1. От 28 января 1878 г.

2. От 18 апреля, без обозначения года (1878?). Труды КИЗ.

На самом деле эти предприятия не только не давали обес­печения, но все больше затягивали петлю долгов, и В. О. уже не скрывает этого от брата. Письма получают другой тон. В приписке к письму С. В. к А. О. (само письмо не сохрани­лось), без даты, он пишет: „Дела идут к дурному исходу, и я ни мало не обольщаю себя относительно этого. Благодарю, милый ‘мой, за ободрительные слова твоего письма, но ладья наша так свихнулась, что направить ее на хорошую дорогу, я полагаю, уже невозможно... Креплюсь, надеюсь выдержать и, имея твою милую и дорогую личность на конечном горизонте, буду тер­петь, пока можно будет приехать и обнять тебя и делить горе, а может и радости, если судьба улыбнется даже после этих ударов“.. . В следующем сохранившемся письме¹ настроение как-будто лучше: „Ты совершенно прав, что мы впутались в такое большое дело с домом, но теперь уже самое трудное сделано... теперь вообще стало гораздо легче, чем было летом и осенью, так что я даже мог приняться за приготовления к про­должению моих геологических работ, разобрал кой-какой мате­риал и похаживаю в Университет и Академию". Не только В. О., но и „ Софа может-быть поедет весной в Берлин, чтобы начать работать ". В другом письме ² он пишет о своих занятиях, которые ему приходится вести между делами: „ Дело подви­гается плохо, и в эти проклятые четыре года, которые прошли со времени возвращения из-за границы, опять убито так много того, что проснулось в хорошие годы там, что меня начинает разбирать страх, придется ли еще хорошенько взяться за ра­боту". Единственная надежда, если удастся снова поехать за границу, чтобы вновь заразиться желанием научно работать; этот припев повторяется в его письмах, как мы видим, неодно­кратно. В гораздо большей мере письма заполнены перечисле­нием забот о домах (на 6 и 9 линиях) и о своих успехах в этих делах: дом на б линии, получив чугунные ворота и зелень во дворе, приобрел „ характер московского особняка". А на 9 ли­нии имеется фруктовый сад, который дает даже яблоки.

В это время В. О. делает попытку более непосредственно приобщиться к университетской жизни! 10 марта 1878 г. им было подано ректору Петербургского Университета прошение о разрешении ему, как защитившему диссертацию на степень магистра и прочитавшему пробную лекцию, открыть курс лекций по палеонтологий по приложенной к прошению программе.¹ В то же приблизительно время, по представлению проф. Ваг­нера, он был избран сверхштатным консерватором Зоотомиче­ского кабинета Петербургского Университета, без содержания»²

В письме от 21 августа 1878 г. он сообщает брату: „мне эту зиму тоже не придется начать читать"... Повидимому, в петер­бургский ш риод своего пребывания в России он так и не на­чинал читать лекций.

6 сентября 1878 г. он пишет брату, что кроме жилого дома они строят на 9 линии „бани на манер Воронинских“... „на Васильевском острове нет ни одной хорошей бани, и все предска­зывают нашим большую будущность"; письмо сопровождается планом их участка и денежными расчетами, покоящимися глав­ным образом на займе и залоге. „Конечно, занятия мои по этой причине стали совсем, но я твердо убежден " и т. д.

В конце 1878 г. у Ковалевских родилась дочь. Рождение дочери повлекло продолжительную болезнь С. В., что в значи­тельной мере осложнило их жизнь и выбило В. О. из колеи, тем более, что душою всех их построек, как уже говорилось, была С. В.; в одном из писем брату во время болезни жены¹ он признает, что „она всегда очень много компановала планов, а теперь не до того", что вредно отзывается на постройке. По­мимо того, по свидетельству биографа С. В., дочь заполнила всю жизнь С. В., а вместе с тем заняла всю их довольно об­ширную квартиру, так как „ С. В. была убеждена в необходи­мости каждого уголка в доме для ее малютки... везде были разбросаны детские вещи, и когда к Ковалевскому приходил кто-нибудь по делу, он затруднялся, где его принять⁴⁴.

Несмотря на тяжелые материальные условия, их домашняя жизнь внешне строилась все более на широкую ногу.² Впрочем, как это упоминалось уже и выше, эта сторона жизни самому

В. О. в сущности не была вовсе нужна. Но, „не признавая для себя никаких благ нужными, он считал их необходимыми для Софы".³ В это время С. В. чувствовала себя все более чужой в семье своей сестры и матери, которые также жили в Петер­бурге, и это теснее привязывало ее к мужу, который так любил и баловал ее, — и она старалась также любить его. „Под влия­нием одиночества и таких мыслей в ней явилась большая неж­ность к мужу, которую можно было принять за любовь", тем более, что она не могла не чувствовать, „что самый преданный ей человек все-таки Ковалевский".

