1.2. Текстовая деятельность как составляющая журналистской практики

Понятие текстовая деятельность по отношению к ра­боте журналиста над материалом, предназначенным для публикации/трансляции, обнаруживая некоторый тер­минологический и смысловой параллелизм с традицион­ным для лингвистических теорий понятием речевая дея­тельность, существенно шире последнего. Речевая деятель­ность включает коммуникативные намерения отдельного субъекта высказывания и языковые средства его реализа­ции. Термин «речевая деятельность» используется также в теории речевых актов, ядро которой составляют идеи ан­глийского логика Дж. Остина [105]. В центре внимания теории речевых актов — коммуникативно-целевая семан­тика, которая касается целенаправленной деятельности носителей языка. Единицей анализ в этой теории явля­ется отдельное высказывание, а объектом исследования «акт речи, состоящий в произнесении говорящим пред­ложения в ситуации непосредственного общения со слу­шающим» [там же, с. 11].

Субъект текстовой деятельности комплексный. В жур­налистской практике очевидно разделение труда в созда­нии общего смысла высказывания не только относитель­но конкретного сообщения, но и издания в целом. Об этом заботятся и автор, и редактор, и режиссер кинохроники, и информационные службы. Не случайно журналистские тексты получают определение «коллажные» [117, с. 557]. С точки зрения объекта, текстовая деятельность в СМИ (исключая интерактивные опросы и программы прямо­го эфира: они опираются на другую, спонтанную речевую ситуацию) не предполагает непосредственного включе­ния в общение адресата сообщения. Она лишь прогнозирует реакцию читающего/слушающего. Этот прогноз является её структурообразующим компонентом.

Возникающие в ходе текстовой деятельности новые смыслы и оценки ориентируют в процессах, происходя­щих в реальном мире. Это обусловлено когнитивной при­родой самого языка, «...феноменология, экзистенциа­лизм, философская герменевтика весьма убедительно продемонстрировали, что интерпретация, понимание и даже сам язык не только коммуникативные процессы, а являются проблемами поиска человеческой позиции, поисками человеческого бытия, иными словами — яв­ляются проблемами метафизики, трансцендентальны» [140, с. 45].

Язык — это своеобразный код, состоящий из особого рода знаков, потенциально связывающих нас с вещным миром (или связывающих мир с нами). Уникальность этой ситуации наивно, но тонко передает Г: Маркес в ро­мане «Сто лет одиночества». В метафору глобальной за­бывчивости, охватившей жителей колумбийского селе­ния Макондо, он вплетает рассказ героя о том, как люди, теряя память, стали писать таблички с названием над каждым предметом, помечали и животных. Постепенно записи усложнялись: « «Это корова, её нужно доить каж­дое утро, чтобы получить молоко, а молоко надо кипя­тить, чтобы смешать с кофе и получить кофе с молоком». Вот так они и жили в постоянно ускользающей от них действительности, с помощью слова им удавалось задер­жать её на короткое мгновение, но она должна была не­избежно и окончательно исчезнуть, как только забудет­ся значение букв» [96, с. 49].

Именно эта сторона языка — отношение между озна­чающим и означаемым — получает интересные познава­тельные коннотации во многих междисциплинарных ис­следованиях. Так, немецкий философ М. Хайдеггер процесс превращения знака из указания в обозначение свя­зывает с изменением отношения к истине, с проникнове­нием в неё. Сам язык осмысляется им через слово сказ: «... мы называем существо языка в целом «сказом», при­знаваясь, что даже и теперь ещё не угадано то, чем еди­нятся все отношения. <...> Помня о древнейшем употреб­лении этого слова, мы будем понимать сказ от оказыва­ния в смысле показывания и употребим для обозначения такого сказа, настолько в нем покоится существо языка, старое, достаточно засвидетельствованное, но умершее слово: коз. Выставляемое для показа ещё недавно назы­валось «казовым». Покупателя привлекали «казовым товаром». Говорили о «казовом конце действительно­сти» — её броской стороне.

