Историко-биографическая и научно-популярная литература для детей

Влияние декабристов на книги, издававшиеся для детей, не могло по цензурным условиям проявиться так непосредственно, как влияние войны 1812 г. Однако идеи декабристов накладывали

¹ Материалы по истории русской детской литературы / Под ред. А.К. Покров­ской и Н.В. Чехова. М, 1927. Вып. I. С. 283.

_оТпечаток на формирование молодого поколения, а произведения _иХ входили в круг детского и юношеского чтения.

В возросшем интересе к исторической тематике, к истори­к-биографической и научно-популярной литературе для детей тоже проявилось влияние декабристов.

Много раз переводилась на русский язык книга «Сравнитель­ные жизнеописания» о жизни и деятельности великих людей, на­писанная древнегреческим писателем Плутархом (46—126 гг. н.э.). В детской литературе понятие «плутарх» приобрело новый, более широкий смысл. Так стали называть особый тип книг истори-ко-биографического жанра, составивших серию жизнеописаний великих людей. Эти книги были созданы французскими писателя­ми Пьером Бланшардом и Катрин Жозеф Пропиак. Одну из этих популярных книг — «Плутарх для молодых девиц» — перевел бу­дущий декабрист Федор Глинка. «Плутарх для молодых девиц» — четырехтомный сборник, в который вошли биографии 76 знаме­нитых женщин разных эпох и разных народов. «Плутархи» не просто были переведены — они были переработаны в русских из­даниях.

В переработке «Плутархов» сказалось стремление ознакомить русских детей с национальными героями. Так, французская книга «Плутарх для юношества», изданная в Москве в 1809 г., пополни­лась «жизнеописанием знаменитейших россиян» — от князя Свя­тослава до полководца Суворова. В третье издание этой книги, в 1823 г., вошли новые главы, в частности о героях войны 1812 г. Ку­тузове и Багратионе. На содержании этих глав отразилось влияние идей декабристов. В них подчеркивается близость полководцев к народу и отчужденность от царского двора, особенно в главе о Ку­тузове.

В первой половине XIX в. продолжает развиваться научно-по­пулярная книга для детей. Произведения познавательные, особен­но географические и природоведческие, очень распространены в этот период. Они были разных жанров: энциклопедии, складные глобусы, лото научного характера, альбомы с гравюрами и малень­кими очерками, описания путешествий. Одной из наиболее попу­лярных была книга известного ученого П.С. Палласа «Путешест­вие по разным провинциям Государства Российского». О ней теп­ло вспоминают Н.И. Пирогов, А.А. Бестужев, А.И. Герцен, читав­шие эту книгу в детстве.

После поражения декабристов в 1825 г. в области просвеще­ния, культуры, литературы активизировались консервативные ^силы. В литературе для детей и юношества их представляли писа-

89

тели Борис Федоров, Виктор Бурьянов, Александра Ишимова и | некоторые другие. Они пытались воспитывать детей в вернопод-1 даннических традициях, создавали в течение многих лет слабые в художественном отношении произведения.

Невозможно говорить всерьез о каком-то творческом методе этих писателей или принадлежности их к тому или иному литера­турному направлению. Они выступали чаще всего как подражате­ли сентиментализма, заимствуя в этом литературном направлении его слабые черты: чувствительность, слезливость, идилличность, многословие.

Одним из самых плодовитых авторов детских книг был Борис Федоров (1794—1875). Он ловко спекулировал на потребности чи- i тателей-детей в разнообразных книжках и играх. Одно за другим появлялись его «сочинения»: «Детские стихотворения», «Сто но-j вых детских повестей», «Детский театр». Федоров очень любит по- j учать:

Ты не робей, Владеть умей Своим коньком; А чуть не так, Попал впросак, Упал бочком, Лежи ничком.

{«Конек»)

Поучение и морализация проникают у него и в названия рас­сказов: «Скромный Эрнест», «Болтливая Дашенька», «Старатель­ная Варенька», «Небрежная Аннушка». В журнале «Новая детская библиотека», который издавал сам Б. Федоров, эти рассказы поме­щались под рубрикой «Нравственные примеры». Имя Б. Федорова стало в русской критике синонимом бездарного и бесцеремонного коммерсанта от литературы.

Первой профессиональной писательницей в детской литерату­ре была Александра Осиповна Ишимова (1806— 1881). Она писала занимательно, умело строила повествование в многочисленных книгах для детей от мала до велика: «Чтение для детей первого воз­раста»; «Бабушкины уроки, или Русская история в разговорах для маленьких детей»; «История России в рассказах для детей». Но книги А. Ишимовой были пронизаны реакционными идеями. Ос­вободительные войны и выступления крестьян она называла «раз­боем», «моровой язвой». Исторические события она объясняла

90

реалистически, ссылаясь на предопределенность их божьей во­лей.

В. Г. Белинский в своих рецензиях предугадал недолговечность _ее исторических произведений, в которых, по его меткому выра­жению, «нет совсем истории».

