Глава 5

Конец эволюционной биологии

Ни одна другая область науки не отягощена так своим прошлым, как эволюционная биология. Литературный критик Гарольд Блум назвал это «страхом влияния».

Глава 6

Конец социологии

Уилсон подчеркивает, что социобиологии, изучению человеческого общественного поведения, необходима объединяющая теория. «Были попытки создать теорию, но… они практически не принесли результата. То, что представляется сегодня как теория социологии, на самом деле — навешивание ярлыков на явления и концепции, в стиле естественной истории. Социология станет по-настоящему научной дисциплиной, доказывал Уилсон, только в том случае, если она подчинится дарвиновской парадигме. Социобиология в конце концов включит в себя не только социологию, но и психологию, и антропологию, и все «мягкие» общественные науки.

Иронические общественные науки могут нас никуда не привести, но по крайней мере они позволяют нам что-то делать, и если мы хотим — вечно.

Глава 7

Конец неврологии

Конечным пределом науки является не космос, а разум. Даже самые явные поборники мощи науки, полагающие, что ей по силам разобраться с этой проблемой, признают, что разум является потенциально бесконечным источником вопросов. Если даже неврологи ограничат свое изучение зрелым разумом, а не эмбриональным, то остается огромное количество вопросов. Как мы учимся, помним, видим, обоняем, чувствуем вкус и слышим? Большинство исследователей скажет, что эти проблемы, несмотря на всю их сложность, могут быть решены; ученые разрешат их путем воспроизведения нашей нервной системы. Сознание, наше субъективное чувство понимания, всегда казалось другим видом загадки, не физической, а метафизической.

Крик и Кох отвергли утверждение, что сознание не может быть определено и уж тем более изучено.

Научная победа над сознанием будет высшим разочарованием и тем не менее еще одним подтверждением правильности высказывания Нильса Бора: работа науки — это сведение всех тайн к тривиальностям. Человеческая наука не сможет решить проблему «откуда я знаю, что у тебя есть сознание». Есть единственный путь ее решения: объединить все разумы в один.

Глава 8

Конец хаососложности.

Исследователи хаососложности любят подчеркивать, что многие явления природы «возникают неожиданно»; они проявляют свойства, которые не могут быть предсказаны или поняты путем простого исследования частей системы.

На сегодняшний день занимающиеся хаососложностью ученые создали несколько сильных метафор: эффект бабочки, искусственная жизнь и т.д. Но они не сказали нам ничего о мире, который одновременно является конкретным и истинно удивительным — в отрицательном или в положительном смысле. Они слегка расширили границы знания в определенных областях и более четко очертили границы знаний в других местах.

Глава 9

Конец лимитологии

Наука пойдет по пути, уже протоптанному литературой, искусством, музыкой и философией. Она станет более интроспективной, субъективной, рассеивающейся, преследуемой навязчивыми идеями и неспособной отойти от своих методов.

В своем мрачном пророчестве Стент оставил открытыми несколько вопросов. Общество может стать таким богатым, что будет оплачивать даже самые фантастические научные эксперименты, не обращая внимания на стоимость. Ученые могут также достигнуть какого-то огромного прорыва, такого, как транспортная система со скоростями выше скорости света или генно-инженерные технологии, увеличивающие интеллект, которые помогут нам преодолеть границы наших физических возможностей и границы познания. Я добавлю в этот список еще одну возможность. Ученые могут обнаружить жизнь вне Земли, создав новую великую эру в сравнительной биологии. Достигнув таких результатов, наука может давать все увеличивающуюся отдачу и постепенно остановиться.

Наука в постмодерне

 В начале ХХ века классический тип мышления эпохи модерна меняется на неклассический, а в конце века — на постнеклассический. Для фиксирования ментальной специфики новой эпохи, которая кардинально отличалась от предшествующей, требуется новый термин. Современное состояние науки, культуры и общества в целом в 70-е годы прошлого века было охарактеризовано Ж.-Ф. Лиотаром как «состояние постмодерна». Зарождение постмодерна проходило в 60-70-е гг. ХХ века, оно связано и логически вытекает из процессов эпохи модерна как реакция на кризис её идей, а также на так называемую «смерть» супероснований: Бога (Ницше), автора (Барт), человека (гуманитарности).

Основные трактовки понятия

В настоящее время существует ряд взаимодополняющих концепций постмодернизма как феномена культуры, которые подчас носят взаимоисключающий характер^[6]:

1. Юрген Хабермас, Дениел Белл и Зигмунт Бауман трактуют постмодернизм как итог политики и идеологии неоконсерватизма, для которого характерен эстетический эклектизм, фетишизация предметов потребления и другие отличительные черты постиндустриального общества.

2. Постмодернизм — общий культурный знаменатель второй половины XX века, уникальный период, в основе которого лежит специфическая парадигмальная установка на восприятие мира в качестве хаоса — «постмодернистская чувствительность» (В. Вельш, И. Хассан, Ж.-Ф. Лиотар).

3. Постмодернизм — эпоха, пришедшая на смену европейскому Новому времени, одной из характерных черт которого была вера в прогресс и всемогущество разума. Надлом ценностной системы Нового времени (модерна) произошёл в период Первой мировой войны. В результате этогоевропоцентристская картина мира уступила место глобальному полицентризму (Х. Кюнг), модернистская вера в разум уступила место интерпретативному мышлению (Р. Тарнас (en)).

Отличие постмодернизма от модернизма

Возникший как антитеза модернизму, открытому для понимания лишь немногим^[8], постмодернизм, облекая всё в игровую форму, нивелирует расстояние между массовым и элитарным потребителем, низводя элиту в массы (гламур).

Характеризуя науку постмодерна, Лиотар заявляет, что она занята «поисками нестабильностей»; например, «теория катастроф» Рене Тома прямо направлена против понятия «стабильная система». Детерминизм сохраняется только в виде «маленьких островков» в мире всеобщей нестабильности, когда все внимание концентрируется на «единичных фактах», на «несоизмеримых величинах» и «локальных» процессах.

История познания, сознания, знания и их кристаллизации, продуктов рано заняла в концепции Фуко место центральной проблемы. Эта проблема была зафиксирована с помощью хорошо знакомого термина "археология", приобретшего у Фуко непривычное значение. В работах 60-х годов Фуко стремился реконструировать социально-исторические формы существования, организации и распространения знаний, имея в виду главным образом историю Европы позднего средневековья и нового времени. При этом его интересовали наиболее существенные дискуссии, формы взаимодействия идей. Фуко с полным основанием полагал, что они оказывают формирующее воздействие на конкретные процессы мышления, познания, сознания индивидов.

Построение "археологии" знания, познания, сознания - это, согласно Фуко, и есть обнаружение, исследование глубоко залегающих пластов исторического социокультурного, духовного опыта.

