Том третий

Добролюбов как-то писал о Гончарове: «Он вам не дает и, по-видимому, не хочет дать никаких выводов... Ему нет дела до читателя и до выводов, какие вы сделаете из романа: это уж ваше дело»¹. В творчестве Толстого совершенно противоположная тенденция: Толстой всегда сознательно старался убедить в чем-то читателя. Он писал: «Искусство есть орган жизни человеческой, переводящий разумное сознание людей в чувство». И он был убежден, что для того чтобы пробудить чувство читателя, художник должен донести до него свою мысль.

Чем сложнее мысль, тем более необходимо разъяснить ее не одними только художественными средствами. Искусство может убедительно раскрыть сущность одной личности, но оно бессильно раскрыть закономерности движения масс. Историк показывает историческую личность лишь в ее отношении к истории, художник стремится показать эту личность во всей полноте ее характера. Но у художника, когда он описывает людей и события какой-либо эпохи, формируются определенные взгляды на эту эпоху, на движущие силы исторического развития. Художник может прийти к выводу, что для его произведения несущественно, будут или не будут в нем объяснены закономерности исторического периода, в течение которого развивается действие его произведения. Он сосредоточивает свое внимание и соответственно внимание читателя нa характерах людей (ибо человек — главный объект художественного творчества), на их поступках, объясняющих и раскрывающих эти характеры. Но так как герои действуют не в безвоздушном пространстве, а в определенной исторической обстановке, историческая действительность, так или иначе отражается в этих героях. Пушкин в «Капитанской дочке» не выразил развернуто своего мнения о причинах и характере крестьянских восстаний вообще и восстания Пугачева в частности, хотя о том, что он по этому поводу имел свое четкое мнение, свидетельствует «История Пугачевского бунта». В «Капитанской дочке» он показал самочувствие человека, попавшего на перекресток исторических дорог, рассказывать же, откуда и куда идут эти дороги, автор «Капитанской дочки» не собирался. Для Толстого же, как он подчеркивает в письме к Погодину, о котором мы уже говорили, главное в его романе — это сообщить читателю свой «взгляд на историю». В черновой редакции эпилога Толстой писал: «И невольно я почувствовал необходимость доказывать то, что я говорил, и высказывать те взгляды, на основании которых я писал»². В этой же редакции эпилога он даже утверждал: «...если бы не было... рассуждений, не было бы описаний». Он решил включить в свой роман рассуждения, хотя и думал, что тем самым «уродовал свою книгу». Толстой был глубоко убежден, что самое важное и самое ценное в его романе — это его воззрения на законы истории, выраженные как в непосредственно образной форме, так и в форме философских рассуждений. Большие усилия он направил на то, чтобы донести до читателя эти свои воззрения.

И все же читатели очень различно поняли взгляды Толстого. Критики, т. е. самые квалифицированные читатели, по-разному истолковывали толстовские взгляды, А истолковавши, далеко не все соглашались с этими взглядами. Три вопроса вызывали наиболее ожесточенные споры:

1. Правильно ли переданы Толстым факты истории; такими ли были исторические деятели, которые показаны в романе, в соответствии ли с характером эпохи действуют, мыслят, чувствуют герои романа?

2. Как Толстой понимал роль личности в истории и прав ли он?

3. Каково отношение Толстого к войнам, а также к чувству патриотизма, которое обостряется во время войны?

Прежде чем приступить к беседе о тех страницах романа, из которых мы сможем составить свое суждение по этим вопросам, послушаем, что же говорили критики и литературоведы.

Первый вопрос — единственный, ответ на который нельзя извлечь, лишь читая роман. Чтобы выяснить, насколько верно следовал Толстой в своем романе исторической правде, нужно изучить многие материалы из истории эпохи Отечественной войны и сопоставить с ними то, что написано в романе. Сам Толстой заявлял: «Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, заглавия которых я не нахожу надобности выписывать здесь, но на которые всегда могу сослаться»³. Некоторые историки и литературоведы, не поверив Толстому на слово, проделали работу по сопоставлению ряда исторических фактов с тем, как они изображены у Толстого, и пришли к таким выводам.

Н. Н. Страхов: «Война и мир» вовсе не есть исторический роман»⁴. Здесь Страхов не вступает в противоречие с самим Толстым, который писал: «Что такое «Война и мир»? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника»⁵. Но не согласиться с отнесением произведения к жанру исторического романа еще не значит оспаривать правду исторических фактов, отраженных в нем. Страхов не ставит вопрос, правдиво ли изображены факты истории, правдиво ли изображены исторические лица. С позиции своего почвеннического мировоззрения он одобряет трактовку истории Толстым, находя в «Войне и мире» почвенническое ее объяснение.

