V, 507). К этому времени были написаны уже и «Братья-разбой-

пшш» (ср. письмо Вяземскому, 11 ноября 1823 — V, 518): таким

образом, в своем восприятии и воспроизведении Байрона Пушкин

миновал посредствующее влияние его русского переводчика.

Вместе с переводчиком Жуковским Пушкин в свою очередь стано-

вится учителем русских байронистов. Традиция русской романти-

ческой поэмы восходит прежде всего к этим счастливым попыт-

кам усвоения на русской почве нового байронического жанра,

к Пушкину еще в большей степени, чем к Жуковскому. Третьим

присоединяется к этой группе зачинателей ученик Жуковского

и Байрона — Козлов, как автор популярного в свое время «Чер-

неца» (1825). Под влиянием этих русских байронистов во второй

половине 20-х и в начале 30-х гг. новый литературный жанр по-

лучает в русской поэзии широкое распространение: оригинальные

поэты, как Баратынский, второстепенные подражатели, как

Ал. Шишков 2-й, забытые и неизвестные писаки, как П. Машков

или И. Косяровский, с одинаковой настойчивостью следуют примеру

40

Байрона и Пушкина. Изучение «массовой продукции» в области

романтической поэмы и критических отзывов о ней в современ-

ных журналах в высшей степени поучительно. Оно подчеркивает

значение «байронизма» как литературного явления пушкинской

эпохи и отчетливо выделяет те элементы художественного строе-

пня «байронической поэмы», которые оказались исторически дей-

ственными в поэтическом сознании современников Пушкина. Как

и рецензии на «южные поэмы», эти подражания подтверждают

выводы стилистического анализа и помогают нам сосредоточиться

на актуальных для того времени эстетических проблемах, вызван-

ных появлением нового жанра.

Таким образом, для критики 20-х гг. вопрос о влиянии Бай-

ропа на Пушкина имел определенное решение: никто не сомне-

вался в том, что Пушкин учился у Байрона, как поэт может

учиться у поэта, впервые подсказавшего ему новый тип художе-

ственного совершенства, более соответствующий вкусам и настрое-

ниям повой литературной эпохи. С одной стороны, для современ-

ников была еще непосредственно очевидна и памятна вся новизна

и неожиданность появления в русской поэзии таких произведе-

ний как «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», и

тем самым яснее обрисовывались те образы, которыми вдохнов-

лялся Пушкин. С другой стороны, критика начала 20-х гг., воспи-

танная на традициях классицизма, привыкла к каждому поэти-

ческому произведению подходить именно с художественной точки

зрения, судить об отношении его к «законам прекрасного» и тра-

диционным литературным жанрам, к предшественникам и совре-

менникам, ставить вопрос о его поэтических достоинствах и недо-

статках, о новых достижениях начинающего автора и т. д. Так

думал о поэзии сам Пушкин, например, когда он писал в шутли-

вой форме: «У вас ересь. Говорят, что в стихах — стихи не глав-

ное. Что же главное? проза? Должно заранее истребить это го-

нением, кнутом, кольями...» (Л. С. Пушкину, 14 марта 1825 —

V, 542).

Конец 20-х гг. был временем зарождения у нас критики фи-

лософской. В статьях И. Киреевского, С. Шевырева, даже в фелье-

тонах Надеждина, отстаивающего позиции классицизма, звучат

уже новые ноты: впервые выдвигаются вопросы «мировоззрения»

и «психологии». Надеждин, например, сознательно полемизирует

с критиком «Сына отечества»: для его противника поэзия Бай-

рона есть прежде всего новое явление в искусстве, ответившее на

потребность современников в новом идеале художественно пре-

красного; для Надеждина — это новое жизненное явление, отве-

чающее известным философским и моральным запросам времени.

«Если принять вместе с автором журнальной статейки... „что от-

личительный характер байронизма состоит в умении рассказывать

с середины происшествия или с конца, не заботясь вовсе о спая-

нии частей, то мы можем вести счет нашим Байронам дюжинами.

Неблагодарная забота о спаянии частей в наши времена у наших

41

поэтов — отнюдь не днковипкаі.. Но Байроп, кажется, имел кое-

что побольше п поважнее: и ежели люди бросились на его поэмы,

как алкающие в Аравийской пустыне к источнику ключевой воды,

то, верно, не по причине царствующего в них беспорядка, кото-

рого ужасаются пе одни только педанты» (BE, 1829, ч. 165, № 8

и 9: «Полтава, поэма А. Пушкина», с. 19). Интересно отметить

позицию Надеждина в вопросе о влиянии Байрона на Пушкина:

«Как же можно сравнивать его с Байроном? Они не имеют ничего

общего, кроме разве внешней формы нзложення, которая ни-

когда и нигде не может составлять главного...» (с. 21). В этих

словах впервые дается формула, которая не раз будет потом воз-

вращаться в тех случаях, когда сравнение «мировоззрения» или

«психологии» обоих поэтов приводит, как можно было предвидеть

заранее, к неопределенным или отрицательным выводам.5

Философская критика 30-х гг., возникшая под немецким влия-

нием, и общественная критика 40-х гг., начиная с Белинского и

до наших дней, ничего пе открыла существенного в том вопросе,

который нас интересует ближайшим образом: удаляясь все больше

от произведений Пушкина и Байрона, теряя то непосредственное

ощущение событий, которое было у современников, она погружа-

ется в неплодотворные и неопределенные рассуждения о харак-

тере обоих поэтов, об условиях окружающей среды, о религиозной,

нравственной и общественной интерпретации созданных ими ти-

пов и т. д. Но один из ранних биографов Пушкина, Анненков, мо-

жет быть, менее других утративший непосредственную свявь с его

эпохой, предлагает постановку интересующего нас вопроса, кото-

рая кажется удивительно верной и точной. Анненков отлично

знает, чему учила нас всех общественная критика его времени,

«об общей настроенности века», «о духе европейских литератур»,

и не пытается возражать своим друзьям; но, ссылаясь на отзывы

современников Пушкина, он говорит о влиянии Байрона на поэти-

ческое искусство Пушкина в ту эпоху, когда молодой поэт искал

новых форм и образцов для нового искусства. «Люди, следившие

вблизи за постепенным освобождением природного гения в Пуш-

кине, очень хорошо знают, почему так жадпо и с такою радостью

преклонился он пред британским поэтом. Байрон был указателем

пути, открывавшим ему весьма дальнюю дорогу и выведшим его

из того французского паправлепия, под которым он паходился

в первые годы своей деятельности. Разумеется, все, что впослед-

ствии говорено было об общей настроенности века, о духе евро-

пейских литератур, имело свою долю истины; ио ближайшая при-

чина байроновского влияния на Пушкина состояла в том, что он

один мог ему представить современный образец творчества. По-

немецки Пушкин не читал или читал тяжело; перевес оставался

на стороне британского лирика. В нем почерпнул он уважение

к образам собственной фантазии, на которые прежде смотрел

легко и поверхностно; в нем научился художественному труду а

пониманию себя. Байрон вложил могущественный инструмент

42

в его руки: Пушкин извлек им впоследствии из мира поэзии об-

разы, нисколько пе похожие на любимые представления учителя.

После трех лет родственного знакомства направление и приемы

Байрона совсем пропадают в Пушкине; остается одна крепость

развившегося таланта: обыкновенный результат сношений между

истинными поэтами!» (Анненков П. В. Л. С. Пушкин. Материалы

для его биографии. СПб., 1873, с. 96).

Разобраться в этих «сношениях между поэтами» поможет

только подробный анализ «южных поэм» Пушкина по сравпенню

с «восточными поэмами» Байрона.

Г л а в а II

СЮЖЕТ И КОМПОЗИЦИЯ

1

В противоположность героической эпопее, изображающей со-

бытия национальной и исторической важности, с ее обширным

эпическим сюжетом, богатым действующими лицами и эпизо-

дами, сюжет лирических поэм Байрона — новеллистический: рас-

сказывается отдельный случай из жизни частного лица. Пове-

ствование сосредоточено вокруг одного героя и одного события сю

внутренней жизни: обыкновенно это событие — любовь. Внешние

факты п действия, элементы фабулы имеют значение главным

образом как отражение внутреннего конфликта, как «симптомы»

душсвпых состояний героя: они раскрывают мир души, сосредо-

точенной на своих переживаниях. Если мы представим себе по-

ступательный ход повествования в эпической поэме в виде пря-

мой линии, то в лирической поэме оно замыкается в круг,

в центре которого — личность героя. Таково содержание

«Гяура» — любовь героя к Лейле, или «Паризины» — любовь Уго

к Паризпнѳ и семейная трагедия, с нею связанная, или «Аби-

досской невесты» и «Осады Коринфа». Такой же характер носят

сюжеты пушкинских поэм: любовь черкешенки к русскому плен-

нику, роман любви и ревности между Гиреем, Марией п Заремой,

между Алеко и Земфирой. Современники, приученные к герои-

ческому сюжету классической эпопеи, отмечают новеллистиче-

ский сюжет как своеобразное нововведение. «Повесть Кавказ-

ский пленник, — рассуждает Плетнев (СП, 1822, ч. 20, с. 24),—

написана в роде новейших английских поэм, каковые особенно

встречаются у Байрона. Рассматривая Шнльонского узника, мы

заметили, что в них поэт не предастся вымыслам чудесного, не

составляет обширного повествования, но, избрав один случай

в жизни своего героя, ограничивается отделкою картин, представ-

ляющихся воображению, смотря по обстоятельствам, сопровожда-

ющим главное действие...». Точно так же Булгарин в статье

43

«О характере п достоинстве поэзии Пушкина» (СО, 1833, т. 33,

с. 313): «...Пушкин так же, как и Байрон... избирает в герои

своих поэм не князей и рыцарей, по людей простого звания п

изображает случаи обыкновенные в частной жизни...». Критики

добросовестно недоумевают, к какому жанру отнести эти стихо-

творные новеллы; уже по поводу «Руслана и Людмилы» Пуш-

кину пришлось наслушаться подобных возражений со стороны

литературных староверов (НЗ, 1820, № 7): «Не стану доказы-

вать — можно ли назвать ее поэмою: в новейшие времена всякий

почти рассказ, где слог возвышается пред обыкновенным, называ-

ется поэмою, хотя прежде сие имя давалось только тем произве-

дениям, в коих описывались геройские подвиги касательно рели-

гии, нравственности или таких происшествий, которыми решалась

судьба царств, где если не заключалось участия целого челове-

чества, то по крайней мере какого-либо народа — и где причины

действий сверхъестественные» (при этом характерно подстроч-

ное примечание: «Поэмы в смешном и прочих родах суть паро-

дии; а дидактические — фальшивый род поэзии»). Влиянием

Байрона объясняется появление нового термина «повесть» («по-

весть в стихах» и т. п.) для обозначения романтического жанра:

из первых четырех «восточных поэм» — «Гяур» имеет подзаголо-

вок: «отрывок из турецкой повести» («А fragment of a Turkish

tale»), «Абидосская невеста» обозначается как «турецкая повесть»

(«А Turkish tale»), «Корсар» и «Лара» — просто как «повести»

(«А tale»).8 Сам Пушкин не придает значения подобным терми-

нологическим различиям: он называет «Кавказского пленника»

на протяжении короткого письма (В. П. Горчакову, окт,—ноябрь