И это не было ее воображением. Он в буквальном смысле баловал ее, „с восторгом развивал в ней все слабости, которым был совершенно чужд сам... Он также очень хлопотал об удобстве и украшении своей квартиры, а сам проводил весь день на дворе. Одно время Ковалевские жили в отдельном доме,¹ с садом; в квартире их было множество растений и птиц; у них была своя корова и парники в саду, где росли не только огурцы, но даже дыни и арбузы; в квартире то и дело появля­лись новые вещи; между тем, никто не мог сказать: вот люди, живущие с комфортом, потому что все это вместе производило впечатление, как-будто здесь только собираются хорошо жить, и это славное житье еще впереди... Являлась мысль, что Ко­валевский развивает в жене разные потребности и удовлетво­ряет их с энтузиазмом для того, чтобы привязать ее к себе. Но вряд ли он делал это сознательно. Во всяком случае, он достигал цели: она не могла себе представить, как это прежде была в состоянии обходиться без мужа"...

О самом В. О. этого периода сообщается следующее:² „они строили дома; К. с лихорадочным жаром принялся за новую деятельность. Он вставал рано, ел очень неправильно, как-то перехватывая все на лету, не читал ничего, кроме газет, реши­тельно пренебрегал своим костюмом, и вообще имел вид чело­века, которого тянут во все стороны. Его предприятия были так несоразмерно велики по сравнению с его капиталом, что приходилось всячески изворачиваться, занять у одного, чтобы отдать другому. В потертом сюртуке, в измятой шляпе, лазил он по лестницам и вел неприятные разговоры с кредиторами и подрядчиками. В редкие свободные минуты они мечтали с женой о том колоссальном богатстве, которое они создадут своими ру­ками. Деньги —сила, а силу можно употребить на процветание науки, на благо человечества и т. д. Имея деньги в руках, Ковалев­ские охотно помогали нуждающимся... Часто, отдавая деньги, приготовленные для уплаты процентов, он ставил себя в затруд­нительное положение "...

В этой-то обстановке появилась на свет их дочь. С. В. чрезвычайно ревниво относилась к ребенку, и ей казалось, что все делалось для нее недостаточно добросовестно, и потому она вечно воевала с прислугой. В. О. „очень сму­щали эти перемены в характере жены,- мягкий и деликатный, он ласково останавливал жену;. .. она признавала замечания мужа справедливыми", но ненадолго. В год рождения до­чери были основаны Высшие Женские Курсы, в которых большое участие принимали и Ковалевские. Они так увлека­лись организацией курсов, что даже собирались строить для них особый дом на Васильевском Острове, которому, по мнению Ковалевского, надлежало сделаться своего рода „ quartier des ecoles ".

Осенью 1879 г.—они на даче в Лесном; бани все еще не готовы; „мы часто с Софою горько скорбим, что не удоволь­ствовались имевшимися у нас крохами и пустились в дело".¹ Все отчетливее звучит мысль, что они не смогут справиться

с большим коммерческим делом, которое затеяли, что един­ственный выход — продать бани.

Вскоре затем дела Ковалевских начали ухудшаться, и очень быстро они окончательно разорились. В. О. сначала старался скрыть несчастье от жены, но это ее только раздражало: „Как можно закрывать глаза пред истиной,— говорила она, — на-днях мы потеряем все, но может-быть это все к лучшему; мы оба примемся за свое дело". Действительно, материальная, ката­строфа в ее сознании произвела как бы перелом, и она, точно после долгого отдыха, готова была приняться с новым рвением за научную работу. Не таково было состояние В. О.: „Он не мог поднять глаза на жену и ребенка; он думал доставить им все земные блага, а оставил в конце концов без всего".² Эта разница настроения не могла не сказываться на их отношениях; наладившееся было семейное счастье снова пошатнулось, на этот раз, чтобы привести к роковому для него концу.

Непонимание друг друга дошло у них до того, что С. В. на­чала упрекать В. О. за слабость характера и, таким образом, вместо того, чтобы ободрить и поддержать его, лишь усиливала его нервное настроение.

От этого момента сохранилось два письма к А. О., характе­ризующие душевные состояния обоих Ковалевских и их взаим­ную оценку друг друга. Одно письмо было начато В. О. и не- закончено им; письмо кончала С. В. (у которой „все еще существуют какие-то надежды"), так как письмо „начато давно и вряд ли скоро Володя окончит". После деловых сообщений,

С. В. извещает: „лишь только что-нибудь выяснится, я наме­реваюсь убежать с Фуфою¹ из Петербурга. Юля² уже приго­товила для меня маленькую квартирку в Москве рядом с их собственною... Володя как будто несколько приободрился, хотя, конечно, образцом энергичного и выносливого человека его выставить нельзя". У него „апатия ко всему происходящему в мире"...

