42 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

тилетней давности1, подписываюсь только под первой частью этого

постулата: поле следует любить, но в информантов лучше не влюбляться. Увы,

может просто не хватить времени для того, чтобы отстраниться, особенно

если поле тут же, под боком, в твоем городе, и ты пишешь текст,

продолжая в той или иной мере в нем находиться. Поэтому хорошо, если рядом

с тобой ироничный и скептически настроенный коллега.

Будучи исследователем, ты все равно остаешься обыденным

человеком, со своими взглядами, заблуждениями, чувствами и т. п., и дабы

обыденное в тебе не мешало, а помогало исследованию, надо постоянно

рефлексировать над собой в поле. Возникающие в поле сердечные

привязанности оборачиваются проблемой не столько для исследования, сколько

для меня самой — проблемой моральной и, пожалуй, неразрешимой.

В основе таких спонтанно возникающих симпатий — ощущение

родства и взаимный интерес друг к другу. О твоей роли исследователя

быстро забывают, ты уже интересуешь своих информантов прежде всего как

человек: они расспрашивают тебя о твоей жизни и рассказывают о

своей, делятся своими бедами, переживаниями, мечтами. И вы слушаете друг

друга, сопереживаете, обсуждаете, советуете... Однако ты при этом —

будучи совершенно искренним — не перестаешь, в отличие от своих

собеседников, пребывать в поле и, возвращаясь домой, заносишь все (или

многое) в дневник, потом анализируешь, да еще и используешь в тексте!

Какая разница, что ты сохраняешь анонимность своих друзей и не выдаешь

интимных тайн! От внутреннего ощущения некоторой нечистоплотности

все равно никуда не денешься, и с этим остается только смириться.

При этом от тебя ожидают более плотного общения и частых визитов,

поскольку воспринимают уже как родного и близкого человека, и ты бы и

сама рада, но у тебя здесь работа, и другие информанты, интервью и прочие

обязанности, да и концы не близкие. Приедешь — и тебя не отпускают,

оставляют ночевать, расстраиваются, если заехала не надолго. И уже

чувствуешь себя обязанным выкроить время, заехать, навестить, остаться...

Причем одна-две сердечные привязанности к концу полевого

исследования дополняются еще другими дружескими или просто хорошими

отношениями. И некоторые из этих контактов продолжаются и после

отъезда — в письмах, звонках, эсэмэсках, электронной почте.

Но жизнь в большом городе да при нашей профессии задает совсем

иной ритм, нежели в поле, где все подчинено только исследованию. У тебя

1 Речь идет о книжке «Благотворительность как социо-культурный феномен»,

написанной по результатам одноименного проекта (Фомин Э. А., Чикадзе Е. 3.

Благотворительность как социо-культурный феномен. СПб.: Издательство

Чернышева, 1999). В ней легко прочитывается подчас восторженное отношение авторов

к информантам и некоторая их идеализация. Однако мне все равно не стыдно за

эту работу: сама тема, особенно в тот период нашей истории, на мой взгляд, в

какой-то мере нас оправдывала.

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой 43

уже следующий проект (а часто и не один), и долги по предыдущим, и

командировки, семинары и конференции, и обязанности в семье, и друзей

своих ты уже давно видишь в лучшем случае раз в год, в дни рождения,

а количество связей от поля к полю, от исследования к исследованию

увеличивается, и тебя уже на всех не хватает, ты не успеваешь даже вовремя

поздравить с праздниками, только покаянно извиняешься в ответ...

Иногда бывает возможность отплатить за оказанные гостеприимство,

открытость и теплоту здесь, дома. Через год после летней школы на

Кубани местный хор кубанских казаков собрался в Петербург на празднование

300-летия города.1 Они позвонили нам с просьбой организовать им

встречу и доставку на место (их поселили за городом). Мы заказали (и

оплатили, естественно) автобус, я ожидала их на стоянке, а коллега встречала

хор на вокзале. На перроне одного из хористов задержали — он вез с

собой шашку, т. е. холодное оружие. Ей пришлось как-то улаживать эту

проблему, мне — нервничать и успокаивать водителя...

