Глава 2. Умеренные (буржуазные) республиканцы (Марра, Ламартин)

С 24 февраля 1848 года на авансцену политической жизни вышли новые силы, которые до этого были ограничены рамками журналистской деятельности без возможности применить свои идеи на практике; когда эта возможность внезапно была предоставлена им случившейся революцией в полном объеме, они не могли не пережить определенной трансформации.

Так, умеренные республиканцы, объединенные под эгидой журнала "National", главным редактором которого до революции был Арман Марра (его фамилия передается в русских источниках как «Марраст» или даже «Марает»), к первоначальному требованию всеобщего избирательного права не сразу даже присовокупили требование республики, соглашаясь вначале, как сообщает Герцен, на регентство.⁴² Однако, как подчеркивает писатель, само по себе признание республики еще ничего не значило без понимания и признания значимости социальных вопросов, которые перед ней стояли. И именно этого понимания, по мнению Герцена, не доставало умеренным республиканцам, а именно, одному из их фактических лидеров – Арману Марра; в свою очередь, без внимания к социальным вопросам республика мало чем отличается в выгодную сторону от монархии. Герцен пишет по этому поводу: «Несмотря на всю важность слова "республика", это было еще только начало ответа, знамя, заглавие. Главное решение вопроса зависело от дальнейшего определения, какую республику хотели учредить. "Насиональ" был, как и всегда, за буржуазную республику, за республику монархическую, если хотите, он хотел suffrage universel⁴³ и с тем вместе хотел ему поработить Францию, он мечтал о сильном правительстве, опертом на штыки – готовые без различия разить внешнего врага и работника-социалиста, словом, он хотел республику невозможную; самолюбивый Марраст уже мечтал, как он будет первым консулом этой уродливой республики, как он заживет в Тюльери».⁴⁴ Республика подобного типа, естественно, могла оцениваться Герценом лишь исключительно негативно; Марра же, как ее живое воплощение, ставился Герценом в один ряд с Тьером как деятель невысоких моральных качеств, преследующий только свою собственную выгоду – и тем самым типичный выразитель мещанско-буржуазного типа. «Человек буржуазной республики, важный барин из редакторов газеты, интриган и roué в высшей степени, Марраст внес с собою в Временное правление республики закулисную политику и дух правления Людвига-Филиппа, тщательно переложенные на новые нравы. Марраст умеет прятаться, умеет действовать из-за угла; это человек действующий мелочно, прибегающий к театральным эффектам, – это человек, наконец, который не остановится ни на чем, лишь бы было полезно его надменному самолюбию»⁴⁵ – такую характеристику дает Герцен лидеру умеренных республиканцев. Будучи мэром Парижа, Марра фактически становится закулисным лидером сил, все более тяготеющих к реакции; в его руках сосредотачиваются многие тайные нити управления. Так, как сообщает Герцен, в подчинении Марра была собственная тайная полиция, шпионы которой «окружали Косидьера, Ледрю-Роллена и Луи Блана».⁴⁶ В свою очередь Анненков утверждает, что именно эта личная полиция Марра сумела раскрыть «заговор» Бланки и найти способ его предотвратить.⁴⁷ Публицист отмечает, что к концу апреля Марра, с одной стороны, «получил необычайную популярность между всеми владельцами и умеренными»⁴⁸, а с другой – «начал делаться предметом желчной ненависти ультра-радикалов, и к концу месяца республиканцы уже не отзывались иначе о ветеране либерализма, как «Это изменник».⁴⁹ Это при том, что теоретически взгляды его за весь период с февраля по апрель не поменялись – Марра как был, так и остался республиканцем, для которого, по меткому выражению Герцена, «республика значит отсутствие Людовика-Филиппа и больше ничего»⁵⁰ – зато определенность принимали взгляды разных слоев парижского общества, все более осознающих социальный смысл произошедшей революции.