Совершенно иное отношение В* О. к жене: в письме к брату³ он извещает, что во время краха С. В. „ выказала чудеса энергии, ума и настойчивости, и если мы спасемся, то только исклю­чительно благодаря ей Сам он предполагал уехать в Лондон, пока С. В. будет вести дело, но по дороге (он пишет из Дина- бурга) его взяло раскаяние, что он оставил жену одну, и он воз­вращается в Москву, где и ждет у Лермонтовой ее приезда.

По приезде в Москву В. О. прежде всего хлопочет о полу­чении занятий в Университете; как свидетельствует ряд писем, он хлопотал не только о профессуре, но и о работах по палеон­тологии иного рода,⁴ В это время он встречается с Рагозиным» учредителем большой акционерной нефтяной компании.

Сохранилось письмо В. О. к С. В.,¹ проливающее некоторый свет на те обстоятельства, при которых он вступил в члены Общества русских фабрик минеральных масел Рагозина и К⁰. В. О. описывает жене знакомство с Рагозиным, который сразу же предложил провести его в директоры Общества: „предмет моих занятий крайне неопределенный и потому опасный пишет

В. О., которого не может не удивлять приглашение в директоры лица, совершенно не знакомого с делом. Повидимому, опытные дельцы хорошо оценивали практические способности В. О. и ловко пользовались его безвыходным материальным положе­нием.

В мае 1880 г. В. О. вступает в рагозинское Общество, а 17 августа того же года он уже пишет брату о замеченных' им неправильностях в ведении дел этого Общества. Чрезвы­чайно характерно письмо В. О. к С. В.,² где он пишет о тех же неурядицах в делах Общества, что и брату, и советуется с ней о том, как приступить к их обнаружению: „не сделаю ни одного шага без твоего совета,— пишет В. О., всегда во всех практи­ческих делах руководимый женою,— молчать невозможно и опасно"... Но, „несмотря на все это, дело золотое". Письмо это, впрочем, не было сразу отослано, так как на нем имеется приписка от 6 декабря уже из Берлина, притом совершенно иного содержания. Каково было решение С. В. неизвестно, но только В. О. не ушел из Общества.

Несколькими днями ранее этого письма³ он сообщает брату: „мое избрание в Университет на место Щуровского⁴ есть почти решенное дело; сам Щуровский желает этого, и Усов⁵ говорил мне, что все уже решено". Итак, мысли о научной работе начи- нают осуществляться, но, увы, только чрез семь лет после воз­вращения в Россию, притом, при каких условиях, после каких тяжелых переживаний! Тем не менее он воспрянул духом: „как видишь, Москва встретила нас крайне радушно", пишет он брату. Он едет в это время (по делам нефтяной компании) в Германию, Францию и Англию. „В виду моего избрания поездка моя, которая продолжится до Рождества, особенно приятна, так как я заведу вновь сношения со старыми друзьями". .. „Я думаю при доцентуре взять только две или три лекции и справиться с этим, не оставляя рагозинского дела".

После единогласного избрания физико-математическим фа­культетом и затем Советом Московского Университета, В. О. был утвержден в звании доцента в январе 1881 г.

Осуществление так долго жданного встречало теперь пре­пятствие в душевном состоянии В. О. „В сердце его соверша­лась борьба,^— пишет биограф С. В.,— с одной стороны, ему так хотелось, чтобы его жена и дочь жили в полном довольстве; с другой стороны, он чувствовал неотразимое влечение к науке. Борьба была так велика, что совершенно поглощала его силы, которые были и без того надорваны петербургской деятель­ностью. В нем стали проявляться странности — первые признаки душевного расстройства. Он сделался скрытным и неискренним; жена, конечно, первая заметила эту перемену, но относила это к тому, что он переменился к ней". И она стала удаляться от него: столько было с ее стороны употреблено сил, чтобы при­вязаться к нему, и теперь, когда это было достигнуто, ей каза­лось, что он не умел оценить ее.

Позднее, в своей драме „Борьба за счастье", она изложила тяжелые переживания этого периода их жизни; „ она изобразила мужа с женой, которые не имеют влечения друг к другу, но употребляют все усилия, чтобы полюбить друг друга, и дело оканчивается тем, что в трудные минуты жизни жена не понимает мужа и оказывается бессильной его поддержать^и;

С. В. „не доставало чутья любящего сердца V

Работа в Университете как будто должна была дать выход тяжелому состоянию В. О. Все более удалявшаяся от него С. В. также стремилась занять самостоятельное место в научном мире; она встретила в этом горячую поддержку своих новых друзей, и, возобновив переписку с своим берлинским профес­сором, в 1881 году уехала в Германию.