Существо языка есть сказ в качестве такого коза. <...> Язык говорит, поскольку весь он — сказ, т. е. показ. <...> Язык говорит, поскольку, достигая в качестве каза всех об­ластей присутствия, он дает явиться или скрыться в них всему присутствующему. Собственно мы слушаем язык таким образом, что даем ему сказать нам свой сказ. Собы­тие в требовательном препоручении человека его собствен­ному существу дает сказу достичь речи. Путь к языку при­надлежит обусловленному событием сказу. В этом пути, принадлежащем существу языка, таится его собственная суть. Это путь событийный. В качестве сказа существо язы­ка есть осуществляющее указывание, которое как раз от­влекается от самого себя, чтобы высвободить показанное в особенность его явления. Язык есть дом бытия, ибо в каче­стве сказа он способ события, его мелодия» [ 146, с. 256-266, 269-270,272]. При этом событие в концепции Хайдеггера — это особая внутренняя область, в которой соприкасаются че­ловек и бытие. «Слово «Событие», — пишет ученый в дру­гой работе, — выросло из органичности языка. Er-eignet [происходить, случаться] изначально значит eraugen, т. е. замечать, приближаться к себе во взгляде, присваивать. Сло­во «Событие» мы должны теперь использовать как ведущее слово в деле мышления... Мыслить Событие как Со-бытие — значит доводить до строения мерцающее в себе цар­ство. Материал для самосозидания этого парящего строения мышление берет из языка. Ибо речь есть наиболее нежное и восприимчивое всепроникающее вибрирование в паря­щем здании сбывающегося. Поскольку наша сущность обо­собилась (vereignet) в языке, мы обитаем в Событии» [145, с. 76].

Примечательно, что сам Хайдеггер в своих философ­ских работах преподает блестящие уроки познания исти­ны из пристального вглядывания в язык. «Попробуем, — приглашает философ, — прислушаться к языку. О чем он говорит в слове «пространство»? В этом слове говорит простирание. Оно значит: нечто просторное, свободное от преград. Простор несет с собой свободу, открытость для человеческого поселения и обитания... Простирание про­стора несет с собой местность, готовую для того или ино­го обитания» [146, с. 314].

В одной из ранних работ по эстетике художественно­го творчества М.М. Бахтин представляет структуру сло­ва, делая акцент на деятельно-осмысляющей стороне язы­ка. В этой структуре он выделяет:

• звуковую сторону слова, собственно музыкальный мо­мент его;

• вещественное значение слова (со всеми его нюансами и разновидностями);

• момент словесной связи (все отношения и взаимоот­ношения чисто словесные);

• интонативный (в плане психологическом — эмоцио­нально-волевой) момент слова, ценностная направлен­ность слова, выражающая многообразие ценностных отношений говорящего;

• чувство словесной активности, чувство активного по­рождения значащего звука.

«Мы подчеркиваем, — пишет ученый, — что дело идет о чувстве порождения значащего слова: это не чувство голого органического движения, порождающего физичес­кий факт слова, но чувство порождения и смысла и оцен­ки, то есть чувство движения и занимания позиции цель­ным человеком, движения, в которое вовлечен и орга­низм, и смысловая активность, ибо порождается и плоть и дух слова в их конкретном единстве» [16, с. 62].

Итальянский семиотик, эстетик, историк средневеко­вой литературы У. Эко разрабатывает понимание языка лингвистом Ф. Соссюром с позиций семиологии. «Семи­ология, — пишет он, — изучает не мыслительные операции'означивания, но только коммуникативные конвенции как феномен культуры (в антропологическом смысле сло­ва)» [157, с. 54]. Семиология изучает различные семиоти­ческие системы и рассматривает их как «модели, объяс­няющие мир, в котором мы живем (ясно, что, объясняя мир, они одновременно его конструируют). <...> Среди таких систем язык выделяется как первичная моделиру­ющая система: мы воспринимаем мир, пользуясь моде­лью, предложенной самим языком» [158, с. 409]. Язык в теории Соссюра — это общественный продукт речевой способности и система конвенций, принятых в том или ином обществе. Эти конвенции обеспечивают реализа­цию речевой способности говорящими. Эко рассматри­вает язык как один из кодов, способных передавать и со­здавать информацию в процессе коммуникации. «Языком <...> следовало бы назвать систему, которая объясняет сама себя путем последовательного разворачивания все новых и новых конвенциональных смыслов» [157, с. 53]. Изучая механизм создания этих смыслов, Эко переносит акцент на исследование отношений между означающим и означаемым. Означающее для Соссюра — это акусти­ческий образ, в основе которого звукоряд. Означаемое — образ вещи, рождающийся в уме и соотносящийся с дру­гими такими же образами. <...> Означающее и означае­мое представляют неразрывное единство [133, с. 99]. Эко добавляет, что «связь означающего и означаемого произ­вольна, но она навязана языком..., она не может быть из­менена по усмотрению говорящего. Напротив, именно необходимость подчиниться коду помогает уловить разницу между обозначаемым и понятием, умственным представлением, смешение которых и вызвало нарекания разного рода критиков соссюровской лингвистики, счи­тавших это неразличение опасной уступкой интеллекту­ализму» [157, с. 52]. При этом означаемое для Эко — это то, что «благодаря коду вступает в семасиологические от­ношения с означающим. Иными словами, благодаря коду определенное означающее начинает соотноситься о опре­деленным означаемым» [там же].

