Глава 4. Социалисты (Луи Блан, Бланки, Прудон)

Деятельность Люксембургской комиссии, председателем которой был Луи Блан, вызывала достаточно большой интерес у Анненкова, который посвятил ей отдельную главу своих записок. В конечном счете, результаты деятельность комиссии для политической жизни страны и ее экономики Анненков оценивает отрицательно. Как утверждает литератор, пока «одна часть Правительства выбивались из сил, чтобы поднять производительность Франции и возвратить ей утерянную силу от неожиданного удара, рядом с ними другая часть Правительства заседала в Люксембурге под председательством Луи Блана и добродушно разрушала в основании все, что первые придумывали на поверхности».⁹⁸ Значение Люксембургской комиссии, при этом, первоначально переоценивалось Анненковым, который в записях, сделанных непосредственно в марте 1848 года, утверждал: «в первый раз, может быть [с основания государства], в истории производительность целой нации [вопрос о личности и имуществе каждого доверено] подчинилась одному человеку, который хочет вернуть ее назад вследствие собственного догмата».⁹⁹ Однако вскоре Анненков убедился в том, что реальной власти Люксембургская комиссия не имеет (неудивительно поэтому, в его позднейшем сочинении «Февраль и март в Париже 1848 года» она упоминается лишь вскользь). На момент 1-го апреля 1848 года литератор отмечает, что единственной реальной мерой, которую приняла Люксембургская комиссия, был принятый 2-го марта декрет об отмене подрядной работы и об уменьшении рабочего дня (в Париже вместо 11 часов – 10, в провинции вместо 12—11). Однако даже такой малозначимый, в сущности, декрет видится Анненкову как крайне вредный: «Он разрушает, однакож, несколько промышленностей, которые с уменьшением одного рабочего, должны непременно вздорожать и таким образом не в состоянии уже выдерживать соперничество на иностранных рынках. Промышленности эти упадут непременно и выкинут на улицу несколько сотен работников без хлеба. Но это бы не беда. Тут как нельзя более приходятся старые слова: "Да здравствуют принципы, пусть погибнут колонии". Беда состоит в том, что Луи Блан провозглашает: "Да здравствуют принципы и да здравствуют колонии», а это невозможно. Очень скоро придет время, когда надо будет выбирать между этими вещами, чего знаменитый председатель никак и предположить не хочет».¹⁰⁰ Таким образом, Анненков, с одной стороны, указывает на незначительность конкретных действий, предпринятых комиссией, а с другой, даже в этих ничтожных мерах видит немалый вред – во всяком случае, потенциальный – экономике, а вслед за ней и социальной жизни страны.

В конце концов, Анненков приводит слова самого Луи Блана, произнесенные им в мае перед Национальным собранием, в которых этот деятель признается, что «Люксембургская комиссия была нечто вроде спасательного громоотвода или благородной воинской хитрости»¹⁰¹ – и не более того. Зато огромное значение для будущего Луи Блан, как передает Анненков, придавал в тот момент учрежденным им обществам рабочих – особенно обществу портных в Клиши. Сам же русский литератор оценивает опыт этого общества скорее как неудачный, поскольку «ничтожество платы, разумеется, привлекает единственно работников или несчастных или мало искусных, отчего и заказы не могут быть исполнены с должной скоростью и должным совершенством, а работники искусные уже вступают в общество по чувству самоотвержения и религиозности убеждений», что делает из ассоциации «монастырь или новое моравское братство».¹⁰²

