В. В. Хлебников о филонове

Из поэмы «Жуть лесная»

16

Забыв вселенную, живем мы, Воюя с властью вещества, Полны охальства и истомы, В могучих латах озорства. Утратил вожжи над собой Я в этот год, забывши, кто я. Но поздно, поздно бить отбой, Пускай прикроют песни Ноя. Носатый бес отворит двери, И вас засыпет град вопросов. Отвечу я: по крайней мере, Я буду с ней обутым в осень. Устало я уж в кресло сел, А бес расспросом беспокоил, Права быть глупостью присвоил и тем порядком надоел. Я со стены письма Филонова. Смотрю, как конь усталый, до конца, И много муки в письме у оного, В глазах у конского лица. Свирепый конь белком желтеет, И мрак залитый им густеет, С нечеловеческою мукой На полотне тяжелом, грубом Согбенный будущей наукой Дает привет тяжелый губам.

1914

Ка

Ка познакомил его с ученым 2222 года.

Я встретил одного художника и спросил, пойдет ли он на войну? Он ответил: «Я тоже веду войну, только не за пространство, а за время. Я сижу в окопе и отымаю у прошлого клочок времени. Мой долг одинаково тяжел, что и у войск за пространство». Он всегда писал людей с одним глазом. Я смотрел в его вишневые глаза и бледные скулы. Ка шел рядом. Лился дождь. Художник писал пир трупов, пир мести. Мертвецы величаво и важно ели овощи, озаренные подобным лучу месяца бешенством скорби.

1915

Хлебников - а. Е. Кручёных

Апрель-май 1914 года, Астрахань

Алексей Елисеевич!

Если это не противоречит издательству «Журавль» (М. В. Матюшин, спросите его), то издайте, как вы хотели раньше, ради рисунков Филонова и его выхода в свет как книгописца «Девий бог» или «Дети выдры». При этом он и вы тоже имеете право изменять текст по вкусу, сокращая, изменяя, давая силу бесцветным местам.

Настаиваю: множество рисунков.

Половину книг «Дети выдры» в пользу художника Филонова, другую в вашу пользу.

А. Е. Кручёных о павле филонове

Думаю, что именно здесь будет кстати уделить несколько особых слов Павлу Филонову, одному из художников, писавших декорации для трагедии В. Маяковского. В жизни Филонова, как в фокусе, отразился тогдашний быт новаторов искусства.

Филонов - из рода великанов - ростом и сложением как Маяковский. Весь ушел в живопись. Чтобы не отвлекаться и не размениваться на халтуру, он завел в 1910-13 гг. строжайший режим. Получая от родственников 30 руб. в месяц, Филонов на них снимал комнату, жил и еще урывал на холст и краски. А жил он так:

• Вот уже два года я питаюсь одним черным хлебом и чаем с клюквенным соком. И ничего, живу, здоров, видите, - даже румяный. Но только чувствую, что в голове у меня что-то ссыхается. Если бы мне дали жирного мяса вволю, - я ел бы без конца. И еще хочется вина - выпил бы ведро!

• Я обошел всю Европу пешком: денег не было - зарабатывал по дороге, как чернорабочий. Там тоже кормили хлебом, но бывали еще сыр, вино, а главное - фруктов сколько хочешь. Ими-то я и питался...

• Был я еще в Иерусалиме, тоже голодал, спал на церковной паперти, на мраморных плитах, - за всю ночь я никак не мог согреть их...

Так мне рассказывал о своей жизни сам Филонов.

Лето 1914 г. я жил под Питером, на даче в Шувалове. Там же жил Филонов.

Однажды у меня было деловое свидание с ним и с М. Матюшиным. Собрались на моей квартире в обеденное время. Угощаю всех. Филонов грозно курит трубку и не прикасается к дымящимся кушаниям.

• Почему вы не едите?

• А зачем мне есть? Этим я все равно на год не наемся, а только собьюсь с режима! – Так и не стал есть. Стыл суп, поджаренные в масле и сухарях бесцельно румянились рыбки...

Работал Филонов так: когда, например, начал писать декорации для трагедии Маяковского (два задника), то засел, как в крепость, в специальную декоративную мастерскую, не выходил оттуда двое суток, не спал, ничего не ел, а только курил трубку.

