32 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

не просто возможно, но и обязательно «присутствие» автора, его

переживаний, ощущений или эмоций, так как рефлексия собственного опыта,

собственной позиции и собственных переживаний в поле — обязательная

часть аналитической работы исследователя-качественника.

Зачастую такой стиль называют «женским письмом», обвиняя его в

излишней эмоциональности и субъективности (то есть женственности?). Не

обсуждая здесь наполненность категории «женское» (кстати, ничего не

имею против такого наименования), я полагаю, что рефлексия о

проблемах, фобиях и личных переживаниях исследователя в процессе полевой

работы скажет о феномене не меньше, а, возможно, даже и больше, чем

его осмысление лишь посредством строгих научных категорий.

Изложение результатов исследования в классическом научном стиле

в рамках триады «тезис-аргумент-иллюстрация» неубедительно для

качественного исследования. Мне представляется, что логика изложения

должна провести читателя по всему пути, по которому прошел сам

исследователь, должна сделать очевидными научные выводы, чтобы читатель

смог разделить их или, напротив, разубедиться в их обоснованности и

корректности. Именно поэтому текст должен представлять не только

аналитические конструкции, но и сам ход исследования. Изложение

должно выстраиваться принципиально иначе, чем простое следование

«классической» триаде. Текст должен начинаться с обоснования выбора объекта,

при этом принципиально важно отрефлектировать собственный интерес и

вовлеченность в тему, а также представления («знание обывателя») и

стереотипы, предваряющие выход в поле. Вместе с добротным и

качественным этнографическим описанием поля (что, кстати, сделать

необыкновенно трудно), с читателем необходимо поделиться переживаниями,

опасениями, проблемами и удачами, возникающими в процессе исследования.

Совершенно необходимо рефлектировать и объяснять читателю, как

изменялась исследовательская позиция, как развивались взаимоотношения

с информантами. Этот путь отразит развитие исследования, изменения

представлений об исследуемом феномене, сделает исследовательские

выводы более обоснованными и понятными для читателя.

Безусловно, в подобном изложении невозможно избавиться от

селективности и субъективной интерпретации фактов, столь критикуемых

оппонентами качественной методологии. Однако в исследованиях, сделанных

в рамках позитивистской методологии, подобная селективность и

субъективность тоже, безусловно, присутствует. При этом их непроговоренность

маскирует, но не снимает проблему. Я полагаю, что проговоренная

субъективность преодолевает субъективность скрытую. Читателю становится

понятен весь ход развития исследования и аргументация автора, его способ

мыслить и интерпретировать исследуемые феномены. В этом смысле

«субъективность» исследователя — условие научной «объективности».

О. Бредникова. «Чистота опасности»... 33

Мои тексты насыщены кавычками. Полагаю, их избыточность должна

раздражать глаз читателя. Если ранее из-за отсутствия опыта писания

текстов трудно было выдержать единую логику изложения, хотелось

одновременно сказать слишком о многом, мысли бесконечно ветвились и

наслаивались одна на другую, и для их разведения востребовались скобки и сноски,

то теперь закавыченность безусловно победила все иные средства

письменного выражения мыслей. Порой возникает острое желание поставить

единственные кавычки в начало и конец текста или выделить весь текст

курсивом. Тем не менее использование кавычек обязательно и полезно для

подобных текстов. Это связано не только с частым использованием собственной

речи информантов или цитированием коллег. Частое использование

метафор1 (с использованием кавычек для того, чтобы снять буквальное

понимание) помогает лучше, точнее и выразительнее описать и проанализировать

исследуемый социальный феномен. Сама нынешняя эпоха «как бы»

маркирована кавычками. Она выражает и подтверждает условность и ситуатив-

ность происходящего и исследуемого. Употребление кавычек не просто

снимает некоторую ответственность с автора за сказанное, но дает право, даже

призывает читателя увидеть возможную многозначность смыслов.