Для дальнейшего развития своей концепции итальян­ский ученый по-новому использует термин коннотативное значение. В традиционном для лингвистики понима­нии, коннотация — это эмоционально-экспрессивные, стилистические добавки к семантике слова. У Эко кон­нотация «рождается именно тогда, когда означающее и означаемое формируют пару, которая становится означа­ющим нового означаемого»: петух — оперенное двуногое, кукарекающее на рассвете (денотативное значение — обо­значение некоего образа); дать петуха — сфальшивить при пении (созначение — первичная коннотация); подпе­вая оппозиции, министр регулярно давал петуха — произ­носил лживые речи (вторичная коннотация) [там же]. Означающее предстает как производитель новых значений и созначений. «Таким образом, — пишет Эко, — означаю­щее все более и более предстает перед нами как смыслопорождающая форма, производитель смыслов, исполня­ющийся множеством значений и созначений, благодаря корреспондирующим между собой кодам и лексикодам» [там же, с. 57]. Исходные значения устанавливаются ко­дом. Они идентифицируют предмет и легко «считываются» всеми. Созначения — это вторичные коды (или лексикоды). Они присущи только какой-то части носителей языка. Субъект, овладевая вторичными кодами, вовлека­ется в коммуникацию. Язык как код устанавливается и крепнет в процессе общения [там же].

В работах по типологии культуры Ю. М. Лотман, опре­деляя специфику функционирования языка в социокуль­турном пространстве, уточняет отношение к языку как коду и подчеркивает роль несобственно лингвистического в подходе к явлениям языка: «Код не подразумевает истории, т.е. психологически он ориентирует нас на ис­кусственный язык, который и предполагается идеальной моделью языка вообще. «Язык» же бессознательно вызы­вает у нас представление об исторической протяженно­сти существования. Язык — это код плюс его история» [87, с. 13].

Наблюдения за речевой практикой подтверждают пер­спективность подхода к специфике языка с разных, не только собственно лингвистических позиций и возмож­ность получения новых знаний о языке и о мире. Так, язык тоталитаризма вырабатывал свои идеологемы (установки, предписания, облеченные в языковую фор­му) и «перекрывал» оригинальное значение высказыва­ния. В воспоминаниях о Борисе Пастернаке его сын Евгений Пастернак рассказывает о выступлении отца в 1948 году на поэтическом вечере «Поэты за мир, за демокра­тию». Тот читал стихотворение «Рассвет», вошедшее в роман «Доктор Живаго»: «Пастернак очень смеялся, когда узнал, что Сурков считал адресатом стихотворения Ленина, поскольку тогда слово «завет» («Всю ночь читал я твой завет / И, как на исповеди, плакал») воспринималось только в сочетании «заветы Ильича» » [Пастернак 108, с. 628]. Действительно, сфера религиозной семантики была отодвинута тоталитарным языком в пассивный запас.

Подробный анализ языка политического тоталитариз­ма и механизм идеологического переосмысления всех составляющих культуры (философии, этики, религии, искусства) представлен в монографии Н. А. Купиной «Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции». Ори­гинальность этого исследования в том, что автор рассма­тривает «Толковый словарь русского языка» под редак­цией Д. Н. Ушакова (далее ТСУ) как уникальный памят­ник тоталитарного языка и показывает, как словарь может стать источником несобственно-лингвистической инфор­мации, в том числе идеологической: «Все наше незыбле­мо, нерушимо. Атрибуты незыблемый, нерушимый механи­чески соединяются со всем советским, а соответствующие прилагательные иллюстрируются в ТСУ тенденциозно идеологизированными контекстами. <...> Все «ненаше» подвержено ослаблению, разрушению. <...> В целом кон­струируется идеологема буржуазная мораль с синонимом аморальный и антонимом советская (коммунистическая) мораль» [80, с. 39].

