5. «И все что будет только обещанье». Будущее Данте

Методика, с которой Мандельштам подходит к «Комедии» может показаться не имеющей ничего общего с творческим методом самого Данте. Творение Алигьери, по большому счету – творение синтетическое, соединяющее смыслы в единое целое. Поэтический же метод Мандельштама – скорее аналитический, метафорой которого может с успехом послужить так любимый Мандельштамом образ атомного распада. Творчество для него – тот же ядерный взрыв и все что может сделать исследователь такого творчества – повторить эксперимент, взорваться сам. Собирать же нейтроны и протоны воедино после цепной реакции (все это для Мандельштама равносильно историческому, биографическому, богословскому толкованию «Комедии») – дело близкое к абсурду.

Именно поэтому для Мандельштама, в отличие, скажем, от Томаса Элиота обессмысливаются следующие вопросы, «что есть метафора Данте? есть ли она у него вообще, или в тексте больше преобладают иные тропы?». Элиот, например, настаивает на том, что язык Данте – скорее язык изобразительный. его тропы – суть аллегории, видимые образы того о чем говорится. Этим самым английский классик частично пытается объяснить современному читателю, почему для последнего чтение «Комедии» может стать приятным и увлекательным занятием.

Осип же Эмильевич честно отвечает на подобного рода вопросы-провокации– не знаю! Вся поэма Данте для него и есть огромный незаконченный троп. Метафора ли это или сравнение – неведомо, пожалуй, и самому Алигьери. Более того, вся ценность «Комедии» для Мандельштама состоит не в том, что она что-то объясняет или изображает – ее подлинная ценность в том, что она совершенно избыточна по отношению к предмету своего разговора. Чудо ее состоит в том, что ее как бы и не требовалось создавать (ведь была уже написана «Сумма Теологии» Аквината), а она все-таки существует.

Однако мы несколько отвлеклись от сути нашего разговора. Говоря о поэтических методиках Данте и Мандельштама их сходстве и различии, необходимо сказать о самом главном. Несмотря на все очевидные разности Данте и Мандельштама объединяет общее для обоих ощущение и стремление их поэтического языка к целостности и ясности. Именно здесь между двумя столь несхожими поэтиками мы можем поставить знак равенства. Inegritas и clarity средневековой философии являются высшей формой, к которой стремится Данте. Целокупность же, единство поэзии и всего сущего – цель творчества Мандельштама. Просодия обоих поэтов целостна и ясна, как целостно и ясно небо. Небо одинаково покрывает собой все важное и не важное, все прекрасное и уродливое. Все для него – формы, которые необходимо, важно объять. Для такого неба и такой поэзии невозможны темные пятна, черные дыры, вакуум. Их задача - проникновение в эти пустоты, наполнение их смыслом, включение их в свой состав, свой язык.

В какой-то степени такая поэзия – невозможна, как невозможно полновесное выражение человеческим синтаксисом божественной природы света. Но с другой стороны – только такая поэзия и может быть по праву названа поэзией. Так, именно с передачи полноты и ясности своего видения начинает Данте свой Рай:

Я в тверди был, где свет их восприят

Всего полней; но вел бы речь напрасно

О виденном вернувшийся назад;

Однако то, что о святой стране

Я мог скопить, в душе оберегая,

Предметом песни воспослужит мне.

(Рай. I, 4-11)

Цельностью и светом надежды, будто вторя строкам Алигьери, заканчивается одно из последних стихотворений Мандельштама:

Цветы бессмертны, небо целокупно,

И все, что будет,-- только обещанье.¹¹

«Разговор о Данте» для Мандельштама не завершился на последней строчке самого текста. Он перешел в творчество поэта, продолжался ровно столько, сколько звучал его голос. В Воронежских тетрадях – россыпь Дантовских образов, дополняющих, воссоздающих друг друга.

Заблудился я в небе что делать.

Тот кому оно близко – ответь

Легче было вам Дантовых девять

Атлетических дисков звенеть…¹²

Где больше неба мне там я бродить готов

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых еще Воронежских холмов

К всечеловеческим яснеющим в Тоскане.¹³

Опыт погружения в поэтическую мастерскую Данте стал определяющим в творческой судьбе Мандельштама. Но самое удивительное в этом опыте как раз то, что он абсолютно, принципиально незакончен. Продолжать его – доля следующих поколений. Данте, утверждает Мандельштам, - это, прежде всего, будущее. Там где взгляд поэта обращен вспять и только вспять – нет будущего, нет Данте. «Разговор о Данте» - разговор о поэзии как таковой, разговор об искусстве, его смысле. Именно поэтому для самой поэзии критично, чтобы этот разговор не завершался, не останавливался. Наука о Данте усилиями русского народного поэта Осипа Эмильевича Мандльштама была перевернута на новую страницу. Даст Бог, что бы будущее на этой странице не останавливалось.

«Мы — ползающие на коленях перед строчкой стиха, — что сохранили мы от этого богатства? Где восприемники его, где его ревнители? Как быть с нашей поэзией, позорно отстающей от науки?¹⁴

Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддается поэтическому изображению, то есть порывы, намеренья и амплитудные колебания.¹⁵

Отнять Данта у школьной риторики — значит оказать немаловажную услугу всему европейскому просвещению. Я надеюсь, что здесь не потребуется вековых трудов, но только дружными международными усилиями удастся создать подлинный антикомментарий к работе целого ряда поколений схоластов, ползучих филологов и лжебиографов. Неуважение к поэтической материи, которая постигается лишь через исполнительство, лишь через дирижерский полет, — оно-то и было причиной всеобщей слепоты к Данту, величайшему хозяину и распорядителю этой материи, величайшему дирижеру европейского искусства…»¹⁶