4. Из «мастеровых» в художники. 1903-1910. Студия Дмитриева-Кавказского. Путешествия. Академия художеств

К двадцати годам Филонов решил стать профессиональным художником и держал свой первый экзамен на живописное отделение Академии художеств. Перед самым экзаменом обнаружился пробел в образовании: он никогда не писал обнаженную натуру. Поэтому Филонов «за день до экзамена первый раз в жизни сделал в 3-4 часа этюд маслом с натуры». До этого он месяца полтора рисовал гипсовые фигуры в музее Штиглица и написал первый портрет по правилам «упорной, долговременной работы», как он писал в автобиографии.

Провал при поступлении был закономерен, но результат дерзкой попытки «с налета взять Олимп» не обескуражил художника. Он отнес свои работы в Общество поощрения художеств, и его приняли в натурный класс преподавателей Порфирова и Браза, но уже через неделю по неизвестной причине оттуда ушел.

Для продолжения художественного образования в 1903 году Филонов поступил в частную мастерскую академика Льва Евграфовича Дмитриева-Кавказского. Эта студия имела хорошую репутацию и привлекала тех, кто стремился постичь мастерство рисовальщика и из первых уст узнать о жизни в дальних странах. Художник-гравер, учившийся когда-то у Матэ Дмитриев-Кавказский был еще и заядлым путешественником. После поездки на Восток он написал книгу «По Средней Азии» (1894), проиллюстрировав ее точными и детальными гравюрами, выполнил серию этнографических зарисовок для журнала «Всемирная иллюстрация». Он также принимал участие в оформлении книги И. Божерянова «Война русского народа с Наполеоном. 1812 г.».

Занятия проходили в большой квартире художника, которая «представляла собой небольшой музей кавказской природы и культуры». Ученики делали зарисовки с чучел экзотических птиц, животных и других редких трофеев, привезенных их педагогом из экспедиций. Работы студийцев отличались этнографической точностью.

Метод преподавания, как характеризовал его позже Филонов, был «с установкой на реализм». Лев Евграфович привил своим воспитанникам вкус к настоящим путешествиям и приключениям. Филонов за время обучения совершил несколько «неординарных» летних поездок, хотя и был ограничен в средствах.

В начале ХХ века возрос художественный интерес к отечественной истории и культурным памятникам, старые русские города стали особенно притягательны для художников. Филонов решил отправиться в путешествие - вместе с товарищем они спускались на лодке от Рыбинска по Шексне до Череповца и далее вниз по Волге. В какой-то момент Филонов остался один, но добрался до Казани, что свидетельствовало о его характере и отменном физическом здоровье.

Сохранились два карандашных рисунка, сделанных в Угличе: Воскресенский монастырь и панорамный вид города с колокольни. Эти сюжеты традиционны, а выбранные им ракурсы схожи с фотографиями из путеводителя по Волге, изданного в 1912 году. Однако их отличает цепкость взгляда и точность в передаче архитектурных объемов.

Прочие волжские произведения молодого студийца-Филонова - портреты бакенщика, капитана и другие - со временем «рассыпались, как ожерелье речного жемчуга». Названия их почти не оставляют сомнений в том, что многие этюды писались по заказу и могли быть сразу же обменены или проданы заказчикам «от 1 рубля за штуку».

В следующий раз Филонов отправился уже в морское путешествие - по святым местам, с «паломницким» паспортом и билетом Паломнического общества, находящегося под опекой принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской. Пароход выходил из Одессы и шел через Константинополь. Сохранившийся карандашный рисунок 1907 года с видом этого города позволяет установить время паломничества Филонова. Далее пароход брал курс на греческий полуостров Халкидики со святой горой Афон, где православные паломники устремлялись к святыням монастыря Святого Пантелеимона. Конечной целью путешествующих была Палестина.