Много книг, проповедовавших преданность царю, покорность помещикам, верность церковным устоям, написал Виктор Бурья­нов (псевдоним В.П. Бурнашева) (1809—1888). Его стихи, расска­зы и повести «Белокурая коса», «Волшебный остров» очень похо­жи на подобные же «сочинения» Бориса Федорова. Кроме того, ему принадлежат научно-популярные книги, так называемые «прогулки»: «Прогулка с детьми по земному шару», «Прогулка с детьми по России». Писал Бурьянов наспех, допуская нелепости и несообразности: описывая Крым, он может по соседству помес­тить «мохнатые утесы», нависшие над рекой; дикого вепря, мча­щегося в «густоте лесов»; «кровожадную гиену», «устремившую ужасный взор на барана, зашедшего по неосторожности в это ди­кое место», и «луг, покрытый народом, гуляющим около лавочек».

В. Бурьянову как писателю дали резкую оценку Белинский, Чернышевский, Добролюбов. Известный писатель Лесков расска­зал о его незавидной судьбе в очерке «Первенец русской богемы».

ЖУРНАЛЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ

В первой половине XIX в. появляется большое количество журналов для детей. Многие издатели стараются подражать Н.И. Новикову, но чаще всего неудачно, ни один журнал не достиг идейно-художественного уровня «Детского чтения для сердца и разума».

Распространенными были издаваемые в течение многих лет журналы «Для юношества», позже переименованный в «Друг юно­шества и всяких лет» (1807—1815) М.И. Невзорова и «Новое дет­ское чтение» (1821—1824) С.Н. Глинки.

Первые два года М.И. Невзоров следовал принципам и идеям журнала Н.И. Новикова: заботился о доступности и разнообразии содержания, помещая рассказы о жизни великих людей, природо­ведческие очерки. Позднее в журнале стали преобладать религиоз­ные идеи.

Журнал С.Н. Глинки «Новое детское чтение» в основном по­мещал пересказы «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха, «Робинзона Крузо» Д. Дефо, «Телемака» Фенелона и др.

91

Журналы «Звездочка» (1842—1863), «Лучи» (1850—1860) изда­вались А.О. Ишимовой. Это консервативные, апологетические журналы. «Лучи» («журнал для девиц») издавался для старшего возраста; «Звездочка» — журнал для «благородных воспитанниц институтов ее императорского величества» — был адресован де­вочкам младшего возраста. Оба эти издания пропагандировали ре­лигиозные и монархические идеи, стремились воспитывать дево­чек в духе послушания, набожности, сентиментальности. Белин­ский дал выразительную оценку этого журнала: «Звездочка» всегда была дрянью». Добролюбов в статье «Обзор детских журналов» критикует оба журнала Ишимовой за религиозные идеи, пропо­ведь ханжеской морали, отвлеченность и назидательность.

Наиболее прогрессивным был журнал «Новая библиотека для воспитания» (1847—1849), в котором помещались в основном на­учно-популярные произведения. Он издавался для детей среднего и старшего возраста. Издателем журнала был Петр Григорьевич Редкий, профессор сначала Московского, а позже Петербургского университета. Редкий стремился привлекать к сотрудничеству в журнале талантливых ученых, писателей и переводчиков. В журна­ле помещались интересные научно-познавательные статьи («О машинах», «О луне», «Атлантический океан»). На его страницах было опубликовано переложение Несторовой летописи, сделан­ное историком СМ. Соловьевым и названное «Русская летопись для первоначального чтения». Белинский одобрил верность ис­точнику и художественность стиля СМ. Соловьева. В «Новой биб­лиотеке для воспитания» были помещены первые переводы сказок Х.К. Андерсена («Соловей», «Гадкий утенок»). Журнал Редкина был одобрен революционно-демократической критикой. В.Г. Бе­линский внимательно рецензировал многие номера «Новой биб­лиотеки». Он отмечал недостатки некоторых статей: сухость, ма­лодоступность изложения для детей. Отвергает Белинский также переделку «Илиады» и «Одиссеи», сделанную Беккером. Однако основное идейно-художественное направление журнала и науч­ность содержания его были положительно оценены критиком.

С начала XIX в. входят в детское чтение басни Крылова — поч­ти сразу же после появления первых сборников (в 1809, 1811, 1815 годах). Много сделали Белинский, Чернышевский, Добролюбов для расширения круга детского чтения произведениями современ­ных им писателей.

«Нет нужды говорить о великой важности басен Крылова для воспитания детей: дети бессознательно и непосредственно напи­тываются из них русским духом, овладевают русским языком и

92

обогащаются прекрасными впечатлениями почти единственно доступной для них поэзии»,— писал Белинский. В 1847 г. был из­дан сборник «Басни Крылова» с биографией, написанной П.А- Плетневым. Белинский высоко ценил это издание, рассчи­танное на широкие слои народа, доступное и детскому восприя­тию.

В детское чтение постепенно вошли сказки А.С Пушкина, сказка «Конек-Горбунок» П.П. Ершова, стихи М.Ю. Лермонтова, повести Н.В. Гоголя, «Записки охотника» И.С. Тургенева.

В первой половине XIX в. появились в русской детской литера­туре специально для детей написанные талантливые произведе­ния: стихи для младшего возраста В.А. Жуковского; повесть «Чер­ная курица, или Подземные жители» А. Погорельского; рассказы и сказки В.Ф. Одоевского.