В сущности, писал он не декорации, а две огромные, во всю величину сцены, виртуозно и тщательно сделанные картины. Особенно мне запомнилась одна: тревожный, яркий городской порт с многочисленными, тщательно написанными лодками, людьми на берегу и дальше - сотни городских зданий, из которых каждое было выписано до последнего окошка.

Другой декоратор - Иосиф Школьник, писавший для пьесы Маяковского в той же мастерской, в помещении рядом с Филоновым, задумал было вступить в соревнование с ним, но после первой же ночи заснул под утро на собственной свеженаписанной декорации, а забытая керосиновая лампа для разогревания клея коптила возле него вовсю. Филонов ничего не замечал!

Окончив работу, он вышел на улицу и, встретя кого-то в дверях, спросил:

- Скажите, что сейчас - день или ночь? Я ничего не соображаю. - Филонов всегда работал рьяно и усидчиво.

Помню, летом 1914 г. я как-то зашел к нему «на дачу» - большой чердак. Там, среди пауков и пыли, он жил и работал. Окном служила чердачная дверь. На мольберте стояло большое полотно - почти законченная картина «Семейство плотника». Старик с крайне напряженным взглядом, с резкими морщинами, и миловидная, яйцевидно-головая молодая женщина с ребенком на руках. В ребенке поражала необыкновенно выгнутая ручонка. Казалось - вывихнута, а между тем, как будто и совсем нормальна. (Писал все это Филонов в натуральную величину, но без натуры).

Больше всего заинтересовал меня на первом плане крупный петух больше натуральной величины, горевший всеми цветами зеленоватой радуги.

Я загляделся.

Зайдя на другой день к Филонову и взглянув на эту же картину, я был поражен: зелено-радужный петух исчез, а вместо него - весь синий, но такой же красочный, торжественный, выписанный до последнего перышка.

Захожу дня через три - петух однообразно-медно-красный. Он был уже тусклее, грязнее.

Я обомлел.

- Что вы делаете? - обращаюсь к Филонову. - Ведь первый петух составил бы гордость и славу другого художника, например, Сомова! Зачем вы погубили двух петухов? Можно было писать их каждый раз на новых холстах, тогда сохранились бы замечательные произведения! Филонов, помолчав, кратко ответил:

• Да... каждая моя картина - кладбище, где погребено много картин! Да и холста не хватит...

• Я был убит.

Филонов вообще - мало разговорчив, замкнут, чрезвычайно горд и нетерпелив (этим очень напоминал В. Хлебникова). К тем, чьи вещи ему не нравились, он относился крайне враждебно, - говоря об их работах, резко отчеканивал:

- Это я начисто отрицаю!

Всякую половинчатость он презирал. Жил уединенно, однако очень сдружился с В. Хлебниковым. Помню, Филонов писал портрет «Велимира Грозного», сделав ему на высоком лбу сильно выдающуюся, набухшую, как бы напряженную мыслью жилу.

Судьба этого портрета мне, к сожалению, неизвестна.

В те же годы Филонов сделал несколько иллюстраций для печатавшейся тогда книги В. Хлебникова «Изборник». Это удивительные рисунки, графические шедевры, но самое интересное в них - полное совпадение - тематическое и техническое - с произведениями и даже рисунками самого В. Хлебникова, что можно видеть из автографов последнего, опубликованных в «Литературной газете» от 29 июня 1932 г. Так же сходны с набросками В. Хлебникова и рисунки Филонова в его собственной книге «Пропевень о проросли мировой» (Пг., 1914 г.).

Особенно характерна в этом отношении сцена перед страницей 9. В лёте и прыге распластались чудовищные псы, все в черных и тревожных пятнах-кляксах. Рядом - охотник - «пещерный человек» - со злым, суженным глазом, короткоствольным ружьем (прототип обреза). Упругость линий и четкость как бы случайных пятен, доведенные до предела.

Остальные рисунки этой книги сделаны в обычной его манере (соединение Пикассо со старой русской иконой, но все это напряжено до судорог). ...

Текст книги «Пропевень о проросли мировой» написан самим Филоновым. Это драматизированная «Песнь о Ваньке Ключнике» и «Пропевень про красивую преставленицу». Написаны они ритмованной сдвиговой прозой (в духе рисунков автора) и сильно напоминают раннюю прозу В. Хлебникова.