Два года назад в Петербург на заработки приехал сын моих

информантов из Узбекистана. И тут уже мне пришлось выступить в роли

проводника: ходить с ним в миграционную службу, водить на медицинский осмотр,

одалживать деньги, исправлять ситуацию с неправильной регистрацией,

вместе с коллегами разрешать возникшие осложнения с милицией,

приглашать в гости, водить по городу и т. п. Я чувствовала себя обязанной

помогать ему (когда я через два месяца после его приезда прилетела в

Узбекистан и навестила его родителей, мать сказала мне при прощании:

«Теперь мой сын — твой сын»). Но с другой стороны, все, что с ним

происходило, особенно в период его обустройства в городе, интересовало меня и

некоторых моих коллег как социологов (у меня как раз начинался проект

по трудовой миграции из Средней Азии, а у коллег шло исследование

дискриминации этнических меньшинств со стороны милиции).

С одной стороны, внимание, которое я ему уделяла в течение почти

двух лет, никак не тянет на «материнское» по интенсивности, с другой —

оно требовало ресурсов, как временных, так и материальных, которые

и без того у меня в изрядном дефиците. Короче говоря, душевного

равновесия эта история мне не прибавила, а скорее наоборот. Я только иногда

думаю, что было бы, если бы в Питер приехал не один, а несколько человек

из тех, кому я раздавала свои визитки и координаты, да еще

одновременно, и всем понадобилась моя помощь?

В общем, так или иначе, но я всегда чувствую себя в долгу перед

своими информантами. Есть еще одна сторона взаимоотношений

исследователь — информант, которая не позволяет получить от нашей работы

морального удовлетворения сродни тому, которое получает, например, врач,

1 В свое время, когда мы приехали в станицу, этот хор встречал нас у клуба

хлебом и солью (в буквальном смысле), песнями и накрытыми столами.

44 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

спасший жизнь своему пациенту, или садовник, вырастивший сад и

собравший урожай. Многие из наших информантов — особенно, когда в

фокусе исследования острая социальная проблема, т. е. в большинстве

случаев — спрашивают: А чем поможет им наше исследование? Какой от него

будет толк? В исследовании турок-месхетинцев эти вопросы были

иногда абсолютно прагматичны (например, можем ли помочь оформить

российское гражданство); иногда было важно убедиться, что наше появление

не предвещает очередных репрессий (постановка вопроса, особенно

актуальная в России, где мы работали с ферганскими беженцами); иногда они

были связаны с надеждой на конкретную помощь от российского

государства, которое мы в их глазах представляли (тот факт, что этот

международный проект был инициирован и проводился международной

организацией, базирующейся в Германии, они как-то игнорировали). Но иногда за

этим вопросом стояла искренняя заинтересованность в судьбе народа, к

которому принадлежал информант.

Среди моих информантов в Узбекистане был замечательный человек —

высоко образованный, знающий несколько языков, работавший за

границей. Он и его жена были, пожалуй, единственными в этом поле, с кем мы

говорили «на одном языке». Мы до сих пор поддерживаем отношения, хоть

и не очень регулярно. В начале нашего знакомства он живо

интересовался целями нашего проекта, его следствиями — его, историка по

образованию, волнуют судьбы турок-месхетинцев, он мечтает написать о них

книгу, по мере возможности знакомится и встречается с представителями

известных фамилий, собирает и записывает воспоминания.

Мы не один раз возвращались с ним к смыслу, целям и методам нашего

проекта, я давала ему изданные нами книги, мы обсуждали с ним наши

наблюдения. Когда вышла монография по результатам проекта, я подарила

ему экземпляр. Вот что он мне написал в ответ:

«Социология как наука что-то совершенно новое (во всяком случае для

меня) и уже даже этим представляет интерес. ... Что касается

конкретики, то у меня вот такой вот эгоистический вопрос. Что может дать, вернее,

чем эта книга может помочь, исследуемому этносу (или социуму — не

имеет значения)? Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять,

что исследователи и не ставили такой задачи. Иногда между строк

автора (не всех!) возникает и зыбко маячит что-то личное, чувственное, но,

по всей вероятности, изначальная установка хроникального отображения

объекта исследования без эмоций одергивает его и он как-то растерянно и

судорожно оглядывается по сторонам, черт, дескать, не надо!

