Лакатос. ФОРМЫ ЗНАНИЯ И ОБРАЗОВАНИЕ

Максу Шелеру, немецкому философу (1874–1928) принадлежит одно из интересных толкований роли и места образования в жизни человека.

В своей работе «Формы знания и образования» он сделал упор на философское, «сущностное определение образования». В данной трактовке «образование есть категория бытия, а не знания и переживания». По его мнению, «образование - это отчеканенная форма, образ совокупного человеческого бытия; но это форма не материального вещества, как это имеет место в скульптуре или картине, а отчеканивание, оформление живой целостности в форме времени как целостности, состоящей исключительно из ряда последовательностей, из протекания процессов, из актов». Такому «образованному бытию субъекта, - утверждает М. Шелер, - соответствует всегда один мир, «микрокосм», - сам по себе целостность, которая в каждой своей части и в каждом элементе с той или иной степенью полноты словно объективный отсвет позволяет отчеканенной, развивающейся живой форме каждой конкретной личности высветиться с предметной стороны».

В этой книге рассматриваются личностные аспекты становления человека в образовательном пространстве. Человек, констатирует М. Шелер, - существо, являющееся тупиком природы, «её концом и её наивысшей концентрацией одновременно». Вместе с тем, отмечает философ, человек как духовное существо «есть нечто иное, чем просто тупик: он есть в то же время светлый и великолепный выход из этого тупика».

Из этого понимания человека как существа, «которое в своем глубочайшем центре свободно», М. Шелер делает вывод о том, что он есть не что иное, как «вечная задача, вечно сияющая цель. По мнению философа «не в товарах, не в достижениях искусства и не в бесконечном процессе познания позитивных наук, а в этом добротно и благородно оформленном бытии человека, в бого-соосуществлении через человека завершается всякая историческая деятельность», «для этого созданы вся цивилизация, вся культура и вся история, все государство, вся церковь и общество».

Мыслитель отрицает понимание человека как вещи («даже как относительно константной вещи»), он утверждает, что человек ‒ «вечная возможная», в каждый момент времени свободно совершающаяся гуманизация, никогда, даже в историческое время, не прекращающееся становление человека - часто с глубокими провалами в относительное озверение». М. Шелер настоятельно подчеркивает, что идея гуманизации так же «неотделима от идеи «образования», как и идея «микрокосма».

Гуманизацию философ определяет как «вечно новое и растущее "становление человека" в этом точном смысле», это в одно и то же время «самообожение и со-осуществление идеи божества. Он считает, что нет смысла в ожидание «некоего Спасителя извне» , считает духовную помощь Церкви «капитализированной», намекая на платную составляющую получаемой благодати. Шелер говорит, что "идеи духовного божества в субстрате порыва, лежащего в основе всех без исключения жизненных форм природы и становлении всех ее видов, влекущего в любом влечении, в мертвом и живом в соответствии с разнообразными законами проявляя себя в тех "образах", которые мы называем "телами". В этом я вижу как ядро всякого "образования", так и последнее философское оправдание его смысла и ценности». Там же подчеркивается мысль о том, что в каждом человеке и в целых народах идет борьба регрессивных движений с гуманизацией.

Философ отходит от прагматического подхода к определению сущности образования и утверждает, что «образование ‒ это «не учебная подготовка к чему-то», к профессии, специальности, ко всякого рода производительности, и уж тем более образование существует не ради такой учебной подготовки. Наоборот, всякая учебная подготовка «к чему-то» существует для образования, лишенного всех внешних «целей», - для самого благообразно сформированного человека».

Основой такого образования, отмечает М. Шелер, выступает «образовательное знание», которое, хотя и связано со знанием, приобретенным человечеством, имеет отличия от него. «Знание, ставшее образованием,... знание, которое уже не остается в нас как бы непереваренным, знание, о котором не задумываются, как оно появилось и откуда оно... Полностью переваренное и полностью усвоенное, ставшее жизнью и функцией знание... происхождение и источник которого невозможно уже установить, вот что такое, - по мысли М. Шелера, - «образовательное знание».

Образование, по мнению философа — это определенное предназначение «… а именно индивидуальное и единственное в своем роде предназначение как наций, культурных кругов, так в конечном счете и каждого отдельного человека; но оно не есть непосредственная цель воли. Образование не есть "желание сделать себя произведением искусства", не есть самовлюбленная направленность на самого себя, на свою красоту, свою добродетель, свою форму, свое знание. Оно есть прямая противоположность такого намеренного -наслаждения самим собой…».

Являясь «сущностным знанием», «образовательное знание — это приобретенное на одном или немногих хороших, точных образцах и включенное в систему знания сущностное знание», считает немецкий философ. Это знание становится «формой и правилом схватывания, «категорией» всех случайных фактов будущего опыта, имеющих ту же сущность».

Уделяя в своем исследовании большое место социологии знания, Шелер считает, что именно это направление «помогает нам ясно понять, в каком поколении, за какой промежуток времени данное структурообразование распространяется в различных слоях народной массы».

