В. А. Каверин художник неизвестен Встреча четвертая. Расчет на романтику

Если нажать пальцем на яблоко глаза, - раздвоится все, что он видит перед собой, и колеблющийся двойник отойдет вниз, напоминая детство, когда сомнение в неоспоримой реальности мира уводило мысль в геометрическую сущность вещей.

Нажмите, - и рисунки Филонова, на которых вы видите лица, пересеченные плоскостью, и одна часть темнее и меньше другой, а глаз с высоко взлетевшей бровью смотрит куда-то в угол, откуда его изгнала тушь, станут ясны для вас.

Таким наутро представился мне вечер в ТУМе. Каждое слово и движение как бы прятались за собственный двойник, который я видел сдвинутым зрением, сдвинутым еще неизвестными мне самому страницами этой книги.

Вот почему через две-три недели после девятой главы я стоял в незнакомой прихожей, и Жаба шел мне навстречу с дружески протянутой рукой. Мы поздоровались, а потом он стал как-то топтаться на одном месте, и лицо у него было такое, как будто я свалился как снег на голову, - а между тем я созвонился с ним накануне. Он схватил меня за рукав, потащил к себе.

Все комнаты Жабы (а он менял их каждый год) были очень похожи одна на другую. Я уже говорил где-то, что он был толстяк, а толстяки и дети все устраивают по-своему.

Но эта комната была совсем иная. Для него теперь не важно было, что он толстяк. Он пренебрегал этим. И то, что он женился, тоже было не важно. Для него важно было теперь, что он художник; это было видно во всем: с нарочитой небрежностью были брошены на подоконник кисти, какие-то очень профессиональные запачканные щиты стояли в углу, мольберт был огромный, тяжелый. А между тем художник он был плохой, и стоило только раз взглянуть на его картины, с подчеркнутой асимметричностью развешенные здесь и там, чтобы сказать, что они решительно никуда не годятся.

Я остановился перед одной из них, изображавшей пивную (Жаба мне сказал, что это пивная, сам я не догадался бы, без сомнения): сонная морда лежала на столе, а рядом с нею стоял бокал, в котором плавала еще одна морда, поменьше. Та, что поменьше, была, пожалуй, и недурна, и даже напоминала чем-то самого художника, но вся картина так плоха, что уж лучше было бы, пожалуй, употребить холст на другое дело. Граненые цветные квадратики шли по ней туда и сюда, до самой рамы, в левом верхнем углу был приклеен номер шестьдесят четыре, и Жаба объявил, что этот номер играет в общей композиции очень важную роль. Я не возражал.

Все другие полотна были еще хуже «Пивной». Но среди рисунков один показался мне занятным: солдат в рваной шинели стоял навытяжку перед штабом богов. Здесь был и Христос, сухощавый, решительный, в офицерских галифе, с подстриженными по-английски усами; и смуглый Магомет, в котором чувствовался высокомерный воин Востока, и льстивый косоглазый Будда. Правда, все это напоминало известные рисунки Георга Гросса.

- Послушай, - спросил я, когда больше уже нечего было показывать, - а что за человек Архимедов?

Я знал, что Жаба - человек увлекающийся или даже враль. Но это был враль с безошибочным вкусом. Еще в университетские времена, когда, бывало, заходила речь о какой-нибудь новой книге, никто никогда не осмеливался оспаривать его вздорных и остроумных мнений. Потому я был очень удивлен, когда, с той минуты, как я произнес имя «Архимедов», он просто забыл о своих картинах, как будто ни одна из них не висела на стенах его мастерской.

• Архимедов это такой человек, - сказал он серьезно, - это не простой человек. Это - художник, и нам всем до него, как до неба.

• Ты, может быть, не о том Архимедове говоришь?

Я говорю о... Об Алексее Архимедове. Великий художник.

Он вдруг надулся, побагровел и забегал по мастерской, трогая руками все, что ему попадалось, и сейчас же отталкивая прочь.

- Ты еще не видел ни одного мазка, а уже улыбаешься? - спросил он сердито. - Чего ты смеешься? Все смеются, когда я говорю, что Архимедов гениален!

- Где же можно видеть его работы? Жаба отдувался.

- Нигде, - еще сердито сказал он. - Он никому не показывает их. И не продает. Он завещал их пролетариату.

• Но ты видел их, не правда ли?

• Видел, - сказал Жаба, и у него стало нежное лицо, - и знаешь, что это такое? Это и есть новое зрение, то самое, о котором вот уже пятьдесят лет говорят все художники от мала до велика. Это искусство человека, который ничего не боится. То, что другим кажется детским, банальным, смешным, - для него самое важное. Это единственный художник нашего времени, который не боится морали.

(Над недопитым стаканом чая, в ночной столовой, Архимедов вдруг появился в этих словах, рассказывающий, важный.)

• Мораль? - переспросил я.

• Мораль внимания и доверия, - медленно сказал Жаба. - Внимания к тому, что кажется всем другим не заслуживающим внимания, и доверия друг к другу. Пока еще это профессиональная мораль, этот метод его работы. Но вот уже год, как он бросил работать.

• Почему?

Жаба вдруг прервал свой бег по мастерской. Он сел за стол и между ладоней поместил толстые щеки. Он был теперь похож на бабу. Он вздохнул.