А народ, он продолжает жить, жить в обреченной неопределенности

и бесперспективности. Последнее, что рассказала моя племянница, что

остатки турков-месхетинцев Джумы намериваются отвалить в Турцию.

Но это только благое желание, не более. Сейчас, на фоне глобальных про-

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой 45

б л ем все уже забыли о маленьком несчастном народе. В Грузии этот

вопрос сейчас не актуален».

И что я могу ему ответить? В очередной раз объяснить наши цели и

методы? Сказать об отложенном эффекте, о том, что нашу книгу прочтут,

где надо, и она, возможно, повлияет на принятие решений? Я, конечно,

все это сделаю, однако до конца своих дней буду чувствовать свою

ответственность за все, что будет происходить с турками-месхетинцами.

Очевидно, именно подобные чувства неудовлетворенности и

ответственности заставляют некоторых социологов уходить в правозащитники

или акционистскую деятельность. Однако открытая Майком Буравым

дискуссия о публичной социологии1 предлагает иной путь: разрешать

возникающие моральные проблемы, не уходя из профессии, но развивая

публичную социологию, в рамках которой социолог доносит профессиональное

знание до общественности. На этом пути тоже не следует ожидать скорых

результатов, однако я разделяю позицию М. Буравого, который считает,

что «публичная социология должна быть вовлечена в процесс порождения

дебатов, дискуссии даже тогда, когда это не приводит к изменениям

политики. Это своего рода демократический процесс, в котором мы все должны

принимать участие» (Публичная социология, 2007:24). Эта идея греет мне

сердце и дает надежду.

С точки же зрения тех, кто считает концепцию публичной

социологии парадоксальной, публичность и социологию несовместимыми2, я,

безусловно, излишне эмоционально вовлекаюсь в поле, и это

непрофессионально. Но в этом смысле я предпочитаю оставаться дилетантом. В

каждой профессии есть свои издержки и просто надо быть к ним готовым.

Литература

Публичная социология: круглый стол (2007) // Журнал социологии

и социальной антропологии. Том X. № 4. С. 5-26.

1 Буравой М. Публичная социология прав человека. / / Журнал социологии

и социальной антропологии. Том X. № 4.С. 27-44.

2 «Если хочешь быть публичным, тебе нет места в социологии. Если ты хочешь

быть социологом, то будь социологом, и работай в условиях кризиса внимания,

дефицита публики и публичности» (Публичная социология, 2007:13).

Мария Кудрявцева

«ВЫ КОГДА-НИБУДЬ ПОПРОШАЙНИЧАЛИ? —

ДА, ОДНАЖДЫ...»

В этой статье проанализирован мой полевой опыт, полученный

в исследовании современных форм попрошайничества в Петербурге

и Берлине.

Введение

Качественные методы незаменимы при изучении маргинальных групп.

Но как это тяжело! И это еще тяжелее для молодой женщины,

социализированной по «стандартной тендерной схеме» в благополучной семье, без

опыта знакомства с маргинальными формами жизни. В этом случае у

исследовательницы, с одной стороны, множество предрассудков и страхов

перед будущим «полем», и с другой — отсутствует необходимая

когнитивная карта, создаваемая человеком на базе накопленного опыта и

предлагающая определенный набор знаний и навыков, помогающих толковать

ситуацию и правильно себя в ней вести. Такие знания приходится

приобретать в «поле».