Вот несколько строк из этой книги:

«В кровь переливает струями гостя и бредит ложно мясом... Евым едом въели опинается медовым сном... Утопает молчалив утонатель... Промозит меч полудитя рукопугое...»

Вообще, мрачного в тогдашних произведениях и в тогдашней жизни Филонова - хоть отбавляй. Особенно запомнился мне такой случай. Филонов, долго молчавший, вдруг очнулся и стал говорить мне, будто рассуждая сам с собой:

- Вот видите, как я работаю. Не отвлекаясь в стороны, себя не жалея. От всегдашнего сильного напряжения воли я наполовину сжевал свои зубы.

Я вспомнил строку из его книги: «А зубы съедены стройные». Пауза. Филонов продолжал:

- Но часто меня пугает такая мысль: «А может, это все зря? Может, где-нибудь в глубине России сидит человек с еще более крепкими, дубовыми костями черепа, и уже опередил меня? И все, что я делаю, - не нужно?!»

Я успокаивал его, ручался, что другого такого не сыщется. Но, видно, предчувствия не обманули Филонова: время было против него. Филонов - неприступная крепость, - «в лоб» ее взять было невозможно. Но новейшая стратегия знает иные приемы. Крепостей не берут, возле них оставляют заслон и обходят их. Так случилось с Филоновым! В наше время его крепость станковизма - обошли. Его заслонили плакатами, фотомонтажом, конструкциями, и Филонова не видно и не слышно.

После войны я не встречался с Филоновым, и мало знаю о его жизни и о его работах, но они мне рисуются именно таким образом: в его лице погибает необычайный и незаменимый мастер живописного эксперимента.

Правда, я знаю, что в Ленинграде есть школа Филонова, что его среди живописцев очень ценят, но все это в довольно узком кругу.

Думаю, что только невысоким общим уровнем нашей живописной культуры можно объяснить неумение использовать такую огромную техническую силу, как Филонов. А между тем, еще в доре­волюционное время, загнанный в подполье и, естественно, развивший там некоторые черты недоверия, отрешенности от жизни, самодовлеющего мастерства, Филонов после Октября пытался выйти на большую живописную дорогу. Он тянулся к современной тематике (его большое полотно «Мировая революция» для Петросовета, фрески его школы «Гибель капитализма» для Дома печати в Ленинграде, портреты революционных деятелей, костюмы для «Ревизора» и пр.).

Он тянулся к декоративным работам, к фрескам, к плакату, но поддержки со стороны художественных кругов не встретил. Может быть, здесь виновата отчасти всегдашняя непреклонность, «негибкость» Филонова, требующая особенно чуткого и внимательного отношения, в то время как все складывалось, как нарочно, весьма для него неблагополучно.

В 1931 г. в Русском музее (Ленинград) должна была открыться выставка работ Филонова. (В течение последних 3-4 лет это уже не первая попытка!) Были собраны почти все его работы, вплоть до конфетных этикеток, - около 300 названий! Две залы. Но тут долгая бюрократическая канитель - и выставка Филонова не была открыта, не была вынесена на суд советского зрителя!

Вот еще последняя злостная деталь.

В 1931 г., встретившись с Ю. Тыняновым, я разговорился с ним о его последних работах. Тынянов признался:

- Меня сейчас очень интересует вопрос о фикциях. Их жизнь, судьба, отношение к действительности.

Мы обсуждали с Тыняновым его удивительную повесть «Подпоручик Киже», о фиктивной жизни, забивающей подлинную, и я заметил:

• Судьба вашей книги - тоже судьба этой описки, этой фикции.

• Как так?

• Да вот возьмем такую сторону ее (литературной части я сознательно не коснулся) - рисунки в вашей книге сделаны, очевидно, учеником Филонова?

-Да.

- И учеником не из самых блестящих. Вот видите: подлинный Филонов пребывает в неизвестности, ему не дают иллюстрировать (или он сам не хочет?), а ученик его, очень бледный отсвет, живет и даже, как самая настоящая фикция, пытается заменить подлинник!

Кажется, Ю. Тынянов вместе со мной подивился странной судьбе Филонова, этого крупнейшего ультрасовременного живописца.