Текст, написанный по результатам качественного исследования, на

мой взгляд, должен быть прежде всего интересным. Живой человеческий

язык, наполненный эмоциями и личными переживаниями, тем более

«живая речь» информантов, вовсе не разрушает понятийные и логические

конструкции строгого научного жанра. Такой язык ломает устоявшиеся

нормы академического стиля, но от этого, конечно же, текст не теряет

научной значимости или аналитической глубины. Публикация,

начинающаяся с фразы «Дождливым и осенним днем я, движимый любопытством и

тягой к приключениям, вооруженный цейсовским биноклем и детскими

представлениями о границе, оказался в самой южной точке Финляндии на

границе с Россией» (Medvedev, 1998:43), имеет больше шансов привлечь к

себе внимание. И дело не только в привлекательности выразительного

художественного слова или в многообещающей интриге первой фразы. Эссе

Зиммеля, где хорошо прочитывается личность автора, или притчи Каста-

ньеды, возможно, даже более социологичны и эвристичны, чем

большинство безликих текстов, бесконечно воспроизводимых научным

сообществом.2 Такие тексты прежде всего будят социологическое воображение и

исследовательский азарт, провоцируют научную дискуссию.

1 Классическое исследование Ирвинга Гофмана «Представление себя другим в

повседневной жизни» целиком выстроено на метафоре (Гофман, 2000). О роли и

значении метафоры в социальном исследовании см. работу Маасена и Вейнгарта

(1996:11-16).

2 Текст как конечный продукт научного труда является безусловным

показателем результативности ученого. Только при условии существования текстов

возможно существование научного сообщества, воспроизводящегося, в числе

3 Зак. 3899

34 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

Пожалуй, я не буду привыкать к безжалостному вычеркиванию из моих

текстов моего собственного присутствия, т. е. меня самой. Пусть вся

тяжесть, весь груз ответственности за каждое печатное слово (все еще

значимое в нашей культуре) будет лежать лишь на мне, но не на некоем

абстрактном научном сообществе, выраженном в анонимном местоимении «мы».

Качественное исследование как практика

конституирования себя

Сложившаяся практика публичного представления на семинарах,

летних школах или других «внутрицеховых» мероприятиях предполагает не

только объявление имени и институциональной аффилиации, но и

собственной исследовательской темы. В какой-то момент я заметила, что очень

часто запоминаю людей через их темы. Первичным оказывается то,

какую тему человек исследует и представляет, а не то, откуда он и от

имени какого института выступает. Конечно, мы сами — это во многом наши

исследовательские интересы и пристрастия. Даже если выбор темы был

связан с внешними и независимыми причинами, погружение и

вовлеченность в тему во многом определяет и конституирует личность

исследователя. Мы исследуем социальный феномен, и эта исследовательская

деятельность, в свою очередь, формирует, изменяет наши

представления о мире вокруг и о собственной жизни. Для меня такие

«преобразовательные эффекты», с одной стороны, связаны с развитием толерантности,

а с другой — формированием особого, во многом скептического

отношения к жизни. Во время исследований мы встречаем огромное количество

самых разных людей. Эти встречи позволяют увидеть разнообразие

жизненных стилей и жизненных миров и во многом расширяют наши

собственные «горизонты». Некий скептицизм позволяет сохранить

эмоциональную невовлеченность, дистанцию, необходимую для получения данных и

их теоретического осмысления. В то же время хочется сказать, что

отношение к полевому исследованию не как к рутине, но как к приключению

прочего, посредством печатной дискуссии. Не могу не поделиться впечатлениями

от работы в новой библиотеке Лондонской школы экономики. Ее помещение

удивительно напоминает гигантскую фабрику из футуристических фильмов:

огромная винтовая лестница, уходящая бесконечно вниз и бесконечно вверх, ведущая

к таким же бесконечным рядам книжных полок. Странные чувства возникают там.