Сложность природы языка, процессов его функциони­рования, механизмов восприятия, которые определяют эффективность всех других компонентов деятельности журналиста, обосновывают необходимости выделить тек­стовую деятельность в самостоятельную форму творчес­кой практики журналиста, определить её специфику, ос­мыслить пути её оптимизации.

В новой ситуации это особенно важно. Журналисти­ка осваивает новые для себя и для общества темы и аспек­ты деятельности государственных, частных лиц и институтов. Инвентарь имеющихся в распоряжении прессы средств приходится постоянно пополнять, переосмыс­лять, обновлять, «встраивать» в систему существующих норм языка. Освоение нового связано с поиском языко­вых моделей, способных дать имя явлению и включить это имя в широкие аксиологические, парадигматические и синтагматические связи, объективируемые в тексте. Так, в передаче НТВ «Глас народа» (19.01.01) при обсуж­дении правовых вопросов возникает номинация «селек­тивное правосудие» (в России). Журналист «раскручи­вает» возможные смыслы и оценки данного определения, осваивая новую речевую модель и внедряя её в сознание телеаудитории.

С точки зрения содержания, текстовая деятельность имеет комплексный характер: выбор средства номинации и синтаксических конструкций, корректировка стили­стического регистра, определение жанрового макета и формы общения с читателем, «размещение» автора в тек­сте, владение категориями актуализации (речь идет о сильных позициях текста: заголовок, подзаголовок, за­чин, концовка) и приемами объемно-графическое члене­ния текста. Большая часть перечисленного — общие ка­тегории поэтики, но документальная основа журналист­ского текста и границы публицистического стиля как функциональной разновидности языка, а также техничес­кие параметры (особые приемы верстки текста, ориента­ция на видеоряд, звуковые отбивки) специфицируют их проявление в СМИ.

Поиски знаков, адекватных информации, полученной в процессе познания, оценки и осмысления объекта, пред­полагают владение определенными речевыми навыками, знание словаря, обращение к системе норм языка. Но даже при относительно точно найденном знаковом экви­валенте действительности в текстовом окружении семантика слова может трансформироваться. Вследствие чего искажается оригинальное значение высказывания, пере­крывается доступ к пониманию текста или расширяется круг его возможных интерпретаций. И если художествен­ный текст предполагает это «мерцание» смыслов, то воз­никновение в журналистском тексте так называемых «шумов» (не предусмотренных автором вариантов пони­мания) приводит к коммуникативным провалам. Причем эти провалы возможны из-за ослабления ценностно-осмысляющего отношения пишущего к любой стороне язы­ка в процессе текстовой деятельности. Механическое употребление слова без учета его оригинального значе­ния создает при чтении текста весьма опасный смысл: «Действующий сегодня Закон "Об образовании" бук­вально расстреливается критиками, которые требуют его ревизии» (ЧП, 2000, №32). Слово буквально, т. е. действи­тельно, на самом деле, воспроизводит ситуацию, при ко­торой критики из пистолетов палят по закону, вероятно, воплощая в жизнь мечту поэта о том, чтобы к штыку при­равняли перо. Заголовок «ТОЛСТЫХ ПОДДЕРЖАЛИ ВСЕ» (СЭ, 01.12.99) приводит к неясности из-за актуа­лизирующейся омонимии при наборе прописными бук­вами фамилии президента Профессиональной футболь­ной лиги (вариант, снимающий омонимию, Все поддер­жали Толстых). Конечно, омонимия может быть задана программой высказывания и намеренно вплетена в изло­жение. В подобных случаях запрограммированная неяс­ность вовлекает читателя в осознание новых смысловых связей, увиденных журналистом в мире, и увлекает кра­сотой игры, как в материале «НОВЫЕ ТОЛСТЫЕ» (НГ, 05.12.96). Заголовок — это и игра омонимов, и игра с по­пулярным в середине 90-х годов клише «новые русские». Текст — попытка объяснить престиж толстых журналов в глянцевых обложках. «Жанр новых толстых, — пишет автор, — слизан, как нетрудно догадаться, с соответствую­щего буржуйского жанра, что, в общем, нормально. Сли­зана и самая общая идеология: глянцевые журналы име­ют также название "журналы успеха"».