Подобная бесцветность или даже вредность в практической деятельности, по мысли Анненкова, логически вытекает из слабости собственно теоретических построений Луи Блана. Утопичность его идей, «принимающая в соображение одни только психологические качества человеческой души и не обращающая ни малого внимания на составку и кристаллизацию общества посредством самого себя»¹⁰³, неоднократно подчеркивается литератором. Анненков вполне признает гуманность и благородство этой теории, но заостряет внимание на ее совершенной оторванности от реальности, которая проистекает из того, что она, в отличие от классической теории политэкономии, берется «предписывать абсолютные законы для труда и промышленности»¹⁰⁴, которые просто не могут существовать в реальности. По мысли Анненкова, принцип ассоциации как принудительной и совершенно равной во всех своих последствиях для всех ее членов формы организации, лежащий в основе теории Блана, не имеет ничего общего с той «возможной, спасительной и истинно свободной» ассоциацией, на которой основаны, «при всей кажущейся разнице, и теории сен-симонизма, фурьеризма, социализма». Таким образом, теория Луи Блана, логичность и последовательность которой только придали ей «то невыносимо тупое выражение, какое, например, представляла организация египетских каст»¹⁰⁵, как полагает Анненков, в силу своей оторванности от реальности не имеет ничего общего с настоящим социализмом.

Ту же оторванность от жизни как главный недостаток идей Луи Блана подчеркивал и Герцен. Мыслитель критикует Блана, как и других, достаточно талантливых представителей французской мысли (Жорж Санд, Мишле, Леру) за «христианство и романтизм, переложенные на наши нравы; дуализм, абстракцию, отвлеченный долг, обязательные добродетели, официальную, риторическую нравственность без соотношения к практической жизни»¹⁰⁶, которые пропитывают все их произведения. «Для них достаточны общие места из хрестоматии и казистые фразы»¹⁰⁷, замечает Герцен – и добавляет, что Блан и принял эти общие места за новую политическую экономию, а «добрую волю – за знание».¹⁰⁸ «Луи Блан думал, что достаточно сознания плачевного факта нищенства и задавленности трудящихся, чтоб помочь им» – и в этом глубоком заблуждении, по мысли Герцена, скрывается причина того, что этот «дилетант социализма», в сущности, не смог предложить никаких действительных средств для исправления общественной ситуации¹⁰⁹. Итак, Герцен сходится с Анненковым во мнении, что Луи Блан «в сущности никогда не понимал социализм». Однако Герцен подчеркивает важность его деятельности как единственного представителя социализма в правительстве. Истинный положительный смысл деятельности Люксембургской комиссии Герцен видит в том, что правительство в ее лице в принципе признало важность социального вопроса. «Много ли, мало ли сделала люксембургская комиссия – важность ее не подлежит сомнению: социальный вопрос сделался государственным. Такие вещи народ не забывает, как ни расстреливай его, ни депортируй. Временное правительство было вынуждено работниками назначить для них комиссию, – это первая церковь, данная христианам в древнем Риме; Луи Блан был первосвященник и проповедник нового храма. Речи Луи Блана раздавались глубоко в сердцах настрадавшихся не только от нужды – но от оскорблений. […] В заседаниях комиссии мало делали дела, но они иногда оканчивались слезами; это были торжественные литургии отроческого социализма, дружеские беседы, значительно действовавшие на развитие работников»¹¹⁰.

В важности этого «священнодействия» Герцен видит в какой-то степени и оправдание тому, что Луи Блан, удалившись в Люксембургский дворец, утратил влияние на правительство. Да и личные его качества, по мнению мыслителя, не подходили для политической борьбы: у Блана недоставало революционного нерва, «того беспокойного духа, подрывающего старое, ломающего без оглядки, дерзкого в отношении к прошедшему, сердящегося и находящего удовольствие в разрушении»¹¹¹.

Этот революционный нерв в полной мере был присущ многим крайним радикалам, которые не смогли после революции 1848 года войти в состав правительства, но активно участвовали в политической жизни страны через прессу и клубы. Одним из таких деятелей был, в частности, Луи Огюст Бланки.

Герцен характеризует Бланки как «революционера нашего века», который «понял, что поправлять нечего, что первая задача теперь – разрушать существующее»¹¹², и потому разорвал всякие связи с правительством и встал в жесткую оппозицию к нему. Мыслитель не дает подробного анализа идей Бланки, но утверждает, что республика, к которой он стремился и которую утвердил бы, придя к власти – «республика не на словах, а на самом деле»¹¹³.