Иногда я ненавижу свою работу и не хочу идти в «поле». Это

нежелание возможно объяснить самому себе и преодолеть, но для этого

требуется время и рефлексия, на которую тратится много внутренних сил. Мои

партнеры по исследованию — мои информанты — своим внешним

обликом не всегда соответствуют тем гигиеническим нормам, к которым

привыкла я. Случается, что мои респонденты хотят меня угостить, обнять или

даже поцеловать при встрече. И несмотря на радость от теплого приема,

вспоминаются предостережения о том, что девяносто процентов всех

бездомных больны туберкулезом и сифилисом. Часто после «поля» по

профилактическим соображениям следует принять горячий душ. Я готова

согласиться с профессором Гиртлером, что нужно есть жареных жуков, чтобы

достичь необходимого доверия в «поле» (Girtler, 2001: 90). И, может быть,

жареного жука я и съела бы, но пить с моими информантами из одной

бутылки я не хочу. А ведь случается, что требуется и это. Бывало

по-настоящему страшно, когда в поисках выхода в «поле» нарвешься на «не того

парня», и совершенно выживший из ума и пропивший рассудок человек

(как действительно казалось в тот момент) смотрит на тебя налитыми

кровью и ненавистью глазами, и невозможно представить, что произойдет в

следующую минуту: «убить — не убьет, но головой об дерево стукнет».

А сколько уходит времени! В наблюдении проходят часы, дни, а то и

месяцы, копится информация о повседневности изучаемого феномена,

которую на самом деле нудно наблюдать — до тех пор, пока не произойдет

М. Кудрявцева. «Вы когда-нибудь попрошайничали? — Да, однажды...» 47

что-то неожиданное, вроде «гарфинкелевской поломки», вскрывающей

рутину и во многом объясняющей структуру самого феномена.

Это «поле» забирает очень много душевных сил на самоуговоры и на

постоянное эмоциональное и интеллектуальное напряжение в поисках

правильной линии поведения. Мне кажется, я никогда не буду искренне

принимать участие в повседневной жизни моих информантов и поэтому

никогда не стану для них настолько «родной и близкой», чтобы они с

безоглядной радостью делились со мной своими сокровенными тайнами и так

называемыми «техниками манипуляции попрошайничества». Мой

жизненный мир слишком отличается от их мира. Я прекрасно отдаю себе

отчет в том, что эти строки не соответствуют гуманистической идее

качественной методологии: через нивелирование различных по объему

власти позиций «ученый» — «изучаемый» преобразовать объект исследования

в субъект и рассматривать представителей изучаемой группы как

равноправных партнеров по проекту. Я всегда буду чужой для многих моих

информантов и, наверное, с этим нужно просто смириться и работать из этой

перспективы — из перспективы постоянного контроля над самим собой

и осознания собственной исследовательской позиции.

Я не думаю, что любое изучаемое «поле» можно полюбить, но,

конечно, в нем можно многому научиться. Можно встретить людей, которых в

обычной жизни ты никогда бы не встретил.

Выше написанные строки более чем не этичны по отношению ко

многим моим партнерам по проекту, к людям, согласившимся рассказать

о себе. Поэтому я заранее хочу извиниться перед теми информантами,

с кем было легко и приятно работать. Однако по ходу проекта мне

приходилось встречаться и с теми, кто меня обманывал, использовал, кого я

боялась, общение с кем было для меня весьма проблематичным.

Данная статья написана из перспективы, рассматривающей

включенное наблюдение — метод, который я считаю наиболее адекватным в

подобных исследованиях — прежде всего как взаимодействие, общение между

исследователем и интересующими его людьми, а самого социального

исследователя как своеобразный инструмент по сбору данных. Возможно,

сильные негативные эмоции, отраженные в этой статье, можно объяснить

тем, что в проекте был задействован не совсем подходящий «инструмент»

(т. е. исследователь), который пришлось приспосабливать к работе.

Поэтому здесь я расскажу о самых обычных человеческих ощущениях,

возникающих у исследователя в «поле». На ряде эпизодов будет показано,

как развивалось личное и исследовательское отношение к изучаемому

феномену, с какими трудностями я столкнулась и как пыталась их

преодолеть. Я полагаю, что сила и характер эмоций, испытываемых

исследователем в полевой работе, могут — через концептуализацию — стать вкладом

в научное понимание феномена.