Иногда кажется, что в этой глубокой библиотечной тишине должны ходить люди

в белых халатах с бесстрастными лицами. Такое огромное количество книг не

просто пугает, но подавляет. Первая эйфория от доступности любой литературы

быстро сменяется чувством безысходности и безнадежности от того, что все уже

сказано. И сказано не один раз. Целой жизни мало для прочтения хотя бы малой

части этих книг. Возникает острое желание вырваться на волю, где протекает

«настоящая» жизнь.

О. Бредникова. «Чистота опасности»... 35

может сделать процесс исследования интересным и увлекательным, а его

результаты нетривиальными и эвристичными.

Литература

Гофман И. (2000) Представление себя другим в повседневной жизни.

Москва: Канон-пресс Ц, Кучково поле.

Дуглас М. (2000) Чистота и опасность Москва: Канон-пресс Ц,

Кучково поле.

Здравомыслова Е., Темкина А. (1999) Социальное конструирование

тендера как феминистская теория // Женщина, тендер, культура / Отв.

редакторы 3. Хоткина, Н. Пушкарева, Е. Трофимова. Москва: МЦГИ.

С. 46-65.

Леви-Cmpocc К. (1994) Печальные тропики. Москва: Культура.

Маасен С, Вейнгарт П. (1996) Метафоры посланники смысла //

Реферативный журнал: Социология (Серия 11). № 4. С. 10-16.

Марков Б. (1999). Храм и рынок: Человек в пространстве культуры.

Санкт-Петербург: Алетейя.

Миллс Ч. Р. (1998) Социологическое воображение / Пер. с англ. (Под

общ. ред. д. философских наук, проф. Г. С. Батыгина). М.: Издательский

дом «Стратегия».

Паченков О. (2002) К сексуальности через интервью: этнометодоло-

гический взгляд. В поисках сексуальности. СПб.: «Дмитрий Буланин».

С. 559-586.

Сеннет Р. (2003) Падение публичного человека / Пер. с англ.

Москва: Логос.

Утехин И. (2004) Очерки коммунального быта. Москва: О.Г.И.

Штомпка П. (2001) Теоретическая социология и социологическое

воображение // Социологический журнал. № 1. С. 149-158.

Brednikova О., Pachenkov О. (2003) Migrants-»Caucasians» in St.

Petersburg: Life in tension // Anthropology & archeology of Eurasia

[Armonk] Vol. 41. No. 2. Fall 2002. P. 43-89.

Medvedev S. (1998) Across the line: Borders in Post-Westphalian

Landscapes // H. Eskelinen (ed.) Curtains of Iron and Gold. Aldershot:

Ashgate. P. 43-57.

Richardson L. (2002) Wtiting Sociology / / Cultural Studies - Critical

Metodologies. Vol. 2. No 3. P. 414-422.

Spry T. (2001) Perfoming autoetnography: an embodied methodological

praxis. In: Qualitative Inquiry. Vol. 7. No 6. P. 706-723.

Елена Чикадзе

ПОЛЕ, КОТОРОЕ ВСЕГДА С ТОБОЙ

(ЗАМЕТКИ ДИЛЕТАНТА)

Лет 15 назад — я только начинала свою карьеру исследователя — мне

довелось участвовать в проекте, который предполагал интервьюирование

подписчиков одной из петербургских газет для деловых людей. Интервью

были структурированными и длились около получаса. Однако одно из них

продолжалось более трех часов — у меня даже не хватило кассет.

Респондент, отвечая на вопросы, рассказывал об острых проблемах малого

бизнеса, с которым сталкивался в своей деятельности. Я слушала,

сопереживала, задавала вопросы. Узнав об этом, руководитель проекта сказал: «Это

не профессионально!». Я стала оправдываться, что, мол, не могла иначе:

как можно было прервать человека, если он согласился на интервью в

надежде, что его голос будет услышан? Сейчас, когда у меня за плечами уже

не малый опыт полевой работы, я бы не стала оправдываться. Я

убеждена, что невозможно сказать информанту, который раскрывает тебе что-то

свое, наболевшее, пережитое и передуманное, что до сих пор мне

интересно, а дальше — меня уже не касается. И если человеческое участие к

информантам и эмоциональная вовлеченность в их жизнь считается

дилетантизмом, а профессиональным поведением в поле — только

отстраненность и беспристрастность, то в этом смысле я предпочитаю оставаться

дилетантом.