В противоположность Герцену, Анненков достаточно невысоко определяет ценность социалистических идей Бланки. Он пишет, что «клуб Бланки, занятый постоянной конспирацией, не имел особенного социального направления, а равно принимал ассоциативные теории Блана, коммунистические – Кабета и продуктивной солидарности – Прудона, как удобные к подчинению и обольщению масс».¹¹⁴ Комичными кажутся публицисту и брожение умов, «страстная и страшная чепуха» бланкистского клуба, и нелепость мер, предлагаемых им для исцеления экономической ситуации.¹¹⁵ Таким образом, в представлении Анненкова, главной целью Бланки, которого литератор называет то «парижским Катилиною», то «Злым гением города», было завоевание собственной власти любой ценой через составление заговоров, «по влечению природы и ради удовольствия»¹¹⁶.

Таким образом, мы видим весьма крупное принципиальное расхождение в оценке Бланки со стороны рассматриваемых нами авторов. По-видимому, оно объясняется их принципиальным различием во взглядах на социальную республику и пути ее достижения в целом. Анненков этот путь воспринимает как эволюционный, проходящий через множество мелочей, и для него принципиальное значение приобретает вся система взглядов и практическая ценность идей каждого политического деятеля, а таковые Бланки он считает неразвитой и низкой. Герцен же, как мы уже упоминали выше, не верит в построение социалистической республики на фундаменте старого общества; поэтому для него принципиально важное, первостепенное значение приобретает способность политического преобразователя разрушить этот фундамент – и как раз такую способность он признает за Бланки. Более того, готовые формы и подробные схемы, по мысли Герцена, как раз показывают незрелость социалистической мысли: «обвинение, что социализм не выработал своего воззрения, не развил своих учений, а принялся их осуществлять, школьно и пусто; […]Пока социализм был теоретическою мыслию, он делал окончательные построения (фаланстер), выдумывал формы и костюмы; как скоро он стал осуществляться, сен-симонизм и фурьеризм исчезли и явился социализм коммунизма, т. е. борьбы насмерть, социализм Прудона, который сам недавно сказал, что у него не система, а критика и негация»¹¹⁷.

Герцен вообще крайне высоко ценит мысли, высказанные Прудоном. Так, его книгу «Система экономических противоречий или Философия нищеты» русский мыслитель называет «самым серьезным и глубоким сочинением последнего десятилетия в Франции»¹¹⁸. Этот серьезный социализм, по признанию Герцена, никто во Франции не понял, поскольку у французов «нет потребности идти далее, да нет и сил, ограниченность их пониманья так же поразительна, как невежество, – никакой смелости мысли, никакой инициативы»¹¹⁹; поэтому Прудон не принимал активного участия в революционных событиях. Между тем сам Герцен разделяет и развивает мысль Прудона о современной республике как об обмане, где народ, несмотря на уловки, подобные всеобщему избирательному праву, все так же остается безвластным и управляемым.

Необходимо отметить, что и Анненков, в свою очередь, проявляет определенный интерес к философии Прудона. Статью этого социалиста от 29-го апреля 1848 года с критикой всего строя республики публицист называет «шедевром резкого анализа»¹²⁰; высказанные в ней идеи определенно вызывают некоторый положительный отклик у Анненкова. Критика подкупают как внешние достоинства статей Прудона, которые, по его мнению, «могут почитаться, без сомнения, образцами энергии выражения, живописности стиля, едкого остроумия и способности выказать новую сторону предмета в возможно ярком свете»¹²¹, так и их внутреннее оригинальное содержание.

Тем не менее, Анненков не признает систему Прудона, как и никакую другую, как совершенно истинную, хотя и говорит о том, что именно социалистическим идеям принадлежит будущее. Публицист пишет по этому поводу: «кто не видит, что в идеях как Блана, Консидерана, так и Прудона есть вещи, которые составляют ступень для будущего преобразования европейских государств на совершенно новых началах, но что при нынешней разработке народами своих убеждений ни одна из этих систем не может быть принята целиком ни одним из них»¹²².