Участник Отечественной войны поэт П. А. Вяземский считает, что Толстой неправильно изобразил многие события и многих лиц.⁶

Военный историк Витмер оспаривает достоверность многих заявлений Толстого, касающихся исторических событий⁷. Так, он напоминает, что Наполеон в битвах при Маренго и Арколе чуть было не был разбит, а Толстой утверждал, что до Бородинского сражения «после двух-трех распоряжений, двух-трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты... Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и т. д. и т. д.» (т. 3, ч. 2, гл. XXXIV). Не согласен Витмер с утверждением Толстого, что погубила французов народная война. «Все дошедшие до нас сведения заставляют думать, что вооруженное восстание народа принесло неприятелю сравнительно мало вреда»⁸.

И. С. Тургенев несколько раздраженно заявлял об исторической стороне романа: «Историческая прибавка — это... кукольная комедия и шарлатанство»⁹. Правда, Тургенев не занимался исследованием вопроса, а лишь выразил свое чувство.

Историк Бороздин считал исторические факты, изображенные в «Войне и мире», достоверными.¹⁰

Того же мнения придерживался историк П. Щебальский. Он оспаривал суждения критиков, которые утверждали, будто бы в романе «недостаточно веет эпохой»¹¹.

Историк Норов писал: «Дениса Давыдова... мы долго не хотели узнавать в старом, усатом, пьяном лице буяна Денисова. Могу заверить графа Толстого, что Денис Давыдов, которого я хорошо знал, хотя и был усат, но был тогда в цвете возмужания лет и что лицо его не было ни старое, ни пьяное и что он всегда принадлежал к кругу высшего общества»¹².

Мы можем не согласиться с Норовым в трактовке образа Денисова, но интересно, что человек, знавший Давыдова, с которого, по признанию самого Толстого, написан Денисов, не узнал в Денисове знаменитого партизана. Вместе с тем Норов, участник войны 1812 года, признает: «Граф Толстой в главах 33–35 прекрасно и верно изобразил общие фазы Бородинской битвы»¹³.

Публицист Леонтьев говорил: «Что касается до лиц «Войны и мира» (в особенности главных героев — Андрея и Пьера), взятых со стороны их верности эпохе, то позволительно усомниться»¹⁴. Некоторые же герои, по мнению Леонтьева, исторически достоверны. Это — Николай Ростов, Долохов и, что любопытно, если учесть впечатления Норова, — Денисов. В чем же Леонтьев видит несоответствие исторической правде? Он считает, что «Толстой заставил своих двух главных героев 1812 года думать почти что своими думами в «стиле» 60-х годов»¹⁵. И далее: «Граф Толстой слишком ярким солнцем своего современного развития осветил жизнь гораздо менее развитую, чем наша теперешняя»¹⁶.

Сам Толстой с наибольшей симпатией отнесся к мнению, высказанному историком Лачиновым¹⁷. Лачинов считал, что в основном исторические факты и исторические деятели изображены Толстым верно, но нашел в «Войне и мире» ряд ошибок в «собственно военно-исторической стороне».

Таковы соображения дореволюционных историков, критиков, публицистов и писателей. Как видим, полного единодушия нет, но факт остается фактом: некоторые более или менее существенные расхождения романа «Война и мир» с исторической действительностью 1805–1825 годов обнаружены, а заявление Толстого: «Всюду, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал…» — оказывается не совсем точным.

Советские литературоведы к единой точке зрения также не пришли. Приведу два прямо противоположных суждения. В. Б. Шкловский, специально занимавшийся вопросом об историческом материале «Войны и мира», писал: «...историческим источником или средством для опознания истории 1812 года «Война и мир» ни в коем случае служить не может»¹⁸. Э. Е. Зайденшнур в комментариях к роману (16-й том юбилейного издания сочинений Л. Толстого) заявила: «...Толстой следовал своему неизменному правилу: при создании исторических произведений до мельчайших деталей быть верным действительности»¹⁹. Но надо признать, что если В. Б. Шкловский приводит факты, доказывающие его точку зрения, то Э. Е. Зайденшнур не только не доказывает, но и не смогла бы доказать своего положения, так как для этого ей нужно было бы проделать громаднейшую работу по соотнесению всех «мельчайших деталей» романа с историческими источниками.

Какие же несоответствия исторической правде находит В. Б. Шкловский в «Войне и мире»? Шкловский доказывает, что Денисов явно снижен по сравнению с Давыдовым, что Наполеон никогда не писал на богоугодных заведениях Москвы «Дом моей матери», и т. п. Но наиболее серьезное возражение вызвало у Шкловского заявление Толстого, что «французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво» передали ее «великодушному победителю». Ссылаясь на записки русского артиллериста Ильи Радожицкого²⁰, участника заграничного похода русской армии в 1813 году, Шкловский указывает, что во Франции развернулась партизанская война против войск союзников. И советский историк Е. В. Тарле в книге «Наполеон», созданной лет через 15 после работы Шкловского, пишет: «...крестьяне в Вогезских горах, в Лотарингии, на юге у Юры даже начали нападать на отставших солдат союзников и обнаруживали к вторгшемуся неприятелю определенную ненависть»²¹. О партизанском движении против Наполеона в Германии говорит и Энгельс в статье «Прусские франтиреры» ²².