„Ковалевский, проводив жену, тотчас отправился к брату в Одессу, поручив добрым знакомым отдать в склад мегбель и сдать квартиру... Такое поручение доставило много хлопот — в квартире ничего не было уложено, ничего не заперто; в сто­ловой на столе стоял самовар и чашки с недопитым чаем". Так красноречиво изображает этот трагический момент в жизни Ковалевских биограф С. В. Совместная жизнь Ковалевских кончилась. Они встречались еще за границей, но их семьи больше не было. Всякое новое свидание только более разделяло их. Состояние В. О. все ухудшалось; для С. В. он все более ка­зался человеком чужим и странным, и она приписывала эти странности различным не существующим причинам.

В Москве В. О. уже не устраивал себе более квартиры, — он жил в меблированной комнате,¹ а его мебель продолжала стоять на складе; его дочь, с отъездом матери заграницу, жила в семье брата, А. О.

Осенью 1881 года В. О. начал читать лекции, сначала с перерывами, отвлекаемый прежними делами, но зимою 1882—1883 гг. он совершенно вошел в новую жизнь, пишет Анучин, „бросил другие дела и стал делить время между лек­циями, занятиями в кабинете и работой дома".

От последних двух лет жизни В. О. сохранилось несколько писем его к брату и к С. В.,¹ как и немногие письма А. О. к нему. Так, в письме от 5 июня А. О. сетует на то, что В. О. живет один, без жены; „ужасно... больно, что ты столько времени сидишь совершенно один; как же идут дела С. В.? Долго ли она останется в Берлине?"

В следующем письме, от 28 июня, А. О. беспокоится, будет ли В. О. защищать осенью диссертацию на доктора. Оба эти письма относятся, вероятно, к 1882 г.

Что касается писем В. О., то из них, между прочим, видно, что он занимался в это время усиленно всякими техническими проектами:² „У меня появились еще разные неслыханные изобретения, которые перешлет тебе в моих письмах Софа, чтобы взять на них патент". Несмотря на начавшиеся лекции, он едет в ноябре 1881 г. по делам товарищества за границу: „Я очень полон энергии и жизни,— пишет В. О. в одном из этих писем к брату,—и надо хватать фортуну за чуб на лету". С. В. он более откровенно пишет о делах Общества³ и о своих проектах его переустройства; письма его к С. В. то. полны надежд: „твой фаланстер почти в кармане", — пишет он в одном из них, то они выражают совершенно иное настроение, вызванное пошат­нувшимися делами Общества: „Своим именем и состоянием отвечаю за дела товарищества, как директор", говорит он в другом,⁴ опасаясь, что его молчание делает его сообщником Рагозиных. За границей он пробыл довольно долго, так как имеется письмо к брату от 11 декабря из Парижа, где, устраивая дела Общества, он предполагает, между прочим, прочесть доклад о русской нефти во Французском Геологическом Обществе.

Среди писем, помеченных 1881 г., нет ни одного, которое бы говорило о его работе в Университете.¹ Однако, сохранилось

письмо к брату, помеченное лишь „ субботой " без других дат, в ко­тором он сетует на свои неудачи в преподавании, но уже второго (т.-е. 1882 г.) года своего доцентства. А. О. в своих письмах всячески старался убедить В. О. сохранить свою работу в Универ­ситете. В. О. отвечает: „буду стараться действовать совсем по твоему совету и, конечно, насколько возможно будет, стану держаться за Университет и буду работать по мере сил. Меня только пугает, как работа не спорится; сидишь целые вечера, а ничего не выходит, т.-е. касательно составления лекций. Страница пишется час, а прочесть ее берет не более 3—4 ми­нут". Тяжелое, может-быть, болезненное психическое состояние делает В. О. в последний год его жизни несправедливо строгим по отношению к себе. О тех же лекциях он пишет далее: „ Конечно, только это (т.-е. лекции) и доставляет успокоение, когда же раздумаешься о всех нелепостях своей жизни, то на мозг точно шапка ложится"..- Разорение, сопряженное с банкрот­ством, не страшит его. „Что тяжело, так это мысли* которые ходят в голове и не дают успокоиться. Такое хорошее начало было, как вернулись из-за границы в 74 г., и так все испор­тилось" ... „ Стыд сказать, что мне ужасно трудно составлять лекции, и как я это читал в прошлом году, не понимаю. Слуша­телей всего пять, сидят смирно, но едва ли есть у них интерес". Брат звал его к себе, но В. О. не решается воспользоваться его приглашением: „в таком настроении засесть на хлеба к тебе ужасно опасно, просто органически разложишься, лень возьмет и станешь обрубком на твоей шее"... .,Пока, конечно, один лозунг—держаться крепко за Университет".