Говоря о познании, Шелер приводит разные точки зрения направлений ученой мысли в Германии, определяющие содержание данного понятия, справедливо полагая, что «сколько школ, столько и ученых мнений!». Рассмотрев различные мнения, он делает вывод об ошибке во всех этих подходах «в них не берут за исходный пункт простой фундаментальный вопрос: что есть знание?» Рассуждая об особенностях понимания термина «знание», философ утверждает «у знания, как и у всего, что мы любим и ищем, должны быть ценность и конечный оптический смысл. "Знание ради знания" … тщеславно и глупо…»

В своей книге М.Шелер выделяет тормозящие развитие образовательных процессов явления - «ибо жизнь, выражаясь в духе Гете, - штука ни божественная, ни дьявольская, а демоническая, и огромная судьбоносная часть так называемой "истории" равнодушна в своей игре, заставляя считаться со своими ужасными принудительными факторами наследственности, среды, классового и группового положения, эпохи и еще чего-то тысячекратно большего».

Вот что говорит Шелер о важном стимулирующем факторе для развития образования «первым и величайшим является ценностный образец личности, завоевавшей нашу любовь, наше уважение. Однажды человек целиком должен уйти в нечто Цельное и Подлинное, Свободное и Благородное, раз он решил быть "образованным". (Существуют и антиобразцовые эволюции, их следует избегать!) Такой образец не "выбирают". Он сам захватывает нас, маня и призывая, незаметно привлекая нас к своей груди».

Шелер разделяет духовные и разумные человеческие фукции на три составляющие: «способность субъекта быть определенным только содержанием вещи — в противоположность определенности влечениями, потребностями и внутренними состояниями организма», «свободная от вожделения любовь к миру как нечто возвышающееся над всяким отношением к вещам, определенным влечением» и, наконец, «способность отличать … (сущность) от … (наличного бытия) и в этой "сущности", открывающейся, когда мы как бы анатомируем и устраняем наше вожделеющее отношение к миру и когда отступает связанное с этим отношением давление наличного бытия, усматривать то, что сохраняет значимость и истинность для всех случайных вещей и событий, имеющих ту же самую сущность ("усмотрение априори"). Эти три функции являются, по мнению Шелера, основой для «возникновения "сознания мира" (в отличие от простого "наличия окружающей среды" у животного).

Таким образом, резюмирует автор «человек есть существо, в котором универсальная эволюция, в которой божество реализует свою сущность и раскрывает свое вневременное становление, нашла царство сущего и ценностного, простирающееся далеко за пределы любой возможной жизненной среды и возвышающееся над всем, что важно или неважно лишь с точки зрения жизни».

В своей книге философ анализирует современное состояние развития философии и образования в разных странах мира: США, Италии, Японии и др. Родную для Шелера Германию он сравнивает с «девственным лесом, в котором почти утрачено единство национального образования». Образование философ трактует здесь как соответствующее «собственному индивидуальному сущностному своеобразию и предназначению, а также и объективной серьезной культуре знания нашего времени».

Для нас особенно интересно его мнение о ситуации в России. Шелер считает, что «Любые книги, в которых есть слово "Бог", запрещены к провозу через границу. Допускаются только науки, пригодные к непосредственному техническому, гигиеническому и экономическому использованию, в полном соответствии с изношенным Марксистским и прагматистским учением о соотношении науки и хозяйства».

Шелер делает вывод, что «общая картина эпохи являет глубоко тревожные черты», различные тенденции и течения в обществе «все больше и больше вытесняют единство и благородную завершенность греческого и римского образования».

Для меня оказались особенно интересными мысли Шелера о понимании «заботы о себе». Когда мы говорим о личностном подходе, стоит заметить, что каждому из нас хотелось бы больше заботиться о «себе любимом». Начатая Платоном, историко-философская традиция онтологического понимания образования, в том числе и такой его формы, как «забота о себе», сформирована и представлена многими авторами. Она поддерживалась и развивалась и в работах М. Шелера. Велик вклад этого автора в разработку образования как «заботы о себе», «техник себя» или техник конструирования собственной уникальности. В такой форме поставленная и впервые увиденная древнегреческими философами проблема взращивания собственного «Я» нашла воплощение в исследуемом нами труде М.Шелера.

Наука как практическая реальность.

Фабрикация фактов

Наибольшее влияние имело направление, обратившееся к логике науки, объективизм. Для него мир состоит из фактов, описание которых является целью наук.

Представление о том, что проблема фактичности сводится к вопросу о соответствии продуктов науки и фактов внешнего мира, нельзя признать непротиворечивым. Для антиобъективизма проблема имеет прямо противоположный характер: проблема фактичности заключается не в отражении природы наукой, а в соотношении знания и социальной среды. Антиобъективизм упрекают в том, что он игнорирует такие рассуждения, а потому превращается в наивный скептицизм, сводящий "успех науки к чуду". И наоборот, научно-теоретический объективизм можно упрекнуть в том, что он придает физическому миру в конечном счете исключительное значение в формировании содержания знания и при этом игнорирует конституирующий характер этого содержания. Антиобъективистские позиции отражают исторически или социальное релятивизированное знание, для которого научные теории действительны как явления, несоизмеримые друг с другом и, быть может, неизбежно связанные с мировоззрением своего времени. Прагматизм добавляет к этому смешение акцентов в сторону контекста открытия (context of discovery). Существует также критика объективизма внутри собственного лагеря за принятие фактического мира, закономерно определяемого благодаря постоянству соединений событий.

