированные цели, является полномерным человеком.

Значимо, что подобный подход к человекообразованию разделяли представители воинствующих между собой трактовок эволюционного развития – сторонники взаимосвязанного эволюционизма всех форм жизни и теоретики происхождения человека в результате эволюционного разрыва. Модернистский французский философ Анри Бергсон, выступая с тезисом о взаимном родстве всех форм жизни, рассматривает сознательность как следствие усложнения способа передвижения организма. Человеческая двигательная карта наиболее сложна: для человека характерно наибольшее многообразие двигательных стратегий. В этом параметре Бергсон обнаруживает исток сознательности: человеку свойственно способное к осознанию психическое устройство, поскольку именно он вынужден совершенно самопроизвольно избирать наиболее эффективную двигательную активность⁵⁵.

С другой стороны, яркий сторонник рассмотрения человека как результата выпадения из органической стихии жизни Б. Поршнев, трактует феномен избирательности и отказа в отношении внешнего воздействия как исток человеческого. Как мы уже отмечали, согласно Поршневу, необходимым условием для формирования человеческой психики является образование способности к контр-суггестии, оформившейся у предчеловеческого животного в виде навыка свободного ускользания от внешнего приказа. Осваивая дистантные по отношению к чужим инструкциям стратегии действия, предчеловек преодолевает всецелую зависимость от внешних условий существования и открывает в себе уже человеческую тенденцию противостояния устойчивым законам окружающего⁵⁶.

Итак, в каких бы терминах не определялся подобный психический механизм, биологически-немотивированное поведение проточеловек смог освоить в результате длительной самодрессуры ритуалами и запретами собственного животного субстрата. И потому, только в реальности человека, впоследствии воспринимающего собственную искусственность как природу, как изначальную данность, возможно переворачивание ситуации: изначально отрицаемые человеком и постольку рассматриваемые как постыдные животные проявления жизни (не ограниченные табу проявления сексуальности, неконтролируемая агрессия и шире – любое неподчиненное социальным условностям поведение) могут выступать в форме противоестественных, а постольку и наиболее соблазняющих желаний.

Резюме

Распространение антропосферы означает формирование у животного предка человека стратегии действий, оторванных от инстинктивной регуляции и тем самым выступающих почвой образа жизни, нецелесообразного для мира природы. Эволюция промежуточной между животным и человеком формы (обозначаемой в антропологической литературе, как правило, «суперанималом») в собственно человека обусловлена приобретением и развитием у этого сверхживотного способности торможения врожденных инстинктов. Превращение этого сверхживотного в человека невозможно вне развития у него способности к действию, не зависящего от естественных импульсов и сориентированному освобожденной от биологической подоплеки целью. За событием возникновения этой способности стоит длительная история дисциплинирования, самодрессуры сверхживотного, испытавшего отвращение к собственной животной свирепости и начавшего войну с ней посредством ритуалов, элементарных запретов и иных практик коллективной солидарности. Именно такие практики как воспроизводство коллективно значимых ритуалов и выполнение социально предписанных запретов открыли для него поведение, ориентированное на отказ от естественного удовлетворения потребностей. Это чрезвычайно важно, поскольку существо с подобным параметром и является в полном смысле слова человеком.

Вопросы для закрепления и обсуждения материала:

1. Какие качества, возникшие у промежуточной между животным и человеком формы, привели к установлению и распространению антропосферы?

2. Каков был эволюционный путь преодоления человеком собственной биологической «недообеспеченности»?

3. Охарактеризуйте первичные антропообразующие практики.

4. Почему исторически ранние формы труда невозможно рассматривать в качестве основного эволюционного фактора человека? Раскройте роль творческого труда для эволюции человека.

5. Раскройте значение, которое выполнили исторически ранние формы ритуалов и элементарных запретов в процессе антропообразования.

Рекомендуемая литература:

1. Батай Ж. История эротизма. М.: «Логос», 2007.

2. Бородай Ю.М. Эротика, смерть, табу: трагедия человеческого сознания М.: Русское феноменологическое общество: гнозис, 1996.

3. Лангер С. Философия в новом ключе: Исследование символики разума, ритуала и искусства. М.: Республика, 2000.

4. Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М.: Логос, 2001.

5. Семенов Ю.И. На заре человеческой истории. М.: «Мысль», 1989.