Наиболее определенно отрицал историческую достоверность «Войны и мира» один из крупнейших советских историков М. Н. Покровский. Он писал в предисловии к книге Г. Серебряковой «Женщины эпохи французской революции»: «Весьма наивен был бы тот, кто принял бы... «Войну и мир» за подлинное изображение русского общества начала XIX века. Герои Толстого отнюдь не современники Сперанского и Пестеля, изображенные под углом зрения начала 1860 года: это просто люди того общества, в котором жил Толстой, его соседи и соседки, друзья и родственники, переодетые в костюмы времен Первой империи. Причем организатор этого костюмированного бала и не очень заботился о точности в мелочах: бал — не музей. Лишь бы было «вообще похоже»! А для большого исторического правдоподобия некоторым — второстепенным — персонажам даны исторические имена. Но опять-таки верх наивности обнаружил бы тот, кто подумал бы, что Кутузов и Наполеон Толстого — это те самые Кутузов и Наполеон, что действовали на исторической арене в 1812 году» ²³.

А Н. Н. Гусев, приводя высказывание Толстого периода его работы над «Хаджи Муратом»: «Когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности», — считает, что отступления от этого принципа в «Войне и мире» чрезвычайно редки ²⁴.

Серьезную работу по сопоставлению текста «Войны и мира» с исторической действительностью 1812 года проделал еще в 1928 году Н. Н. Апостолов (Арденс). Он пришел к следующему выводу: «...точен и обязателен был Толстой в воспроизведениях исторической среды и событий»²⁵.

Н. Н. Апостолов приводит массу источников, из которых Толстой черпал исторический и фактографический материал для эпопеи.

Можно подвести некоторые итоги. В «Войне и мире» не всюду, где автор обращался к историческим фактам и лицам, он точно эти факты и этих лиц воспроизводил. В ряде случаев Толстой «выдумывал», а точнее, «додумывал», домысливал историю. Вместе с тем большинство страниц романа дают исторически точную картину эпохи и в основном верное изображение исторических деятелей. Но, вероятнее всего, задача точной передачи исторических фактов не волновала Толстого до такой степени, чтобы быть во всем педантически верным действительности. Поэтому-то он подчеркивал, что роман его не историческая хроника. Думается, совершенно прав был М. Де-Пуле, который, защищая Толстого от нападок историков, говорил, что даже школьник не будет изучать историю 1812 года по «Войне и миру» и что к тому же Толстой, пусть даже с мелкими ошибками, воссоздал эпоху 1812 года так, как не удастся ни одному из его хулителей²⁶. (Правда, в «Войне и мире» есть не только мелкие, но и крупные ошибки, в частности утверждение Толстого о слишком легком отношении французского народа к иностранным завоевателям.) Толстой создавал свой роман прежде всего для того, чтобы высказать свои «мысли... о границах свободы и зависимости и... взгляды на историю». Факты и герои 1812 года явились материалом, который Толстой, чаще всего не желая этого, преобразовывал, с тем чтобы нагляднее, убедительнее выразить свои мысли. Принцип работы Толстого с историческим материалом сформулировал Н. Н. Апостолов (Арденс), долгие годы изучавший этот вопрос: «Исторические материалы служили ему опорными пунктами. Многое в них он отсеивал в связи со своим личным отношением к изучаемым фактам истории; многое брал «в кавычки», иронически или скептически оценивал исторические свидетельства; многое он заново переосмысливал; многие черты исторических лиц «рассортировывал», наделяя ими разных героев или, наоборот, приписывая одному герою особенности разных исторических людей» ²⁷.

Второй вопрос — как Толстой понимал роль личности в истории и прав ли он. Об этом мы будем говорить при чтении третьего и четвертого томов романа. Сейчас скажем лишь о том, как приняли критики высказывания Толстого по этому поводу.