Сама наука часто оперирует моделями успеха, которые обходятся без описательного соответствия между действительностью и знанием. Критика "эмпирического" объективизма (реализма) указывает еще на то, что экспериментатор должен восприниматься как каузальная причина полученной последовательности событий и что связи событий следует рассматривать как созданные нами, а не просто данные. Цель данной работы состоит в том, чтобы рассмотреть различные суждения о конститутивной роли производства знания и исследовать, как осуществляется познание природы на месте научного исследования.

Этимологически слово "факт" означает то, что сделано. В настоящей работе проблема фактичности формулируется как проблема фабрикации знания. Конструирование знания — это в принципе анализируемый и специфицируемый процесс, значительную часть которого можно наблюдать в естественно-научной лаборатории.

Конструктивная интерпретация знания: природа и исследовательская лаборатория.

В большинстве случаев ученые в лаборатории занимаются тем, что уже предварительно в высшей степени структурировано, если не целиком искусственно. Все исходные материалы изготовлены и выращены специально для лаборатории. Природа в научной лаборатории не показывается — будь это так, ее с самого начала определили бы как продукт научного труда. Столь же мало, как и природа, обнаруживаются в лаборатории поиски истины, обычно приписываемые науке.

Научные теории приобретают в лаборатории собственный атеоретический характер: они остаются скрытыми в параллельных интерпретациях того, "что происходит" и "что это значит", и не отделены от процесса инструментальных манипуляций, а скорее вплетены в него. Вместо известного отчуждения между теорией и практикой мы находим в лаборатории такое смешение действия и познания, по отношению к которому уже нельзя адекватно применить традиционное понятие теории.

Отягощенность фабрикации знания решениями

Утверждается, что продукты науки представляют собой контекстуально-специфические конструкции, несущие на себе печать ситуационной специфики и интересов, их породивших.

Научные продукты структурированы на многих уровнях селекции. Феномен преобразования одних видов селекциями в другие не только указывает на комплексную внутреннюю структур продуктов знания, но также выявляет нам те связующие точки, посредством которых лабораторная селекция вписана в контекст последующих исследований. Если научные результаты "вырезаны" из реальности с помощью отбора, то посредством переоценки самих способов селекции, овеществленных в этих результатах, они могут также деконструироваться. Если научные результаты сфабрикованы в том смысле, что они производны от определенных решений, то они могут деквалифицироваться посредством альтернативных решений.

Таким образом, научная деятельность состоит в реализации селективности в пространстве, конституированном предшествующим отбором, которое зачастую выглядит сверхдетерминированным, благодаря чему и появляется возможность возникновения "корректно" полученных и противоречащих друг другу результатов.

Лаборатория: контекст открытия или контекст обоснования

Ученые говорят о мотивах и интересах, объясняющих "найденные" результаты, об инструментальных и финансовых возможностях тех, кто проводил исследования. Таким образом, сообщество ученых придает решающее значение контексту открытия, если речь идет об оценке претензий на истину.

Нельзя понять, почему продуценты и критики, делающие запасы знания и методов исследований, продуценты и потребители, нуждающиеся во взаимных услугах, и конкуренты в борьбе за научные кредиты и финансовые средства, подвизающиеся в одной и той же специальной области, должны в то же время считаться независимыми друг от друга и в этом смысле претендовать на объективность.

Поскольку соотношение между мнениями и фактическими действиями неясно, не следовало бы также воздержаться от операций с мнениями, агрегированными соответствующим образом. Предсказания преференций в дальнейшем процессе исследований могут быть весьма зыбкими. То, с чем мы конфронтируем на практике, есть не процесс формирования мнения, а консервация определенных претензий на истину через непрерывность их включения в текущие исследования. В качестве формы этой консервации связей происхождения знания служит или генерируется селекция (посредством продуктов знания в лаборатории).

Микросоциология бросает вызов макросоциологии.

Происходит развитие социальных теорий и методологий, для которых характерно изучение микропроцессов социальной жизни, таких, как непосредственное взаимодействие, повседневные порядки и классификации, фрагменты языковых взаимодействий, определения личностей и ситуаций. Я имею в виду, в частности, такие подходы, как символический интеракционизм, когнитивная социология, этнометодология, социальная феноменология, этогенез в социологии, а также этнография речи и этнонаука в антропологии.

Одним из результатов этих разнообразных исследований (которые будут называться микросоциологией), стал вызов признанным социологическим теориям и методам, в особенности макросоциологическому направлению. Под макросоциологией принято понимать изучение общества, социальных институтов и социокультурной динамики на макроуровне. Макросоциоло- гический подход предполагает использование для характеристики социальных общностей как теоретических концепций системной природы на макроуровне, так и агрегированных данных, полученных на основе индивидуальных реакций, на микроуровне. Вызов со стороны микросоциологии можно наилучшим образом проиллюстрировать на примере двух различных, но взаимосвязанных процессов: перехода от нормативного к когнитивному пониманию социальной системы, и отказа от таких методологических концепций, как коллективизм и индивидуализм, в пользу методологического ситуационизма. Сопоставление личности и коллектива, индивидуального действия и социальной структуры. Оба процесса указывают в конечном счете на необходимость реконструкции макросоциальной теории и методологии на основ микросоциологии или, по крайней мере, на базе интеграции результатов микросоциологических исследований.

