Наратив роману

Думается, без особой натяжки можно предположить, что танец катхакали как особый способ рассказывания послужил моделью и для самого повествования Рой. В силу принципиальной нелинейности нарратива, многочисленных отступлений-ретроспектив, постоянных переходов между временными планами- взрослой жизнью Рахели и Эсты и пространством их детских воспоминаний- читатель фактически ставится в положение наблюдателя/соучастника храмовых представлений. Он “входит в историю” не в момент хронологического начала, а ближе к концу: рассказ начинается с возвращения Рахели в Кералу через двадцать лет после смерти матери и за неделю до инцеста, последнего по времени (но не по порядку изложения) события в романе. Далее повествование разворачивается то вперед, то вспять, и читатель очень скоро узнает развязку: и смерть Софи, английской кузины близнецов, и гибель возлюбленного их матери упоминаются уже в первой главе. Потому он неизбежно будет читать, зная, “чем все кончится”, не ради разгадки или разоблачения, но ради самой текстуры рассказа- то есть так, как воспринимаются Великие Истории катхакали в изображении Рой.

And, as Julie Mullaney identifies at one point in her reader's guide to the novel, the narrative unfolds like the stylized dance-dramas known as "kathakali"--a storytelling tradition that originated in Kerala in the 17th century.

- ідентичність близнюків від початку – зрощена, бо грунтується на спільному досвіді та пам’яті (вони знають, що трапилося один з одним, навіть наодинці); після пережитої травми + розлучення (за порадою «спеціаліста з близнюків» - владної інстанції) – вони втрачають цю ідентичні, перетворившись на Мовчання і Спустошеність, які, по-суті, є синонімами.

The novelist puts it thus: “While other children of their age learned other things, Estha and Rahel learned how history negotiates its terms and collects its dues from those who (72) break its laws.” (Roy, 1997, p. 55) Rahel has a hard time in school and is expelled three times. The first time, she is caught outside her Headmistress‟ garden gate decorating a knob of fresh cow dung with small flowers. Later, she is expelled from Nazareth Convent after repeated complaints from senior girls. The second time, she is expelled from school for smoking. She is expelled the third time “for setting fire to her Headmistress‟ false bun which, under duress, Rahel confessed to have stolen”. (Roy, 1997, 17) Thus, Rahel refuses to be co-opted by the school as she refused to be co-opted by her relatives/family/society. Being, marginalized because of her religion/community, gender, class and age, she fits the category of the subaltern and her acts of non-conformity can be considered as acts of resistance through which she wants to bring about some kind of change.

Мова

в качестве инструмента выбрала английский язык. Для пишущего субъекта, связанного с сообществом колонизированных, воспользоваться языком своего же бывшего колонизатора означает поставить перед собой специфическую, часто мучительно трудную задачу. Раджа Рао (один из первых индийских авторов, достигших известности на Западе) еще в 1938 году сформулировал вызов так: “One has to convey in a language that is not one’s own the spirit that is one’s own”^[6].

У акта самовыражения через чужое слово много проблемных аспектов- кроме очевидной этической и политической подоплеки он ставит ряд вопросов из области семиотики и коммуникации. Семиотический вопрос таков: всякое ли означающее подходит к означаемому? Действительно ли отношение между понятием и внешней частью знака немотивированно? Всегда ли форма- только контейнер смысла и смена контейнера не затрагивает сам смысл? Или, говоря конкретней: может ли английский язык предоставить адекватное означающее для неанглийского означаемого (французский для нефранцузского и т.п.)? Коммуникативная проблема происходит из простой статистики: по подсчетам Панкаджа Мишры, адекватная читательская аудитория для англоязычных литературных текстов составляет (или, по крайней мере, составляла на момент публикации “Бога мелочей”) не более 5 % населения Индии- “абсолютное меньшинство, тонкий верхний слой индийской интеллигенции”^[7]. Мишра уточняет, что в данном случае речь идет о более или менее космополитической интеллектуальной элите, обитающей в международном пространстве, однако большинство индийских интеллектуалов все же проживает в Индии, и говорит и пишет на местных языках.

The effect of incorporating a smattering of Malayalam in the English text is something

that even Roy cannot adequately characterize: “All I can say about that is language is the skin on

my thought. My language is something that I find hard to analyze and dissect. It’s the way I

think. I have no answers to questions about it” (qtd. in Abraham 91).

When the twins asked what cufflinks

were for—‘To link cuffs together,’ Ammu told

them—they were thrilled by this morsel of logic in what has so far seemed an illogical

language. Cuff+link = cufflink.

This, to them, rivaled the precision and logic of

mathematics. Cufflinks

gave them inordinate (if exaggerated) satisfaction, and a real

affection for the English language. (Roy 50)

Throughout the novel the sevenyearold

twins play with language to understand the world

around them. They read things backwards (“nataS ni rieht seye”) as well as hear words