В газетной речи даже орфография и пунктуация выпол­няют не только нормативную функцию, но и смыслообразующую. Так, из-за неверно поставленной запятой вмес­то дополнений, называющих противостоящие в действи­тельности стороны, происходит ошибочное объединение на правах однородных конструкций определения и допол­нения и смещается информационный фокус высказыва­ния: «Фишка, как говорят телевизионщики, заключается в том, что до сих пор позиции канала, выражающего инте­ресы Смольного и господина Коцюбинского, не только не совпадали, но находились в крайнем противоречии» (Ъ, 27.10.00). Отсутствие запятой после слова Смольного «при­миряет» интересы Смольного и Коцюбинского, которые якобы выражают позиции телеканала, в то время как кон­фликтующие стороны — канал и Коцюбинский. Однород­ными, для того чтобы высказывание соответствовало дей­ствительности, должны быть дополнения канал и Коцю­бинский, поэтому запятую следует ставить после слова Смольного (... до сих пор позиции канала, выражающего интересы Смольного, и господина Коцюбинского не толь­ко не совпадали, но находились в крайнем противоречии).

Журналистская практика предполагает создание не только нейтральных высказываний, но и эмоционально-экспрессивных. Эмоционально-экспрессивный аспект высказывания ориентирован как на говорящего, так и на слушающего. «В первом случае он позволяет выразить свое отношение к событию, во втором способствует убеж­дению, воздействию на волю слушающего» [33, с. 646]. Здесь автор-журналист обращается к выразительным приемам изложения, которые требуют определенных навыков письма и создают напряженную творческую ситу­ацию. Образные сегменты текста рассчитаны на возмож­ность «увидеть» написанное, уловить основание перено­са значения с одного явления на другое, осознать знак оценки, если она выражена непрямо, почувствовать не­обходимость перехода в другой стилистический регистр. Внимание субъекта текстовой деятельности в процессе ценностно-осмысляющего отношения к отбираемому языковому материалу в этом случае более пристальное, так как коммуникативные неудачи могут привести к ре­дукции содержательно-оценочной стороны высказыва­ния, неверным интерпретациям, утрате доверия к источ­нику сообщения. Так, в приведенном ниже фрагменте на формально-логическое противоречие нанизывается об­разное и препятствует восприятию комментария к собы­тию: «Березовский, доказывая блестящие перспективы своего оппозиционного движения, в одном все-таки прав. В России отсутствует четко структурированная партий­ная система, на политическом поле царят разброд и шата­ние» (ЧП, 2000, № 32). Логическое противоречие: прав в одном. Одно — это два аргумента: 1) отсутствие структу­рированной партийной системы; 2) разброд и шатание на политическом поле. Образное противоречие содержится в метафоре: царят разброд и шатание. Две картины не сли­ваются в целое: в переносном значении царить — господ­ствовать, преобладать, безраздельно править (128, т.4. с. 633); шатание — неустойчивое положение, колебание, непостоянство (там же, т.4, с. 703). Некоторые компонен­ты значения слова разброд также ослабляют целостность образа: отсутствие единства, согласованности (там же, т.4, с. 587).

Способом выразительной подачи информации явля­ется и графическое членение текста. Статья «Петербург­ский форум: период упадка» (ДП, 19.06.00) состоит из вводки и трех частей, каждая из которых отбита от пре­дыдущей и начинается шрифтовыми выделениями:

«ДАЖЕ МЕСТНЫЕ ЧИНОВНИКИ высокого ранга шепчутся, что "делать на форуме нечего"».

«ДАЖЕ ВНЕШНЕ все на четвертом форуме было не так размашисто, как раньше».

«ДЕЛО ДОШЛО до сочинения всенародной бизнес-элитой анекдотов».

Смысловая и синтаксическая усеченность выделенных фраз, спровоцированная графикой, не формирует вырази­тельных добавок. Шрифтовые маркировки не представля­ют собой законченных конструкций и не считываются са­мостоятельно. Напротив, первая и вторая приводят к тав­тологию, третья — к речевой недостаточности.

