2, А.И. Герцен о предназначении Казанского университета

...Ежели России назначено, как провидел вели­кий Петр, перенести Запад в Азию и ознакомить Европу с Востоком, то нет сомнения, что Казань — главный караван-сарай на пути идей европейских в Азию и характера азиатского в Европу. Это выра-зумел Казанский университет. Ежели бы он огра­ничил свое призвание распространением одной ев­ропейской науки, значение его осталось бы второ­степенным; он долго не мог бы догнать не только германские университеты, но наши, например, Мос­ковский и Дерптский; а теперь он стоит рядом с ними, заняв самобытное место, принадлежащее ему по месту рождения.

3. Историк м.Н. Пинегин о профессоре Казанского университета к.Ф. Фуксе

Пинегин Михаил Николаевич (1865-1935) — историк, этнограф, общественный деятель. С 1892 г.

в Казанском комитете по делам печати, одновре­менно преподаватель Казанской татарской учи­тельской школы. Написал труды по истории Ка-

|зани, в том числе книгу «Казань в ее прошлом и настоящем».

30-летнее существование Казанского универси­тета не могло не отразиться на жизни местного об-щества. В нем образовался кружок интеллигентных людей, для которых дороги интересы науки и лите­ратуры. Этот кружок возник около профессора К.Ф. Фукса. Человек этот около 30 лет служил уни­верситету, более 40 лет прожил в Казани¹, и до сих пор еще сохранилась о нем память у казанских ста­рожилов...

Его квартира был храмом науки и искусства: в ней была и громадная библиотека с дорогими из­даниями и редкими рукописями - русскими, татар­скими, раскольничьими, и картинная галерея, и кол­лекции — зоологическая, ботаническая, минерало­гическая и проч. Имя Фукса как врача было извест­но во всех слоях разноплеменного населения Каза­ни; его практика была весьма обширна. Если в бога­том классе, слишком дорожившем жизнью и ее благами, на Фукса смотрели как Бога — раздавате-ля жизни и смерти, то посреди семей бедняков он являлся не только врачом телесных страданий, но и действительным помощником в нужде и горе. Душу, полную любви и участия, вносил Фукс в жилище бедных. Плата, которую доктор брал с зажиточных людей, он часто раздавал неимущим. Прописывая рецепты для бедняка, Фукс всегда справлялся, в со­стоянии ли тот заплатить за лекарство, и если видел затруднение в ответе, то делал на рецепте приписку, чтобы аптека отпустила лекарство за его счет. Жена Фукса² — племянница поэта Каменева.

4. Из романа Д. Тарджеманова «Юность Лобачевского »

Тарджеманов Джавад Афтпахович (1920-I 1995) — писатель, заслуженный деятель науки и

техники ТАССР. Автор' произведений для детей, I исторических романов, в том числе романа «Юность

Лобачевского», изданного в 1965 г.

Наступили первые дни 1816/17 учебного года. Большая математическая аудитория Казанского уни­верситета была переполнена. На переднем плане, у самой кафедры, сидели почетные гости, профессора и адъюнкты в вицмундирах и фраках, с высокими, доходящими до подбородков накрахмаленными жабо. За ними тесно разместились воспитанники в темно-синих сюртуках, на которых двумя рядами поблес­кивали начищенные пуговицы. Кроме первокурсни­ков физико-математического отделения, здесь собра­лись студенты других факультетов и курсов, мно­гие — просто из любопытства, поглазеть на нового экстраординарного профессора. О нем уже ходили необычные толки.

Прозвенел колокольчик. Все взоры обратились на массивную, чуть приоткрытую дубовую дверь: «Любопытно, каков он из себя, этот 23-летний про­фессор? Двадцать три года и уже чуть ли не гений!..»

В коридоре послышались мерные шаги. Перво­курсники невольно привстали с мест. В дверях по­казался стройный молодой человек, в щеголеватом, но строго застегнутом на все золотые пуговицы, тем­но-синем форменном сюртуке с большим стоячим воротником. На его щеках еще только пробивался легкий пушок будущих бакенбард. Вьющаяся ру­сая шевелюра, высокий, круто вздымающийся лоб, прямой нос, мужественное и энергичное лицо. За ним вошел коренастый человек и, обращаясь к вы­тянувшимся, как свечи, студентам, сказал:

— Господа, я имею честь представить вам ново­го профессора Николая Ивановича Лобачевского. С сегодняшнего дня он начнет читать вам лекции по элементарной математике. Желаю успеха!

Затем он повернулся и не спеша вышел.

Лобачевский поднялся на кафедру из красно­го дерева и окинул быстрым взглядом аудиторию: многие из присутствовавших были его сверстника­ми. Выжидая, пока все усядутся и приготовятся слу­шать, он, положив руки на край кафедры, спокойно что-то обдумывал.

Наконец воцарилась полная тишина. Негром­ким, но внятным голосом новый профессор начал свою вступительную лекцию:

— Господа, человек родился быть хозяином, повелителем, царем природы. Но мудрость, с кото­рой он должен ею править с наследственного своего престола, не дана ему от рождения. Человек стано­вится хозяином положения лишь тогда, когда он знает законы бытия. Это знание дает наука. В сво­ем неудержимом движении вперед она рушит пере­городки, которыми искусственно были разъединены различные естественные явления, и проникает в глу­бочайшие тайны природы, делая ее богатства досто­янием человека.