Система знаний о человеке и формы практики (например, врачебной) играют решающую роль в развитии структур интернирования и господства, присущих человеческой цивилизации. В "археологии медицины" Фуко раскрывает зависимость форм деятельности врачей и зависимость их конкретного знания от того, что он называет "кодами знания". Он обнаруживает такие исторически меняющиеся и в то же время относительно стабильные (на протяжении веков и эпох) коды на основе различных описаний болезней, сделанных врачами в одно и то же время.

Сами врачи могут и не догадываться об их существовании и власти, однако следуют исторически обусловленным принципам кодирования медицинского знания. Влияние упрочения или, наоборот, изменения таких общих форм знания огромно. В книге "Рождение клиники" Фуко отмечает, что предмет его исследования касательно медицины связан с выяснением вопроса: как особое познание больного индивидуума структурируется на протяжении того или иного времени.

А это позволяет, по его мнению, показать, что "клинический опыт возможен в виде познавательной формы" и что он приводит к реорганизации всего больничного дела, к новому пониманию положения больного в обществе. Эти "глубинные структуры", где сплетаются воедино пространство, язык и смерть и которые обычно суммируются в виде анатомическо-клинических методов, образуют историческое условие развитие медицины как области "позитивного" действия и знания.

От "археологии" медицины и болезней Фуко перешел к "археологии гуманитарных наук". Французский мыслитель уже прочно исходил из того, что на человеческую деятельность оказывают влияние существующие и значимые на протяжении определенных периодов истории, социально закрепленные формы духа, знания, сознания. При этом обращение к "археологическому" - т.е. особому социально-историческому - срезу анализа как раз и предполагало для Фуко решительное размежевание с трансцендентализмом любого вида, т.е. с приписыванием абсолютного приоритета наблюдающему и познающему субъекту.

"Археология наук о человеке", поясняет Фуко, не есть в собственном смысле история идей или история наук. Речь, скорее, идет об исследовании, цель которого - установить, благодаря каким источникам становятся возможными познание и опыт, в соответствии с каким порядком конституируется знание, на какие "исторические a priori" оно опирается. Вся эта целостность исторически подвижна. Появляются идеи, формируются науки, опытные знания получают философскую рефлексию, образуются типы рациональности, чтобы вскоре снова уступить место новому знанию и опыту.

Понятия, на которых базируется проект археологии знания и культуры Фуко, - "структура опыта", "дискурс", "историческое а priori", "эпистема".

Понятие "структура опыта" Фуко вводит для того, чтобы обозначить культурные ситуации, которые охватывают и познающего субъекта, и познаваемые объекты. Согласно Фуко, структура опыта какой-либо научной или культурной эпохи охватывает не только теоретические, т.е. располагающиеся на дискурсивном уровне, высказывания, еще большей мере сюда относится совокупная историческая ситуация следовательно, политические, педагогические, экономические и культурные моменты и структуры различного вида.

Понятие "дискурса" обрисовывает структурированне поле высказываний, которое в свою очередь содержит в себе основные правила, влияющие на оформление познавательного опыта. Высказывания этого языкового поля не разрозненны, не атомарны, а взаимосвязаны, и всякий раз выполняют особую регулирующую функцию, определяемую дискурсом как целым.

"Историческое a priori" в толковании Фуко обозначает наиболее существенные принципы организации познания, упорядочивания тех или иных феноменов знания и сознания. Они характерны для определенной исторической эпохи. Как отмечают исследователи, Фуко в данном случае заимствовал у Канта сам принцип организации опыта через такие категории как причинность, субстанция и т.д. (Фуко специально занимался философией Канта. В 1964 г. он опубликовал свой новый перевод кантовской "Антропологии".) Однако Фуко не принял гносеологического априоризма Канта, утверждавшего, что категории просто предданы опыту в качестве организующего начала, и не исследовавшего их генезис.

Одновременно французский философ превратил такого рода категории в "историческое a priori", т.е. стал выводить власть категорий над познанием конкретных субъектов из социально-исторических обстоятельств, которые, согласно Фуко, структурируют и организуют познавательный опыт. Эти в целом верные, но слишком общие и расплывчатые, характеристики он хотел конкретизировать с помощью понятия "эпистема".

Это понятие Фуко ввел и разъяснил в работе "Слова и вещи" (1966 г.). Фуко писал, что под "эпистемой" он понимает совокупность отношений, которые в данное время могут объединять дискурсивные практики, благодаря которым становятся возможными "эпистемологические фигуры", науки и, возможно, формализованные системы. Эпистема, разъяснял он далее, это не форма познания и не тип рациональности, которые проникали бы в различные науки и через которые находило бы проявление суверенное единство субъекта, духа или эпохи.

Эпистема - такая совокупность отношений, которую можно открыть в данное время внутри наук и которая может быть проанализирована на уровне "дискурсивных упорядоченностей". Речь идет о понятиях, которые возникают и применяются в определенном конкретно-историческом и культурном контекстах. Эти понятия как бы предписываются индивидам, работающим в науке, пусть они существуют на заднем плане и не обязательно осознаются субъектами. Фуко убежден в том, что эпистемы в их языково-семиотическом измерении образуются на том уровне, где

"Классическая эпистема модерна", на которой строилось познание в эпоху нового времени,- это, согласно Фуко, совокупность таких принципов как обязательное построение расчлененной системы математически оформленного знания (mathesis), генетический анализ, центральное положение наблюдающего субъекта (на философском уровне и в гуманитарном знании - антропоморфизм) и т.д. Систему в новое время предполагается построить, открыв простейшие в каждом ряде элементы. Знание, построенное таким образом, считается единственно истинным, всеобщезначимым и исторически неизменным.

В XX в. эпистема меняется. Это видно, согласно Фуко, на примере гуманитарных дисциплин, таких как психоанализ, лингвистика, этнология. В них создается эпистема, которая - в противоположность ориентации нового времени на сознание, разум - повернута к бессознательному, в коем и усматривается детерминирующее начало.

Изменение эпистемы выражало и коренное преобразование философского понимания мира, человека, Бога. Человек не был главным и единственным Творцом мира - таковая роль отводилась Богу. Но в человеке видели особое "сопричастное" Богу существо, которое Бог "уполномочил" познать, объяснить Порядок мира. Новая эпистема должна отвести человеку более скромное, истинно подобающее ему место в универсуме.

Дискурс, следовательно, выступает как одна из составных частей господствующего общественного порядка, от которого в свою очередь исходит принуждение, оказывающее свое воздействие и на сферы знания, и на области практической жизни. "Знание как результат коммуникации, селекции и аккумуляции в той же мере покоится на технических приемах власти, в какой оно само есть предпосылка употребления власти".