Когнитивный сдвиг, происходящий в социологии (и других общественных науках) с 1950-х гг.

От нормативного к когнитивному пониманию социальной системы согласно известной мысли Дарендорфа, в западной социальной философии с момента ее возникновения господствовали две концепции социальной системы. Одна — интеграционная теория общества — трактует социальныйь строй как функционально интегрированную систему, регулируемую нормативным консенсусом. Согласно другой — он называет ее конфликтной или принудительной теорией общества, — общественная система считается формой организации, целостность которой обеспечивается силой и принуждением в бесконечном процессе изменений. Нет нужды говорить, что в американской школе социологической мысли, в рамках которой возникло большинство современных макросоциологических подходов, господствовала нормативно-функциональная модель социальной системы.

Проблема:как может общество существовать стабильно при наличии расходящихся идивидуальных интересов, в условиях войны всех против всех. Решение в понятии общих ценностей, которые гарантируют, что индивид хочет то, что должно хотеть, и действует так, как должно действовать.

По сравнению с нормативной трактовкой общественной системы, когнитивный поворот, предполагаемый микросоциологическим подходом, делает упор на использование языка и на когнитивные процессы, в которых проявляется и интерпретируется значимость ценностей и норм. Согласно этому подходу, важнее всего практическое мышление самих субъектов, а не силы, действующие за их спиной. Это подход, в основе которого — активный, знающий субъект как источник и первопричина социального поведения.

В зависимости от того, делается ли акцент здесь на "знающем" или на "активном", формируются разные исследовательские подходы. В первом случае оказывается, что приписываемые субъекту знания объясняют его поведение: участники действуют в соответствии с подразумеваемыми знаниями и нормами, которые они умеют применять в конкретных ситуациях, но которые, возможно, не в состоянии эксплицировать. Задача социолога — определить содержание и способы применения этих норм.

Для микросоциологии теория социального действия — это теория компетентности. Ее эксплицитная версия представлена антропологической этнонаукой. Этнонаука она стремится эксплицитно определить, что должны знать (имплицитно) носители языка о своей культуре, чтобы действовать адекватно (компетентно)

Микросоциологи как бы "разрываются" между утвердившейся в рамках профессии теорией действия, согласно которой поведение контролируется единообразными когнитивными процессами, и видением человеческих субъектов как активно вырабатывающих значения, нормы и определения ситуаций, которые они, предположительно, разделяют. Проблема заключается в том, что в микросоциологических подходах при описании социальных взаимодействий и объяснении поведения их участников приходится ссылаться на институциональные концепции, которые совершенно невозможно объяснить посредством понятий взаимодействия. Члены любой социальной организации разрабатывают перспективные планы обслуживания клиентов, столь существенно отличающиеся от планов всех других аналогичных организаций, что любое сравнение оказывается проблематичным.

Эти исследования показывают что: 1) организации самосохраняются во времени посредством составления фиктивной отчетности; 2) сравнимые организации отличаются по тому, какое значение они придают одним и тем же событиям (рождение, смерть, психическое заболевание, лечение и т.д.); 3) составление организационных отчетов — это, по существу, процесс взаимодействия, базирующийся на слухах, сплетнях, подслушанных разговорах, противоречивой информации и несовершенной в биографическом отношении отчетности; 4) организации в установленном порядке документально свидетельствуют, что некое событие произошло/не произошло на основе обсуждений между сторонами, имеющими отношение к этому событию, и, сопоставляя организационные отчеты, опираются на классификации случаев, не поддающихся классификации и допускающих двоякое толкование, на неопределенные категории значения и интерпретации.

Подводя итог данному разделу, следует вновь подчеркнуть, что, содержащийся в микросоциологических исследованиях методологический ситуационизм бросает вызов методологическому индивидуализму потому, что тот зиждется на упрощенной предпосылке, согласно которой ключевой точкой социального действия является отдельный человек, и методологическому коллективизму — по причине его опять-таки упрощенного представления о том, что ответы на интервью, либо данные в виде докладов и организационной отчетности представляют собой прямой и надежный источник "макроскопических" сведений. Модель индивидуального актора как конечной единицы социального поведения методологический ситуационизм заменяет концепцией взаимности и ситуативного характера социального действия.

И разумеется, именно эта модель одновременно ставит под сомнение обоснованность опоры макроисследователя на данные и отчетность, о контексте и процессе выполнения которых исследователь ничего не знает.

ИСТОРИЯ НАУКИ И ЕЕ РАЦИОНАЛЬНЫЕ РЕКОНСТРУКЦИИ.

«Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа». Руководствуясь этой перефразировкой кантовского изречения, мы в данной статье попытаемся объяснить, как историография науки могла бы учиться у философии науки и наоборот. В статье будет показано, что (а) философия науки вырабатывает нормативную методологию, на основе которой историк реконструирует «внутреннюю историю» и тем самым дает рациональное* объяснение роста объективного знания; (b) две конкурирующие методологии можно оценить с помощью нормативно интерпретированной истории; (с) любая рациональная реконструкция истории нуждается в дополнении эмпирической (социально-психологической) «внешней историей».

1. КОНКУРИРУЮЩИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ:

РАЦИОНАЛЬНАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ КАК КЛЮЧ К ПОНИМАНИЮ РЕАЛЬНОЙ ИСТОРИИ

В современной философии науки в ходу различные методологические концепции. Современная методологическая концепция, или «логика открытия», представляет собой просто ряд правил для оценки готовых, хорошо сформулированных теорий.

В этом разделе статьи я дам краткий очерк четырех различных «логик открытия». Характеристикой каждой из них служат правила, согласно которым происходит научное принятие или отбрасывание теорий или исследовательских программ. Эти правила имеют двойную функцию. Во-первых, они функционируют в качестве кодекса научной честности, нарушать который непростительно; во-вторых, они выполняют функцию жесткого ядра историографической исследовательской программы.

Индуктивизм.

Одной из наиболее влиятельных методологий науки является индуктивизм. Согласно индуктивизму, только те суждения могут быть приняты в качестве научных, которые либо описывают твердо установленные факты, либо являются их неопровержимыми индуктивными обобщениями. Когда индуктивист принимает некоторое научное суждение, он принимает его как достоверно истинное, и, если оно таковым не является, индуктивист отвергает его. Научный кодекс его суров: суждение должно быть либо доказано фактами, либо выведено — дедуктивно или индуктивно — из ранее доказанных суждений.

Историк-индуктивист признает только два вида подлинно научных открытий: суждения о твердо установленных фактах и индуктивные обобщения. Научные революции, согласно представлениям индуктивизма, заключаются в разоблачении иррациональных заблуждений, которые следует изгнать из истории науки и перевести в историю псевдонауки, в историю простых верований: в любой данной области подлинно научный прогресс, по его мнению, начинается с самой последней научной революции.

Образцовые парадигмы: кеплеровское обобщение тщательных наблюдений Тихо Браге; открытие затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских «феноменов» движения планет.

Конвенционализм

Конвенционализм допускает возможность построения любой системы классификации, которая объединяет факты в некоторое связное целое. Ни одну классифицирующую систему конвенционалист не рассматривает как достоверно истинную, а только как «истинную по соглашению». Подлинный прогресс науки, согласно конвенционализму, является кумулятивным н осуществляется на прочном фундаменте «доказанных» фактов, изменения же на теоретическом уровне носят только инструментальный характер. Теоретический «прогресс» состоит лишь в достижении удобства, а не в росте истинного содержания.

Важно выяснить отношение между конвенционализмом и инструментализмом. Конвенционализм опирается на убеждение, что ложные допущения могут иметь истинные следствия и поэтому ложные теории могут обладать большой предсказательной силой. Инструменталисты не считают теории ни истинными, ни ложными, а рассматривают их лишь как «инструменты», используемые для предсказания. Конвенционализм — как он определен здесь — философски оправданная позиция; инструментализм является его вырожденным вариантом, в основе которого лежит простая философская неряшливость, обусловленная отсутствием элементарной логической культуры.

Для историка-конвенционалиста главными научными открытиями являются прежде всего изобретения новых и более простых классифицирующих систем. Для конвенционалиста образцовым примером научной революции была коперниканская революция.

И наконец, историк-конвенционалист, как и его коллега нндуктивист, часто сталкивается с проблемой «ложного сознания». Например, согласно конвенционализму, великие ученые приходят к своим теориям «фактически» благодаря взлету своего воображения. Однако почему же они так часто утверждают, будто вывели свои теории из фактов?

Методологический фальсификационизм.

Современный фальсификационизм возник в результате логико-эпистемологической критики в адрес индуктивизма и конвенционализма. Критика позиции индуктивизма опиралась на то, что обе его фундаментальные предпосылки, а именно то, что фактуальные суждения могут быть «выведены» из фактов и что существуют обоснованные индуктивные выводы, сами являются недоказанными и даже явно ложными. Новую — фальсификационистскую — методологию предложил Поппер в своей работе «Логика научного исследования» (1935). Согласно фальсификационистскому кодексу научной честности, некоторая теория является научной только в том случае, если она может быть приведена в столкновение с каким-либо базисным утверждением, и теория должна быть устранена, если она противоречит принятому базисному утверждению. Поппер выдвинул также еще одно условие, которому должна удовлетворять теория для того, чтобы считаться научной: она должна предсказывать факты, которые являются новыми, то есть неожиданными с точки зрения предыдущего знания.

Историк-поппернанец ищет великих, «смелых» фальсифицируемых теорий и великих отрицательных решающих экспериментов. Именно они образуют костяк создаваемой им рациональной реконструкции развития научного знания. Излюбленными образцами (парадигмами) великих фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и Максвелла.