Генерал Драгомиров, выступивший с критикой романа в 1868 году, считал, что роль полководцев в войнах показана Толстым верно, но рассуждения Толстого и его героев об этом неверны и противоречат изображенному самим же Толстым. «В «Войне и мире» два человека — артист и мыслитель, и первый при каждом удобном случае бьет по голове второго»²⁸. Так, князь Андрей (а с ним и Толстой), доказывая, что Багратион бездеятелен в бою при Шенграбене, просто не понимает, в чем смысл деятельности полководца. Толстой, по мнению Драгомирова, совершенно правильно изобразил роль Багратиона в этом сражении. Если же «князь Андрей и удивился видимой бездеятельности Багратиона, то потому только, что он составил себе прямо противоположное действительности представление о том, что может и чего не должен делать в бою командир значительного отряда»²⁹. Драгомиров считает, что сопоставление человеческого общества с роем пчел, встречающееся у Толстого, бьет по его отрицанию роли личности в истории. Он резонно замечает, что в рое пчел есть «матки дельные и бестолковые, что это отражается весьма сильно на благосостоянии роя, что, наконец, с гибелью матки рой разлетается и гибнет, если только в нем не явится другой матки. Матка без роя ничего не значит, но и рой без матки тоже не много значит»³⁰.

Страхов считает, что трактовка роли исторических лиц у Толстого верна: «Но да не подумает кто-нибудь, что художник хотел унизить героические лица и действия, разоблачить их мнимое величие; напротив, вся цель его заключалась в том, чтобы только показать их в настоящем свете и, следовательно, скорее научить видеть их там, где мы прежде не умели видеть»³¹.

Норов же вычитал в романе совсем иное: «...целая фаланга генералов, которых боевая слава прикована к нашим военным летописям.., составлена была, (как это показано в «Войне и мире». — Г. Ф. ) из бездарных слепых орудиев случая»³².

И. С. Тургенев в письме к редактору одной французской газеты писал: «В «Войне и мире» есть исторические лица (как Кутузов, Растопчин и др.), чьи черты установлены навеки: это — непреходящее»³³. В примечаниях к этому письму Тургенева (в книге «Л. Н. Толстой в русской критике») советский комментатор категорически устанавливает: «Толстовский Кутузов не соответствует историческому Кутузову: писатель привнес в истолкование этого образа черты пессимизма и фатализма» ³⁴.

Историк Погодин резко заявлял: «А вот чего простить уж никак нельзя романисту, это своевольного обращения с такими личностями, как Багратион, Сперанский, Растопчин, Ермолов. Они принадлежат истории» ³⁵.

Чехов писал Суворину: «Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас натяжка и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле» ³⁶.

Советский литературовед С. И. Леушева заявляет: «...искусство Багратиона и героизм русских войск... обеспечили успех Шенграбенского сражения»³⁷. Причем речь идет не об историческом факте, а об его изображении у Толстого. Этот же автор совершенно иначе, чем Чехов, говорит об образе Наполеона в «Войне и мире»: «В романе дана исторически правильная оценка Наполеона». Ту же мысль высказывает Н. Арденс в своей последней книге о Толстом: «...изучение исторических материалов, которыми пользовался писатель, убеждает нас в том, что он никак не погрешил против истории, создавая своего Наполеона»³⁸. Но ведь Толстой, отрицая вообще возможность военного гения, не видел и гениальности Наполеона. Энгельс же считал Наполеона величайшим военным гением ³⁹.

В. Асмус в статье «Война в романе «Война и мир» по существу солидаризируется с Драгомировым, говоря, что в образе Кутузова нет противоречия, а противоречие заключается между тем, что Толстой говорит о Кутузове и как он его показывает. По мнению Асмуса, Кутузов у Толстого вовсе не пассивен, а деятелен⁴⁰ , но не так, как Пфуль и Вейротер: «Кутузов, делая неизбежные для него, как и для всякого другого полководца, выкладки и стратегические соображения, не разрешает себе увлечься ими до такой степени, чтобы забыть о безмерной сложности происходящих событий»⁴¹.

С. Бычков определенно заявляет: «...несомненная историческая заслуга Толстого состоит в изображении и доказательстве того, что Кутузов обладает не только моральным превосходством над Наполеоном, но оказывается и более искусным полководцем»⁴². Но ведь сам Толстой неоднократно заявлял, что не может быть более или менее искусного полководца (если и есть какое-то искусство, то оно состоит только в том, чтобы не мешать естественному ходу событий). Зная это и противореча себе, С. Бычков пишет, что Кутузов изображен во многом неверно. В частности, касаясь утверждения Толстого об отсутствии стратегической заслуги Кутузова в организации флангового марша, Бычков резко спорит с Толстым: «...стоит обратиться к историческим документам — и от всех искусственных и ложных (курсив мой. — Г. Ф.) в своей основе построений не останется и следа».

Н. Н. Гусев в последней книге о Толстом, говоря о взглядах Толстого на роль личности и народных масс в истории, сводит эти взгляды к следующему: «Сила, движущая народами, лежит не в исторических личностях, а в самих народах. На войне действительная сила в руках солдат. «Война и мир» написана в полном соответствии с этими взглядами автора на роль народных масс в истории»⁴³.