Продолжением этого анализа стали книги "Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы" (1975); "История сексуальности" т. 1 "Воля к знанию" (1976); т. 2 "Пользование наслаждениями" (1984), т. 3 "Забота о себе" (1984). Идеи Фуко, выраженные в этих книгах, вкратце таковы. В первой из названных книг философ ставит в связь, с одной стороны, историю современной духовности и, с другой стороны, развитие системы правового принуждения. Тюрьма, согласно Фуко, есть не просто наказывающее исправительное учреждение, а уголовное право - не только свод законов о преступлении и наказании.

 (Lyotard) Жан-Франсуа (р. 1924) - франц. эстетик-постфрейдист, одним из первых поставил проблему корреляции культуры постмодернизма и постнеклассической науки. В своей книге “Постмодернистская ситуация. Доклад о знании” (1979) он выдвинул гипотезу об изменении статуса познания в контексте постмодернистской культуры и постиндустриального об-ва. Научный, философ., эстетич., художеств, постмодернизм он связывает с неверием в метаповествование, кризисом метафизики и универсализма. Темы энтропии, разногласия, плюрализма, прагматизма языковой игры вытеснили “великие рассказы” о диалектике, просвещении, антропологии, герменевтике, структурализме, истине, свободе, справедливости и т.д., основанные на духовном единстве говорящих. Прогресс современной. науки превратил цель, функции, героев классических и модернистской философии истории в языковые элементы, прагматические ценности антииерархичной, дробной, терпимой постмодернистской культуры с ее утонченной чувствительностью к дифференциации, несоизмеримости, гетерогенности объектов.

        Введение эстетического критерия оценки постнеклассического знания побудило концентрировать внимание на ряде новых для философии науки тем: проблемное поле — легитимация знания в информатизированном общесвтеве, метод — языковые игры; природа социальных связей — современные альтернативы и постмодернистские перспективы; прагматизм научного знания и его повествовательные функции. Научное знание рассматривается как своего рода речь — предмет исследования лингвистики, теории коммуникации, кибернетики, машинного перевода. Специфика постмодернистской ситуации заключается в отсутствии и универсального повествовательного метаязыка, и традиции легитимации знания.

По мнению Хабермаса, и наука зародилась в таких исторических условиях, когда имел место консенсус относительно смысла и целей человеческой жизнедеятельности. Он складывался как сохранение жизни на основе общественного труда. Эта предпосылка была мировоззренчески прозрачной настолько, что со времен Платона она вытесняется на задний план сознания и уже не участвует в научной деятельности. Культивируется теоретическая установка, раскрываемая как чистое созерцание. Не в научном познании и поставляющем производстве, а в предании и традиции основанных на ручном труде, раскрывается бытие. 

Научная дисциплина и дифференциация науки

Т. Парсонс, Н. Сторер

.

Научная профессия

Между научными дисциплинами существуют разного рода очевидные различия, хорошо известные специалистам по обработке информации.  Поэтому мы видим свою задачу не в описании этих различий, а в анализе факторов, которые их порождают

Настоящей статье сосредоточимся прежде всего на характере научной профессии и процессах, которые привели к ее утверждению в качестве самостоятельного компонента современного общества. Затем мы рассмотрим внутреннюю динамику профессии и ее дифференциацию на дисциплины. Наконец, мы выдвинем несколько общих положений относительно взаимосвязей между структурой различных областей знания и социальными свойствами связанных с ними дисциплин, а также обсудим, какие выводы вытекают из нашего анализа для тех, кто занят вопросами научной информации.  Любая профессия определяется четырьмя главными особенностями. 1 Во-первых, это профессиональная ответственность за хранение, передачу и использование специализированной суммы знаний и часто за расширение этих знаний как в эмпирическом, так и в теоретическом направлениях. 2 Поскольку главный объект ее внимания – это совокупность знаний, достоверность и полезность которых не зависит от качеств отдельных индивидов, то о профессионалах судят не по таким вещам, как манеры, место рождения или политические убеждения, а по их владению соответствующими знаниями и степени участия в их умножении. Третья особенность профессии, выступающая в широком смысле как необходимая для ее самосохранения, – это установление между ней и ее общественным окружением таких отношений, которые обеспечивали бы ей поддержку, а равно и охрану от непрофессионального вмешательства в ее глааные интересы.

Описав кратко важнейшие характеристики любой профессии, включая научную, мы можем перейти к рассмотрению исторического развития последней, с тем чтобы лучше понять динамику ее современного функционирования.  Первым шагом в процессе этого развития было, естественно, образование специализированной совокупности знаний. Однако это означает не просто собирание специальных "профессиональных приемов" и навыков, а создание формализованного объема знаний, то есть знаний, пригодных для кодификации и хранения в письменном виде.

Внутри сферы формализованного знания, возможно, самым важным шагом на пути к образованию научной профессии была происшедшая во времена Ренессанса дифференциация светского и религиозного знания. До этого времени почти все накопленные формальные знания жестко контролировались церковью, и типичный средневековый университет занимался главным образом подготовкой священнослужителей.

Так это то, что в результате данного процесса установилась определенная автономия научной профессии от конкретного социального окружения, внутри которого она существует.  Именно к этой проблеме, ко второй существенной характеристике всякой профессии, мы и перейдем сейчас. Основа профессиональной автономии лежит, конечно, в дифференциации светского и духовного знания, поскольку почти по определению она освобождала интеллектуалов из-под религиозного контроля; одновременно с этим происходило и отделение "чистых" дисциплин от практических профессий. Но автономия означает больше чем свободу от внешнего вмешательства – она требует внутренней организации, чтобы свобода не превращалась в хаос. Другими словами, научная профессия нуждалась теперь в институционализации, которая и произошла в XIX веке благодаря развитию университетов, которые по своим размерам, численности и сложности превзошли все до сих пор виденное со времени расцвета находившихся под контролем церкви университетов эпохи Возрождения.  Четвертая характеристика научной профессии, как мы уже отмечали, представляет собой более сложную проблему. "Обслуживающие" профессии. Важный момент состоит здесь в том, что "обслуживающие" профессионалы получают свой гонорар прямо или косвенно от клиентов, которые сами профессионалами не являются, и потому в этом отношении они не контролируются другими членами профессии

Напротив, в "необслуживающих" профессиях, особенно тех, что связаны с преподаванием и исследовательской работой, профессиональное мастерство не является объектом "продажи”.

Вместо этого, как утверждает Роберт Мертон, самой важной мотивацией научной деятельности является желание получить профессиональнее признание, Внутренняя дифференциация научной профессии Деление науки на дисциплины, каждая из которых занимается определенной областью знания, возможно, обусловливается как потребностями социальной организации, так и интеллектуальной точностью разделения знания на отдельные части. Необходимость очертить основную сферу компетенции ученого, каталогизировать книги, наметить учебные программы и организовать дееспособные и компетентные подразделения преподавателей породила такую форму научной организации, в которой больше подчеркиваются различия между областями, а не общность их интересов и возможность взаимодействия.