А. ПОГОРЕЛЬСКИЙ (1787—1836)

Антоний Погорельский (псевдоним Алексея Алексеевича Пе­ровского) — автор первой волшебно-фантастической повести для детей младшего возраста «Черная курица, или Подземные жители» (1829). Эта повесть была хорошо известна А.С. Пушкину, ценив­шему мастерство А. Погорельского. В детстве ею увлекался Л.Н. Толстой; в зрелые годы он любил перечитывать «Черную ку­рицу» своим детям. Эта книга также была одобрительно встречена Белинским.

Волшебная повесть А. Погорельского построена доступно для детского восприятия. Создается впечатление, что она была перво­начально рассказана писателем племяннику Алеше (будущему по­эту А.К. Толстому), которого с любовью и заботой воспитывал А. Погорельский. Все сцены в повести отличаются конкретно­стью, выпуклостью, выразительными подробностями, картинной точностью. Вот, например, одна из них: «...Алеша со вниманием стал рассматривать залу, которая очень богато была убрана. Ему показалось, что стены сделаны из мрамора, какой он видел в мине­ральном кабинете, имеющемся в пансионе. Панели и двери были из чистого золота. В конце залы, под зеленым балдахином, на воз­вышенном месте, стояли кресла из золота. Алеша очень любовался этим убранством, но странным показалось ему, что все это было в самом маленьком виде, как будто для небольших кукол».

Впервые в детской литературе появился настоящий, живой об­раз мальчика. Он вызывает симпатии ребенка-читателя и пробуж-

93

дает сопереживание. Этот образ помог сделать сложную проблема! тику повести доступной детскому восприятию. Вместе с девяти! летним Алешей, героем повести, читатель совершает увлекательное путешествие к подземным жителям; вместе с ним заблуждается, со--вершает ошибки, вместе с ним задумывается над серьезным вопро­сом, в чем настоящая красота и ценность человека.

Погорельский показывает, как легко вторгается сказка в жизнь мечтательного Алеши: «Вдруг сердце у Алеши еще сильнее заби- j лось: ему послышался голос любимой его Чернушки, она кудахта­ла самым отчаянным образом, и ему показалось, что она кричит:

Кудах, кудах, кудуху! Алеша, спаси Чернуху!..

Алеша — добрый, смелый и впечатлительный мальчик. В то же время он любит пошалить. Автор сумел художественно передать] особенности детского мышления и речи. Вот как передает он внут-1 ренний монолог Алеши: «Об исправлении самого себя он хотя и не | забыл, но думал, что не может быть так трудно, как говорила Чер-1 нушка. «Будто не от меня зависит исправиться! — мыслил он, -I стоит только захотеть, и все опять меня любить будут».

Действие развертывается динамично и захватывающе. Повест-1 вование часто развивается у Погорельского как реалистическое, полное бытовых подробностей: «В тот день учитель и жена его в больших были хлопотах. Они давали обед директору училища, ш еще накануне, с утра до позднего вечера, везде в доме мыли полы, вытирали пыль и вощили красного дерева столы и комоды». А по-1 рою это романтически-таинственный рассказ о волшебных пре-вращениях: «Чернушка подняла хохол, распустила крылья... Вдруи сделалась большая-большая, выше рыцарей, и начала с ними сра­жаться». Или вдруг слышится живой, эмоциональный диалог: «Если ты меня не боишься,— продолжала курица,— так поди за! мною. Одевайся скорее».— «Какая ты, Чернушка, смешная! —I сказал Алеша.— Как мне можно одеться в темноте? Я платья сво­его теперь не сыщу, я и тебя насилу вижу!»

Сюжет «Черной курицы» развивается в гармоничном соедине­нии реального и фантастического планов повествования. Пого-| рельский не дает готовых педагогических рецептов своему читате­лю. Он заставляет задуматься о лени, тщеславии, неумении хра­нить чужую тайну, о невольном предательстве, которое оборачи­вается непоправимой бедой для многих людей.

94

В.Ф. ОДОЕВСКИЙ (1803—1862)

Талантливый писатель и своеобразный человек, Владимир Фе­дорович Одоевский серьезно интересовался вопросами воспита­ния детей. Он долго работал над книгой «Наука до наук», которую задумал как педагогический трактат, посвященный основным принципам воспитания человека с детских лет.

«Дети были лучшими моими учителями... Для свежего, не ис­порченного никакой схоластикой детского ума нет отдельно ни физики, ни химии, ни антропологии...» .

«Ребенок не будет вас слушать, если вы заговорите системати­ческим путем отдельно об анатомии лошади, о механизме ее мус­кулов, о химическом превращении сена в кровь и тело, о лошади как движущей силе, о лошади как эстетическом предмете. Дитя — отъявленный энциклопедист, подавайте ему лошадь всю, как она есть, не дробя предмета искусственно, но представляя его в живой цельности,— в том вся задача педагогики»².

Педагогические взгляды В. Одоевского не совпадали с офици­альной педагогикой его времени. Он считал, что нужно в ребенке видеть прежде всего человека и поддерживать в детях добрые нача­ла, человеколюбие. Он призывал также пробуждать интерес детей к знаниям. На произведениях В. Одоевского для детей отразились его педагогические убеждения. Считая, что дети бывают «проснув­шиеся» и «непроснувшиеся», Одоевский придавал большое значе­ние детской литературе, способной пробудить ум и сердце ребен­ка. Сам он начал писать для детей в 30-е годы XIX в., когда стал участвовать в издании альманаха «Детская книжка для воскресных дней» и сотрудничать в журнале «Детская библиотека» А.Н. Очки-на. Работал он под псевдонимом «дедушка Ириней».

