Глава 1. Парламентская оппозиция (Одилон Барро, Тьер)

Прежде чем перейти к непосредственному рассмотрению взглядов Герцена и Анненкова на основных действующих лиц революции 1848 года во Франции, невозможно не отметить тот факт, что, пожалуй, не будет преувеличением сказать, что главными деятелями февральской революции 1848 года в Париже и для Герцена, и для Анненкова были, прежде всего, простые парижане, что объясняется достаточной хаотичностью и спонтанностью возникновения революции, которая, фактически, не имела ни лидеров, ни программы. Так, описывая внутреннее состояние парижских общественных настроений незадолго до революции, в 1847 году, Герцен утверждает: «Настоящим положением Франции – все недовольны, кроме записной буржуазии, да и та боится вперед заглядывать. Чем недовольны, знают многие, чем поправить и как – почти никто; ни даже социалисты, люди дальнего идеала, едва виднеющегося в будущем. Ни журнальная, ни парламентская оппозиция не знают ни истинного смысла недуга, ни действительных лекарств […]». ¹⁶ Исходя из подобного положения дел, Герцен во Франции 1847 года, которой, по его мнению, были присущи «смерть в литературе, смерть в театре, смерть в политике, смерть на трибуне, ходячий мертвец Гизо с одной стороны и детский лепет седой оппозиции – с другой»¹⁷, не видит ростков для каких-либо крупных общественных потрясений в ближайшем будущем. Французская революция, вести о которой застали его в Риме, стала для мыслителя фактически полной неожиданностью именно потому, что никаких крупных и осознающих свои цели общественных сил, которые могли бы его совершить, фактически не существовало. Сходное мнение по вопросу о движущих силах этой революции высказывал и Анненков, который писал: «Переворот 1848 года был весь налицо, весь на площади, без остатка. Он произведен единственно улицей: люди, партии, идеи, словом, все попытки дать ему определенный политический оттенок, навязаться ему в отцы и руководители, пришли к нему гораздо позднее»¹⁸.

Итак, единственный истинный творец февральской революции по мнению и радикала Герцена, и либерала Анненкова – это сам французский народ; первый при этом подчеркивает особенную роль наиболее угнетенного слоя тогдашнего парижского общества – рабочих или, как он сам предпочитает их называть, «блузников», которым, по мнению мыслителя, лишь стоило только стать во весь рост, и «все исчезло перед ними, как звезды перед солнцем: и Людвиг-Филипп, и наследственный престол, и Одилон Барро, и Камера, и регентство»¹⁹.

Герцен не случайно упоминает в этой цитате Одилона Барро: признавая совершение революции целиком и полностью за парижским народом, писатель, тем не менее, указывает, что начала ее парламентская оппозиция, лидером которой как раз был этот политический деятель.²⁰ Таким образом, роль умеренной династической оппозиции, которая, пусть невольно для самой себя, первая разожгла искру революции, не укрылась от взгляда русских наблюдателей. О «банкетной кампании» как об одном из важнейших событий общественной жизни Франции в 1847 году писал Анненков, причем, заметим, – уже тогда не без некоторого скептицизма.²¹ Описывая же банкет, проведение которого стало непосредственным толчком к началу революционных событий, Анненков прямо указывает на то, что его устроители – и, прежде всего, Барро – «отступили зимой перед собственной своей мыслью, вошли в сделку с министерством и согласились вопрос о законности публичного "банкета" в 12-м квартале подвергнуть приговору кассационного суда».²² И только личная склонность к эффектам Барро, «пышного во всех делах и поступках», который пригласил на этот банкет Национальную гвардию, созывать которую имела право только верховная власть, привела к запрещению банкета со стороны министерства и лично ожесточенного борьбой Гизо.²³ Именно сам факт подобного запрещения, как подчеркивал в свою очередь Герцен, должен был бы оскорбить и раздражить и без того недовольный народ; при этом абсолютно не важно на самом деле, «будут обедать или нет несколько депутатов, скажет речь Одилон Барро или нет».²⁴ Герцен, как видим, достаточно низко оценивает реальную ценность реформистских идей последнего; однако отметим, что относительно условий политической жизни, сложившейся в июльской монархии, писатель признает положительную роль Барро и подобных ему деятелей, которые, «везде принимаемые реформистскими банкетами, везде произнося речи», возбуждали тем самым «уснувшую политическую деятельность» Франции.

Однако как только революция захватила парижские улицы и стихийно смела монарха и его министерство, парламентская оппозиция сама предстала не менее бессильной и неподходящей моменту, чем те политические силы, против которых она боролась. Герцен характеризует сложившуюся под вечер 24 февраля ситуацию следующим метким определением: «Хотели реформы – сделали революцию, хотели прогнать Гизо – прогнали Людвига-Филиппа, хотели отстоять право банкета 12-го округа – провозгласили французскую республику, утром радовались министерству Одилона Барро – вечером Одилон Барро больше отстал, нежели Гизо».²⁵ Относительно этих новых политических условий Герцен крайне низко оценивает Барро и подобных ему деятелей как «людей робких, слабых, половинчатых, думающих всегда об отступлении, когда надобно нападать»²⁶.