Итак, критики, писатели, публицисты, историки разбились примерно на три группы. Одни считают, что Толстой по существу правильно изобразил и объяснил роль исторических личностей. Другие считают, что Толстой правильно изобразил, но неверно объяснил роль великих личностей в истории. И, наконец, третьи считают, что исторические деятели изображены Толстым фальшиво, в противоречии с правдой истории. Правда, кроме Норова, все авторы этой группы говорят лишь об отдельных героях романа, не ставя перед собой цель выразить свое мнение о взглядах Толстого на роль личности в истории вообще.

Решая вопрос о том, кто же прав, следует вспомнить о главной мысли романа — мысли народной. Толстой хотел прежде всего восстановить правду, но в таком виде, как он — художник, а не историк — ее понимал. Толстой очень любил «Голого короля» Андерсена и говорил, что искусство должно доказать, что король голый. Перед Толстым стояла главным образом задача осмыслить художественно, философски войну 1812 года, а не показать ее во всей исторической достоверности. Правда войны 1812 года в том, что она выиграна народом, только народом. Так называемые великие люди или мешали этой победе (Александр I, Бенигсен), или не мешали (Кутузов). Увлекшись мыслью о народном характере войны и будучи во многом метафизиком, Толстой не смог, как, впрочем, и многие другие философы домарксова периода, правильно решить вопрос о роли личности и народных масс в истории. Создавая образы Кутузова и Наполеона, Толстой, как правило, точно воспроизводил внешние обстоятельства их деятельности, однако толковал эту деятельность по-своему, с позиций отрицания роли личности в истории. Следовательно, ближе всех к истине был Драгомиров: Толстой правильно показал, но неправильно объяснил поведение полководцев в военных кампаниях. Но Толстой сложен. И анализируя роман, мы увидим, что в ряде мест происходит обратное: Толстой правильно оценивает роль Кутузова и Наполеона в войне 1812 года, но не всегда исторически достоверно изображает их, выдвигая на первый план незначительное для истории, но очень важное для художественной концепции романа в действиях, мыслях и чувствах Кутузова и Наполеона и выпуская то, что историку, стремящемуся к научной точности, показалось бы чрезвычайно существенным. Очень верную мысль высказал В. Б. Шкловский: «Что касается Кутузова, то, конечно, Кутузов существовал так же, как и Наполеон, но, анализируя Кутузова и Наполеона в романе, мы всегда должны думать о Толстом, о его мировоззрении и о роли его героев в романе»⁴⁴.

Образы Кутузова и Наполеона — создания гения, но гения-художника, а не историка. Если легко «уличить» Толстого в противоречиях между его и историческими Кутузовым и Наполеоном, то, имея в виду художественную идею романа, мы не можем не восхищаться целостностью и художественной законченностью этих образов.

Третий вопрос — как Толстой относится к войнам, а также к чувству патриотизма — было бы нетрудно решить, если бы речь шла о Толстом после духовного переворота, происшедшего в нем в начале 80-х годов. С этого времени Толстой стал последовательным пацифистом. Автор брошюры «Лев Толстой и война» К. Вентцель справедливо замечает, что Толстой после 70-х годов «ясно и недвусмысленно высказал свое отрицательное отношение ко всякой войне... наступательной и оборонительной»⁴⁵. К этому же выводу пришел и советский исследователь В. Асмус, утверждавший, что Толстой «безусловно и безоговорочно, как абсолютное зло, не вникая в вопросы о том, кем, когда, при каких обстоятельствах, в каких целях война ведется», отрицал войну⁴⁶. Мнение Вентцеля и Асмуса о пацифизме Толстого можно подтвердить очень многими высказываниями писателя. Пацифизм во взглядах Толстого стал логическим следствием его учения о непротивлении: утверждение Толстым всеобщего христианского братства породило его отрицание любой войны. В статье 1898 года он пишет: «...все люди — братья, и нет никакой разницы, принадлежать к тому или другому государству, а потому нападение на нас других государств... для нас не страшно и не имеет никакого значения. Главное же то, что по тому закону, который нам дан богом.., запрещено не только убийство, но и всякое насилие»⁴⁷. В статье «Одумайтесь!» (1904) Толстой доказывает: «Если справедливо то, что спасение человечества от озверения, самоистребления только в одном: установлении в людях истинной религии, требующей любви к ближнему и служения ему... то всякая война, всякий час ее и мое участие в ней только делает более трудным и отдаленным осуществление этого единственного спасения»⁴⁸. В обращении к Конгрессу мира в Стокгольме (1909) Толстой предполагал сказать следующее: «Истина в том, что человек не может и не должен никогда, ни при каких условиях, ни под каким предлогом убивать другого»⁴⁹. Таких высказываний Толстого можно привести бесконечное множество, так как он старался не просто выразить свой взгляд, но убедить людей, распространить свои воззрения. Толстой неустанно боролся с войной. Он разоблачал все правительства мира, видя в их существовании основную причину войны. Толстой даже предлагал два пути борьбы с войной: отказ от службы в войсках и отказ от патриотизма, чувства, которое помогает правительствам натравливать народы друг на друга. Так что ни у кого не может возникнуть сомнения относительно взглядов Толстого на войну во второй половине его жизни.