28 марта 1882 г. он сообщает брату: „ был занят окончанием курса и агитацией по товариществу". Он предпринимал в это время какие-то решительные шаги по ликвидации непорядков нефтяного товарищества. В это же время он затевает¹ издание газеты „Нефтяное дело", которую хочет вести сам: „текст почти весь я дам сам"; в то же время он собирается, по при­глашению Демидова, ехать в Сибирь и на Урал по рудному делу.

Если от 1881 г. имеются письма В. О. к С. В., указывающие на сохранение некоторых общих интересов, то в 1882 г. в его

отношениях к жене происходит дальнейшее расхождение. „От Софы не имею писем вовсе", пишет он в одном из писем брату. „ Вероятно она обиделась на мое обращение к ней в письме многоуважаемая С. В." — пишет он в другом письме брату же. Это отсутствие писем от жены очень тяжело им переживается. В письме к брату от 22 апреля 1882 г. он объясняет свои прежние денежные отношения с С. В. и свои попытки их ликвидировать, заключая эти объяснения восклицанием: „и я под таким режимом убил 14 лет, Господи Боже!", т.-е. со дня свадьбы. Свои денежные обязательства к С. В. он резюмирует так:... „Софино имуще­ство 50 тысяч, и она получает с меня ренту в 3000 руб., т.-е. 6°/₀, а затем года через два весь капитал ей будет выплачен"....

В начале 188*2 г. желание снова серьезно заняться наукой сильно захватило В. О.: он оставил должность директора раго- зинского Общества и строит планы об окончании своей работы о пресноводном меле, для чего ему надо побывать в Марсели, и о своих работах по млекопитающим; он решает посвятить этим занятиям все лето и осень. Боясь потерять каждый день, В. О. приглашает брата поселиться с семьей где-нибудь под Парижем, где бы и он поселился со своей семьей и мог бы работать. Повидимому, стремиться вернуться к науке побуждает его вновь открывшаяся надежда на лучшие условия для его науч­ной работы в России: „Теперь на очереди вопрос академический: немцы¹ хотят меня выбрать, а ведь Гельмерсену 84 года, да и Кокшаров очень стар".

Следующее сохранившееся письмо датировано 4 августа, Лондон. Остается неизвестным, удалось ли ему осуществить CBOie желание работать все лето. Между прочим, к этому, вероятно, лету относится письмо к брату из Бреста, датиро­ванное лишь „середою"; в нем он сообщает: „Софу я видел на минуту у Анюты, и мы расстались дружно, но я думаю прочно, и я вполне понимаю это и на ее месте сделал бы то же самое; поэтому не пытаюсь уговаривать ее переменить решение, хотя мне и очень тяжело. О, как в 40 лет одиночество становится тяжело, и просто страшно оглянуться и не видеть дружеского лица“... Лондонские письма В. О. также невеселые: „На меня нападает теперь все больше страх одиночества, и мне здесь очень невесело", В это время устраивается его поездка в Аме­рику, но на этот раз она вызывает в нем мало „храбрости и задора". В письме от 8 августа он определенно говорит: „Очень мне не хочется ехать в эту Америку, и я очень жалею, что не поехал лучше с тобою, а проехал бы в Вену посмотреть нефтяные дела там".

Тем не менее/ 10 августа он пишет брату из Ливерпуля с парохода, отходящего в Америку* В. О. едет в Монреаль, на съезд ассоциации натуралистов. На другом листке с парохода он сообщает: „мой путь будет зависеть от того, как мы угово­римся с разными директорами музеев относительно осмотра их".

Между тем, после его отъезда разразился крах рагозинского товарищества, о чем известил его брат, звавший его как можно скорее возвратиться. В. О. отвечает на это письмо¹ из Фила­дельфии: „Невозможно рисковать своим положением в Универ­ситете, который остается последним якорем спасения ", и потому он решает вернуться: „на днях еду на два дня в Вашингтон в Национальный музей, а затем через Питсбург, чтобы посмо­треть нефтяные заводы".

Следующее письмо, от 3 ноября, уже из Москвы: „ конечно,— пишет он,— я делаю всякие усилия, чтобы не поддаваться горю, и сегодня начал читать свои лекции"... Дело, однако, не спори­лось, и Университет был недоволен его постоянными отлучками; так, его поездка в Америку не была разрешена Университетом, который в оффициальном отзыве писал, что „не может разре­шить этого, ибо после отставки проф. Щуровского геология почти не читалась в Университете".