Мы не хотим сказать, что это деление является целиком произвольным. И хотя мы полагаем, что в конечном счете все области знания имеют значение для всех других его областей и что в идеальном смысле Wissenschaft (наука) представляет собой дифференцированную, но непрерывную ткань, все части которой переплетены между собой, несомненно и то, что одни области знания более релевантны друг для друга, чем сочетания других областей

В настоящее время у нас имеются три главных раздела формального, светского знания. Это, конечно, гуманитарные науки, внимание которых сосредоточено на "культурных объектах", естественные науки, занимающиеся миром за пределами культуры во всех его аспектах, и социальные науки, изучающие социальное действие (поведение в физическом мире, направляемое культурой).  И без того сложную картину дифференциации научной профессии осложняет наличие концентрации интереса ученых, существующей в двух формах.1 Во-первых, это организация ученых вокруг определенной темы или явления, ведущая к образованию неформальных или частично формализованных научных специальностей. 2 Другой основой для дальнейшей дифференциации научной профессии служит особый интерес к какой-то практической или прикладной сфере.

Мы уже указывали, что основная структура научной профессии определяется потребностью ученых в свободной коммуникации друг с другом как в том, что касается их вклада в совокупность знаний, так и в осуществлении критики вклада других и в возможности услышать критику собственного научного вклада. Достоверность и значимость в различных дисциплинах

Естественные науки, видимо, в наибольшей мере обладают способами проверки достоверности, независимыми от культурных ценностей, благодаря их большей зависимости от физических измерений и относительной определенности чувственных данных.  В гуманитарных науках, которые все в некотором смысле ориентированы на историю в силу того, что объектом их анализа являются "продукты культуры" достоверность широко понимаемой интерпретации определяется преимущественно через соответствие основной системе ценностей и значении.

В гуманитарных науках критерии достоверности интерпретаций распространяются и принимаются, видимо, не столько на основе оперирования точными значениями, сколько на основе соозначеннй применяемых понятий, и поэтому здесь труднее выделить "решающие эксперименты", позволяющие выбирать из двух или более конкурирующих интерпретаций данного явления.

В социальных науках этот конфликт между объективной эмпирической проверкой и "значением" все еще остается острым. В основе его лежит то, что здесь методы естественных наук в какой-то степени противостоят целям, характерным для гуманитарного знания.

Именно в этом смысле социальные науки занимают промежуточное положение между естественными и гуманитарными науками и обещают в конечном итоге образовать прочный перешеек между этими двумя формами культуры.  Проблема значимости вклада ученого может быть решена только после того, как установлена его достоверность, хотя сами критерии достоверности частично зависят от существования понятийной системы координат, которая может в то же время указывать и значимость этого вклада. В своей основе эта система координат состоит из ряда допущений относительно сущности исследуемых явлений. В операциональном смысле система координат важна тем, что указывает "каналы", через которые новый результат оказывает влияние на интерпретацию других результатов.

В этом отношении естественные науки имеют преимущество. По крайней мере до последнего времени основная система координат в них была всеохватывающе редукционистской в том смысле, что ткани и химические соединения состоят из молекул, те – из атомов, а атомы, в свою очередь – из субатомных частиц.

Социальные науки, частично разделяя с естественными их структуру знаний, находятся на полпути между естественными и гуманитарными науками в отношении определенности и развитости каналов использования достижений. Масштабы деления на специальности здесь больше, чем в гуманитарных, но меньше, чем в естественных науках. Однако давления в направлении дифференциации сильны, при этом в отсутствие надлежащего интегрирующего механизма, каковым должна служить "большая теория" социальных наук Гуманитарные науки, сосредоточивающиеся в конечном счете на наделенных смыслом культурных продуктах, а не на описании физических процессов, зависят в определении своих каналов использования и распространения достижений от основных ценностей общества. Гуманитарии испытывают чрезвычайные трудности в конструировании приемлемой для всех и при этом достаточно точной структуры своей широчайшей области знаний. Гуманитарии работают непосредственно со структурой значений, которая в других областях принимается как данное.

Теперь мы должны перейти к рассмотрению влияющих на эти различия эмпирических факторов.  1 Здесь мы должны обратить внимание на тот факт, что знание, для того чтобы служить предметом публичного обсуждения, должно быть так или иначе зафиксировано 2 Во-вторых, "литература" должна быть общедоступной, и хранение и доставка знаний должны быть организованы таким образом, чтобы эта общедоступность была для ученых само собой разумеющимся делом. Определенные различия между дисциплинами, связанные, как мы говорили, с внутренними особенностями того или иного типа знания, скадываются и на проблемах физической обработки информации. Главная из них – это организация знания, поскольку степень организованности знания в теоретическом отношении отражается и в организации способов его фиксации

.  Значение междисциплинарных различий для доступа к знаниям в будущем

В конечном счете мы предвидим симбиоз ученых-теоретиков и информационных специалистов наподобие того, какой развивается сейчас между исследователями и счетно-вычислительными работниками. Если это общее предсказание правильно, оно должно подтолкнуть специалистов по обработке информации к поиску более широкого понимания социальных и культурных факторов, определяющих содержание их деятельности. Мы надеемся, что наша попытка определить основания различий между научными дисциплинами может оказаться шагом в этом направлении.

ПЬЕР БУРДЬЕ,

СОЦИАЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО: ПОЛЯ И ПРАКТИКИ

ПОЛЕ НАУКИ

Социология науки основывается на постулате, что истина продукта — даже если речь идет о таком сугубо специфическом продукте, как научная истина — заключена в особом роде социальных условий производства, а точнее, в определенном состоянии структуры и функционирования научного поля.

Поле науки как система объективных отношений между достигнутыми (в предшествующей борьбе) позициями является местом (т. е. игровым пространством) конкурентной борьбы, специфической ставкой в которой является монополия на научный авторитет, определяемый как техническая способность и — одновременно — как социальная власть, или, если угодно, монополия на научную компетенцию, понимаемую как социально признанная за определенным индивидом способность легитимно (т. е. полномочно и авторитетно) говорить и действовать от имени науки.

Поскольку все практики ориентированы на достижение научного авторитета (престиж, признание, известность и т. д.), т. е. цели с внутренне присущей ей двойственностью, постольку так называемый «научный интерес» к дисциплине, отдельной области науки, методу и т. д. всегда имеет две стороны; то же самое можно сказать о стратегиях, направленных на удовлетворение этого интереса.

Анализ, который попытается выделить исключительно «политическое» измерение в конфликтах за господство в научном поле, будет принципиально неверен, как и противоположная — более частая — тенденция рассматривать научные конфликты в «чистых», сугубо интеллектуальных категориях.