Однако эти заметки не только о плюсах и минусах данного выбора.

Каждый из исследователей-полевиков нередко оказывается перед

необходимостью выбирать, искать свои решения, свои приемы, учиться на

своих ошибках, поскольку ни книги, ни учебные курсы не способны охватить

все разнообразие ситуаций, в которых оказывается социолог в различных

полях, и дать готовые рецепты или руководство к действию. Более того,

подчас то, о чем ты читал, чему тебя учили, оказывается неприменимо к

реальной конкретной ситуации. И уж совсем не способны любые учебные

программы учитывать такой инструмент качественного исследования как

сам социолог — инструмент, увы, несовершенный и не универсальный.

Некоторым проблемам, с которыми я сталкивалась в поле, и ошибкам,

которые совершала, и посвящены эти заметки.

В обыденной жизни я слыву человеком вздорным. Подразумевается

под этим прежде всего моя неспособность «делать хорошую мину при

плохой игре», т. е. неумение скрывать за хорошими манерами свое истинное

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой 37

отношение к чему- или кому-либо. И хотя с годами я смягчилась, однако

эта черта мне действительно присуща. Казалось бы, это качество должно

делать меня абсолютно непригодной для работы в поле. Однако

практика показала обратное. Во-первых, моя непримиримость

распространяется обычно на людей, входящих в мои круги общения — приятельские или

профессиональные. В поле же перевешивает другое качество:

любопытство и интерес к людям и жизни во всех ее проявлениях. Во-вторых,

оказалось, что я вполне способна разделять свою обыденную жизнь и

профессию. (Зато теперь у меня есть веский аргумент на упреки в излишней

резкости и нетерпимости: я говорю, что не в состоянии всегда быть

социологом и в обыденной жизни могу себе позволить расслабиться.)

Обычно я легко нахожу контакт с информантами и довольно быстро

достигаю их доверия, поскольку мой интерес к ним, к их жизни, готовность к

сопереживанию искренни — и эта искренность и является, на мой взгляд,

одним из главных условий успеха работы в поле. Но бывали у меня и

промашки.

Так, когда мы с коллегами участвовали в деревенском исследовании1,

я неосторожным высказыванием вызвала вполне ощутимую антипатию у

одной из наших информанток. А именно, я несколько пренебрежительно

отозвалась о качестве стихов одного из местных деятелей. И тут же по

реакции женщины, которая нам их показывала, поняла, что допустила

оплошность: она высоко ценила и самого автора, и его произведения. Мне

понадобилось немало усилий и времени, чтобы неустанным вниманием и

уважением, искренним интересом к ее жизни и работе преодолеть

неприятие и добиться в конце концов ее расположения. Впоследствии наши

отношения можно было назвать приятельскими; меня стали приглашать

домой на мероприятия, предназначенные для узкого круга близких людей.

Этот эпизод наглядно продемонстрировал, что надо быть очень

осторожной, высказывая свои взгляды, чтобы ненароком не задеть или не обидеть

информанта, и уж тем более не следует навязывать ему свои вкусы и

мнения, тем более что отнюдь не всегда бывает возможность исправить

положение.2 А то ведь можно и поле испортить.

Упомянутое деревенское исследование мы проводили, живя не в

семьях информантов (дома в деревнях Северо-Запада небольшие, и нам не уда-

1 «Вдали от городов. Жизнь восточноевропейского села. Деревенские

жизненные миры в России, Эстонии и Болгарии». Совместный проект с университетом

Магдебурга. Поддержан Deutsche Forschungsgesellschaft. 2002-2005 гг.