В 1834 г. отдельным изданием была напечатана сказка В.Ф. Одоевского «Городок в табакерке». В 40-е годы появляются его сборники для детей: «Детские сказки дедушки Иринея» (1840) и «Детские песни дедушки Иринея» (1847). Он стремился «привес­ти в движение оружие мышления», опираясь на любовь детей к вы­мыслу, фантастике. В детских книгах Одоевский умело сочетает реальные и фантастические события. Он создавал для детей произ-

¹ Одоевский В.Ф. Соч. Т. III. С. 247-274.

² Там же. С. 247-274. '

95

ведения разных жанров: научно-фантастические сказки, волшеб! ные сказки, рассказы.

Для произведений Одоевского, адресованных детям, характер^ ны естественность и научность содержания, увлекательность и драматизм повествования, убежденность в могуществе человече­ского разума. Классическим произведением, выдержавшим мно­жество изданий и не потерявшим значения до нашихдней, стал его «Городок в табакерке».

Одоевский находит понятные ребенку сравнения: колоколь­чик похож на мальчика с золотой головкой и в стальной юбочке; молоточки напоминают каких-то унылых господ на тоненьких ножках и с длинными носами; валик преображается в надзирателя, который переворачивается с боку на бок. С помощью сказочных образов писатель стремится популярно рассказать детям о законах механики. Каждый персонаж сказки наделен индивидуальными чертами, которые проявляются и во внешнем облике, и в поведе-1 нии, и в речи. Похожая на змейку царевна-пружинка беспрестан| но движется, «то свернется, то развернется», ведет себя властно! толкает под бок надзирателя Валика. Дядьки-молоточки злые, бесцеремонные, колотят бедных мальчиков-колокольчиков.

Речь сказочных персонажей отражает их характеры. Дядь-i ки-молоточки говорят отрывисто и сердито («Прочь ступай, не ме­шай», «Тук-тук-тук»). Надзиратель Валик ворчливо и ритмично бормочет («Шуры-муры, шуры-муры!», «Кто здесь ходит?», «Кто здесь бродит?»).

Сказочное повествование о городке в табакерке заключено в реалистическую рамку. Мальчик Миша засыпает, разглядывая ос-й тавленную отцом табакерку, видит сказочный сон и затем просы­пается, поняв механизм музыкального ящика. Менее всех индиви-j дуализирован образ Миши. Это персонаж несколько условный, он нужен, чтобы помочь автору в его общении с читателем. Речи Миши не отличается какими-либо характерными для его возраста чертами, она нейтральна («Я очень благодарен вам за ваше пригла­шение»), он ласков с колокольчиками, вежлив с молоточками, слушается отца.

«Городок в табакерке» — первая в детской литературе науч-j но-познавательная сказка. Одоевским созданы также сказки «Червячок», «Мороз Иванович», рассказы «Столяр», «Серебря­ный рубль», «Бедный Гнедко» и др.

Своеобразный талант Одоевского, детского писателя, принес ему заслуженное признание читателей и критики.

96

В.ф. Одоевский и А.А. Погорельский в своем творчестве учи­тывали лучшие достижения сказочников иных стран Европы, пре-ясде всего таких, как Э. Гофман, В. Гауф. Нельзя забывать, что при­мерно в те же годы создают свои поэтические сказки А.С. Пушкин, В А- Жуковский. Они заложили основы русской литературной сказки.

В.А. ЖУКОВСКИЙ (1783—1852)

Василий Андреевич Жуковский, замечательный русский поэт и талантливый переводчик, занимает особенное место в русской литературе. Каждому ребенку знакомы волшебные строки о весне, о пробуждении природы:

На солнце темный лес зардел, В долине пар белеет тонкий, И песню раннюю запел В долине жаворонок звонкий.

(«Жаворонок»)

Необыкновенного изящества, красоты и чистоты звуки, тон­кие, одухотворенные картины природы, таинственные, порой пу­гающие события, — все привлекательно в стихотворениях, балла­дах, поэтических повестях и сказках В.А. Жуковского. Многие по­коления детей их слушали, читали, заучивали наизусть.

Поэт от бога, по словам А.С. Пушкина, «природою на песни обреченный» , В.А. Жуковский был человеком непростой судьбы. Ему на долю выпало немало страданий, потерь, разочарований, а среди радостей одна не покидала его до конца жизни — творчест­во. По своей позиции Жуковский был космополитом, и патрио­том. Живя последние годы в Германии, он рвался в Россию. «Мне снится, как радостный сон, мое возвращение на родину»² — писал он своей племяннице А.П. Зонтаг в 1848 г. Русские читатели обяза­ны Жуковскому знакомством с замечательными произведениями Шиллера и Гете, Байрона и В. Скотта, Уланда и Саути, и многих

¹ Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1981. Т. I. С. 133.

Жуковский В.А. «Все необъятное в единый вздох теснится» //Жуковский в до­центах. М, 1986. С. 260.

⁷ -3916 97

других. Великолепен перевод «Одиссеи» Гомера, который сам поэт считал «памятником, достойным отечества»¹.