Ценностные ориентиры текстовой деятельности выраба­тываются журналистами в процессе становления демокра­тического государства и состоят из традиционно общеприз­нанных ценностей в СМИ — объективности изложения, адекватности, глубины раскрытия темы, непредвзятости, оперативности. Сегодня ценности обнаруживают более широкий спектр — рекламность, конкурентоспособность, сенсационность, увлекательность, подчеркнутая оппози­ционность, комплиментарность, желание (или необходи­мость) скомпрометировать противника. Разные журна­листы, разные издания выбирают из этого спектра свои ценностные ориентиры. Этот выбор определяется новой структурой и политикой государства и условиями рынка, в который попадает пресса как промышленная отрасль — медиаиндустрия [54, с. 3].

Освобождение от одной жесткой идеологии измени­ло роль журналистки и журналиста в демократическом обществе. От констатации идей, исполнения чьей-либо воли СМИ перешли к признанию в своей практике при­оритета творческой личности, самостоятельной в суждениях, оценках, выборе жизненных идеалов. Преодоление необходимости передавать в тексте СМИ только готовую, одобренную, скорректированную «картину мира» привез­ло к преодолению стандартного макета журналистского текста. Появилась даже новая номинация медиа-собы­тие — событие, обогащенное отношением к нему. Это обогащение реализуется в текстовой деятельности сред­ствами языка, теми, которые У. Эко назвал коннотация­ми или лексикодами. Информация особым образом ко­дируется. Восприятие её связано с «прорывом» через язык-код. В газете эти коды ориентированы на широкий контекст, на возможность дистантного повтора в новых текстовых условиях. В заголовке «Террористы дышат на Ладена» улавливается лишь звуковая игра, сближающая устойчивое выражение «дышать на ладан» {находиться при смерти) с номинацией, включающей имя реального человека. Текст укрепляет более тесную смысловую связь: «По сравнению с такими известными террористически­ми организациями, как ИРА, ЭТА и боевиками Бен Ладе­на, наши ваххабиты совершенно бесталанны» (ОГ, 2000. №41). На телевидении и радио коды рассчитаны на уст­ное восприятие сообщения, поэтому «ключ» к их «де­шифровке» дается сразу: «Лужков и есть член семьи сво­ей жены. Хотя нет. Я придумал сокращение. Его жену звать Леной, стало быть, он член Лениной семьи, то есть Ленин муж. Чей муж? Ленин. То есть можно говорить Юрий Михайлович Ленин. Юрий Михайлович Ленин позвал меня на теледебаты» (ОРТ, 03.09.99).

Появление в тексте фрагментов, способных увлечь адресата красотой языковой игры, перевести чтение из процесса получения информации в процесс её раскоди­рования, увеличивает поле возможных интерпретаций и реинтерпретаций сообщения. Для демократического об­щества, предполагающего сосуществование различных точек зрения, самостоятельность в суждениях и оцен­ках, — это безусловно важно. Но форсированный язык прессы может привести и к искажению информационно­го фокуса материала, к снижению порога ответственно­сти автора, печатного органа за объективность передан­ного по каналам СМИ сообщения. В этих условиях сре­ди ценностных ориентиров современной прессы вперед выходит такой, как ответственность за достоверность пе­редаваемого материала.