Из строгого определения научного поля как объективного пространства игры, где задействованы специфические ставки, следует, что бессмысленно проводить разграничение между сугубо научными и сугубо социальными детерминациями практик, по существу сверхдетерминированных.

Различие, которое проводит Р. Мертон (говоря о социальных науках) между «социальными» конфликтами (по поводу «распределения интеллектуальных ресурсов между разными видами социологического труда» или «роли, предписываемой социологу») и «интеллектуальными» конфликтами, отражающими «оппозиции между строго сформулированными социологическими идеями», само по себе составляет социальную и одновременно интеллектуальную стратегию, которая стремится установить поле легитимных предметов обсуждения.

Подлинная наука о науке может формироваться лишь при условии решительного отказа от абстрактной оппозиции (которую можно обнаружить и в других областях, например, в истории искусств) между имманентным или внутренним анализом, чем, собственно, и занимается эпистемология и что отражает логику, в соответствии с которой наука порождает свои собственные проблемы, и внешним анализом, который соотносит эти проблемы с социальными условиями их возникновения. Именно поле науки, будучи местом политической борьбы за научное доминирование, предписывает каждому исследователю, в зависимости от занимаемой им позиции, соответствующие научные и, одновременно, политические проблемы, а также методы их изучения — те самые научные стратегии, которые, в силу их формального или объективного определения относительно имеющихся в поле науки политических и научных позиций, являются в то же время политическими стратегиями.

Накопление научного капитала

Борьба за научный авторитет, этот особый род социального капитала, который обеспечивает власть над действующими в поле механизмами и который может быть преобразован в другие виды капитала, обязана основными своими характеристиками тому, что производители стремятся (в тем большей мере, чем более автономно поле) рассматривать в качестве возможных потребителей их продукции одних лишь своих конкурентов. Это означает, что в поле с высокой степенью автономии отдельный производитель может достичь признания ценности своей продукции («репутация», «престиж», «авторитет», «компетентность» и т. д.) лишь через других производителей, которые, будучи одновременно конкурентами, менее всего расположены признавать заслуги коллеги без дискуссий и испытаний. Прежде всего de facto: только ученые, вовлеченные в одну и ту же игру, обладают средствами, позволяющими символически овладеть научным произведением и оценить его достоинства. Но также и de jure: тот, кто обращается к внешнему по отношению к полю авторитету, может себя лишь скомпрометировать8 (поле науки, будучи чрезвычайно похожим в этом отношении на поле искусства с высокой степенью автономии, своей спецификой обязано, в частности, тому факту, что конкуренты не могут ограничиваться дистанцированием от их уже признанных предшественников, но вынуждены, чтобы не быть обойденными и «дисквалифицированными», интегрировать вклад предшественников в конструкцию — различную и различающую, — которая оставляет этих предшественников позади).

Борьба, в которую должен включаться каждый агент, чтобы иметь возможность самому устанавливать цену своей продукции и свой авторитет легитимного производителя, на деле всегда имеет целью достижение власти, позволяющей навязать собственное определение науки (иными словами, определение поля проблем, методов и теорий, которые могут считаться научными), наиболее отвечающее его специфическим интересам, т. е. наилучшим образом подходящее для того, чтобы вполне легитимно занять доминирующую позицию, обеспечивающую в иерархии научных ценностей самое высокое положение тем научным способностям, которыми он обладает лично или институционально (например, в качестве держателя определенного вида культурного капитала как бывший ученик особого учебного заведения, член определенного научного института и т. д.). Таким образом, определение цели научной борьбы само является составной частью целей научной борьбы, а доминирующими становятся те, кому удалось навязать такое определение науки, согласно которому наиболее полноценное занятие наукой состоит в том, чтобы иметь, быть и делать то, что они имеют, чем являются и что делают.

Следовательно, научный авторитет является особым типом капитала, который может — при соблюдении некоторых условий — накапливаться, передаваться и даже реконвертироваться в другие типы капитала.

Социально обеспеченное и гарантированное признание (посредством целой системы специфических знаков отличия, которыми группа коллег-конкурентов наделяет каждого из своих членов) является производной от дистанцирующей ценности его продукции и от коллективно признанной оригинальности (согласно теории информации) того вклада, который он внес в уже накопленные научные ресурсы. Тот факт, что капитал авторитета, приобретаемый благодаря сделанному открытию, становится монополией того, кто сделал это открытие первым, или, по крайней мере, первым сообщил о нем и обеспечил его признание, объясняет важность вопросов приоритета и ту частоту, с которой они поднимаются. Если первое открытие подписывается несколькими именами, то престиж, сообщаемый каждому имени, соответственно уменьшается. Тот, кто совершил открытие несколькими неделями или месяцами позже другого, напрасно потратил свои усилия, поскольку его работа становится никому не интересным дублированием уже признанной работы (этим объясняется поспешность, с которой некоторые стараются поскорее опубликовать свои материалы, опасаясь, что их опередят ).

Научный капитал и склонность к инвестированию

Структура научного поля определяется в каждый данный момент соотношением сил между участниками борьбы, агентами или институциями, т. е. структурой распределения специфического капитала как результата предшествующей борьбы, который объективирован в институциях и диспозициях и который регулирует стратегии и объективные шансы различных агентов или институций в борьбе нынешней.

При определенном состоянии поля инвестиции ученых зависят, как по их значимости

(определяемой, например, временем, посвященным исследованию), так и по их природе (в частности, по степени взятого на себя риска), от размеров наличного и потенциаль- ного капитала признания и от позиции — достигнутой и потенциальной — в поле (в соответствии с диалектическим процессом, наблюдаемым во всех областях практики). Согласно многократно наблюдаемой логике, ожидания, т. е. то, что обычно называют «научными амбициями», тем более высоки, чем более высок капитал признания.

Установленный (научный) порядок

Поле науки — это всегда место более или менее неравной борьбы между агентами,

которые неравным образом наделены специфическим капиталом и которые, следовательно, неравны с точки зрения способности воспользоваться результатами научного труда (а также, в некоторых случаях, внешними прибылями, такими, как экономическое или чисто политическое вознаграждение), которую производит в результате объективного сотрудничества совокупность конкурентов, применяющая совокупность имеющихся в наличии средств научного производства. Во всяком поле с

более или менее неравной силой, в зависимости от структуры распределения в нем капитала (степень однородности), противопоставляются доминирующие, которые занимают самые высокие позиции в структуре распределения научного капитала, и доминируемые, т. е. начинающие ученые, которые располагают тем более значительным (в абсолютном значении) научным капиталом, чем более значительны научные ресурсы, накопленные в поле.