Итак, если еще 22 февраля, как сообщает Герцен, именно Барро подал официально обвинительный акт, сделанный оппозицией против министров²⁷, а вечером 23 сначала просто вошел в состав нового кабинета министров, а вскоре был назначен новым президентом его по предложению своего соратника по парламентской оппозиции Тьера, который полагал его кандидатуру способной удовлетворить все более вскипающие парижские улицы²⁸, то уже на следующий день он оказался в числе персон, через которых революция далеко перешагнула в своем движении. Сам Барро, однако, как можно утверждать исходя из приводимых рассматриваемыми нами авторов фактов, ситуацию совершенно не понимал. Так, Анненков пишет, что среди множества изобильно украшенных в честь триумфа совершаемой революции свечами домов, образовывающих «поистине фантастическую декорацию», «всех более отличался дом, занимаемый Одиллон Барро, на площади Маделень». «Почтенный человек думал, что празднует падение парламентского своего соперника!»²⁹ - с иронией комментирует этот факт публицист. Жалко и комично предстает в описании обоих рассматриваемых нами авторов мимолетный «триумф» Барро, который, искренне полагая, что он уважаем и желаем народом в качестве политического лидера, сам поехал на баррикады, где, как сообщает Герцен, «одни не обратили на него внимания, другие советовали ехать своей дорогой, пока цел».³⁰ Еще подробнее передает этот эпизод Анненков, ставший лично свидетелем этой поистине жалкой сцены: «Я сам видел около полудня небольшую толпу людей, с несколькими национальными гвардейцами во главе, которая везла на плохой лошаденке по закраинам бульваров и по тротуарам (так как середина улицы была уже завалена всякой всячиной) старого шефа оппозиции к его дому. Одночасный министр, вероятно, сам себе устроивший эту бедную овацию и этот уединенный триумф, ехал без шляпы, раскланивался на обе стороны своим приверженцам, которых можно было сосчитать всех по пальцам, но, вероятно, он не успел еще добраться и до крыльца своих палат, когда должен был услыхать частую и жаркую перестрелку в весьма близком расстоянии от себя»³¹. Вместе с тем, тот же Анненков приводит факт, что «в списках нового правительства, выданных радикальными журналами в ночь с 23 на 24, у журнала "National" стоял во главе еще Одилон Барро»³², – что свидетельствует, по мнению публициста, лишь о неуверенности представителей оппозиции, группирующихся вокруг "National", в себе и в степени серьезности происходящих перемен, к которым они оказались совершенно неготовыми.

Однако вскоре стало совершенно и окончательно понятно, что дни политической карьеры Барро сочтены прежде, чем успели толком побыть в зените. Он остался верным приверженцем изгнанной народом Орлеанской династии, защищая права графа Парижского³³, внука Луи-Филиппа, призывая народ «в новом принце, как и во вдове, матери его, отыскать спасение от анархии и гарантию свободы»³⁴, когда парижане уже определенно требовали республики. Неудивительно, что по настоянию наиболее близкой к уличным настроениям части бывшей оппозиции, которая занималась теперь составлением правительства – части, группировавшейся вокруг газеты «Реформа» – Барро был вычеркнут из списка предполагаемых членов Временного правительства³⁵. Впрочем, сам Барро «вовсе слушать не хотел о Временном правительстве»³⁶, до последнего оставаясь преданным легитимистом.

Таким образом, Барро исчез на время со страниц истории новорожденной Французской республики, впрочем, ненадолго – в составе вновь избранного Национального собрания он вновь принял активное участие в политической жизни страны, став, в частности, председателем комиссии по разработке конституции.³⁷ Если Анненков крайне бегло останавливается на этом этапе деятельности Барро, отмечая, впрочем, опять же не без довольно едкой иронии, «закоренелость»³⁸ его взглядов, то Герцен отзывается о Барро и его возвращении в политику с откровенным негодованием и презрением, называя его «тупорожденным либералом времен Реставрации, обойденным, выброшенным революцией 24 февраля»³⁹, который лишь в поругание республике, как знак ее прогрессирующего упадка, был назначаем на важные посты.

Наряду с именем Одилона Барро довольно часто рассматриваемые нами авторы упоминают Тьера, другого наиболее крупного представителя парламентской оппозиции, который во многом разделил политическую судьбу первого – секундный приход к власти по назначению короля под давлением революции, закончившийся вместе с отречением и бегством последнего, и затем – возвращение в политическую жизнь страны в составе Национального собрания. Причем Анненков отмечает несколько фактов особой нелюбви простого парижского люда к Тьеру-депутату Национального собрания – в частности, в июне его дом подвергается опасности разграбления.⁴⁰ Эту нелюбовь в полной мере разделяет Герцен, который видит в персоне Тьера полное выражение убивающей республику буржуазии: «Тьер – полнейший представитель современного большинства, дерзкого на вид и смиренного на деле, которое, остря и помирая со смеху, ссылает на поселение, сажает на цепь, которое имеет одного бога – капитал и не имеет богов разве его. Кто лучше может представлять французскую партию порядка, как не Тьер – остряк, седой gamin, шалун, болтун, либерал, облитый лионской кровью, вольнодум, продиктовавший сентябрьские законы? Самая наружность Тьера, малорослого старичишки, с кругленьким брюшком, на тоненьких ножках, с видом плута-дворецкого, Фигаро, типически выражает буржуазную Францию.

Скорее отлейте его статую -- статую в очках и в полуфраке -- и поставьте ее на июльскую колонну, пусть она переглядывается с своим императором на Вандомской колонне. Наполеон и Тьер – героическая эпоха восходящего мещанства и эпоха ее тучного преуспеяния!»⁴¹.

Об остальных деятелях парламентской оппозиции рассматриваемые нами авторы практически не пишут, что, впрочем, вполне понятно исходя из того, сколь низко в целом и Анненков, и Герцен оценивают значение даже их крупнейших представителей. Оба автора, исходя из своего принятия республики, положительного в целом к ней отношения, отмечают бесполезность и потерянность для нее подобных идей и персон, которые, хоть по воле случая и высекли революционную искру, управлять разгоревшимся пожаром не могли, как не могли вообще, в конечном счете, положительно его воспринять. Их последовавшее вскоре, уже весной 1848 года, возвращение к активной политической деятельности значило, таким образом, ничто иное, как уже надвигающуюся подспудно гибель республики.