Французский философ Жан Бодрийяр, наблюдая за репортажами американских тележурналистов с театра военных действий, приходит к пессимистическому выво­ду: «... война, превратившись в информацию, перестает быть реальной войной и становится войной виртуальной; и подобно тому, как все, проходящее через психику, слу­жит поводом для бесконечных туманных рассуждений, — так же все, что пропускается через информацию, стано­вится предметом нескончаемой спекуляции. <...> Нам остается лишь считывать с наших экранов симптомы во­енных эффектов и бесконечных разговоров по поводу войны» [20, с. 33, 35]. Что насторожило Бодрийяра в те­левыпусках? Модальное преобразование реального за счет форсирования оценок, эмоций, отработанность ре­жиссерских приемов монтажа, нарезки действительного. Об этом же пишет и американец Дж. Блекер, подчерки­вая, что эксплуатация формы подачи материала при со­временной технике трансляции информационного сигна­ла искушает журналистов. Телезрители каждый вечер оказываются погруженными в «сверкающий, пронзи­тельный мир, где перехватывает дыхание, кровь бурлит от адреналина, а одна кульминация переходит в другую. Зрители в состоянии вечного предвкушения чего-то еще более остренького» [Блекер 19, с. 90]. Документальная информация, пропущенная через технические эффекты, начинает восприниматься только эмоционально. «Мы пребываем уже не в логике перехода возможного в дей­ствительное, но в гиперреалистической логике запугива­ния себя самой возможностью реального» [20, с. 33]. Фи­нальная фраза статьи Бодрийяра — «... в современной коммуникации нет больше собеседника» [там же, с. 35] — может быть воспринята как призыв к журналистам быть менее «техничными», менее выразительными, чтобы про­исходящее не казалось спланированным, срежиссирован­ным Их волей. Вероятно, иллюстрацией к этим рассуж­дениям может стать американский фильм, снятый в 1998 г., «Хвост виляет собакой» о знаменитой синей комнате, в которой мастерски создается и транслируется по каналам СМИ виртуальная версия войны в Албании, способная отвлечь избирателей от похождений кандидата в прези­денты.

Журналисты печатных изданий, пытаясь завоевать читателей, тоже форсируют выразительную сторону выс­казывания, «нарезая» новые слова, монтируя цитаты, обрушивая на читателя шквал «чужой» для публицисти­ческого стиля лексики. Но какие бы причудливые фор­мы для своего сообщения ни выбирал журналист (творчес­кая раскованность и современные средства трансляции информации это позволяют), ему следует прогнозировать результат своей текстовой деятельности. Языковая «упа­ковка», важная в условиях борьбы за читателя, должна содержать сигналы того, что это лишь «упаковка», при­ем, лексикод. Виртуальное не должно заслонять реальное. Варианты интерпретации — иметь границы. В радио- и тележурналистике, когда ведущий хочет переместить акцент с фактуальной составляющей материала на ком­ментирующую, используются сигналы-обращения к ад­ресату сообщения: «давайте вернемся к словам нашего корреспондента в преданном репортаже», «что стоит за этим высказыванием», «вдумаемся в смысл прозвучавших слов». Газета тоже активно участвует в этом смещении акцента, увеличивая комментирующие компоненты тек­ста за счет редукции событийных и предлагая варианты чтения — вскрытия кода: «Для этого он (Путин), соглас­но тому же распоряжению действующего престолоблюстителя, должен "консолидировать общество", "сплотить вокруг себя тех, кому в новом, XXI веке предстоит обнов­лять великую Россию". В раскавыченном виде это обозна­чает собирание политической элиты, разделенной ныне на несколько конкурирующих фаланг, и утверждение себя, т. е. Путина, в качестве её "единого и неделимого" вождя» (ОГ, 1999, № 33). Цитаты «прочитываются» пи­шущим по-своему, и это оговаривается в тексте.

Журналисты, критически оценивая свое творчество в условиях свободы слова, все чаще связывают эффектив­ность СМИ с вопросом о том, насколько материал, сде­ланный мастерски, соответствует реальному положению вещей. «Спору нет, — пишет в "Общей газете" политичес­кий обозреватель Андрей Быстрицкий, — влияние медиа колоссально, но ни при каких обстоятельствах не может заменить реальность. <...> Журналистам не надо никем себя воображать, а просто раз и навсегда решить, чем же все-таки надо заниматься. Дело в том, что, в общем-то, с журналистской точки зрения, все люди делятся на три категории: участники событий (важные и не очень), экс­перты (это те, кто знает или участников, или обстоятель­ства дела) и наблюдатели. К последним относятся и сами журналисты. И задача очень проста: не обличать, не кри­чать, а более или менее связно изложить имеющуюся информацию» (ОГ, 2000, № 44).

Мера включенности журналиста в текстовую деятель­ность может быть рассмотрена как важный показатель Уровня профессионального мастерства. Причем слово «мастерство» по отношению к текстовой продукции име­ет не только прикладной характер. Тиражирование тек­стов СМИ, рассчитанных на периодичность и воспроиз­ведение в массовом количестве, — это тиражирование образа жизни, миропонимания, вкусов, оценок, т. е. фор­мирование менталитета современников. Подобный под­ход к этой стороне журналистской практики отвечает современному состоянию развития общества и языка как важного компонента культуры.