Социологи науки, забывающие (к тому же почти всегда) учитывать эти структурные и морфологические свойства различных полей, занимаются универсализацией частного случая. А ведь именно благодаря этим свойствам оппозиция между стратегиями сохранения и подрыва, которая будет проанализирована ниже, ослабевает по мере того, как однородность поля возрастает и соответственно уменьшается вероятность великих периодических революций, на смену которым приходят бесчисленные мелкие перманентные революции.

Доминирующие и, как говорят экономисты, претенденты, т. е. новички в поле, в противопоставляющей их борьбе прибегают к стратегиям, полностью противоположным как по логике, так и по основаниям.

Движущие ими интересы (в двойном смысле) и средства, которые они могут использовать для того, чтобы удовлетворять эти интересы, очень тесно зависят от их позиции в поле, т. е. от их научного капитала и от власти, которую он дает, над полем научного производства и обращения, а также над производимыми им прибылями. Доминирующие обречены на стратегии сохранения установленного

научного порядка, частью которого они являются. Этот порядок не сводится только, как обычно полагают, к официальной науке, совокупности научных ресурсов, унаследованных от прошлого, которые существуют в объективированном виде (в форме инструментария, трудов, институций и т. д.) и в инкорпорированном виде (в форме научных габитусов, т. е. систем, порождающих схемы восприятия, оценки и действия, которые являются продуктом специфической формы педагогического воздействия и которые делают возможными выбор объектов, решение проблем и оценку решений). В зависимости от позиции, которую новички занимают в структуре поля (и безусловно, в соответствии с такими второстепенными переменными, как социальная траектория, которая диктует оценку шансов), они могут быть ориентированы либо на надежные стратегии преемственности, способные обеспечить им на обозримое карьерное будущее доходы, ожидающие тех, кто соответствует официальному научному идеалу и чьи инновации не выходят за установленные границы, либо — на стратегии подрыва, эти бесконечно более дорогостоящие и рискованные вложения, которые могут принести доходы, причитающиеся монопольным держателям легитимности, лишь ценой полного переопределения принципов легитимации господства: новички, отказывающиеся следовать сложившимся типам карьеры, могут «победить господствующих в их собственной игре» лишь при условии дополнительного привлечения собственно научных инвестиций, не рассчитывая при этом на значительную прибыль, во всяком случае, не на скорую, поскольку против них направлена вся логика системы.

От инаугурационной революции к революции перманентной

Коллективный порядок науки вырабатывается в конкурентной борьбе и

через анархию заинтересованных воздействий, когда каждый агент, а вместе с ним и вся группа подвержены внешне несогласованному пересечению индивидуальных стратегий.

По мере того как научный метод вписывается в социальные механизмы, регулирующие функционирование поля, и тем самым обретает высшую объективность имманентного социального закона, он может реально объективироваться не только в инструментах, способных контролировать тех, кто ими пользуется, а иногда и доминировать над ними, но и в устойчивых диспозициях, формируемых образовательной системой. Эти диспозиции непрерывно укрепляются социальными механизмами, которые, находя в свою очередь поддержку в рациональном материализме объективированной и инкорпорированной науки, осуществляют как контроль и цензуру, так и инновацию и разрыв.

Наука и доксософы

Наука не имеет иного основания, кроме коллективного верования в ее основы, которое производит и предполагает само функционирование научного поля. Объективное согласование практических схем, внушенных и усвоенных в процессе образования, составляет основание практического консенсуса в отношении целей, предлагаемых полем, т. е. в отношении проблем, методов и решений, немедленно распознаваемых как научные. Цензура, производимая ортодоксией и обличаемая гетеродоксией, скрывает более радикальный и менее заметный вид цензуры, которая является составной частью самого функционирования поля и распространяется на совокупность всего, что признается — вследствие самого факта принадлежности полю, — а что исключается даже из обсуждения, вследствие согласия о целях дискуссии, т. е. достижение консенсуса в отношении предмета разногласий, общего интереса на основе изначального конфликта интересов, негласное вынесение за границы борьбы всего необсуждаемого и немыслимого.

В зависимости от степени автономии поля по отношению к внешним детерминантам, доля социального произвола, заключенного в системе допущений, конституирующих верование, свойственное тому или иному полю, изменяется.

В основании всех различий между научными полями, способными производить и удовлетворять чисто научный интерес и таким образом поддерживать непрерывный диалектический процесс, и полями производства научного дискурса, чьей единственной целью и функцией является коллективная работа по сохранению самотождественности поля посредством производимого как вовне, так и внутри верования в самостоятельную ценность его задач и объектов, — лежит отношение зависимости под видимостью независимости от внешних заказов. Доксософы, мнимые ученые и ученые мнимости, могут легитимировать и отлучение, которое они осуществляют путем произвольного формирования эзотерического знания, недоступного профанам, и полномочия, которых они требуют, монополизируя некоторые практики или рассуждения по их поводу, одним лишь путем навязывания веры в то, что их ложная наука совершенно независима от социальных заказов, которые они так хорошо выполняют именно потому, что во всеуслышание заявляют о своем отказе их обслужить. Официальная социология стремится реализовать себя не как наука, а как официальный образ науки, которым официальная социология науки — эта своего рода правовая инстанция, которую создает для себя сообщество (чрезвычайно подходящее в данном случае слово) официальных социологов, — наделяет социологию путем позитивистской реинтерпретации научной практики естественных наук.

В эту книгу работ К. Манхейма (1893-1947) вошли четыре очерка по социологии знания: «Структурный анализ теории познания», «Теория интерпретации мировоззрения», «Историзм» и «Проблемы социологии знания». В своей социологии знания Манхейм задумал представить проект метода изучения идей как функцию социальных процессов. Отказавшись от представления об автономной эволюции идей, Манхейм исследовал взаимосвязи мысли и ее социальной среды. 

1. "Структурный анализ теории познания" (1922 г.) - обозначила его приверженность методу, позже "встроенному" им в социологию знания: науку о социо- культурных категориях (факторах, способах выражения и т.п.) мышления. Его структурный подход состоит в следующем: ни один феномен не содержит в себе достаточных оснований для раскрытия собственного значения и, следовательно, поддается объяснению главным образом постольку, поскольку оказывается возможным выявить его место в "структуре".

Теория познания, определяя природу своего предмета, т.е. познания, хотя и исследует связи, которые, как предполагается, содержатся во всяком знании, не вдается в их подробности. Общая черта всех теорий познания состоит в том, что они переводят вопрос о природе познания в плоскость предпосылок познания. Кроме того, упомянутые теории сходятся в том, что эти предпосылки есть предпосылки логические.

Вопрос о природе основных предпосылок и их уместности относится к области частных теорий познания, но то, что эти "частные эпистемологии" заняты поисками основных предпосылок - общая их черта. Есть у них и еще одна общая черта: любая эпистемология могла бы, вероятно, существовать без каких бы то ни было предпосылок, покуда она исследует предпосылки всех и всяческих видов знания.