Морское странствие врезалось в память художника: «На палубе обратил внимание среди давки и тесноты на еврея, вроде бы не очень старого, но поседевшего, и девочку лет 7-8. Она лежала на мокрых, кажется, веревках. Филонов взял девочку и пересадил на сухое место. Еврей девочку пересадил опять на старое место. Филонов ему заметил, что как же он не позаботится о девочке - она может простудиться. На это еврей ему грубо и резко ответил, что это его не касается и тому подобное. Спустя несколько часов еврей подходит к нему и просит на несколько слов. Извинялся за грубость и говорил: "Вы меня простите, я из Кишинева, я насмотрелся ужасов, на меня был занесен топор, я не знаю, как я с дочкой спасся, я не могу видеть русского, мы едем в Иерусалим"». История палубного пассажира позже нашла отражение в картине, традиционно называемой «Поклонение волхвов» (1912-1913), хранящейся в частном собрании. На переднем плане - фигуры матери с ребенком и пожилого мужчины. Ранее считали, что это изображение Святого Семейства - Марии, Иосифа и Младенца Христа. Однако на заднем плане картины расположены всадники, одетые в казачью форму. Глаза младенца закрыты, типичное семитское лицо матери выражает ужас, она держит над ребенком букет цветов - словно прощаясь с ним. Кажется, что один из казаков на заднем плане преследует мужчину, который в страхе готов броситься бежать. Можно предположить, что в работе совмещены два библейских сюжета: Рождество Христово и избиение младенцев. Очевидно одно: впечатления от встречи с жертвами еврейских погромов по дороге в Иерусалим нашли отражение в экспрессивности изображения этих персонажей - современная трактовка библейских образов и сюжетов придает композиции вневременной, вечный смысл. Тема невинных жертв объединяет эту работу с акварелью того же времени «Кабан», изображающей животное, готовое к закланию. Это сходство становится еще очевиднее при сравнении пластического и колористического строя обоих произведений: на переднем плане изображены крупные распластанные фигуры, совпадают цветовые палитры и примитивистски обобщенный пластический язык.

***

По дороге в Иерусалим Филонов писал для паломников и монахов копии икон «по цене от 3 руб.». Сохранилась только одна - образ святой Екатерины. Икона, писанная «с лицевого подлинника», исполнена «под старину» и в полном соответствии с иконографией великомученицы Екатерины: «Типом египтянка, по имени же гречанка; молода, 18 лет, умна, собой очень красива, высокого роста, волосы локонами; вся одежда узорчатая: туника до пят, с узкими рукавами и нарукавниками, вторая одежда немного ниже колен, с широкими рукавами, подпоясана по талии, поверх длинная мантия, на голове, как у царской дочери, венец, на руке - дорогой перстень. В руке - хартия с надписью».

Филонов, скорее всего, побывал в монастыре Святой Екатерины на Синае и привез образ оттуда в подарок сестре Екатерине, по некоторым данным, он его написал сам.

***

Вернувшись из Палестины в Одессу, Филонов отправился в Батум. В автобиографии он писал, что побывал и в Новом Афоне (обычный маршрут не включал посещение этого кавказского монастыря, предусматривалось только поклонение святыням греческого Афона, Синая и Иерусалима). Похоже, молодой художник получил предложение или предписание от прежних заказчиков, управляющих семьи Ольденбургских, приехать в Гагры и принять участие в «малярных» работах в их южном владении. Филонов использовал, очевидно, такую возможность, чтобы заработать денег, а заодно и продлить путешествие. Уже оказавшись в Гаграх, он совершил паломничество в Новый Афон, в самый известный православный монастырь на Кавказе.

Проект старшего принца Ольденбургского соответствовал духу времени, то есть был «революционным». Он решил устроить в Гаграх настоящий курорт, «климатическую станцию», на большой даче, которую в качестве приданого получила жена его сына великая княгиня Ольга Александровна от Николая II.

Как писал декабрист А. Бестужев-Марлинский, раньше это было место, «куда не залетает ветер, там от раскаленных скал идет нестерпимый жар... а лихорадка свирепствует до того, что... имя Гагры... однозначаще со смертным приговором...».

По проекту петербургского архитектора Г. Люцедарского построили дворец, вымостили улицы, провели телеграф, водопровод, электрическое освещение. Здания временных гостиницы и ресторана привезли в разобранном виде из Норвегии и Вены, их соединили крытой стеклянной галереей. На территории дворца устроили пруды - для придания местности «экзотического вида». Подобные «экзотические» сюжеты с пальмами встречаются и среди этюдов Филонова (однако он мог написать их и в Иерусалиме, и на Кавказе).

Когда-то художник подсчитал, что из всех путешествий он привез около 100 этюдов маслом. А сколько всего их было тогда сделано и продано, неизвестно: он сам этого не помнил.