Брат старался ободрить его и помочь своими советами, но у В. О. уже не хватало сил „сделать все, что ты пишешь", сообщает он брату, а боязнь потерять Университет довершала дело; брат — единственная опора, и он ждет „15 декабря, как манны небесной", чтобы ехать на рождественские каникулы повидаться с ним. В этом же письме ² сообщается и положение его дела в нефтяном товариществе, в котором он не состоял более директором, но ответственность за прежнюю деятельность Общества все же оставалась на нем.

Следующее письмо, от 25 ноября 1882 г., говорит всё о том же: „все пойдет с публичного торга, — пишет В. О. и в то же время сообщает: — сегодня была лекция, я шел на нее точно на пытку; до такой степени я глупо ослаб, но по счастью прошла хорошо"... „Я только теперь сознал, какой я никуда не год­ный человек, и сколько чистой, хорошей любви потеряно на меня такими людьми, как ты и Софа"... „Безумие построек — начало гибели, а поганое товарищество довершило ".. . „Удар страшен"... Он так потерял всякую веру в себя, что даже со­мневается, имеет ли право приехать к брату. Конечно, брат в своих письмах энергично протестует против этого; тем не менее и в следующем письме, от б декабря, он „решительно не видит возможности" ехать к брату; „кроме того возврат будет так труден, что я подумать боюсь". . - А все-таки „такое счастье, что лекция сошла хорошо, это придает мне бод­рости"... Только „грозная туча товарищества все висит над нами, и мы не знаем, как она разразится; мне она всего тяжелее, так как за мной большой долг"... Письмо полно отчаяния в ожидании предстоящего суда.

Умышленно или нет, но в сохранившемся ответном письме

А. О.¹ нет ни слова о |рагозинском крахе, кроме упоминания о том, что уже год, как В. О. оставил это дело; все письмо направлено на убеждение, если уж он решил не ехать в Одессу, употребить рождественские каникулы на окончание диссертации, так как самое серьезное во всем случившемся то, что про В. О. начинают говорить, что он „научно забастовал".

Невидимому, В. О. все-таки ездил в Одессу, потому что в одном из последующих писем есть упоминание о написанной по настоянию брата в Одессе части курса его лекций. На пребы­вание в Одессе может указывать и перерыв в письмах: после письма от 6 декабря имеется лишь письмо от 1 февраля, на­писанное пред самоубийством, которое на этот раз не была осуществлено; не было поэтому отправлено и письмо. В этом письме, между прочим, несколько строк о жене: „напиши Софе, что моя всегдашняя мысль была о ней и о том, как я много виноват пред ней, и как я испортил ее жизнь"... Это письмо было получено С. В. после смерти В. О. от судебного

следователя вместе со всеми частными бумагами В. О, Там же находилось аналогичное письмо к Ю. Вс. Лермонтовой и к М. А. Боковой; в последнем он прощается с нею и с Сеченовым и спрашивает ее, не желала ли бы она взять Фуфу на воспитание.

Несмотря на все, он продолжает читать лекции. Так, в письме от 6 февраля (1883 г.), он говорит: „Я кое-как с большими усилиями читаю лекции. По случаю праздников коронации решено, чтобы все экзамены были окончены к 7 мая, а чтение мы кончаем 20 марта, так что с этой стороны есть большое облегчение " . . . Срок занятий, затем, еще сократился (письмо от 24 февраля 1883 г.): „велено кончить лекции к 12 марта, так что я успею прочесть только то, что написано под твоим настоянием в Одессе, — в Москве я так и не мог написать ничего больше, и третичную изложу им вкратце в одной лекции". В. О. поглощен мыслью о предстоящем суде по делам товарищества, но заботится не о себе, а о своих близких. О дочери он пишет между прочим: „попрошу очень у Тани¹ не отучать ее от мытья холодной водой... Это может предо­хранить ее от многих простуд". ♦. Заботит его очень поло­жение С В., которая, повидимому, бедствовала и жила на средства сестры, так как он не мог ей более высылать денег: „страшно то, что я бессилен помочь, хотя это моя прямая обязанность".