Задача, которую гносеология ставит перед собой, поиск основных предпосылок, по-видимому, находится в разладе с обычным процессом обыденного или научного мышления.

Теория познания является возможной только потому, что мы способны, если того желаем, абстрагироваться от мышления, обращенного к вещам и направить наше внимание на сам акт познания.

Теория познания способна определить область для своего исследования, но не способна выполнять само исследование без опоры на вспомогательные дисциплины. Нет такой вещи как чистый и независимый гносеологический анализ; теория познания всегда пользуется логическим, психологическим или онтологическим анализом. В зависимости от того, как теория познания определяет основные предпосылки познания - как логические, психологические или онтологические - мы можем выделить, три принципиальные ее стороны.

Теория познания принимает подтвержденные "факты", никоим образом не модифицируя их сущность или форму; она лишь квалифицирует их как "знания". Факты, таким образом, переходят из класса установленных в класс известных. Этим обстоятельством подразумевается, что идея познания включает в себя представление о корреляции субъекта и объекта познания. Отмечая научные факты печатью знания, теория познания помещает их между двумя членами этой корреляции. Что бы то ни было, может быть знанием лишь постольку, поскольку существует объект, сознательно воспринимаемый субъектом.

В теории познания существует тройственное отношение: познающий - известное (знание) - долженствующее быть узнанным.

Теория познания не является чистой систематизацией, такой как первичные систематизации: онтологическая, логическая и психологическая. Ничто не мешает вообразить частую логику или чистую онтологию, свободные от гносеологичсеких предпосылок, но построить чистую теорию дознания невозможно. Она не принадлежит к числу первичных систематизации, ее главная задача - обеспечение плацдарма, с которого было бы возможно начать исследование, этих последних. Но хотя гносеологический поиск является как бы межсистемным, он, тем не менее, не есть поиск надсистемный, поскольку не может быть такой вещи, как полностью обособленное самодовлеющее мыслящее создание.

2. «Теория интерпретации мировоззрения» - в этом   исследований  автор   предприняло методологический анализ понятия "мировоззрение" и установил его логическое место в концептуальной структуре историко-культурных познаний. 

В любом продукте культуры дано документальное значение, отражающее мировоззрение. Мировоззрение и документальное значение доступны для научного исследования.

Понимание есть соответственное постижение подразумеваемого значения или обоснованности предположения (оно тогда включает как объективный, так и  выразительный слой значения); интерпретация означает приведение, абстрактно говоря, характерных пластов значения в соответствие друг с другом и особенно с документальным пластом.

В истории искусства и в науках о культуре в целом столь резко отличающиеся методы - причинное объяснение и интерпретация - конечно же будут применяться поочередно в целях обретения идеи по возможности полного, конкретного многообразия и "живости" исследуемого  исторического  процесса.  Впрочем,  столь  же многообещающим является и анализ эпохи исключительно с чисто интерпретативной точки зрения.

Сопоставляя   различные   направления   в   методологии исторического исследования мировоззрения, обнаруживается, что она постепенно освобождается от методов, которые ориентированы всецело на естественные науки. Механическая причинность утратила свое прежнее исключительное влияние; все больше сжимаются границы и объем историко-генетического объяснения. Вновь прислушиваются к преданным в прошлом проклятью методам разъяснения. Механический метод, расщеплявший материал чуть ли не на атомы, когда он применяется к явлениям значения более высокого уровня, уже не кажется плодотворным. В психической сфере мы не в состоянии понять целое из частей; наоборот, мы лишь можем понять части из целого. 

«История никогда не повторяется буквально, и если бы мы пытались ускорить процесс понимания, просто взяв параллельные явления из прошлого или акцентировав существующие тенденции, следуя им как моделям, нам пришлось бы отказаться от собственной судьбы. Логик способен лишь на то, чтобы расшифровать то, что уже сделано, - наука и дух следуют собственным путем».

3. «Историзм» (историцизм) представляет собой мощное движение мысли, пониманием которого, хотим мы того или нет, нам придется овладеть. Его значение как фактора интеллектуальной жизни столь чрезвычайно велико, что он составляет костяк нашего Weltanschauung (мировоззрения).

Принцип историзма не только невидимой рукой организует работу наук о культуре (Geisteswissenschaften), но и пронизывает обыденное мышление. Вещи воспринимаются и постигаются как возможности, в постоянной смене картин, в качестве потока, устремленного от одного момента времени к другому; даже на уровне повседневных размышлений мы стремимся к тому, чтобы определить в этой повременной структуре место нашего "настоящего", вычислить на космических часах истории, в каком времени мы находимся.

Историзм - мировоззрение и, следовательно, сам подвластен динамическому процессу развития и систематизации. Но чтобы помочь историзму созреть, превратиться в законченную структуру, потребна философская работа нескольких поколений. Ибо, принимая предварительные формулировки за окончательные, мы не слишком продвигаемся в понимании проблемы.

С историзмом мы встречаемся лишь тогда, когда история записывается, исходя из исторического мировоззрения. Историзм несет не историография, в историцистов нас превращает исторический процесс, который всеми нами прожит. Потому-то историзм и представляет собой мировоззрение. В результате, современная наука и научная методология, логика, эпистемология и онтология - все это сформировано исторически подходом.

Историзм - не просто открытие, что из века в век люди по-разному думали, чувствовали, сочиняли стихи, занимались живописью и вели предпринимательскую деятельность. Как теория он состоялся в сущности только после того, как научились выводить основополагающий принцип кажущейся анархии перемен проникать в сокровенную структуру всеобъемлющего изменения. Принцип, порядок, о котором идет речь, можно разрабатывать в двух направлениях: во-первых, путем исторического анализа по вертикали и, во-вторых, через посредство поперечного сечения истории. Отдельные мотивы предстают как взаимообусловленные на последовательных ступенях эволюции компоненты, производные первичного основного процесса, который-то и есть подлинный "субъект", подвергающийся изменению.

Разработать структуру или конфигурацию этого тотального процесса, исходя из освидетельствования его отдельных элементов, - в этом конечная цель историзма, всеобщий метафизический и методологический принцип, который во все большей степени господствует в науках о культуре и ныне стал преобладать в эстетике, религиоведении, социологии.

Историзм по Трёльчу.

Историзм рассмотрен в двух аспектах: в качестве методологической проблемы и исходя из истории этой проблемы. Историзм заинтересован в том, чтобы проследить свое возникновение и развитие: ход его развития не описан, однако, во всей эпической его полноте, а лишь в связи с вопросами, которые имеют методологическое значение.

Только историзм, который занят поиском правды самой истории и который стремится к тому, чтобы выяснить связь между фактом и ценностью, может иметь подлинный интерес к проблеме истории и социологии мысли.

4. «Проблема социологии знания».