С юношеских лет поэт стремился к духовному совершенству! Его подвижническая работа поражает. Закончив Благородным университетский пансион, Жуковский продолжает образование самостоятельно. Круг его чтения необыкновенно широк и разно-j образен: история, философия, экономика, эстетика и, конечно] литература как русская, так и других народов. Поэт стремится под­няться на вершины мировой культуры, чтобы участвовать в даль­нейшем строительстве этой культуры. Жуковский стремится осво­ить все формы и жанры поэзии и разработать язык, который по-1 зволил бы выразить любую мысль, любое движение души. «Един­ственная цель поэзии лирической есть трогать человеческую душу, изумлять ее чудесными картинами и чувствами, возбуждать в ней великие идеи, стремить ее ко всему возвышенному и необык-j новенному могуществом поэзии и гармонии». (Дневник, 1806)². Q этой задачей он блестяще справился.

Пером и делом В.А. Жуковский служил отечеству. В 1812 г. вступил в ополчение. Ему не пришлось участвовать в сражениях, но в лагере под Тарутиным поэт написал своего знаменитого «Пев­ца во стане русских воинов», лучшее произведение того времени об Отечественной войне и ее героях. С 1814 г. Жуковский был при­ближен ко двору, сначала назначен чтецом к вдовствующей импе­ратрице, потом преподавателем русского языка к великой княгине Александре Федоровне, а после вступления на престол Николая Первого, стал наставником его сына, будущего царя Александра Второго. Педагогической деятельности поэт отдал 24 года своей жизни.

Служением отечеству была для него помощь талантливым рус­ским литераторам: Пушкину, Кольцову, Баратынскому, Гоголю, Козлову, Тарасу Шевченко, художникам Иванову, Уткину. Пы­тался он помочь и опальным декабристам, их семьям. А.С.Пушкин в письме к брату называл его «святым», а его душу «небесной» (май, 1825)³.

По словам В.Г. Белинского, В.А. Жуковский наполнил рус­скую поэзию содержанием. Знаменитый критик предсказал бес-

мертие его творческому наследию: «Как не любить горячо этого °оэта, которого каждый из нас с благодарностию признает своим оспитателем, развившем в его душе все благодарные семена выс­пей жизни, все святое и заветное бытия?... Жуковский выразил собою столько же необходимый, сколько и великий момент в раз­витии духа целого народа, — и он навсегда останется воспитате­лем юных душ» (1842)¹. Сам Жуковский еще в 1816 г. в письме к своему лучшему другу А.И.Тургеневу высказал мнение о своем по­нимании значения литературы: «Она должна иметь влияние на душу всего народа, и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свой дар к этой цели. Поэзия принадлежит к на­родному воспитанию. И дай Бог в течение жизни сделать хоть шаг к этой прекрасной цели»².

Всю свою жизнь, все силы ума и сердца поэт посвятил этой благородной задаче.

Любя свою родину, считая ее «землей обетованной», Жуков­ский с огромным вниманием относился к русской истории и фольклору. Прекрасно ему удалось поэтическое переложение па­мятника древнерусской литературы — «Слова о полку Игореве» (1818—1819). Интерес к русским сказкам проявился у него еще раньше, он призывает записывать их, изучать. Так как в сказках «заключаются народные мнения; суеверные предания дают поня­тие о нравах их и степени просвещения, и о старине...» (письмо А.П. Зонтаг, 1816).

Летом 1831 г. В.А. Жуковский вместе со своим воспитанником живет в Царском Селе, там же в это время был А.С. Пушкин с мо­лодой женой. Между поэтами возникает своеобразное творческое состязание — оба пишут сказки. Результат — «Сказка о царе Сал-тане» Пушкина и три Жуковского — «Сказка о царе Берендее», «Спящая царевна» и незаконченная «Война мышей и лягушек».

Первая из них называется пышно, в традициях литературы XVIII в. — «Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, кощеевой дочери». Считается, что в основу этой сказки положен сюжет, рассказанный Пушкину его няней Ариной Родионовной. Если даже это так, а это, скорее всего сюжет сказки «Морской царь и Василиса премудрая», Жуковский не только по-своему его изло­жил, но и добавил в него эпизоды, детали из других сказок. Чувст-

¹ Жуковский В.А. «Все необъятное в единый вздох теснится». Т. II. С. 250.

² Там же. Т. II. С. 159.

³ Там же.

98

¹ Жуковский В.А. «Все необъятное в единый вздох теснится». С. 249—250.

² Там же. Т. II. С. 185.

99

вуется, что поэт знаком с устным народным творчеством, глубокш тщательно изучал его, отбирая ценное, поэтичное.