2 Если основной метод исследования — интервью, то тогда исправить

положение (в короткий промежуток интервьюирования), как правило, невозможно. Но

и полевое исследование, основанное на наблюдении, на длительном проживании

в поле, не всегда дает такую возможность. Если «поле» не столь компактно и не

велико, как в приведенном примере (деревня насчитывала 300 жителей), то

наладить отношения может быть проблематично.

38 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

лось найти семьи, готовые еще более потесниться ради нас на

длительное время), а снимая отдельный дом. Это, безусловно, плохо для

исследования, поскольку повседневную жизнь «поля» приходится наблюдать со

стороны. Зато в «классическом» случае, когда социолог живет вместе с

людьми, которых исследует, могут возникать другие проблемы, в том

числе психологические. О некоторых из них я хочу рассказать.

Мне довелось участвовать в проекте, посвященном туркам-месхетин-

цам1, и провести в поле около полугода. В основном я жила в семьях ту-

рок-месхетинцев (от трех недель до полутора месяцев в каждой). Я не

буду здесь останавливаться на бытовых сложностях, хотя условия жизни

в двух из трех семей были непривычны для городского человека: в одном

случае мы жили зимой в деревне, в двухэтажном каменном доме, но без

обычных городских удобств, т. е. без водопровода, отопления, без бани и

с туалетом во дворе; в другом — напротив, летом, в Узбекистане и тоже в

деревенском доме с соответствующими «удобствами». Однако об этом

аспекте жизни в «поле» я уже писала2, и к тому же полагаю, что это отнюдь

не самая большая проблема для исследователя (человек, как известно, ко

всему привыкает).

В любых сообществах, которые нам приходится изучать, встречаются

как люди, близкие нам (по характеру, представлениям, жизненному опыту

и т. п.), с которыми почти сразу возникает взаимная симпатия, так и люди

далекие, чуждые, малосимпатичные — такие, с которыми мы в своей

повседневной жизни вряд ли бы стали общаться. Одно дело, если с последними

встречаешься в поле изредка, и совсем другое, если приходится жить с ними

день изо дня под одной крышей, в их доме, то есть не только разделять

повседневность, но еще и быть от них зависимым. Да еще если это

усугубляется тяжелыми бытовыми и климатическими условиями...

В такой ситуации исследователю бывает довольно сложно

психологически, несмотря на то, что ты как социолог понимаешь, что среда, в которой

ты сейчас живешь, ее правила и порядки — не неправильные или

правильные, не хорошие или плохие. Они просто другие, и твое дело не оценивать

их, а наблюдать, описывать и анализировать. Тем не менее, бывает очень

тяжело, особенно если в семье, в которой ты живешь, есть конфликтующие

стороны, и — по-человечески — ты склонен признать правоту одной и

неправоту другой.

1 «Между интеграцией и переселением: месхетинские турки».

Международный проект Европейского Центра по делам меньшинств, 2004-2006. Поддержан

фондом Фольксваген.

2 См.: Чикадзе Е. Туалет как маркер социальной среды, или еще немного об

отправлении естественных потребностей // Беспредельная социология:

Перезагрузка / Под ред. Н. Нартовой, О. Паченкова, М. Соколова, Е. Чикадзе. СПб.:

ЦНСИ, 2006. С. 37-45.

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой 39

Так было в одной семье в Узбекистане, где в одном доме жили

хозяева — муж и жена, их младший неженатый сын, дочь-невеста и сноха —

жена старшего сына с ребенком, внуком хозяев. Сам старший сын в

момент нашего проживания в этом доме был на заработках за границей, в

одной из бывших среднеазитских республик. Семья была «традиционная»:

на снохе лежали основные обязанности по уходу за домом; она не имела

права разговаривать со свекром (исключение составляли разговоры по

телефону), да и со свекровью получила разрешение говорить только тогда,

когда лежала после тяжелых родов в больнице, да и то после просьбы

соседки по палате; все деньги, которые поступали ей от государства как

матери маленького сына, получал ее свекор; если ей необходимо было что-

нибудь купить или куда-либо съездить (за покупками или к родителям),

она должна была через свекровь получить разрешение свекра; ее

стремление поехать с ребенком к мужу, которого она почти не видела после

свадьбы (он все время уезжал на заработки), не встречало ни одобрения, ни

понимания со стороны родственников мужа... Этот список можно было бы

еще долго продолжать.