В последний год, чтобы укрепить свое положение в Универ­ситете, он не оставляет мысли о докторской диссертации; не будучи в состоянии, вследствие всего переживаемого, написать новую работу, он пытался использовать уже напечатанные труды. В начале 1883 г. он, между прочим, представляет проф. Иностран- цеву свою работу о пресноводном меле Франции,² но Иностран­цев отказался принять эту работу в качестве докторской диссер­тации. Брат предлагал ему описать голову (вероятно, эласмо­терия, полученного в Зоологическом Музее Академии Наук, см. выше), но В. О. не счел этого материала достаточным* Причиной невозможности научно работать в это время были уже не посторонние дела, которые им были совершенно оста­влены, а тяжелое нравственное состояние. В письме от 13 марта 1883 г. он пишет: „у меня теперь все время свободное, и я ищу работы переводной, чтобы, хоть как-нибудь употребить его, но ничего не находится". Заботит его также его большая коллекция (в другом письме он сообщает, что она весом пудов 20 — 25), собранная им за границей, представлявшая боль­шую ценность („ если бы всю мою коллекцию уложить и отвезти в Америку, — пишет он брату, — то все же можно было выру­чить тысячи 4 — 5, а может и больше"); эта коллекция находи­лась в Университете, и он боялся, что она будет продана при взыскании по делам товарищества.

Тяжелое нравственное состояние и обусловленное им без- делие влекли к самоанализу, и мы имеем новое обширное письмо-исповедь к брату.¹ Однако, этот важный документ, — как, впрочем, и все предыдущие письма последнего года жизни В. О., — вряд ли может быть принят без соответствующих коррективов: так, только психическим состоянием автора его может быть объяснена несправедливо-суровая оценка им своей минувшей научной деятельности. Гораздо ценнее признания упущений в воспитании, создавших условия характера и всей дальнейшей деятельности (см. выше, стр. 8). В результате своего анализа В. О. приходит к заключению, что „нет людей в мире, которые могли бы обходиться без узды менее, чем мы с тобой, и на несчастье мы всегда были без нее"... Впрочем,

А. О. „ спасла узда профессуры и службы, а мне она пришла слишком поздно"... Этим он объясняет все неверные свои шаги, начиная от издательства без денег на сотни тысяч „без одной счетной книги и какой-нибудь правильной записи". Так постепенно он запутывался в денежных делах—„возможно, впро­чем, что, не будь даже всего этого, никто бы не удержал нас от построек и, значит, разорения этим путем"... „Но и это не выучило, как доказывает глупое поведение в рагозинском деле"... „Я думал сначала осенью, что я заболел головою,. -. но я совершенно нормален и здоровее головою, чем когда- либо*.

Два следующих письма к брату,¹ отчасти, вероятно, под давлением цоследнего, полны мысли о диссертации; он намере­вался дополнить свою работу о меле „если бы хорошо написать окончание и палеонтологическую часть“ ее! Что он работал в этом направлении, доказывает сообщение проф. Анучина: „работа подвигалась быстро к концу, и весною 1883 г. он уже говорил с одним редактором Ученых Записок Университета о возможности ее скорого напечатания и об изготовлении для нее десяти таблиц рисунков ". Но через несколько дней после этого разговора его не стало.

Брат, видя по письмам, в каком состоянии находится В. О., настоятельно требовал немедленного приезда его в Одессу; но

В. О. на этот раз непременно хотел дождаться законных кани­кул; он даже пытается утешать брата, что не скучает, так как имеет много знакомых, и „ если бы хотел, то ходил бы — вот и сегодня придется обедать у Языковых с городским головою Чичериным и женою Капниста

Последнее письмо к брату, написанное накануне самоубийства (помечено: „пятница, 15 апреля"), однако, не носит характера предсмертной записки: он сообщает о своих переговорах (с профессорами Усовым и Богдановым) о диссертации, которые как бы привели к окончательному решению: „работа будет значительно заимствована из прежних".. . Затем он относи­тельно спокойно говорит о своем приготовлении к делу товари­щества: „я по настоянию Языкова¹ должен приготовить для самого себя (чтобы прочесть вместе с ним) письменное изло­жение". Но далее спокойное изложение сменяется горькими сетованиями на „ длинную цепь безумных поступков в своей жизни ". Между прочим, из этого письма можно предположить, что роковую роль сыграло упомянутое письменное изложение В. О. своего дела: „Мое изложение выходит страшно трудно, и надо сказать, дурно для меня, — когда видишь все schwarz auf weiss, тогда совсем другое, чем в своем снисходительном к своим по­ступкам воображении "... О том, что друзья В. О., адвокаты Язы­ков и Танеев, преувеличивали ответственность В. О. по делу Рагозина и тем ухудшали его состояние, высказывает предполо­жение и С. В.²

Письмо кончается обещанием скоро написать еще. Точно он всячески старался отвлечь мысль брата от надвигавшегося удара.

Только необычайно мелкий, как бы совсем „чужой" почерк выдает крайнее душевное волнение, в котором писалось это письмо.

В действительности решение его было уже принято; об этом свидетельствует одновременное письмо к А. И. Языкову, в кото­ром он просит его опубликовать несколько строк, реабилити­рующих его имя. Это письмо обрывается на полуслове и не подписано.

