4. Структура и основные принципы эволюционной теории

В заключение следует еще раз подчеркнуть различие между а) точкой зрения о том, что жизнь возникла в процессе эволюции, и б) теориями о том, как происходила эволюция. К тому времени, когда было опубликовано «Происхождение видов», многие были готовы признать внушительный ряд данных, свидетельствующих в пользу эволюции, и в частности:

1) существование ископаемых остатков, свидетельствующих об изменениях фауны и флоры с течением времени;

2) сходство, лежащее в основе морфологии, физиологии и эмбриологии разных видов, наводящее на мысль об их общих предках;

3) географическая прерывистость в фаунах и флорах, связанная с физическими преградами (например, Австралия с ее своеобразными сумчатыми млекопитающими или острова — подобно Галапагосской группе, которые посетил и описал Дарвин,— с характерными для них одних видами растений и животных), заставляла предполагать естественный процесс изменения признаков у видов, оказавшихся «в ловушке» в этих изолированных областях.

Были возможны, однако, и многие другие объяснения эволюционного изменения. Дарвин выдвинул одно объяснение — естественный отбор случайных изменений, — менее антропоморфное, чем другие, и подтверждавшееся рядом наблюдений, в частности:

1) у особей, составляющих природные популяции, наблюдается значительная и притом часто непрерывная изменчивость;

2) путем отбора такой изменчивости животноводы добиваются внушительных морфологических и физиологических изменений у домашних животных;

3) адаптации основаны на модификации обычных принципов и зачастую бывают не так хороши, как могли бы быть, если бы они создавались de novo, без ограничений, налагаемых пред существующими структурами. Несовершенные решения, явно бесполезные признаки и рудиментарные органы, служат — несколько парадоксальным образом — доводом в пользу процесса эволюции, основанного на естественном отборе случайных изменений в рамках ограничений, создаваемых предсуществующими формами. Их трудно совместить с концепцией всемогущего творца.

5. Эволюционная этика как исследование популяционно-генетических механизмов формирования альтруизма в живой природе

Эволюционная этика — идея того, что эволюционный процесс содержит в себе основание для полного и адекватного понимания моральной природы человека,— идея старая и потерявшая репутацию. В XIX в. ее популяризировал  английский  ученый-энциклопедист   Герберт  Спенсер,   который начал  отстаивать эволюционный  подход  к  пониманию  этики даже раньше, чем Чарльз Дарвин опубликовал в 1859 г. свое «Происхождение видов» Он начал трансформироваться в целостную социополитическую доктрину,   известную   под   несколько   неточным   названием   «социальный дарвинизм». В нашем столетии, однако, эволюционная этика в любом ее варианте вызывает гораздо меньше энтузиазма. Несомненно, отчасти это происходит из-за того, что традиционная эволюционная этика, т. е. социал-дарвинизм, выродилась в едва прикрытое оправдание самого грубого стяжательства в предпринимательской практике. Отчасти же эволюционная этика вышла  из фавора вследствие  убийственной  критики  как со стороны биологов, так и философов. С одной стороны, такой ученый, как Томас Хаксли, который, будучи большим сторонником Дарвина, обладал огромным авторитетом у эволюционистов, утверждал, что пет никаких оснований выводить этические принципы из эволюционного процесса. Наоборот, доказывал Хаксли, наши моральные обязанности таковы, что всеми фибрами  нашего существа  нам  приходится  бороться с  эволюционным   процессом. С другой стороны, такой философ, как Дж. Э. Мур, показал, что спенсерианский  подход  к   моральной   философии  изобиловал   несообразностями,   противоречиями   и   непростительными   ошибками. Вследствие этих различных причин эволюция была отвергнута в качестве возможного источника понимания морали, и взоры обратились к поиску более правдоподобных направлений. . Такие ученые, как Джулиан Хаксли² и Феодосии Добжанский³, два ведущих архитектора нашего современного понимания эволюционного процесса, всегда придерживались взгляда, что должна существовать какая-то связь между нашим эволюционно возникшим животным естеством и нашими же высшими моральными устремлениями. Хотя, справедливости ради отметим, эти ученые зачастую вынуждены были признавать, что они не вполне понимают, о доказательстве каких именно связей могла бы идти речь. В таком бы положении и оставалась эволюционная этика — как идея дискредитированная, но отказ от которой, однако, вызывал смутное чувство дискомфорта у ее немногочисленных сторонников,— если бы не поддержка, оказанная ей в последние годы гарвардским социобиологом (исследователем эволюции социального поведения) Эдвардом О. Уилсоном. В своих многочисленных публикациях за последние пятнадцать лет он энергично доказывал, что связи между эволюцией и этикой гораздо обширнее и сильнее, чем это признавало или допускало большинство. Что па самом деле в эволюционном процессе можно обнаружить многое из того, что представляет истинную ценность для изучающего человеческую моральность. Действительно, Уилсон пошел даже на то, чтобы утверждать, что моральная философия, которую создают современные профессиональные философы, по большей части просто неверно ориентирована, и что, вероятно, настало время изъять этическую проблематику у философов и «биологизировать» ее. Тем не менее есть философы, которые ощущают сейчас, что вызов биологии не должен и не может быть устранен столь просто. Это правда, что работы Уилсона, в частности, и других биологов вообще, доказывающих, что эволюция содержит в себе ключ к адекватному пониманию этики, изобилуют просчетами и явными ошибками. Но только лишь защищаться или бросаться в критическую атаку — значит упустить многое из того, что может обладать большой ценностью даже и для профессионального философа. В конце концов нельзя отрицать того, что мы, люди, не суть особое творение бога — бога, пожелавшего создать нас по своему образу и подобию несколько тысячелетий тому назад. Скорее, мы суть конечный продукт длительного, медленного, постепенного естественного процесса. Мы умные животные, но все-таки животные. Этот факт мы обязаны принимать во внимание даже тогда — и в особенности тогда — когда размышляем о самом человеческом из всех человеческих атрибутов, каким является наше моральное чувство.