Поппер считал, что (1) главные внешние стимулы создания научных теорий исходят из ненаучной «метафизики» и даже из мифов (2) факты сами по себе не являются такими внешними стимулами: фактуальные открытия целиком принадлежат внутренней истории, они возникают как опровержение некоторой научной теории и становятся заметными только в том случае, когда вступают в конфликт с некоторыми предварительными ожиданиями ученых.

Следует подчеркнуть, что фальсификационизм в не меньшей степени, чем индуктивизм, совместим с воззрениями о влиянии внешних факторов на научный прогресс. Единственное различие в этом отношении между индуктивизмом и фальсификационизмом состоит в том, что, в то время как для первого «внешняя» теория призвана объяснять открытие фактов, для второго она должна объяснять изобретение научных теорий, так как выбор фактов для фальсификацнониста прежде всего детерминирован внутренне, то есть соответствующими теориями.

Методология научно-исследовательских программ.

У конвенционализма эта методология заимствует разрешение рационально принимать по соглашению не только пространственно-временные единичные «фактуальные утверждения», но также и пространственно-временные универсальные теории, что дает нам важнейший ключ для понимания непрерывности роста науки. В соответствии с моей концепцией фундаментальной единицей оценки должна быть не изолированная теория или совокупность теории, а «исследовательская программа». Последняя включает в себя неопровержимое «жесткое ядро» и «позитивную эвристику», которая определяет проблемы для исследования, выделяет защитный пояс вспомогательных гипотез, предвидит аномалии и победоносно превращает их в подтверждающие примеры — все это в соответствии с заранее разработанным планом. Ученый видит аномалии, но, поскольку его исследовательская программа выдерживает их натиск, он может свободно игнорировать их. Не аномалии, а позитивная эвристика его программы — вот что в первую очередь диктует ему выбор проблем.

Исходным пунктом здесь является не установление фальсифицируемой гипотезы, а выдвижение исследовательской программы. Согласно методологии научно-исследовательских программ, никакое принятое базисное утверждение само по себе не дает ученому права отвергнуть теорию. В рамках исследовательской программы некоторая теория может быть устранена только лучшей теорией, то есть такой теорией, которая обладает большим эмпирическим содержанием, чем ее предшественница, и часть этого содержания впоследствии подтверждается. Для такого замещения одной теории лучшей первая теория не обязательно должна быть «фальсифицирована» в попперовском смысле этого термина.

Я даю критерии прогресса и регресса программ, а также правила устранения исследовательских программ в целом. Исследовательская программа считается прогрессирующей тогда, когда ее теоретический рост предвосхищает ее эмпирический рост, то есть когда она с некоторым успехом может предсказывать новые факты («прогрессивный сдвиг проблем»); программа регрессирует, если ее теоретический рост отстает от ее эмпирического роста, то есть когда она дает только запоздалые объяснения либо случайных открытий, либо фактов, предвосхищаемых и открываемых конкурирующей программой («регрессивный сдвиг проблем»). Если исследовательская программа прогрессивно объясняет больше, нежели конкурирующая, то она «вытесняет» ее и эта конкурирующая программа может быть устранена.

Подобно любой другой методологической концепции, методология научно-исследовательских программ выдвигает свою историографическую исследовательскую программу. Историк, руководствующийся этой программой, будет отыскивать в истории конкурирующие исследовательские программы, прогрессивные и регрессивные сдвиги проблем.

Подобно любой другой теории научной рациональности, методология исследовательских программ должна быть дополнена эмпирической внешней историей. Более того, для объяснения различной скорости развития разных исследовательских программ мы можем быть вынужденными обратиться к внешней истории. Рациональная реконструкция науки не может быть исчерпывающей в силу того, что люди не являются полностью рациональными существами, и даже тогда, когда они действуют рационально, они могут иметь ложные теории относительно собственных рациональных действий. Методология исследовательских программ проводит весьма отличную демаркационную линию между внутренней и внешней историей по сравнению с той, которую принимают другие теории рациональности.

Критика идей Лакатоса Куном и Фейерабендом за не чёткие критерии разграничения прогрессивной программы от регрессивной.

Одной внутренней истории достаточно для изображения истории науки в абстрактном виде, включая и регрессивные сдвиги проблем. Внешняя же история объясняет, почему некоторые люди имеют ложные мнения относительно научного прогресса и каким образом эти ложные мнения могут влиять на их научную деятельность.

Внутренняя и внешняя история

Внутренняя история для индуктивизма состоит из признанных открытий несомненных фактов и так называемых индуктивных обобщений. Внутренняя история для конвенционализма складывается из фактуальных открытий, создания классифицирующих систем и их замены более простыми системами. Внутренняя история для фальсификационизми характеризуется обилием смелых предположений, теоретических улучшений, имеющих всегда большее содержание, чем их предшественники, и прежде всего—наличием триумфальных «негативных решающих экспериментов». И наконец, методология исследовательских программ говорит о длительном теоретическом и эмпирическом соперничестве главных исследовательских программ, прогрессивных и регрессивных сдвигах проблем и о постепенно выявляющейся победе одной программы над другой.