Но самое вопиющее, на мой городской «европейский» взгляд, было то,

как обращались с молодой матерью дедушка и бабушка: обожая внука,

они воспринимали свою молодую невестку как обслугу при нем, ее

собственном сыне и, поскольку для них это положение было естественным, они

не скрывали этого ни от внука, ни от нас, исследователей. Самый

безобидный пример проявления такого отношения: внук вполне осознанно

пачкает свою одежду, на что дед одобрительно со смехом замечает, что, мол,

давай, все в порядке, мать постирает.

Положение невестки резко контрастировало с жизнью ее золовки,

которая должна была вскоре выйти замуж. В турецких семьях, с одной

стороны, принято готовить из дочерей будущих домохозяек, с другой —

баловать, поскольку в замужестве, до тех пор, пока она сама не станет

свекровью или не заживет своим домом, она обречена быть самым зависимым

членом семьи. Однако нашей невесте повезло: она выходила замуж в

достаточно «европеизированную» семью, где мать жениха имела в России

свой бизнес (редкость для турецких женщин), и часто уезжала, оставляя

дом на сына и мужа. Замужние женщины в семье жениха даже не носили

платков и не разрешали надевать платок своей будущей невестке, когда

наносили визиты1, и это еще более задевало и обижало невестку. Все в

семье наших2 хозяев было подчинено этому грядущему событию — свадьбе

1 Это почти немыслимо для жизни в таком небольшом поселке, поскольку в

турецком сообществе засватанная невеста, девица на выданье и замужняя женщина

обязана ходить в платке, и чем меньше поселение, чем традиционнее окружение,

тем строже контроль.

2 Исследование я проводила с социологом Дмитрием Лебедевым.

40 Уйти, чтобы остаться. Социолог в поле

дочери (в жизни каждого турка три значимых события: свадьба, обряд

обрезания и похороны). Я почти ежедневно выслушивала, сколько уже

приготовлено и сколько всего еще надо купить в приданое дочери,

рассматривала подарки, сделанные семьей жениха, и т. п. Все это непременно

сопровождалось сетованиями на нехватку средств для свадьбы. И это было

далеко не все, что раздражало нас по-человечески (т. е. не как

исследователей, а как частных лиц).

Честно скажу, что, наблюдая такую жизнь ежедневно, трудно было

сохранять исследовательскую беспристрастность. И хотя именно это

внутреннее неприятие помогло увидеть многие тонкости гендерного порядка в

турецких семьях, а заодно и разобраться с феминизмом и своим

отношением к нему, мне не просто далось ни разу не сорваться: не выказать своего

отношения, не влезть со своими представлениями и не начать

феминистскую пропаганду. Иногда наступало почти депрессивное состояние. Дело

усугублялось тем, что мы жили в условиях полного отсутствия

приватности. Я спала в одной комнате с хозяйкой и ее дочкой. Моему коллеге

повезло больше: он спал в отдельной комнате, однако там стоял шкаф с

мужской одеждой, и каждое утро хозяин будил его перед уходом на работу. Нас

спасало то, что мы периодически отправлялись в другие семьи, а иногда

устраивали себе выходной: уезжали в ближайший город, чтобы посидеть

в интернете, пообедать в местном ресторанчике, погулять по старинным

улочкам. Такая эмоциональная разрядка давала силы для дальнейшего

исследования. Если нет возможности такого переключения, а на тебя

«накатывает», и ты не в силах перебороть этого состояния, можно сослаться на

мигрень, давление, плохие новости из дома — на все, что угодно, лишь бы

никто не подумал, что это как-то связано с принимающей семьей.