Я убежден, что современная эволюционная биология свидетельствует о том, что такое понимание эволюционного процесса совершенно ошибочно. Фактически успех в борьбе за существование зачастую достигается больше средствами сотрудничества и морали, чем агрессивностью. Приступая к развитию этого положения, я хочу, чтобы не было двусмысленности в понимании одного пункта. Я не собираюсь утверждать, что мы в действительности представляем собой управляемых инстинктом животных или что мы всегда эгоистичны и агрессивны — даже если иногда мы и скрываем такие черты. (Хотя я, разумеется, согласился бы с тем, что в нас, как мне это кажется очевидным, зачастую в большей или меньшей степени эти качества присутствуют.) Мой тезис состоит в том, что люди от природы нелицемерны, искренни, моральны — и это не вопреки, а благодаря эволюционному процессу. Если использовать термин, который часто употребляется в подобного рода дискуссиях, то я бы сказал, что вследствие эволюции люди от природы являются альтруистами. Они мыслят, намериваются и поступают в свете критериев добра и зла. я отправляюсь от факта, что биологи-эволюционисты, в особенности социобиологи, знают теперь, что сотрудничество играет огромную роль в животном мире, и что это является результатом естественного отбора. Проще говоря, совместные действия с другими организмами чаще приносят гораздо больше выгод, чем попытки воевать против всех и вся. Существуют различные механизмы, с помощью которых предполагается объяснить это взаимодействие, и наиболее известным среди которых является, вероятно, «родственный отбор», где родственники оказывают друг другу помощь, повышая, таким образом, собственные репродуктивные перспективы, и «взаимный альтруизм», где не-родственники сотрудничают потому, что могут взамен рассчитывать на ответную помощь партнеров. Такой род социального взаимодействия находит широкое подтверждение — от Hymenoptera (муравьи, пчелы и осы) вплоть до приматов, и хотя многое здесь еще предстоит изучить, никто сегодня не сомневается ни в его важном эволюционном значении, ни в его происхождении из селективного процесса. Такое взаимодействие чаще известно под упомянутым выше названием «альтруизм». Важно поэтому отметить, что в данном смысле и в данном употреблении этот термин используется метафорически. Когда биологи говорят об «альтруизме», они подразумевают социальное взаимодействие, которое расширяет эволюционные возможности, где такие возможности обычно выражаются в повышении репродуктивного успеха. Отсюда еще не следует, что всякому соответствующему действию предшествует сознательное намерение или что такое действие хоть в каком-то смысле руководствуется чувством добра и зла. Другими словами, из этого не следует, что, когда биолог говорит об «альтруизме», он тем самым подразумевает проявления подлинного альтруизма. Муравьи — «альтруисты». Но у нас нет абсолютно никаких основании думать, что они являются альтруистами. Второе эмпирическое замечание, которое я хотел бы сделать, состоит в том, что человеческие существа весьма во многом остаются животными, нуждающимися в «альтруизме» и в то же время весьма умелыми в налаживании «альтруистических» отношений. То, что мы нуждаемся в «альтруизме» — это очевидно. Мы не особенно быстроноги, не особенно сильны или физически развиты. Мы добиваемся биологического успеха только по той причине, что действуем сообща. По мере того, как люди становились все более и более умелыми в «альтруизме», они все чаще к нему прибегали. По мере того, как они стали все чаще к пему прибегать, они еще больше изощряли свое умение им пользоваться. Я исхожу из того, что какова бы пи была истинная связь между человеческим в человеке и его биологией, мы, конечно же. никоим образом не запрограммированы столь же жестко, как муравьи. Я не отрицаю полностью, что какие-то элементы человеческого альтруизма могли возникнуть из подобной формы — например, некоторые узы между родителями и детьми в нас запрограммированы, но в качестве общего принципа представляется ясным, что люди обладают свойством свободы, которого муравьи лишены. Мы просто не можем себе позволить не заботиться о своем потомстве — по крайней мере потому, что биологически оно совершенно несамостоятельно и не способно справляться с жизненными трудностями. Следовательно, несмотря на то, что мы «альтруисты», этот первый вариант, связанный со слепым биологическим детерминизмом, не является, по-видимому, тем главным путем, по которому влекла нас эволюция. Нам нужно найти некий механизм, приводящий нас во  взаимодействие,   но  не  бездумным  и  слепым  образом, а по крайней мере по достаточно действенным п прагматическим мотивам. Я полагаю, что мораль и есть этот третий  путь.  