Другое дело — отношение Толстого к войне, выраженное им в «Войне и мире». Драгомиров выделяет фразу из «Войны и мира»: «Война — событие, противное... всей человеческой природе» — и выражает несогласие с этим положением. Он говорит: «...война есть дело, противное не всей человеческой природе, а только одной стороне этой природы — именно человеческому инстинкту самосохранения, что далеко не одно и то же. В человеке этот инстинкт играет... далеко не исключительную роль: так, в порядочном человеке и в порядочном народе он подчиняется чувству личного достоинства, которое находит опору в таких свойствах, как: самоотвержение, отвага, упорство и т. п.»⁵⁰.

К. Леонтьев: «...несмотря на то, что граф довольно «тенденциозно» и теофилантропически порицает войну то сам, то устами доброго, но вечно растерянного Пьера, он все-таки до того правдивый художник, что читателю очень легко ни его самого, ни Пьера не послушаться и продолжать взирать на войну как на одно из высших, идеальных проявлений жизни на земле, несмотря на все частные бедствия, ею причиняемые»⁵¹. Таким образом, Леонтьев считает, что Толстой выступает в романе против войны, но картины войны, изображаемые им, свидетельствуют об одобрении им войны. Было бы удивительно, если бы реакционный публицист Леонтьев и далеко не передовой по взглядам генерал Драгомиров солидаризировались с толстовским отрицанием войны. Интересно лишь то, что Леонтьев и Драгомиров считают автора «Войны и мира» противником всякой войны.

Демократический журнал «Искра», в сущности, высказал ту же точку зрения, что Леонтьев: Толстой взирает на войну с удовольствием. Но, разумеется, если Леонтьев одобряет Толстого, «Искра» осуждает его. Описанием сражений Толстой, утверждала «Искра», хотел произвести самое приятное впечатление. Это впечатление прямо говорит, что «умирать за отечество вовсе не трудно, а даже приятно»⁵².

Советские литературоведы приходят к следующим выводам.

В. Асмус: Толстой, «отрицая войны, чуждые интересам народа — завоевательные или предпринимавшиеся в целях политических комбинаций... противопоставил в своем романе этим войнам священную оборонительную войну»⁵³.

С. И. Леушева: «В «Войне и мире» отчетливо выражена идея войны справедливой, войны необходимой и беспощадной, когда народ защищает свою родину, отстаивает свою национальную независимость»⁵⁴. В сущности, Леушева придерживается той же точки зрения, что и Асмус. Не отходят от нее и Н. К. Гудзий, С. П. Бычков.

Как видим, советские исследователи единодушны: они считают, что Толстой в «Войне и мире» проявил понимание различия войн справедливых и несправедливых, отрицая последние и одобряя первые.

Что касается патриотизма, то вопроса о том, является ли «Война и мир» патриотическим произведением, для советских литературоведов не существует. В советском толстоведении прочно утвердилась точка зрения, утверждающая патриотический характер эпопеи Толстого, хотя советские исследователи отмечают и пацифистские тенденции романа. Так, Т. Л. Мотылева констатирует наличие в «Войне и мире» определенного противоречия: «Громадная стихийная сила патриотического чувства, выражение беспощадной ненависти к врагу — и явственно пацифистские нотки. Вдохновенные, гордые строки о «дубине народной войны» — и апофеоз смирения в образе Платона Каратаева»⁵⁵. Однако Мотылева все же считает, что пафос романа — патриотический.

Что же такое пафос художественного произведения? Обратимся к Белинскому: «В пафосе поэт является влюбленным в идею, как в прекрасное живое существо, страстно проникнутым ею, — и он созерцает ее не разумом, не рассудком, не чувством, и не какою-либо одною способностью своей души, но всей полнотой и целостью своего нравственного бытия...»⁵⁶. Следовательно, Мотылева утверждает, что Толстой «влюблен в идею» патриотизма и созерцает эту идею «всей полнотой и целостью своего нравственного бытия». Читая третий и четвертый тома романа, мы попытаемся определить, в чем же пафос «Войны и мира» и права ли Т. Л. Мотылева.