В тех случаях, когда принимающая семья не вызывает у тебя таких

эмоциональных нагрузок, могут возникать проблемы другого рода. С

одной из них я столкнулась в этом же исследовании в Узбекистане, когда

жила в одном из крупных городов республики. Часто принимающая семья

становится для исследователя проводником в поле или, по меньшей мере,

ориентирует его в пространстве и правилах местной жизни. Не надо

объяснять, как важен проводник для успеха исследования. В нашем же

случае его роль была важна также потому, что не все наши информанты

хорошо владели русским языком, а мы, увы, не знали турецкого.

Хозяйка дома, в котором я жила, не могла стать нам полноценным

проводником. Это была молодая женщина, жившая с пожилой свекровью

и дочерью-школьницей (муж работал в России). Она «вышла замуж в

Узбекистан» из другой республики (причем из кишлака). Дом их

находился в старой части города, вне небольших турецких анклавов,

существующих на окраинах. Круг ее общения составляли преимущественно золовки

(сестры мужа), и вся семья мужа была «смешанной» (покойный свекор

Е. Чикадзе. Поле, которое всегда с тобой 41

был азербайджанцем, и все золовки замужем не за турками), т. е. у них

не было специфического «турецкого круга». Но, тем не менее, она оказала

нам существенную помощь: съездила с нами в пару семей турок-месхетин-

цев и выступила в роли переводчицы.

Поскольку моя хозяйка жила довольно замкнуто, не работала,

занималась только домом и дочерью-школьницей (дом был хоть и большой, но

городской, то есть без живности и огорода), то мое появление в их доме не

столько стеснило, сколько оживило ее жизнь. Поездка с нами доставила

ей удовольствие, но взамен она стала ожидать от меня ежедневных

отчетов: рассказов о том, где я была, с кем общалась, что видела и т. п.

Сначала я легко делилась с ней своими впечатлениями, но затем стала

сопротивляться ее напору. Она взяла на себя роль эксперта и определяла,

кто «правильный», а кто «неправильный» турок из тех, о ком я

рассказывала. С одной стороны, было даже полезно с исследовательской точки

зрения обсуждать с ней поле, однако неправильно с этической: хотя в силу

образа жизни моей хозяйки вероятность «утечки информации» была очень

мала, однако все равно у меня возникало чувство, что я нарушаю правило

конфиденциальности в отношении своих информантов.

Я все меньше и меньше делилась с ней впечатлениями, и мне удалось

перестроить наше общение, но за счет определенного напряжения между

нами, а затем прикладывать усилия, чтобы снять и его. Однако я

извлекла хороший урок на будущее: выстраивая взаимоотношения с

информантами, и прежде всего с принимающей семьей, надо стараться с самого

начала определять границы «дозволенного» и «недозволенного» и соблюдать

их по возможности мягко, но неукоснительно, дабы у твоих информантов

или проводников не возникало ощущения «неадекватности обмена».

Тем не менее, я не разделяю распространенного мнения, что

исследователь в поле всегда должен соблюдать дистанцию в отношениях с

информантами и что ее отсутствие ведет к субъективности и искажению

восприятия и интерпретации. В моей практике было несколько случаев,

когда между мной и информантками, практически с первых минут общения,

возникала взаимная симпатия и притяжение. Это подобно любви с

первого взгляда — и что с ней прикажете делать? Душить ее? Бежать от нее?

Конечно, нет. Более того, ранее мне представлялось, что свое поле надо

любить и в своих информантов надо влюбляться — это только

обостряет исследовательский интерес и облегчает доступ. Флер влюбленности

все равно опадет, а во время работы с «отчужденным» от объекта

материалом — текстами интервью и полевых дневников — происходит

необходимое для анализа отстранение. Хотя, конечно, существует опасность

«в пылу влюбленности» что-то не заметить, упустить, но здесь уже должен

срабатывать профессионализм. Однако теперь, глядя на опубликованный

«плод» такой «влюбленности» в информантов и переосмысляя опыт деся-