Иначе говоря, я  хочу сказать, что подлинный альтруизм вполне может быть эволюционным ответом па потребность человеческих существ в  «альтруизме». Согласно современным эволюционным представлениям, на то, как мы мыслим и действуем, оказывает тонкое, на структурном уровне, влияние наша биология. Специфика моего понимания социального поведения может быть выражена в утверждении, что эти врожденные диспозиции побуждают нас мыслить и действовать моральным образом. Я полагаю, что, поскольку действовать сообща и быть «альтруистами» — в наших эволюционных  интересах,  постольку биологические факторы заставляют нас верить в существование бескорыстной  любви.  То  есть:   биологические  факторы  сделали  из   пас альтруистов. Мы свободны совершать морально ответственные поступки или же воздерживаться от них. Иногда мы делаем то, что считаем правильным, а иногда — то, что правильным не считаем; но из того только, что иногда мы не делаем того, что считаем правильным, еще не следует, что мы перестали считать это правильным. Наконец, еще один момент, на котором я хотел бы остановиться. Подлинный альтруизм работает, только если мы в него верим. Если я знаю, что в действительности не существует такой вещи, как мораль,— морали, которая в известном смысле входит в мою плоть и кровь, или, если угодно, морали, которая «объективна»,— то я, пожалуй, все брошу и буду жить только своими сиюминутными эгоистическими интересами. , я полагаю, что, по-видимому, наша биология обусловила не только способность к моральному мышлению, но также и убежденность в том, что мораль в известном смысле составляет сущность нас самих. Что касается Уилсона, то им в соавторстве с молодым физиком Чарлзом Ламсденом выдвинуто понятие «эпигенетическое правило». Предполагается, что это некий род предрасположенности, обусловленной генами и направляющей растущий организм, проявляющейся в зрелом существе в виде способностей и склонностей мыслить и действовать тем или иным образом. Говоря о косвенных свидетельствах, я бы сослался на растущую сумму аргументов, поставляемых изучением социального поведения животных, в особенности таких высших приматов, как шимпанзе и гориллы . Сейчас нам известно, что мы, люди, очень близки (в биологическом смысле) к шимпанзе и отделились от их линии развития всего лишь шесть миллионов лет назад. Таким образом, следует ожидать, что поведение шимпанзе является по крайней мере квази- или протоморальным. И углубленные исследования приматологов доставляют все более и более надежные свидетельства, что это и на самом деле так. Тем не менее все же обнаруживается, что у животных старейшие особи (в особенности) выполняют миротворческую и регулирующую роль, что, несомненно, представляет собой нечто большее, чем простая совместимость с той картиной, которую я очертил, если последняя соответствует действительности. . Мы моральны в конечном счете потому, что естественный отбор счел это выгодным. Жизнь — это баланс между стремлением как можно больше сделать для себя и интересами социального общежития. Отбор побуждает нас к непритворному, буквальному, неметафорическому эгоизму, к тому, чтобы заботиться о наших собственных интересах. Интересно, что поскольку мы получаем пользу также и от социального взаимодействия, то у нас вдобавок выработался еще и балансовый механизм, благодаря которому мы становимся по-настоящему моральными существами, или альтруистами. есть много случаев, когда очевидна необходимость борьбы с результатами естественного отбора и с ним самим. Например, когда Всемирная Организация Здравоохранения объявляет борьбу с болезнетворными вирусами, то она направлена против сил природы. Однако только законченный циник стал бы утверждать, что такая акция аморальна. Вся суть эволюционной этики, которую я отстаиваю, заключается в том, что субстантивная этика работает потому и только потому, что она обладает таким добавочным свойством, как чувство долга, которое побуждает нас перешагивать барьер наших эгоистических побуждений и идти на помощь ближнему. Именно потому, что мы считаем своим долгом помочь голодающему ребенку, а не просто хотим ему помочь или считаем, что иногда недурно помочь голодающему ребенку,— именно поэтому у нашего стремления идти на помощь голодающим детям есть прочное основание. Не будь этого чувства долга, пронизывающего и возвышающегося над нашими желаниями, социального сотрудничества и развития, а в конечном итоге и «альтруизма», вообще не могло бы существовать. Со времен Дарвина мы усвоили одно — то, что эволюция — это не осмысленный восходяще направленный процесс ветвления, идущий в некоем особом направлении к существам высшего достоинства, иначе говоря —к людям. Эволюция не прогрессивный процесс, устремленный к небесам, наподобие лестницы или эскалатора. Скорее, эволюция — это медленный извилистый процесс, по самой своей сути никуда не ведущий. Правильной метафорой тут служит не цепь, а дерево или коралл.