В ночь с 15 на 16 апреля 1883 г. В. О. покончил жизнь самоубийством, „вдыхая, как кажется по всему, хлороформ" — так сообщала подруга С. В., Ю. В. Лермонтова, в письме одному из профессоров Одесского Университета,² прося подготовить к этому известию его брата. В этом письме говорится также об ужасном нравственном состоянии В. О., продолжавшемся очень долго и сделавшем для него такой исход наилучшим.

„Своею смертью В. О. должен был, в известной степени, примирить с своею личностью тех, которые знали его, готовы были ценить его научные заслуги, но которых отталкивала от себя его казавшаяся не вполне безупречной практическая деятельность", пишет проф. Анучин.

Действительно, неодобрение его практической деятельности, повидимому, раздавалось все больше и дошло до С. В., которая продолжала жить за границей. И С. В., сама направившая В. О. на эти практические предприятия, теперь была обеспокоена, „что мужа ее все начинали считать аферистом; советывала ему подумать, наконец, о своей репутации"... „В. О. не сердился на жену, перед которой он всегда считал себя виноватым в их разорении; семья оставалась для него попрежнему самым доро­гим в жизни, и во время особо тяжелых припадков меланхолии он отправлялся в Одессу к брату, чтобы взглянуть на свою маленькую дочь" . -говорит по этому поводу биограф С. В.

В. О. скончался на сорок первом году жизни.

Чтобы закончить трагедию жизни В. О., необходимо сказать два слова о том, как отнеслась к смерти его жена. Она нахо-* дилась в это время в Париже. Письмо с известием о его само­убийстве, рассказывает близкая ей в это время известная

революционерка Мендельсон/ произвело на С. В. ошело­мляющее впечатление: она сидела в комнате с опущенными што­рами, плакала, не хотела видеть самых близких людей, не при­нимала никакой пищи. Так продолжалось несколько дней и, на­конец, от горя, отчаяния и отсутствия пищи она лишилась сознания. Это дало возможность несколько покормить ее; когда она, затем, пришла в себя, то вся ушла в интенсивную научную работу, стараясь забыться в ней. С. В. поправлялась очень медленно; настроение ее оставалось не только грустным, но мрачным, несмотря на то, что ее научная работа шла успешно, и она получила надежду на осуществление своей давнишней мечты — приглашение на занятие кафедры (в Стокгольме).

Когда избрание ее, наконец, состоялось, первый, кому она сообщила об этом, был брат В. О.: „Ректор и надзиратель пришли поздравить меня,— писала она А. О.,— но публике это объявят только в августе... Вы можете себе представить, как я довольна. Ужасно только горько думать, что В. О. никогда этого не узнает^и. ..

После смерти В. О., С. В. поехала в Россию, взяла дочь у А. О., и с нею приехала в Москву. Ее первой заботой было рассеять ту клевету, которую успели создать вокруг имени В. О. „тонкие и ядовитые злодеи", действительные виновники краха рагозинского товарищества. Повидимому, главным обвинением, которое выдвигал против В. О. судебный следователь, было предположение, что В. О. скрыл о положении дел товарищества, поддавшись на подкуп; С. В. нетрудно было, собравши доку­менты, опровергнуть ату клевету, и следователь, как сообщает

С. В. в письме к А. О., в результате ее бесед, пришел к заклю­чению, что В, О. был увлекавшимся, но честным человеком.

Коллекция В. О., о которой упоминалось выше, не была про­дана в числе других вещей; Московский Университет купил часть ее для Геологического кабинета, где и сейчас сохрани­лись многие объекты, собранные В. О., а остальная часть ее была увезена С В. в Стокгольм.

Такова печальная повесть жизни „ гениального и несчастного “ (повторим слова Dollo) Владимира Ковалевского. Она перепле­тается с судьбой другого крупного русского ученого, С. В. Ко­валевской. Но в этом браке роли их были далеко не равны. Брак их, остававшийся долгое время фиктивным, был заключен для нее; для нее они поехали за границу; ее интересы напра­вляли их там из города в город; когда ей понадобилось, они вернулись в Россию; для нее он бросил науку; для нее он по­гиб. Но это не значит, конечно, что этот брак не сыграл положительной роли и в жизни В. О.: любовь к С. В., хотя и временно, внесла равновесие в умственную жизнь В. О., мало того — она помогла ему определить себя. Позволительно даже задать вопрос, стал ли бы ученым В. О., если бы судьба не соединила его с С. В.? Но за бессмертное имя в науке он заплатил своею жизнью.

Чтобы достигнуть понимания при­роды, надо подходить к ней, имея руко­водящую идею.