-... О чем мы говорили? Ах да, об Архимедове. Ты спросил меня, почему он бросил работать... Милый мой, это не очень простой вопрос. Есть художники, которым сейчас легко работать. Это счастливцы, уверенные в том, что время работает на них. Легкой рукой они берут все, что ни придется, потому что в их хозяйстве все кажется своевременным и нужным. Среди них есть почтенные люди, в которых необыкновенно сильно развит инстинкт исторического самосохранения. А есть и мальчики, которые пришли когда обед был уже съеден... - Он покосился на жену. - Вот, милый мой! Старики, открывшие секрет исторического самосохра­нения, и мальчики, которые не очень огорчились тем, что, когда они пришли, обед был уже съеден. Но живопись настоящая, единственная, которая нужна своему времени, она обходится без тех и без других.

Это дело страшное, безжалостное, с удачами и неудачами, с восстаниями против учителей, с настоящими сражениями, в которых гибнут не только холсты, но и люди. Это борьба за глаз, за честность глаза, который не подчиняется ни законам, ни запрещениям. Это дело такое, что нужно идти на голод, на холод и на издевательство. Нужно спрятать честолюбие в карман или зажать в зубах, и, если нет полотна, рисовать на собственной простыне. И работать, даже если твой лучший друг и брат скажет тебе, что ты занимаешься вздором. - Жаба взял меня за пуговицу. - Вот ты ничего не понимаешь в живописи (я невольно кивнул головой), но и ты засмеялся, когда я сказал, что Архимедов - гениальный художник. Когда-то Гогена приходилось показывать в стеклянных витринах, потому что зрители плевали на его благополучные декорации. На Архимедова не станут плевать, он понятен даже детям, а взрослые говорят, что он просто не умеет рисовать. Но уж лучше бы плевали. - Он говорил все быстрее и быстрее. -Он живет только одним - глубокой уверенностью в том, что новое зрение, ради которого он пропадает, нужно своему времени, что он выдумал его не напрасно. А время идет! И картины висят на стенках и скучают, потому что никто не смотрит на них. И человек, нарисовавший их, тоже начинает скучать, потому что время идет, и картины висят на стенках, и еще потому, что нужно умереть для того, чтобы тебя открыли. Вот тогда-то он и начинает требовать, чтобы каждый был честен в своем деле, как он честен в своем. Он бросает работу. И мораль, которая была нужна ему для профессии, сама становится профессиональным делом. Он начинает метаться и мотаться и говорить глупости, и его нужно беречь, потому что он еще вернется к работе, и тогда этот вздор окажется рисунками и картинами, в которых будет ясно доказано, что он был прав, даже если все это, действительно, было вздором.

Жаба замолчал. Отдуваясь, важно выпятив губы, он пошел к старинному резному бюро (в котором он хранил и книги, и грязное белье и которое всюду таскал с собой) и достал из кармана ключ. Доска упала, он выдвинул ящик. С маленьким кусочком картона он вернулся ко мне, я взглянул на этот картон, и все возражения на Жабову речь, показавшуюся мне слишком высокопарной для человека, бросившего лингвистику для посредственного рисования, вылетели у меня из головы.

Это был эскиз театрального костюма. На картоне был нарисован фрак...

Когда-то мне казалось, что живопись - это воспроизведение снов, которые пропадают бесследно, если их забыть, а между тем так много душевной силы тратится на то, чтобы их увидеть. Так, в 1919 г. в Москве я встретил свой сон, нарисованный Ван-Гогом. Это было так, как если бы моя тень сказала мне: «Не я - твоя тень, а ты - моя».

Потом другая мысль заслонила эти детские впечатления, и я решил, что живопись - это природа, притворившаяся мертвой. Хитрая, она не желает гибнуть раньше, чем человек не воспроизведет ее, и тогда она станет существовать в другом, быть может более совершенном, виде.

Но и эта мысль была оставлена мною, когда я впервые увидел Сера, Руссо, а потом Татлина, угадавшего какие-то последние слова, которые лишь с таким трудом мы ловим в их слабых ежедневных отражениях. Тогда другое значение живописи стало ясным для меня. Я понял, что это - искусство, которое вправе решиться даже на предсказание в истории. Самая страшная, последняя смелость, отчаянный отказ от полотна, от кисти, от красок, - все нужно ей для того, чтобы, миновав десятки ступеней, необходимых для неповоротливого ума, в собственной гибели угадать существенные черты исторической катастрофы.

Рисунок, что показал мне Жаба, был из породы таких вещей. Подобно тому как в стихотворении Мандельштама:

Вывеска, изображая брюки, Понятье нам дает о человеке,

фрак этот сам по себе уже был человеком. И не только человеком. Черты террора были в этих высокомерно срезанных фалдах, плечи вздернуты вверх; прищуренные, как глаза, смотрели на меня в упор аскетические лацканы революционера.

- Это фрак Робеспьера, - сказал Жаба, - и это было сделано шутя, в десять минут, не прерывая разговора.

Надувшись от гордости, он стоял под зеленой лошадью, с печальным лицом англичанки, и фрак лежал на его ладони как страшная голубая татуировка.

- Ага, ты больше не смеешься? - с торжеством спросил Жаба.

Я не смеялся. Все, над чем я недоумевал, все, что в Архимедове казалось мне надуманным и странным, вдруг объяснилось с такой простотой, что я невольно растерялся, представив себе на мгновение, что Жаба прав, считая его гениальным...