Каждая рациональная реконструкция создает некоторую характерную для нее модель рационального роста научного знания. Однако все эти нормативные реконструкции должны дополняться эмпирическими теориями внешней истории для того, чтобы объяснить оставшиеся нерациональные факторы. Подлинная история науки всегда богаче ее рациональных реконструкций. Однако рациональная реконструкция, или внутренняя история, является первичной, а внешняя история- лишь вторичной, так как наиболее важные проблема внешней истории определяются внутренней историей. Внешняя история либо дает нерациональное объяснение темпов локализации, выделения и т. п. исторических событий, интерпретированных на основе внутренней истории, либо—если зафиксированная история значительно отличается от своей рациональной реконструкции—она дает эмпирическое объяснении этого отличия. Однако рациональный аспект роста науки целиком объясняется некоторой логикой научного исследования.

Один из способов фиксации расхождений между реальной историей и ее рациональной реконструкцией состоит в том, чтобы изложить внутреннюю историю в основном тексте, а в примечаниях указать, как «неправильно вела себя» реальная история в свете ее рациональной реконструкции.

Одна из наиболее интересных проблем внешней истории состоит в том, чтобы уточнить психологические и, конечно, социальные условия, необходимые для научного прогресса. История науки есть история событий, выбранных и интерпретированных некоторым нормативным образом.

2. КРИТИЧЕСКОЕ СРАВНЕНИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ КОНЦЕПЦИЙ: РЕАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ КАК ПРОБНЫЙ КАМЕНЬ ЕЕ РАЦИОНАЛЬНЫХ РЕКОНСТРУКЦИИ

Теории рациональности в науке могут быть разделены на две основные группы:

(1) Джастификационистские методологические концепции, которые устанавливают чрезвычайно высокие эпистемологические стандарты: для классического джастификационизма суждение является «научным» только в том случае, если оно доказано, для неоджастификационизма — если это суждение до такой степени вероятно или подтверждено, что может считаться доказанным. Некоторые философы науки отказались от идеи доказательства научных теорий или от приписывания им такой степени вероятности, которая совпадает с доказуемостью, по тем не менее они остались догматическими эмпириками: кем бы они ни были — индуктивистами, пробабилистами, конвенционалистами или фальсификационистами,— все они продолжают настаивать на доказуемости «фактуальных» суждений. В настоящее время все эти различные формы джастификационизма рассыпались под ударами эпистемологической и логической критики.

(2) Прагматистско-конвенционалистские методологические концепции — единственная альтернатива джастификационизму. Их венцом является некоторый глобальный принцип индукции. Конвенционалистские методологические концепции отказываются от правил «принятия» и «отбрасывания» фактуальных и теоретических суждений, сохраняя в то же время правила относительно доказательства и опровержения, истинности и ложности научных утверждений.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В данной статье я предложил «исторический» метод оценки конкурирующих методологических концепций. Мои аргументы прежде всего были адресованы специалистам по философии науки, и цель их состояла в том, чтобы показать, как последние могут и должны учиться у истории науки. Однако из тех же самых аргументов следует, что историк пауки в свою очередь должен обратить серьезное внимание на философию науки и решить, какую методологию он положит в основу создаваемой им внутренней истории науки. Надеюсь, что я высказал несколько веских аргументов в пользу следующих положений.

Во-первых, каждая методология науки определяет специфическое (и четкое) разделение между (первичной) внутренней и (вторичной) внешней историями пауки, и, во-вторых, как историк науки, так и специалист по философии науки в своих выводах должны максимально использовать критическое взаимодействие внутренних и внешних исторических факторов.

Пенроуз : «Ученые не изобретают истину, они ее обнаруживают. Настоящая истина дышит красотой, правильностью, очевидным качеством, которое дает ей силу откровения.

Раскрытие тайн — великолепное дело. Но если бы их все каким-то образом раскрыли, то жить стало бы скучно.»

Беспокойство по поводу влияния, оказываемого наукой

Ироническая наука напоминает литературную критику в том, что она предлагает точки зрения, мнения, которые, в лучшем случае, являются интересными и не вызывают дальнейших комментариев. Но она не сосредоточивается на истине. Она не может достичь эмпирически подтверждаемых сюрпризов, которые заставляют ученых существенно пересматривать базовое описание реальности. Я не хочу сказать, что ироническая наука не имеет ценности. В своем лучшем виде ироническая наука пробуждает в нас интерес; она держит нас в благоговении перед тайной Вселенной. Но она не может достигнуть своей цели — превзойти ту истину, которая у нас уже есть. И она точно не может дать нам (фактически она защищает нас от) Ответа, истины настолько сильной, что она возбуждает наше любопытство сразу и навсегда.

Глава 1

Конец прогресса

Симпозиум: «Пришел ли науке конец?». Председатель отстаивал мысль, что к концу близка вера в науку, но не сама наука. Один из организаторов сформулировал это так: «Растет уверенность в том, что наука как единое, всеобщее, объективное занятие закончилась».

