2. Суровый русский Дант

Поразительно, но звучание «Комедии», ее музыкальная партитура, в конце концов, ее языковое пространство – исследовались редко и непоследовательно. Ее поэтическое строение и элементарный состав всегда оставались в тени ее дидактической общекультурной функции. Скульптура «Данта» - необходимое звено в поэтической связи поколений. Характерно, что особым пиететом перед монументом Данте отличалась именно русская поэзия. И Пушкинские «Суровый Дант не презирал сонета» и Блоковские «Тень Данте с профилем орлиным» по существу являются слепками с одного бюста. Бюст этот – грозный бюст гения, увенчанного оливковым венком, стоял на границе зарождения европейской литературы, словно межевой столб отделяющий мертвый солончак темных веков от золотого поля Новой Европейской культуры. И совершенно естественно, что русская поэзия всеми своими помыслами устремилась к Данте в поисках собственного пути. Однако то, что русская поэзия увидела в образе Флорентинца – это возможно только то, что она хотела в нем разглядеть, и, к слову, то, что проще всего можно было увидеть в Данте.

Если Россия – это «Ад» на земле, бесконечное пространство различного рода страданий и несчастий, то творение Данте могло прийти на эту почву только в качестве литературного памятника этому пространству, в качестве своеобразной апологии кошмара. Мы не беремся утверждать, что из Трехчастной комедии русской литературой по существу была воспринята только первая кантика – это не так. «Серебряный век», в частности, дал множество положительных опытов освоения и постижения Дантовых образов Чистилища и Рая. Однако сама историческая реальность, в которой рождалась и творила русская литература, словно нарочно требовала и поощряла интерес лишь к мрачным, огненным страницам Комедии. В Русской Музе Данта проступили черты, далеко отстоящие от своего тосканского оригинала. Явление Беатриче в Земном Раю, напомним, сопровождается ангельской песней, сиянием. Это явление – есть восход солнца:

Так в легкой туче ангельских цветов,

Взлетавших и свергавшихся обвалом

На дивный воз и вне его краев,

В венке олив, под белым покрывалом,

Предстала женщина, облачена

В зеленый плащ и в платье огнеалом.

…..

А здесь неполным было созерцанье,

Пред тайной силой, шедшей от нее…

(Чист.XXX. 28-38)

В реалиях же русского культурного пространства этот неземной, наполненный нежностью и славой образ в конечном итоге обратится в полную свою противоположность. Явление музы будет равно приближению смерти, а сам поэт окажется ни кем иным как зодчим Адской воронки, из которой, бывало, он и сам стремился выбраться на свет Божий. Известное откровение Ахматовой – тому подтверждение:

Когда я ночью жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит на волоске.

Что почести, что юность, что свобода

Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?" Отвечает: "Я"²

Возможно, в ощущении своей истории как трагедии русская поэзия и русская литература вообще (вспомним Гоголевскую поэму, замысел которой, безусловно, переплетается с творением Данте) оказались в некотором смысле заложниками Высшей Правды, Истины, образ которой крайне важен для Данте. Однако в «Комедии» в отличие от русской литературной традиции образ Истины имеет несколько иные, несхожие со своим «русским слепком» коннотации. Высшая Божественная Правда Данте – это и причина и цель его путешествия. Ее сущность проявляется в том, что именно эта правда (она же Любовь) придает движение и жизнь всему живущему на земле и на небе - и поэзии в том числе! Светящаяся сердцевина Божественной Розы в финале Рая - это непрестанный маяк для всего рождающегося и живущего, но никогда не остановка, не приговор реальности. Финальная песнь Комедии – Райский гимн, а не суровый вердикт Страшного Суда.

Русская же литература всмотрелась в Данте как в зеркало, увидела в нем, прежде всего свои язвы, и более того – нашла в нем оправдание, высший смысл этих язв. Время, повторимся, поощряло подобный взгляд. И век девятнадцатый и тем более век двадцатый в России – времена суровых испытаний для нации, народа, истории, культуры. Различить в какофонии адских звуков поэтический голос небесных сфер – нелегкая задача. Однако именно чуткость к высшим поэтическим моментам своего времени, – есть залог творческой свободы, творчества вообще, его последний оплот. Глядя в львиную пропасть времени, всматриваясь в «зрачки» века, немудрено превратиться в «соляной столп». Но и оторвать взгляд от этой инфернальной реальности, перевести его на небесные чудеса – равносильно побегу и поражению. Смерть жизни и поэзии не может быть принята как факт и не может быть отброшена, как страшный и ненужный сон – смерть может быть только преодолена.

В середине двадцатого века перед русской поэзией, точно так же как и перед всей русской культурой, стоял «последний вопрос» - вопрос жизни и смерти. Прежнее упоение собственной трагедией уже ничего не могло оправдать – поэтический язык нуждался в прорыве, преодолении своей двухвековой застывшей оболочки. И совершенно не случайно, что в поисках импульсов и живых сил для этого прорыва русская поэзия вновь обращается к наследию Данте.