В природе нет перегородок. Вся она словно еди­ная величественная книга, всегда раскрытая перед нашими глазами. Однако не всякий человек может читать слова в этой книге и понимать их точный смысл, ибо, как говорил Галилей¹, «она написана не теми буквами, которые имеются в нашей азбуке. Буквами этой книги являются треугольники, четырехугольники, круги, шары, конусы, пирамиды и другие математические фигуры, вполне пригодные для чтения ее...»

Лобачевский передохнул, обвел проницатель­ным взглядом притихших слушателей и продол­жал с новой силой:

— Да, математика есть прекрасное введение в изучение природы. Это я впервые узнал в геомет­рии. Еще в детстве, благодаря знакомству с практи­ческим землемерием, пространственные соотноше­ния были мне хорошо известны. Когда я приступил к научному изучению геометрии, удивительным оказался только ее строгий метод, способствующий развитию логичности и тонкости мышления. При помощи этого метода я почувствовал, что исчезают те трудности, которые мешали мне в других облас­тях. Так с увлечением я начал заниматься астроно­мией, прежде представлявшейся совершенно дале­кой. Но то, что довелось узнать о строении Вселен­ной и о природе отдельных ее явлений, поразило меня прежде всего своей геометрической стороной...

Лобачевский на миг умолк, посмотрев в сторо­ну коренастого человека, сидевшего в первом ряду, как раз напротив кафедры. Это был молодой про­фессор астрономии Симонов, с которым Николая связывала прочная дружба. Сама судьба их имела много общего. Подружившись еще студентами, они в один и тот же год окончили университет, сдела- j лись магистрами, адъюнктами, затем профессорами. И вот теперь, в эти волнующие, знаменательные для Лобачевского минуты, Иван был рядом, и его внима- ] тельные глаза ободряюще смотрела на друга.

Уловив взгляд Симонова, Лобачевский незамет­но с облегчением вздохнул и поднял руку, словно указывая на что-то вдали, видное ему одному.

— Да, да,— повторил он твердо.— Только тогда, следя за движением планет, я ясно осознал глубо­кий смысл высказывания Галилея. Оно означает,что математические законы, как и законы естество­знания, существуют в природе, и их так же можно наблюдать, изучать и использовать в их практичес­ких целях; что математика — это тот могуществен­ный арсенал, из которого исследователи природы брали, берут и будут брать свои лучшие орудия...

Теперь Лобачевскому стали заметны удивлен­ные взгляды, которыми обменивались студенты, при­сутствующие. Он знал: никогда, ни с одной кафед­ры университета не приходилось им слышать по­добных высказываний. Волнение, поднявшееся в зале, увлекло его. Речь потекла свободнее и горя­чее...

...Вы, воспитанники сего заведения, избрали для себя благородное дело, в котором сочетаются фанта­зия художника и точность аптекаря, абстракция философа и зримое искусство ювелира. Вам пред­стоит познать самое большое счастье на земле — счастье творческого труда!

Никогда еще залы университета не оглашались такими аплодисментами, какими ответили студен­ты молодому профессору. Лобачевский некоторое время стоял молча, не в силах справиться с волнени­ем. Но когда заговорил опять, голос его звучал ров­но, подчеркивая, что вводная часть закончена и на­чалось изложение основ курса математики.

Лобачевский опять остановился, передохнул, взгляд его теперь обратился к ученым, которые си­дели в первом ряду. Среди них, подавшись вперед, увлеченно слушает ученый и поэт Ибрагимов¹. Он тяжело болен чахоткой, но силен духом. Ибрагимов первый ободрил молодого Лобачевского, указав ему настоящую дорогу к вершинам науки. Недалеко от

¹ Ибрагимов Николай (Н иг мат) Мисаилович (1778-1818) — поэт, педагог, преподаватель 1-й Казанской муж­ской гимназии, Казанского университета (1817-1818). Один из инициаторов создания Казанского общества любителей отечественной словесности него Симонов что-то горячо шепчет на ухо профес­сору Бартелъсу¹. А тот, слушая внимательно, не сво­дит глаз с лектора, своего бывшего ученика. О чем это они? Недалеко сидит высокий, по-юношески пря­мой, первый выборный ректор университета Иван Осипович Браун — профессор анатомии, муж внуч­ки великого Леонарда Эйлера². Рядом с ним, отки­нувшись на спинку стула, напряженно слушает эк­страординарный профессор чистой математики Гри­горий Борисович Никольский. Он бледен, дерзкие мысли лектора привели его в полный ужас. Почув­ствовав взгляд Лобачевского, Никольский вздрог­нул и отвернулся...

Встретившись с испуганно негодующим взгля­дом Никольского, Лобачевский решительно повер­нулся к аудитории:

— То, что вы услышали в моей лекции, быть может не сразу еще вразумительно, хотя и истинно. Но путь к познанию математики нелегок, и большое удовлетворение получит тот, кто сумеет преодолеть трудности, которые встретятся на этом пути...

Вступительная лекция окончена. Николай со­шел с кафедры и быстро, ни на кого не глядя, скрылся из зала. В ошеломленной аудитории еще долго со­хранялась мертвая тишина.