Биолог Стент утверждал, что сама наука идет к концу, и не по причине скептицизма нескольких ученых и философов. Совсем наоборот. Наука идет к концу, потому что она так хорошо поработала.

Книга Беркли «Приход золотого века: взгляд на конец прогресса». Она была опубликована в 1969 году и утверждала, что наука — а также техника, искусство и все прогрессивные занятия, связанные с накоплением, — идут к концу.

Изначально, допускает Стент, наука показательно продвигается вперед через положительный эффект отдачи; знания дают большие знания, а сила дает большую силу. Если у науки есть какие-то границы, какие-то барьеры, стоящие на пути дальнейшего прогресса, то наука вполне может двигаться вперед с беспрецедентной скоростью перед тем, как в них врезаться. Когда наука кажется наиболее крепкой, триумфальной, всемогущей, она и может оказаться ближе всего к смерти. «На самом деле, сумасшедшая скорость, с которой сейчас идет прогресс, — писал Стент в „Золотом веке“, — делает очень вероятным скорую остановку прогресса, возможно, даже на нашем веку, может, через поколение или два».

Общество желает поддерживать продолжающиеся исследования в физике, пока у нее есть потенциал давать новые мощные технологии, такие, как ядерное оружие и ядерная энергия. Но когда физика станет непрактичной, а также непонятной, предрекает Стент, общество прекратит свою поддержку. Он предсказывал, что, перед тем как прийти к концу, наука способна помочь решить многие из самых насущных проблем цивилизации. Она может уничтожить болезни и нищету и обеспечить общество дешевой энергией, не загрязняющей окружающую среду, возможно, путем направления в нужное русло реакций синтеза. По мере того как мы получаем большую власть над природой, мы можем потерять то, что Ницше назвал нашей «волей к власти»: у нас становится меньше мотивации продолжать дальнейшие исследования — особенно, если такие исследования имеют малый шанс дать ощутимую прибыль. По мере того как общество будет становится богаче и беззаботнее, все меньше молодых людей будут выбирать делающийся все более трудным путь науки и даже искусства. Многие повернутся к более гедонистическим целям, возможно, даже отказавшись от реального мира в пользу фантазий, возбуждаемых наркотиками и электронными приборами, подающими информацию непосредственно в мозг. Стент приходит к выводу, что рано или поздно прогресс остановится, бросив мир в статическом состоянии, которое он назвал «новой Полинезией». Приход битников и хиппи, предполагает он, сигнализировал начало конца прогресса и восход «новой Полинезии». Он завершает свою книгу сардоническим замечанием о том, что «тысячелетия занятий искусством и наукой в конце концов трансформируют трагикомедию жизни в празднество».

Стент считает, что хаос и сложность приведут к концу науки.

Чистая наука, поиск знаний о том, что мы собой представляем и откуда появились, уже вошла в эру уменьшения отдачи. На сегодняшний день самым большим барьером будущего прогресса чистой науки является прошлый успех.

Наука существует всего несколько веков, и самые великие открытия были сделаны в последнем столетии. Если смотреть в исторической перспективе, то современная эпоха быстрого научного и технологического прогресса кажется не постоянным свойством реальности, а отклонением, счастливой случайностью, продуктом единичной конвергенции социальных, интеллектуальных и политических факторов.

Холодная война, являвшаяся сильнейшим стимулом в проведении фундаментальных исследований в США и Советском Союзе, закончилась; США и бывшие республики Советского Союза имеют гораздо меньше побудительных мотивов строить космические станции и огромные машины просто для того, чтобы продемонстрировать свою мощь. Общество становится все более чувствительным к негативным последствиям науки и техники, таким, как загрязнение окружающей среды, радиоактивное загрязнение и оружие массового поражения.

Шпенглер доказывает, что наука продвигается вперед циклично, с романтическими периодами исследования природы и создания новых теорий, вслед за которыми идут периоды консолидации, во время которых научные знания становятся консервативными. Когда ученые делаются более надменными и менее терпимыми к другим системам веры, в основном религиозным, заявляет Шпенглер, общество восстает против науки и принимает религиозный фундаментализм и другие иррациональные системы. Шпенглер предсказывал, что упадок науки и возрождение иррационализма начнется в конце тысячелетия. Анализ Шпенглера можно назвать слишком оптимистичным. Его взгляд на науку как на циклический процесс подразумевал, что однажды она воскреснет и пройдет новый период открытий. Однако наука не циклична, а линейна: мы только один раз можем открыть Периодическую таблицу элементов, расширение Вселенной и структуру ДНК. Самое большое препятствие для возрождения науки, и особенно чистой науки — поиска знаний о том, кто мы есть и откуда взялись, — это ее прошлый успех.

Решер доказывает, что наука, как фундаментально эмпирическая, экспериментальная дисциплина, сталкивается со сдерживающими экономическими факторами. По мере того как ученые расширяют свои теории, углубляясь все дальше и дальше — глядя все дальше во Вселенную, глубже в материю, — стоимость работ неизбежно возрастает и отдача от них уменьшается. Наука никогда не придет к концу; она просто пойдет медленнее, медленнее и медленнее, как черепаха. Так что есть границы, навязываемые науке границами человеческих ресурсов.