48 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

За последние десять лет тема нищенства стала популярной. В 1993-

1994 годах в петербургской и московской прессе начали появляться

заметки о нищенской мафии, об уровне доходов городских попрошаек, об

«университетах» для нищих, где старшие коллеги за справедливую плату

обучают новичков искусству попрошайничества. Я не ставила своей

непременной задачей развенчать или подтвердить эти истории. Нищенство

(попрошайничество) рассматривается мной как символическое и

экономическое (взаимо)действие, а инициирующие его агенты — люди,

просящие на улице подаяние — не как слой «самых бедных», а как

символическая группа, организующая посредством своих телесных практик особое

смысловое пространство, при создании которого очевидно оперирование

значимыми социальным категориями (ценностями): здоровье, работа,

семья, дом. Продуманное использование знаков (мимики, жестов, одежды,

вербальных кодов, дистанции и пр.) может сделать нищенство успешной

экономической деятельностью. Изучение социального взаимодействия

между просящим и подающим возможно только через подробное

изучение мелких деталей. Смысл такой работы на микроуровне я вижу в

«насыщенном описании»1, открывающем доступ к миру символов и их

значений, которые определяют поведение вовлеченных в действие лиц.

Описания должны быть выполнены из той же перспективы, из которой люди

сами интерпретируют свой опыт. По мнению американского социального

антрополога Клиффорда Гирца, антропологическое исследование

заключается в том, «чтобы искать общий язык, а не заставлять людей говорить

на языке исследующего их социолога» (Гирц, 1997).

Методы исследования: наблюдение и беседы

Необходимыми инструментами для достижения поставленных мною

задач являются качественные методы — наблюдение и интервью.

Последние имеют форму длительных бесед с информантами без жестких правил

структурированного интервью2. Эти методы позволяют работать в

проблематичных или, по меньшей мере, необычных ситуациях, когда доступ

1 Термин «thick deskription» — «плотное» или «насыщенное описание» —

включает в себя тщательное описание структур общественных кодов, посредством

которых могут быть адекватно, т. е. «насыщенно», описаны и объяснены явления

общественной жизни, поведение индивидов в контексте культуры, внутри которого

они проистекают (Гирц, 1997: 171-203).

2 Австрийский социолог Роланд Гиртлер называет такую форму интервью

«свободными или эро-эпическими разговорами» (freie oder «ero-epische» Gesprache).

Он считает, что при участвующем неструктурированном типе наблюдения термин

«интервью» для обозначения метода сбора информации вообще не подходит,

поскольку подразумевает иерархическое распределение ролей на спрашивающего

и спрашиваемого (Girtler, 2001:147).

М. Кудрявцева. «Вы когда-нибудь попрошайничали? — Да, однажды...» 49

к изучаемому объекту ограничен и не может быть достигнут

количественными методами. Проведение стандартизированного опроса среди нищих

не может привести к тем результатом, на поиск которых направлено

данное исследование, поскольку формализованный опрос многократно

увеличит и так существующую социальную дистанцию.

Выбор способа наблюдения зависит от позиции социолога.

Исследователь может быть совершенно «незаметным» в изучаемой среде как,

например, американские социологи И. Гоффман и А. Стросс; может активно

принимать участие в жизни исследуемой группы и открыто обсуждать

интересующие его вопросы подобно австрийскому ученому Р. Гиртлеру; а может

проникнуть в среду фактически в качестве шпиона как

писатель-исследователь Г. Вальраф (Reichertz, 1989:89). С выбором открытого или скрытого

типа наблюдения связаны стратегические проблемы, а именно в какой

степени социолог готов открыть «свои карты» в «поле» и сообщить о своих

фактических исследовательских интересах. Преимущество скрытого

включенного наблюдения заключается в том, что оно может значительно быстрее

привести к результатам, достижение которых при других типах

наблюдения потребовало бы больше времени, если было вообще возможно. Выбор

данного типа наблюдения зависит не только от занимаемой

исследователем этической позиции, но и от его личных качеств: нужно быть готовым

к определенного рода опасности — быть рассекреченным, последствия

чего могут быть более чем неприятными. Необходимы способность к

сильной концентрации, умение держать ситуацию под контролем и справляться

с внутренним напряжением, талант к перевоплощению.