Как и другие ученики Льва Евграфовича, Филонов писал пейзажные и этнографические этюды, делал зарисовки. Возвращаясь осенью в студию, ученики приносили материалы летних поездок, академик отбирал лучшие, и работы выставлялись прямо в студии. В архиве Дмитриева-Кавказского сохранились этюды многих художников, обучавшихся в студии в разные годы, встречаются там и филоновские путевые наброски.

В начале 1920-х годов Филонов решил выставить весь свой творческий архив, но остался недоволен работами, сделанными во время учебы у Дмитриева-Кавказского. Он включил в каталог персональной выставки только одну работу - «Пейзаж. Ветер». В этом натурном этюде - с раскачивающимся под порывами ветра и начинающим желтеть деревом -импульсивность письма, подвижность коротких мазков кисти обусловливалась не только страстностью натуры. Изобразительные средства он определял исходя из сюжета произведения.

В эти годы Филонов сочетал подряды по «малярному» делу с различными видами художественной поденщины: чтобы заработать, он занимался изготовлением эскизов для печатной продукции и копиями. Например, в 1904 году он написал портрет в рост и вид дачи в Шувалове для петербургского домовладельца Пономарёва; в 1906 году полтора летних месяца работал в мастерской Гольденблата, сделал роспись часового циферблата.

Автобиографические записки Филонова изобилуют перечислением сюжетов рисунков, выполненных на заказ: северная русская деревня, белый медведь, всевозможные битвы и т. д. Выбор сюжетов иногда диктовался назначением продукции. Так, по просьбе своего шурина, фабриканта Армана Францевича Азибера (второго мужа сестры Филонова Екатерины), художник исполнил «поздравительный адрес» от рабочих и служащих управляющему фабрикой Новицкому. Кроме того, Филонов получал заказы на изготовление оберток для всевозможных консервов, выпускаемых на фабрике; они поставлялись, в частности, для первой полярной экспедиции Академии наук под руководством Толя. Тема Севера и выживания человека в трудных условиях не раз обсуждалась во время семейных бесед и постепенно входила в круг интересов художника. Проработанные в то время сюжеты потом появлялись в аналитических произведениях зрелого мастера.

К заказам он привык относиться с большой ответственностью. Ему приходилось перерисовывать изображения птиц и зверей из атласов и учебных пособий, рисовать их скелеты в Зоологиче­ском музее при Кунсткамере, рассматривать старинные гравюры в Эрмитаже, изучать академические картины и гипсы в Музее Академии художеств. Выполнить требования заказчиков порой было не легче, чем сдать экзамен в рисовальном классе. Филонов, берясь за самую рядовую задачу, извлекал огромную пользу для себя. Он умел учиться буквально на всем, о чем писал в автобиографии: «Эта работа развивала громадную работоспособность, выдержку и упорство и... незаметно... подвела к изучению анатомии». Это пригодилось при поступлении в Академию художеств - после третьей попытки сдать вступительный экзамен в 1908 году Филонов был принят вольнослушателем с характеристикой: «За исключительное знание анатомии».

Художественный натурный класс в Академии вели профессора В. Савинский, И. Творожников и Я. Ционглинский. Занятиями помесячно руководили все профессора, и каждый мог наблюдать за развитием учеников. Филонова особенно выделяли - «из таких выходят Гольбейны», любил говорить Ционглинский, считавший этого художника лучшим учителем рисунка наряду с Микеланджело: «Эти мастера маленькими средствами, едва касаясь карандашом бумаги, достигали синтеза формы...» Профессор стремился развить в учениках способность анализировать, находить самую простую форму выражения и часто говорил, что линия - это миллион точек, каждая из которых живет и дышит, подкрепляя свои утверждения анализом работ Гольбейна. Филонов хорошо запомнил эти уроки: всю жизнь он хранил свои

конспекты и читал их своим ученикам.

***

Художник делал значительные успехи, он уже мог нарисовать все, что хотел, и чувствовал, что он сам меняется в процессе работы. Лист бумаги или холст становились неким ключом, открывающим дверь к внутреннему «я». В самостоятельных работах, «композициях из головы», он, оторвавшись от реалистического подобия, обращался к символистской иллюзорности и дематериализации форм. Он наблюдал за своими мыслями, стал записывать их.

В Академии, как и в середине ХIХ века, требовали выполнять работы на скучные темы, соблюдать все установленные правила. Художнику хотелось еще писать для себя, из «головы», а, кроме того, нужно было зарабатывать.