Особый интерес для нас в связи с этим представляет то, как рассматриваемые нами авторы передают взгляды Марра на социализм. Согласно Герцену, Марра, как и Тьер и прочие подобные им, «ничего не понимают в социальном вопросе»: «они знают, что социализм враждебная им партия, что ее надобно уничтожить, мастерски подведут западню, но не поймут, в чем дело».⁵¹ В объявлении Марра перед лицом разгневанных парижских рабочих, что вся цель правительства – "окончить эксплуатацию человека человеком"⁵², Герцен видит лишь популистские пустые слова. По его мнению, негативное отношение к социалистам было присуще Марра и редакции "National" в целом еще до революции, а ко времени первых, еще завуалированных, столкновений рабочих с Временным правительством этот политический деятель уже определенно выдвигал лозунг «долой коммунистов!»⁵³, причем понимая под последними всех, кто жаждет от революции неких социальных перемен.

Анненков представляет более подробную и местами противоречивую картину взглядов Марра на социальный вопрос. С одной стороны, публицист указывает, что мэр Парижа «считает социализм бедствием Франции, а Люксембургскую комиссию полезным злом, рожденным для того, чтоб уничтожить все прочие вместе с собою, и не скрывает своего мнения»,⁵⁴ в то же время «считая социализм утопией и нападая на защитников его».⁵⁵ С другой стороны Анненков замечает, что Марра и другие умеренные республиканцы «допускают социализм как политическую меру, требующую обсуждения и осторожности»⁵⁶. После откровенно неудачных результатов выборов в Национальное собрание в департаментах Марра посчитал нужным прояснить свое мнение о социализме; как передает Анненков, «социализм, по его мнению, есть несомненное следствие революции, хотя новые общественные формы должны быть созданы самим народом и временем, а не вдруг отдельными теориями и комиссиями».⁵⁷ Впрочем, нужно отметить, что здесь, по-видимому, проявляется двойственность того смысла, который вкладывается в само понятие «социализм» – как признание важности и актуальности социального вопроса как такового или как конкретные социально-политические идеи, призванные его решить. И если последние вызывают у Марра лишь скептицизм и негативное в целом отношение, то остроту социального вопроса как такового и важность его для республики этот политический деятель игнорировать не мог. Анненков приводит собственное мнение Марра на то, как следовало бы решать социальный вопрос, объявленное в апреле 1848 года, которое, в сущности, было предложено его «однопартийцем», аббатом Ламеннэ: оно состояло, «во-первых, в развитии общественного воспитания, что приравняет нравственно бедные классы общества с богатыми, и, во-вторых, в развитии государственного работнического банка, который ссудит трудящимся инструменты работ и даст средства сравняться фактически с достаточными классами»⁵⁸.

Именно Ламеннэ служил рупором Марра и всей партии умеренных республиканцев по социальному вопросу. Его журнал «Peuple constituant», как сообщает Анненков, был основан вскоре после февральских событий для противодействия консервативным тенденциям Правительства, намерения «остановить ход революции».⁵⁹ Журнал этот, в котором Ламеннэ, по выражению литератора, «дает советы и увещевания, очень похожие на проповеди, но в нынешнюю эпоху теорий совершенно бесполезные»⁶⁰, совершенно не пользовался успехом у читателей, что свидетельствует о неготовности населения останавливаться на неких половинчатых и расплывчатых выводах, касающихся социального вопроса. В апреле, как указывает Анненков, Ламеннэ, отражая точку зрения всего умеренно-республиканского лагеря, «негодует на скорые попытки социальных реформ»⁶¹, а участвуя в мае-июне 1848 в непосредственной политической борьбе, Ламеннэ прямо выступает против всяких социальных теорий, и, в частности, против Луи Блана, доходя до прямых обвинений в его адрес.⁶² Подобный консерватизм, впрочем, не означает совершенного равнодушия этого деятеля к народной участи. Так, Герцен указывает, что в дни кровавого подавления июньского восстания из всех «друзей народа» один Ламеннэ выказал «великое негодование» по поводу бесчеловечной расправы с восставшими, послав «мрачное проклятие этим каннибалам»⁶³.