С. Бычков называет «Войну и мир» «бессмертным художественным памятником русской воинской славы, русского патриотизма»⁵⁷. В. Асмус считает, что Толстой показал в своем романе «священную оборонительную народную войну»⁵⁸. Не вдаваясь пока в существо высказываний С. Бычкова и В. Асмуса, обратим внимание на форму их утверждений («священная... война», «воинская слава»), очень отличающуюся от того, как об этих же явлениях говорил Толстой. Что бы мы ни думали о патриотизме Толстого, совершенно ясно его неприятие подобного способа выражения патриотизма.

Н. Н. Гусев посвящает 20-ю главку своей работы перечислению тех мест романа, в которых «Толстой спешит сообщить читателю свое отрицательное отношение к войне вообще»⁵⁹, а главку 21-ю — раскрытию мысли о том, что «Толстой в «Войне и мире» признает возможность появления таких условий, при которых война становится «страшной необходимостью»⁶⁰. Подводя итоги, Гусев называет Толстого «писателем-патриотом».

Н. Н. Арденс, не отрицая антимилитаристского характера «Войны и мира», считает, что произведение это — патриотическое: «Несмотря на свои антимилитаристские взгляды, Толстой в работе над «Войной и миром», где воспроизведен героизм народа в оборонительной войне, действительно отразил свежий пыл офицера-патриота Крымской кампании»⁶¹.

Если советские толстоведы, исходя из своего утверждения об умении Толстого отличать войны справедливые от войн несправедливых, сошлись на том, что войну 1812 года Толстой считал справедливой, а потому передал и воспел ее патриотический дух (Леушева и Арденс находят даже у Каратаева патриотические чувства), то дореволюционные критики были не столь единодушны.

А. С. Норов: «Громкий славою 1812 год как в военном, так и в гражданском быту представлен вам мыльным пузырем»; «Я не мог без оскорбленного патриотического чувства дочитать этот роман»⁶².

К. Леонтьев: роман «оставляет в душе читателя глубокий патриотический след»⁶³.

Н. Н. Страхов, как и Норов, не считает, что пафос романа патриотический, но, в противоположность Норову, одобряет такое направление: «Патриотизм, слава России... все забывалось, все отходило на задний план... перед реализмом, выступившим во всеоружии»⁶⁴. В других строках своей работы Страхов признает наличие в романе ряда глубоко патриотических мест.

Как же получается? Ученые, критики, публицисты читали один и тот же роман, но вынесли из этого чтения подчас прямо противоположное впечатление. Где истина? А истина, как нам кажется и как это часто бывает, посередине.

Толстой ненавидел убийства — безразлично, во имя чего эти убийства совершаются. Глубоко не права была «Искра», утверждавшая, будто из романа вытекает, что «умирать за отечество... даже приятно». Нигде в романе смерть или убийство не показаны как дело приятное. Если каким-то героям романа убийство и доставляет удовольствие, то Толстой явно не солидаризируется с этими героями. Всюду в романе мы видим отвращение Толстого к войне.

В «Войне и мире» мы не найдем поэтизации подвига героической личности. Есть лишь одно исключение и, что любопытно, при описании войны, которую мы назвали бы несправедливой, — это эпизод Шенграбенского сражения и подвиг Тушина. Описывая войну 1812 года, Толстой поэтизирует коллективный подвиг народа. Изучая материалы войны 1812 года, Толстой пришел к выводу, что как бы ни была отвратительна война, с ее кровью, гибелью людей, грязью, ложью, иногда народ вынужден вести эту войну, как человек, который, может быть, мухи не тронет, но если на него нападет волк, защищаясь, убивает этого волка. Но убивая, он не испытывает наслаждения от этого и не считает, что совершил нечто достойное восторженного воспевания. Толстой раскрывает патриотизм русского народа, не пожелавшего воевать по правилам со зверем — французским нашествием. Никаких джентльменских правил в таком деле, как война, не может быть, — утверждает Толстой. (Эту мысль наиболее четко формулируют князь Андрей в разговоре с Пьером при Бородине и сам Толстой в философском отступлении «И благо тому народу...».) Сравнивая поведение русских и немцев в войнах с Наполеоном, Толстой с презрением говорит о немцах, в которых инстинкт самосохранения личности оказался сильнее инстинкта сохранения нации, т. е. сильнее патриотизма, и с гордостью говорит о русских людях, для которых сохранение их «я» было менее важным, чем спасение отечества. Отрицательными типами в романе являются и те герои, которые откровенно равнодушны к судьбам родины (например, посетители салона Элен Курагиной), и те, которые прикрывают это равнодушие красивой патриотической фразой (в сущности, все дворянство, кроме небольшой его части — людей типа Кутузова, Андрея Болконского, Пьера Безухова, Ростовых), но также и те, для кого война — удовольствие (Долохов, а из другого лагеря — Наполеон). Самыми близкими для Толстого являются те русские люди, которые, сознавая, что война — дело грязное, жестокое, но в некоторых случаях необходимое, без всякой, в данном случае совершенно неуместной, патетики делают великое дело спасения родины и не испытывают, убивая врагов, никакого наслаждения. Это — Кутузов, Андрей Болконский, Денисов и многие другие, эпизодические герои. С особенной любовью Толстой рисует сцены перемирия и сцены, где русские люди проявляют жалость к поверженному врагу, заботу о пленных французах (Винсент Босс в отряде Денисова; Рамбаль, пригретый у костра русскими солдатами; призыв Кутузова к армии в конце войны — пожалеть обмороженных несчастных людей), или где французы проявляют человечность в отношении русских (Пьер на допросе у Даву; французский солдат, который помог Пьеру найти ребенка). Это обстоятельство связано с главной идеей романа — идеей единства людей («Hoch die ganze Welt!»). Мир (отсутствие войны) объединяет людей в единый мир (одну общую семью), война разделяет людей.