Ирвинг Гоффман утверждал, что участвующее наблюдение — это не

столько отдельный метод, сколько целая самостоятельная форма

социального исследования, при которой ученый «подвергает себя, свое тело,

свою личность и свою социальную ситуацию непредвиденному влиянию»

(Goffman, 1996:263). На мой взгляд, социальный исследователь,

работающий в качественной методологии, является сам по себе своеобразным

рабочим инструментом. Помимо профессионализма, т. е. квалификации

специалиста, параметрами такого «инструмента» становятся как

личностные качества человека (решительность, сообразительность, чувство

юмора), так и испытываемые им чувства (брезгливость, страх или

отвращение). Чтобы полноценно описать феномен, нужно откровенно рассказать

о чувствах, которые испытывал исследователь в «поле». Социолог должен

занять позицию осознанной рефлексии к своему исследованию как к ин-

теракционному процессу, опутанному сетью разнообразных

взаимодействий, которые он наблюдает, анализирует и о которых пишет (Hughes,

1971). Методологические правила, которые устанавливает для себя

социолог в «поле», это также и правила общения, т. е. планомерного,

рассчитанного на партнера по коммуникации, события (Lindner, 1981: 51).

4 Зак 3899

50 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

Безусловно, открытое участвующее наблюдение — этичнее по

отношению к людям, с чьей жизнью социальный исследователь хочет

познакомиться и, опубликовав текст, выставить ее таким образом на всеобщее

обозрение. Но я убеждена, что есть «поля», где нужно или повременить

с откровенным признанием или несколько изменить исследовательскую

легенду, цель своего прихода, поскольку «открытый» исследователь своим

вторжением серьезно трансформирует «поле».

Типы наблюдения в разные фазы исследования

В зависимости от степени внутренней готовности и обстоятельств я

работаю как методом скрытого (не участвующего), так и открытого

(участвующего) наблюдения. Следует отметить, что я сразу установила себе за

правило сообщать при непосредственном знакомстве с информантом о

своих исследовательских намерениях. Но в начале проекта самым

сложным оказалось преодолеть в себе страх. Я боялась. Я должна была

преодолеть в себе страх подойти и заговорить на улице с незнакомыми и

чуждыми людьми. Трудности были связаны прежде всего с неприятием объекта,

обусловленным маргинальной позицией группы и постоянно

«подогреваемым» уговорами родных и друзей «уйти от нищих»1. Поэтому свой

первый этап полевой работы я называю фазой «простого наблюдения» или

«неструктурированного не участвующего наблюдения», когда я не

пыталась познакомиться с интересующими меня людьми.

Страх социолога, работающего в незнакомой социальной среде,

объясним и давно стал предметом научной рефлексии. По мнению немецкого

этнолога Рольфа Линднера, самые известные полевые антропологические

исследования, объектом внимания которых стали феномены

индустриальных обществ, начинались, когда социальный исследователь,

принадлежащий среднему классу, обращал внимание на гетто, на общественные

низы, на бедные кварталы, на «outcasts». Исследователь всегда был

путешественником от своего класса к классу, который он изучает. Он

покидал уютный, защищенный четырьмя стенами кабинет и оказывался лицом

к лицу с незнакомыми формами социальной жизни. Испытываемые при

этом страхи могут выразиться в нарушениях психосоматического

характера (например, учащенное сердцебиение, потеря аппетита и сна), а

также в постоянном откладывании момента выхода «в поле», вплоть до

«накручивания» бесконечных кругов по кварталу, где находится

необходимый исследователю объект (Lindner, 1981:58).