Филонов жил как многие небогатые петербургские студенты-художники: «На всё про всё требовалось 25-30 рублей - обед в Академии стоил около 30-35 копеек, но можно было пообедать копеек за семь или восемь, когда денег не было». Одно время он снимал мастерскую на Васильевском острове, в Академическом переулке, неподалеку от квартиры художника Вольдемара Матвея (псевдоним Владимира Маркова), «старшекурсника» профессора Ционглин-ского. Остались скупые воспоминания Варвары Дмитриевны Бубновой, соученицы Филонова и подруги Матвея: «Филонов был беден, но как будто не замечал этого. Однажды я была у него. Он жил на верхнем этаже старого доходного дома. В его крохотной комнате помещалась только кровать. Дверь выходила прямо на последнюю площадку «черной» лестницы. На ней стоял его стол - большой, кухонный...»

Ее подруга Анастасия Васильевна Уханова описывает тот же день в более мрачных тонах: «Жутко было подниматься по черной лестнице до чердака. Вошли на чердак, кругом пыль вековая, по пыли положены доски, указавшие путь к низкой двери, мы постучали. Дверь открыла немолодая женщина, очень худая, сгорбившаяся (и очень плохо и неряшливо одета). Она показала на другую дверь, из которой вышел Филонов (тоже очень плохо одетый). Он ввел нас к себе. Комната как гроб, скат крыши и слуховое оконце, дающее скудный свет. На стенах гвоздиками прибиты картинки, но какие страшные. Сине-зеленые, черные переплетшиеся фигуры, эксцентричные и даже неприличные в своем движении. Их было так много... и всюду кошки. Кошки на кровати... кошки на столе, на плите, ходят по крыше. И опять эта страшная женщина...»

Евдокия Николаевна Глебова описывает, быть может, ту же самую большую комнату с низким потолком, темную, несмотря на большое полукруглое окно, начинавшееся от пола. Ее воспоминания свидетельствуют об огромной «экспериментальной» работе Филонова над собой: «Но самое скверное - это был ресторан или трактир перед его домом. Весь день до позднего вечера там звучала музыка, и это мешало брату работать, и каким-то образом силой воли брат заставил себя оглохнуть, чтобы не слышать эти звуки... И какого труда стоило ему вернуть себе слух».

Много позже Филонов рассказывал своим ученикам, что в молодости он все время думал о том, как перевести свою недюжинную физическую силу в интеллектуальную и духовную энергию. «Результаты» этих колоссальных усилий замечали окружавшие его люди: за летние каникулы он превратился из жизнерадостного студента в худого, бледного и рано лысеющего сосредоточенного молчальника. Этот важный момент запомнил и описал соученик Филонова Пётр Бучкин: его натурщики стали «зеленеть», как «позеленел» за годы учебы в Академии он сам. Однажды он написал «сине-зеленого», в стиле фовистов, натурщика, у которого вдруг «поголубели руки, как ручьи», на глазах изумленных профессоров. Филонова исключили из класса, по словам Заболоцкого, «за то, что своими работами развращал товарищей». Многие студенты Академии, чуткие к веяниям современного искусства (П. Львов, В. Бубнова, А. Ухано-ва, С. Нагубников, И. Школьник, С. Шлейфер), хотя и выполняли задания, но стремились, как они сами говорили, писать «для себя», в свободной, произвольной манере. Но только Филонов посмел вынести «домашние» работы на суд профессоров. Это объясняется еще и тем, что он вращался в кругу Матвея.

Вольдемар Матвей, будучи уже дипломированным преподавателем рисунка, приехал учиться в Петербург из Риги, и мог оценить возможности сокурсников. Он был неутомим и знал все на свете: что читать и где раздобыть редкие книги; как увидеть коллекции Щукина и Морозова; что выставляют в Москве, Одессе, Киеве, Париже и Мюнхене; как быстрее получить отпуск в Академии и экономнее путешествовать по всей Европе. Привлекало в нем и другое: с трудом справляющийся с рутинными академическими заданиями, он занимался поисками «утерянной красоты» неевропейской, архаичной культуры - и всем старался прививать к ней интерес. Матвей был редактором-издателем журнала «Выставочный вестник», выходившего в Санкт-Петербурге с 1906 по 1908 годы, следил за всем, что делали художники в обеих столицах, и привлекал к выставкам талантливых студентов Академии. Учеба в Академии художеств постепенно теряла для Филонова смысл.