58 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

милостыню пожилая женщина. По некоторым знакам (платок на голове,

теплая вязаная кофта, темная юбка, тапочки), по самим практикам

попрошайничества (она просила милостыню с иконкой и детской игрушкой)

ее можно было принять за нищую из России (я видела такой тип в

Петербурге несколько раз), но оказалось, что она из Югославии. Однажды я

подошла к ней и подала 50 пфеннигов. Она поблагодарила меня, и я отошла.

Через несколько минут я вернулась, решив познакомиться с ней.

Поскольку я была уверена, что моя собеседница — русская, я заговорила с ней

сначала по-русски, но получила в ответ лишь недоуменный взгляд. Затем

я спросила по-немецки. Отрицательное качание головой. «Вы из

Югославии?» — наконец спросила я снова по-русски. Утвердительный кивок

головой. Подумав, что мой опыт презентации себя как молодой

исследовательницы терпит в Берлине крах, я представилась журналисткой: «Мы делаем

репортаж о бедности в Берлине. Можно мы вас сфотографируем?»

Первые секунды моя собеседница даже не могла прийти в себя от гнева, что-

то бормотала, стала рыться в своих карманах, затем достала 50 пфеннигов

(интересно, что она запомнила ту сумму, которую я ей подала) и

швырнула их мне в лицо. А затем громко и матерно обругала меня на каком-то из

славянских языков, что звучало весьма однозначно и примерно так же,

как и на русском. Опыт довольно неприятный, как ни уговаривай себя, что

такие инциденты закономерны в ходе исследования.

Я решила подойти к моему «полю» иначе: поработать волонтером в

одной из ночлежек Берлина, полагая, что там мне будет легче завязать

знакомства с интересующими меня людьми, и уже оттуда они сами

«пригласят» меня в «поле». Эта работа стала для меня серьезным испытанием, так

как мне пришлось взаимодействовать на чужом языке с людьми, чье

поведение было подчас не адекватно моим ожиданиям.

Ночлежка открывалась в девять часов вечера. Входящих обыскивали,

чтобы они не пронесли алкоголь, оружие или наркотики, и впускали в дом.

Мне поручили присматривать в столовой: помочь донести тарелку супа,

если ее хозяин уже не в состоянии сделать это сам, беседовать с

клиентами ночлежки, чтобы они не чувствовали себя одинокими, а также

наблюдать за общественным порядком в помещении. Вначале я чувствовала

себя ужасно: стояла посреди комнаты и улыбалась жующим вокруг меня

людям. Я чувствовала себя тупым надсмотрщиком. Страха я не

испытывала, поскольку вокруг были другие социальные работники, но теперь я

должна была преодолеть смущение и чужой язык. Из-за языкового

барьера я очень редко сама была инициатором знакомства. Мои знания

немецкого были более или менее достаточны для работы в университете:

лекций, семинаров, домашних работ, но их не хватало для работы в этой

социальной среде. Ситуация усложнялась тем, что многие из клиентов этой

ночлежки не придерживались так называемого Hochdeutsch — варианта

М. Кудрявцева. <<Вы когда-нибудь попрошайничали? — Да, однажды...» 59

классического немецкого, а говорили на диалектах тех мест, откуда были

родом, совершенно не заботясь о том, понимаю я их или нет. С этим нужно

было как-то смириться и продолжать работать дальше.

Со временем я познакомилась с некоторыми людьми и стала

чувствовать себя посвободнее. Постепенно я стала пробовать назначать встречи в

городе. При этом, как обычно, я рассказывала довольно много о себе, о

своем исследовании и просила помочь мне: рассказать, как выживают

бездомные на улицах Берлина, как они зарабатывают деньги. Многие откровенно

говорили, что они попрошайничают (кажется, более правильный перевод

жаргонного словечка «schnorren», употребляемого ими, «стрелять» — как

у нас «стреляют» сигареты) и, пока мы разговаривали в ночлежке, не

имели ничего против, если бы я понаблюдала за ними на следующий день.

Поскольку это происходило по вечерам, мои собеседники были, как

правило, уже сильно навеселе. На следующее утро у них уже не возникало ни

малейшего желания быть моими проводниками в «поле». Даже если я

появлялась перед дверьми ночлежки на следующее утро в восемь часов, как

мы условились накануне, мои информанты (возможно, потому, что их

мучило сильное похмелье) исчезали до моего прихода. Одним из самых

сложных моментов работы в этом «поле» является «необязательность»

информантов. На разъезды по городу и бессмысленные ожидания уходит очень

много времени. Практически никогда нельзя что-то точно планировать.

Маргинальность моих информантов избавляет их от бесчисленных

обязательств, существующих в mainstream society: например, выполнять свои

обещания, приходить на встречи, заботиться о «правильной»

коммуникации, т. е. понятно говорить. Они не подчиняются «нашему» времени.

Нужно быть готовым к тому, что ты общаешься с людьми, у которых

совершенно другие правила жизни.

Роли информантов: легитимное оправдание

Как уже было сказано выше, необходимую информацию приходится

собирать по крупицам. Мои партнеры не описывают свои сегодняшние

мытарства и не рассказывают, как они зарабатывают на хлеб свой насущный.

Скорее наоборот, они пытаются представить всю свою предшествующую

жизнь для объяснения и оправдания своего нынешнего положения. В

Берлине я очень часто выслушивала от своих информантов истории о

потерянной любви, неверных женах или трагической гибели всей семьи. Па-

фосные мелодрамы с трагическим концом («Мне нужно очень много

любви, а мир не может столько дать») очень сильно бередили душу, но их

изобилие одновременно и удивляло. Почему мои информанты предлагали

рассмотреть свою жизнь из этой перспективы? В Петербурге

«задушевные разговоры» скорее касались обмана или предательства, потери квар-