Впрочем, это упоминание Ламеннэ – единственное у Герцена, который, по-видимому, сам не испытывал какого-либо интереса к его социальным взглядам, которые выражали, по мнению Анненкова, взгляды умеренно-республиканского крыла в целом. Так, этот публицист указывает на сходство мнений Ламеннэ и Ламартина («демократически-церковная иерархия первого очень близко стоит к демократически-военной последнего»⁶⁴) по основным политико-социальным вопросам.

Из всех представителей правого крыла республиканцев именно Ламартин сумел получить наиболее важный пост – министра иностранных дел, а фактически – и стать главой Временного правительства. Поэт, превосходный оратор, Ламартин, как сообщает Анненков, в дни революции сделался «вдруг идолом и забавой толпы»: «были густые колонны работников, которые врывались в Ратушу и требовали одного, чтоб Ламартин говорил».⁶⁵ Свою изначальную популярность Ламартин сумел упрочить, объявив в субботу 25-го февраля «с крыльца ратуши, при кликах восторженного народа» декрет об уничтожении смертной казни за политические преступления.⁶⁶ Доверие народных масс к этому деятелю не поколебали на первых порах ни его (наряду, впрочем, с остальными членами только что избранного Временного правительства) нерешительность при объявлении республики, ни отказ принять красное знамя в качестве государственного, хотя он вынужден был отстаивать свое мнение по последнему вопросу «с опасностью для жизни»⁶⁷. Эту решимость в отстаивании старого трехцветного знамени, как сообщает Анненков, «многие весьма одобрили»⁶⁸ – надо думать, прежде всего, представители тех слоев населения, которые вполне удовлетворились политическими последствиями свершившейся революции и не хотели углубления ее социального содержания. Такого развития революции, по утверждению Герцена, боялся сам Ламартин, который шел в правительство для того, чтобы ему «подставить ногу, чтоб затормозить колеса»; «он хотел как можно скорее порядка, покоя, выйти из революции» – и поэтому был для нее большим несчастьем.⁶⁹ Эпизоду со знаменем Герцен потому придает особенную важность: «Знамя народа, – знамя, водруженное под пулями, – знамя демократии, республики грядущей – было отринуто. – Знамя прошедшей республики, перешедшей в империю, знамя Наполеона, – знамя, обидное для всей Европы, – знамя, обагренное кровью всех народов, – знамя, семнадцать лет осенявшее Людвига-Филиппа, из-под которого стреляли муниципалы, знамя буржуазии – было принято хоругвью новой республики. Новая республика объявляла себя буржуазной, чисто политической, она не разрывалась с прошедшим – а в таком случае она должна была встретиться с республикой будущей, социальной, демократической, красной, и встретиться злее, нежели монархия, потому что между монархией и социализмом именно стояла республика политическая, которая воцарялась с ниспровержением Людвига-Филиппа».⁷⁰ И Ламартин, который с такой настойчивостью, проявив немалую личную храбрость, отстоял символ республики «старой», «буржуазной», прекрасно понимал, по мысли Герцена, принципиальность этого вопроса.

Эта принципиальность тем более показательна, что противоречит обычной политической манере Ламартина – крайне эклектичной. Тот же Герцен так описывает эту манеру: «характер Ламартина по преимуществу женский, примиряющий, бегущий крайностей; он, между прочим, потому стремился примирить, соединить противуположные направления, что он ни с чем не справился внутри себя; в его уме, в его речах отсутствие всего резкого, определенного, он был рефлектёр в поэзии и сделался рефлектором в политике».⁷¹