Так переплетается в романе идея патриотическая с идеей мира, идеей отрицания войн.

Однако вряд ли можно согласиться с литературоведами, утверждающими, что Толстой четко представлял себе различие между двумя типами войн. Только исторический материализм обосновывает учение о войнах справедливых и несправедливых. Борясь за мир, марксисты не путают миролюбие с пацифизмом. В романе же Толстого нет-нет да и возникнет мысль о несправедливости любой войны; пацифистские тенденции в романе совершенно определенны.

Не случайно, не вдруг, после духовного переворота, совершившегося в Толстом в конце 70-х годов, он становится на позиции последовательного пацифизма. Элементы пацифизма есть и в «Севастопольских рассказах», и в еще большей степени в «Войне и мире».

С 80-х годов отношение Толстого к патриотизму было недвусмысленно отрицательным. Толстой признавал, что патриотизм — очень глубокое чувство, но считал его чувством вредным. В письме к Урсину (10 сентября 1895 года) он писал: «Заботиться о патриотизме, как о чувстве, которое желательно воспитать в каждом человеке, совершенно излишне. Бог или природа уже без нас так позаботились об этом чувстве, что оно присуще всякому человеку и народу»⁶⁵. В статье «Патриотизм и правительство» Толстой прямо заявлял, что «патриотизм как чувство есть чувство дурное и вредное; как учение же — учение глупое, так как ясно, что если каждый народ и государство будут считать себя наилучшими из народов и государств, то все они будут находиться в грубом и вредном заблуждении»⁶⁶. В статье «Христианство и патриотизм» Толстой писал: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм. Патриотизм есть рабство»⁶⁷. В этой же статье Толстой утверждает, что в продолжение полувека жизни своей среди русского народа он «ни разу не видел и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма», но что, «напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражение совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма» ⁶⁸. Все эти и подобные высказывания позволили критику Вентцелю, приведя патриотическую цитату из «Войны и мира» («И благо тому народу...»), заявить: «Затем то жизнепонимание, которое сквозит в этих строках, было окончательно и бесповоротно преодолено другим жизнепониманием, которому он (Толстой. — Г. Ф.) остался верен до конца своей жизни»⁶⁹.

Несмотря на то что взрыв в духовном развитии Толстого произошел после 70-х годов, в зачаточном состоянии многие позднейшие его взгляды и настроения можно обнаружить и в произведениях, написанных до перелома, в частности в «Войне и мире». Этот роман создан за 10 лет до перелома, и весь он, особенно в том, что касается политических взглядов Толстого, — явление момента переходного для писателя и мыслителя. В нем и остатки старых взглядов Толстого (например, на войну), и зародыши новых, которые впоследствии станут определяющими в той философской системе, что получит название «толстовство». Взгляды Толстого менялись даже на протяжении его работы над романом⁷⁰, что выразилось, в частности, в резком противоречии образа Каратаева, отсутствовавшего в первых вариантах романа и введенного лишь на последних этапах работы, патриотическим идеям и настроениям романа. Но вместе с тем образ этот вызван был не прихотью Толстого, а всем развитием морально-этических проблем романа.

Своим романом Толстой хотел что-то очень важное сказать людям. Он мечтал силою своего гения распространить свои воззрения, в частности взгляды на историю, «на степень свободы и зависимости человека от истории», хотел, чтобы его взгляды стали всеобщими. Но каждый читатель по-своему читал «Войну и мир», находил в этом романе нечто такое, чего не видели другие, и проходил мимо того, что другие считали важным.

Продолжим же и мы чтение романа. Третий и четвертый тома несомненно сложнее первых двух. Не случайно именно они вызвали наиболее острые споры. Постараемся охватить роман в целом и уловить его пафос, выражающийся во всех частностях, деталях.