Проблема констелляции. В широком смысле, термином "констелляция" обозначается специфическое сочетание некоторых факторов в определенный момент времени, и он употребляется в исследовательских целях, когда есть основания считать, что некий интересующий нас фактор сформировался в силу одновременного присутствия разных иных факторов. Однако же категория констелляции, извлеченная из дескриптивного и теоретического контекста астрологии, будучи введена в новый контекст - мировоззрения (Weltanschauung), ныне представляет собой одну из самых важных категорий, используемых в интерпретации как окружающего мира, так и состояния умов.

Принципиальные факторы входящие в констелляцию, с необходимостью давшую импульс проблеме социологии мысли в наше время:

1) саморелятивизации мысли и знания;

2) появления новой формы релятивизации, введенной в оборот "разоблачительным" поворотом ума;

3)возникновения новой системы координат, а именно социальной сферы, в отношении которой мысль смогла восприниматься как нечто относительное;

4) побуждения сделать эту релятивизацию тотальной, применительно ни к какой-то одной мысли или идее, но ко всей системе идей, к подлежащей им социальной действительности.

Социология знания, состоит в следующем: какие категории, какие теоретические представления используют на данной ступени различные группы при рассмотрении одного и того же факта, не раскрытого в ходе практических действий? И в чем заключаются трудности, которые возникают, когда эти факты пытаются согласовать с упомянутыми категориями и теоретическими представлениями? Если не обращать внимания на роль в данном процессе априорных теоретических предположений, это можно изложить проще: что тогда остается, так это факт, что разные интеллектуальные течения находятся не в великолепной изоляции, но во взаимовлиянии: обогащая друг друга, они все же не сливаются в общую систему; рассматривая тотальность обнаруженных фактов, каждое течение исходит из разных главных аксиом .

Самыми важными теоретико-философскими позициями, исходя из которых ныне можно предпринять разработку социологии знания, являются следующие: а) позитивизм; б) формальный априоризм; в) материальный априоризм (т.е. современная феноменологическая школа); г) историзм.

а) Позитивизм, который представляет собой просто философию нефилософии, трактует проблему социологии знания в качестве специализированной научной дисциплины. Однако это, в сущности, заблуждающаяся школа, ибо она, во-первых, гипостазирует частную концепцию эмпиризма и, во-вторых утверждает, будто гуманитарное знание может быть полным без метафизики и онтологии. Более того, эти два принципа противоречат друг другу: доктрина, гипостазирующая определенные парадигматические методы и сферы реальности, которые им соответствуют, в качестве "абсолютно" действительных, тем самым становится метафизической сама по себе, но притом ограниченной, частной. Позитивистские описания реальности феноменологически ложны, потому что адепты позитивизма - как естествоиспытатели и психологи - слепы к тому обстоятельству, что предполагаемые "значения" представляют собой нечто специфическое, sui generis, неразрешимое в психических актах.

б) Философия формальной ценности представляет другую точку зрения, согласно которой можно строить социологию знания. Однако все, чего достигла эта школа, - всего лишь некоторые начатки генеральной теории социологии культуры, и не слишком удивительно, по нашему мнению, что конкретные социологические исследования не вдохновляются этим типом философии. Эта школа стремится, главным образом, понимать мышление, исходя из самого мышления, иными словами, имманентным способом, каковой имманентистской позиции предлагает теоретическое оправдание. Философия ценности интересна прежде всего избавлением "ценности" от тяжелого груза исторического и социологического генезиса, сохранением ее "в первозданной чистоте".

в) Современная феноменология (Макс Шелер) утверждает, будто возможно понять извечно действительные истины путем "неотъемлемой интуиции" (Wesenschau). Однако в действительности мы наблюдаем серьезные расхождения между интуитивным пониманием представителей этого направления. Форма - это только то, что информативно в сочетании с конкретным (историческим) содержанием, она изменяется и растет с изменением и разрастанием содержания. С одной стороны, Шелер придерживается доктрины "вневременной" сущности человека: с другой, - отдает себе отчет (он не в состоянии этим пренебречь) в уникальности исторических объектов. В этом противоречии, вероятно, заключается главная примета времени (по крайней мере, в германской культурной традиции).

«Наука как призвание и профессия» Так называлась последняя знаковая работа Вебера, ставшая для него чем-то вроде «лебединой песни». В ней он много размышлял все о том же «профессиональном призвании», о необходимости каждого человека посвятить себя делу, но главной для него становится именно проблема ответственности. Миссия ученого (и в первую очередь ученого-социолога), по мнению Вебера, заключается в том, чтобы поставить человека перед выбором, объяснив ему закономерности того или иного социального процесса и возможные последствия, которые, в свою очередь, зависят как от намерений участников, так и от избранных средств. «Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно предполагаться), заставить индивида дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая задача мне представляется отнюдь не маловажной, даже для чисто личной жизни» {«Наука как призвание и профессия», 1920). Для этого ученый должен иметь ясное мышление, четко осознавать всю меру своей ответственности и, главное, быть «интеллектуально честным». При этом интеллектуальная честность, по мнению Вебера, не исчерпывается обычной объективностью, хотя и предполагает ее. Объективность — не более чем средство достижения искомого, в то время как быть интеллектуально честным означает, прежде всего, мужество оставаться честным перед самим собой. Именно поэтому, вновь обращаясь к созданной им концепции свободы от оценочных суждений, Вебер настаивал: совершенно недопустимо внушать студенту свое мировоззрение независимо от того, достаточно ли оно интересно или компромиссно. «Пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории ‹…› И я считаю безответственным пользоваться тем, что студенты ради своего будущего должны посещать лекции преподавателей и что там нет нико го, кто бы мог выступить против него с критикой; пользоваться своими знаниями и научным опытом не для того, чтобы принести пользу слушателям — в чем состоит задача преподавателя, — а для того, чтобы привить им свои личные политические взгляды». В идеале студента, согласно Веберу, следует обучить способности находить удовлетворение в решении поставленной перед ним задачи, умению исходить из фактов, в том числе ему неприятных, и подавлять при изучении научной проблемы личные интересы и пристрастия. «Личностью можно стать, — пишет Вебер, — лишь полностью отдаваясь своему делу. Вносить же в объективное исследование личные мотивы противоречит сущности научного мышления». И в заключение приведем еще одно высказывание из работы «Наука как призвание и профессия», которое позволяет лучше понять то, каких ценностей придерживался сам Макс Вебер: «Без странного упоения, вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без страсти и убежденности в том, что „должны были пройти тысячелетия, прежде чем появился ты, и другие тысячелетия молчаливо ждут", удастся ли тебе твоя догадка, — без этого человек не име ет призвания к науке, и пусть он занимается чем-то другим. Ибо для человека не имеет никакой цены то, что он не может делать со страстью».

33