Сказка написана гекзаметром — одним из любимых размеров! Жуковского. Гекзаметр «Сказки о царе Берендее» настолько «прц| лажен» к русскому языку, что великолепно передает русский ска­зочный колорит. Он настолько оригинален и кажется столь естесм венным в сказке, что наводит на мысль о какой-то третьей форме речи, помимо прозы и стихов. О гекзаметре Жуковского велико! лепно сказал Н.В. Гоголь: «Еще ни у кого не достигла такой полно­ты русская речь. Тут заключились все ее извороты и обороты во всех видоизменениях. Бесконечно огромные периоды, которые! всякого другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, кратким которые у другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него братски улегаются друг возле друга, все переходы щ встречи противоположностей совершаются в таком благозвучищ все так и сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всего це| лого, что пропал вовсе всякий слог и склад речи: их нет». I

Сюжет в целом повторяет народный. Некоторые детали, вве-ч денные Жуковским, слегка нарушают логику. Например, Кощей Бессмертный царит в подземном мире. Это вполне закономер! но — он злой дух тьмы. Более того, его дворец «высечен был вес! из карбункула-камня». Если вспомнить переведенную в 1816 г| Жуковским сказку «Красный карбункул», там этот камень пода! рен герою сатаной. Всмотримся в портрет Кощея:

Нет ответа, лишь страшная смотрит со дна образина, Два огромные глаза горят, как два изумруда, Рот, разинутый чудным смехом смеется; два ряда Крупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубами Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко Вместо пальцев клешни.

(«Сказка о царе Берендее»)

Жемчужины, клешни вместо рук, зеленоглазость — все эта портрет царя морского, а не подземного. Возможно, в портрете со­хранился намек на героя народной сказки.

Каждый персонаж Жуковского индивидуален, особенности характера проявляются в поступках. Не догнав беглецов (Ива­на-царевича и Марью-царевну), Кощей в гневе «пересек беспо! щадно всех до единого слуг». Такое поведение свойственно како-j му-нибудь помещику-самодуру, а не всемогущему владыке под-j земного царства. Кощей любит шутовство. Иван-царевич при встрече ползет на коленях, чем вызывает смех Кощея, и тот сменя-1

100

_гнев на милость. Тоже очень узнаваемая деталь. Фантастическое ^сГ _дКрепляется вполне убедительным реалистичным. Вокруг ска-^почного дворца, который по приказу Кощея должен выстроить Иван-царевич, предполагается «регулярный сад, и в саду пруд с ка­меями». Подобная деталь есть в описании Мишенского, имения отца Жуковского, где поэт провел годы детства и юности.

Марья-царевна не только дочь Кощея, премудрая волшебница, но и прелестная девушка, нежная, кроткая, любящая. Возможно, этот образ создавался с мыслью о незабвенной Маше Протасовой, человеке необычайного обаяния, утонченной души. «Белым кам­нем у дороги» остается Марья-царевна в ожидании суженого, В ла­зоревый цветок превращается, не дождавшись Ивана-царевича, «росинки слез на листках голубых заблистали». Героиня народной сказки не отличается такой утонченностью, ей заранее известно, как будут разворачиваться события. Героиня Жуковского страда­ет, оскорбляется, готова на самопожертвование, но и на борьбу за счастье. Так что, имя изменено не случайно.

Иван-царевич тоже имеет ярко выраженный характер, Он храбр, поездка в подземное царство его не пугает. Полон царского достоинства:

...шей я ему сапоги с оторочкой; Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже Родом его. Кощей он бессмертный! Видали мы много этих бессмертных.

(«Сказка о царе Берендее»)

При знакомстве с Марьей-царевной он тактичен и благороден. «Скромно прочь отошедши, стал за кустом». Он религиозен, как и родители. Крест и ладанка помогают ему избавиться от погони Ко­щея.

Индивидуализируя своих героев, Жуковский стремится пере­дать их внутренний мир, сделать их более интересными для чита­теля. С этой же целью он вводит портрет, пейзаж, описание дета­лей интерьера. Для народной сказки подобные средства вырази­тельности не характерны.

В области языковой поэт тоже нарушает привычные каноны. Наряду с традиционными сказочными устойчивыми выражения­ми («ни в сказке сказать, ни пером описать», «двух смертей не бы­вать, а одну не минуешь», «ни свет ни заря», «видом не видано, слыхом не слыхано», «по усам текло, а в рот не попало» и многих Других), постоянными эпитетами («красная девица», «дремучий

101

•

лес», «белый камень» и др.) Жуковский вводит совершенно нети* пичные для фольклора сравнения («голосом звонким, как стру, ны», «голосом сладким, как флейта», «вскочил как безумный» «царь отряхнулся, как гоголь» и т. п.). В «Сказке о царе Берендее» нет характерных для устного народного творчества повторов. Пощ ограничивается лаконичными замечаниями: «все рассказал» «страшную тайну открыл» и т. п.

Все нововведения Жуковского, конечно же, отдаляют его сказ­ку от народной, но делают ее более поэтичной, красивой, увлека­тельной.

Незаконченная сказка «Война мышей и лягушек» имеет подза­головок «отрывок». Это вольное переложение части древнегрече-* ской поэмы «Батрахомиомахия» Пигрета Карийского, пародии на эпос Гомера. Это произведение уже переводилось на русский языи еще в 1700 г. под названием «Брань мышей и жаб». Некоторые era эпизоды вошли в лубочную литературу. Например, «Погребение Кота», «Освобождение льва мышами из тенет» и др. Жуковский] используя канву известного сюжета, пародирует, по мнению уче-J ных, литературную борьбу 30-х годов XIX в. Написана сказка гек-j заметром, торжественный строй которого тоже создает комиче-3 ский эффект. Детям вряд ли стоит расшифровывать, кого и зачем показал поэт в том или ином образе. Юные читатели воспринима-1 ют это создание Жуковского как забавную сказку о животных, на! рисованных очень интересно. Показаны и внешность, и характер,] и поведение. Мышиный наследник Петр Долгохвост по прозва-j нию Хват рассказывает лягушкам о врагах грызунов: хитром дву-1 ногом злодее человеке и его верном помощнике коте. За внешней серьезностью описания чувствуется улыбка автора, веселого чело! века, наделенного незаурядным чувством юмора. Вот неопытный мышонок впервые видит кота:

...зверок усастый, сизая шкурка,

Розовый нос, зеленые глазки, пушистые уши,

Тихо сидит и за птичками смотрит, а хвостик, как змейка,

Так и виляет. Потом он своею бархатной лапкой

Начал усастое рыльце себе умывать. Облилося

Радостью сердце мое, и я уж сбирался покинуть

Щелку, чтоб с милым зверком познакомиться...

(«Война мышей и лягушек»)

Учитель мышонка крыса Онуфрий совсем другого мнения ой «милом зверке», он поясняет Хвату:

102

...приятель,

Так обольстивший тебя своей лицемерною харей,

Был не иной кто, как наш злодей записной, объедало

Кот Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы

С знакомством

К этому плуту подъехал: тебя б он погладил

Бархатной лапкой своею...

(«Вотчина мышей и лягушек»)

Смешные имена, занятные ситуации, мышиные «страсти» — все привлекательно в этом отрывке. Сказка обрывается на самом интересном месте... Детям остается пожалеть, что они не узнают, что же привело к войне мышей и лягушек. Правда, такой конец дает импульс к развитию фантазии, творческого воображения, пробе сил в самостоятельном сочинительстве.

Третья сказка 1831 г. — «Спящая царевна» написана по моти­вам сказки братьев Гримм «Царевна-шиповник», незадолго перед этим переведенной на русский язык Жуковским (подобный сюжет есть и у Ш. Перро). Вместо гекзаметра поэт использует четырех­стопный хорей, в этом сказывается влияние А.С. Пушкина. Жу­ковский стремится придать своему созданию русский колорит. Ге­рои «Спящей царевны» — «добрый царь Матвей», его жена, двор, прекрасная царевна, царский сын. В сказке есть традиционный за­чин народных сказок («жил-был»), концовка («По усам вино бежа­ло,/ В рот ни капли не попало»), устойчивые выражения («Что ни в сказке рассказать, /Ни пером не описать»). Царевна одета и приче­сана по-русски:

Ночи темныя темней Заплетенные косой Кудри черной полосой Обвились вокруг чела; Грудь как свежий снег бела; На воздушный, тонкий стан Брошен легкий сарафан;

Сжаты в легких сапожках Ножки — чудо красотой.

(«Спящая царевна»)

Все остальное, пожалуй, описано вполне нейтрально. Пейзаж, интерьер, герои могут быть соотнесены с любой страной. Хотя в Мастерстве описания Жуковскому не откажешь. Замечательно на-РИсован царский двор, погруженный в сон:

103

...каждый спит: Тот как вкопанный сидит; Тот, не двигаясь, идет; Тот стоит, раскрывши рот, Сном пресекся разговор, И в устах молчит с тех пор Недоконченная речь; Тот, вздремав, когда-то лечь Собрался, но не успел: Сон волшебный овладел Прежде сна простого им; И три века недвижим, Не стоит он, не лежит И, упасть готовый, спит.

(«Спящая царевна»)

В сказке сильна романтическая струя. Судьбами героев, их по! ступками руководит рок, предначертанное должно сбыться да) мельчайших деталей. Три века должен продлиться сон царевны J поэтому все смельчаки, отправлявшиеся на ее поиски до срока,] погибали в «диком бору». Тема судьбы, данной свыше, уже была разработана поэтом в похожем сюжете баллады «Двенадцать сшш щих дев». Герой этого произведения — Вадим — более чем царе-] вич, чувствует над собой власть предначертанного, сознательно] отказываясь от возможного счастья с киевской княжной, он от! правляется в неизвестность, слыша таинственный зов.

Герои «Спящей царевны», как и других его произведений, на-1 делены индивидуальными чертами характера. Царевич, например,] не только решителен, пылок, но и деликатен.

По широким ступеням Хочет вверх идти; но там На ступенях царь лежит И с царицей вместе спит. Путь наверх загорожен. «Как же быть! — подумал он. — Где пробраться во дворец?» Но решился наконец, И, молитву сотворя, Он шагнул через царя.

(«Спящая царевна»)

Сказка «Спящая царевна» — творческая удача В.А. Жуковско­го, хотя в поэтическом состязании победил все-таки А. С. Пушкин. 1

104

u В- Гоголь, тоже живший в это лето в Царском Селе, с восторгом _лед_Ил за результатами творчества старших друзей. Он пишет сво-_МУ другу А.С. Данилевскому: «Жуковского узнать нельзя. Кажет­ся появился новый обширный поэт и уже чисто русский»¹.

Второй раз к сочинению сказок и вообще творчеству для детей r Д. Жуковский обратился в 40-е годы, когда стали подрастать его собственные дети, Александра и Павел. Поэт составляет для них русскую азбуку, некоторые другие учебные пособия, пишет дет­ские стихи, маленькую стихотворную сказку «Мальчик-с-паль-_чИК», а в 1845 г. — три сказки «Сказку о Иване-царевиче и Сером Волке», «Тюльпанное дерево», и «Кота в сапогах».