Это соединение собственных политических взглядов, весьма умеренных, с умением идти на компромиссы, по крайней мере, внешние, столь характерное для Ламартина, находит свое отражение в основных эпизодах его деятельности, которые описывают рассматриваемые нами авторы, в частности, в составленном им Манифесте к иностранным государствам от 2-го марта и в реакции на Декрет о выборах Ледрю-Роллена. Манифест Ламартина весь полон компромиссов, и, по выражению Анненкова, «несколько двусмыслен, но, как подделка новых требований под старое европейское право, не лишен своего рода ловкости»⁷². Сурово осуждает нерешительный характер этого документа Герцен: «Манифест Ламартина был уже довольно слаб и водян. Но действия его дипломации были гораздо слабее. Он говорит в манифесте, что Франции нечего искать прощения за революцию, ни упрашивать о признании республики, – на деле он именно искал, чтобы европейские государства отпустили Франции грех освобождения; в манифесте, не обещая прямой помощи, он говорит, впрочем, об освобождающихся народах, о подавленных народностях. – На деле он не сделал ни одного энергического шага в пользу Польши и тотчас стал со стороны правительств – в деле белгов и немцев, он поступал точно так, как Людвиг-Филипп»⁷³. Ту же внешнюю приверженность идеалам демократической республики при фактическом противодействии ее упрочнению видит Герцен в решительном осуждении Ламартином циркуляра Ледрю-Роллена: «Есть добросовестность коварнее всякого лукавства, – Ламартин с компанией знал, что suffrage universel приведет именно такое (т. е. антинародное по духу – прим. ав.) Собрание, и противудействовал Ледрю-Роллену, хотевшему пояснить народу, в чем дело»⁷⁴.

Таким образом, Герцен в целом крайне отрицательно оценивает роль Ламартина в истории республики 1848 года. Однако оценка эта у него отчасти двойственная: он то указывает на пагубность идеи «монархической», «буржуазной» республики как таковой, которой вполне определенно придерживался Ламартин, хоть и вынуждаемый иногда идти на компромиссы и принимать формы более радикальных направлений, то утверждает, что консервативные меры, губящие республику, этот политик принимал «из робости, по неловкости».⁷⁵ В целом, Герцен подчеркивает неготовность подобного рода деятелей, которые «никогда не уважали себя настолько, чтоб считать себя достойными победы», которые испытывали «чисто буржуазное, оскорбительное недоверие к народу»⁷⁶, к настоящей власти. По его мнению, «время политического эклектизма прошло»⁷⁷, а стало быть – в настоящее время деятели, подобные Ламартину, не долго могут удержаться у реальной власти, к которой они смогли прийти только постольку, поскольку сам народ «не имел доверия к себе, […] искал людей между депутатами и журналистами, между литературными знаменитостями -- вместо того чтоб искать его в своей здоровой и мощной среде».⁷⁸ Таков был приговор Герцена Ламартину и всей возглавляемой им умеренно-демократической партии, которая стояла ниже обстоятельств и не понимала глубинного смысла происходящего, представители которой «ни разу не подумали, чем, собственно, должна отличаться новая республика от старой монархии, в чем состоит темное влечение социальных учений и идеалов, волнующих душу современного человека»⁷⁹.

В отличие от Герцена, Анненков, стремящийся не высказывать – во всяком случае, прямо – свое субъективное восприятие наблюдаемых им событий, избегает столь резкой оценки правого лагеря республиканцев. Однако сами факты, приводимые им, свидетельствует о его достаточно скептическом отношении к «умеренным», и, в частности, к Марра, которого Анненков воспринимает часто как идейного главу этого политического лагеря и вообще признает за ним большую важность в политических событиях, чем Герцен. Анненков, разделяя с Герценом признание особенной роли социального вопроса в событиях 1848 года, не отрицает, в отличие от мыслителя, некоторое стремление «умеренных» разобраться в нем и предложить собственный ответ на него; поэтому в его записях находят место некоторые факты, которые Герценом не удостаиваются внимания как маловажные.