Самая «русская» из трех — «Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке». В основу ее, кроме одноименной народной сказки, вклю­чены некоторые другие сказочные сюжеты. У незадачливых леших Иван-царевич добывает волшебные предметы: скатерть-само­бранку, шапку-невидимку и дубинку. Победить злого Кощея ге­рою помогают Баба-Яга и морская щука, которую царевич спасает. Коварные братья погибают от руки Кощея, двенадцатиголовый змей сам разорвал себя с досады, что справиться не может с драч­ливою дубинкой. Иван-царевич зла не творит, он милостив и бла­городен. В эту сказку Жуковский добавляет много интересных подробностей, характеризующих героев, расцвечивающих сказку детальными описаниями, занимательными поворотами сюжета. Иван-царевич отправляется на поиски Жар-птицы по своей воле, хочет «людей увидеть, и себя им показать». И хотя снова действует романтическая формула «так следовало быть», Иван-царевич бо­лее активен, чем его предшественник из «Сказки о царе Берендее». Он настоящий русский богатырь, необыкновенный силач. Это ка­чество проявляется, когда он добывает могучего коня:

Почуяв седока, на молодецкий

Свист богатырский конь из стойла прянул

И прибежал, легок, могуч, красив, юн

Глаза, как звезды, пламенные ноздри,

Как туча грива, словом, конь не конь,

А чудо. Чтоб узнать, каков он силой,

Иван-царевич по спине провел рукой могучей

Конь захрапел и сильно пошатнулся,

Но устоял, копыта втиснув в землю.

(«Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке»)

Жуковский В.А. «Все необъятное в единый вздох теснится». Т. II. С. 213.

105

Богатырскую силу герой применяет, выворачивая с корнем дуй на острове Буяне, чтобы достать сундук с кощеевой смертью. Им тересно, что сказка не заканчивается традиционно свадебным пл ром, хотя он, конечно, есть и все его моменты вплоть до яств и пи! тия детально обрисованы. Жуковский продолжает рассказ и давя концовку сказке почти романную.

Вот напоследок царствовав премудро, И царь Иван Демьянович скончался; За ним последовал и Серый Волк В могилу. Но в его нашлись бумагах Подробные записки обо всем, Что на своем веку в лесу и свете Заметил он, и мы из тех записок Составили правдивый наш рассказ.

(«Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке»)

В этой сказке авторская фантазия уводит читателя все дальше от народного сюжета. Показателен в этом отношении образ Серо­го Волка. Только в первой части он ведет себя как сказочный волк. По народным представлениям образ волка мог принимать челЛ век-оборотень. Волк и впрямь умеет «оборачиваться», превра­щаться то в коня Золотогрива, то в Елену Прекрасную, то I жар-птицу. С присущим ему юмором рисует Жуковский сценш возвращения волка к своему прежнему облику и наказания корш столюбивых, жадных на диковинки царей. Вот как распростилв царь Далмат с «конем Золотогривом»:

И впереди у всех он поскакал За зайцем; все придворные кричали: «Как молодецки скачет царь Далмат!» Но вдруг из-под него на всем скаку Юркнул шершавый Волк, и царь Далмат, Перекувырнувшись с его спины, Вмиг очутился головою вниз, Ногами вверх, и, по плечи ушедши В распаханную землю, упирался В нее руками, и, напрасно силясь Освободиться, в воздухе болтал Ногами.

(«Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке»)

Другие цари описаны также комично.

106

Серый Волк учтив, не только сам много знает и умеет, но и стремится к познанию, расспрашивает, например, старого ворона _и «мудР^{0СТИ ег0} необычайной» дивится. На свадебный пир к Ива­ну-царевичу приезжает в карете с гербом, на котором графская ко­рона, и ведет себя не просто как человек, но как истинный царе­дворец. Царевич дважды с почтением ему целует лапу и оставляет жить вместе с собой. Добавления, внесенные Жуковским, не за­громождают сюжет, а делают сказку более занимательной и инте­ресной.

Сказка «Кот в сапогах» написана по мотивам Ш. Перро. Жу­ковский не включает в нее какие-то дополнительные эпизоды и сюжетные линии, в целом он следует сюжету оригинала, стремясь сделать свою сказку динамичной и захватывающей. Без излишних подробностей, несколькими штрихами поэт создает яркую, запо­минающуюся картинку. Вот хитрости кота в войне против мышей и крыс, пока он еще не надел сапоги:

То, мертвым притворясь, висел на лапах Вниз головой, то пудрился мукой, То прятался в трубу, то под кадушкой Лежал, свернувшись в ком.

(«Кот в сапогах»)

В сапогах Кот чувствует себя светским человеком, и окружаю­щие воспринимают его также. Придворные считают, что «жизнь свою провел/ Он в лучшем обществе». Не изменяет Жуковскому и его чувство юмора. Вот людоед превратился в страшного льва:

Кот при этом

Так струсил, что (хоть был и в сапогах)

В один прыжок под кровлей очутился.

(«Кот в сапогах»)

Таких шуток в сказке немало. Например, в конце поэт пишет, ^что произведенный в чины Кот завел бархатные сапоги и бросил ловить мышей,

А если и ловил,

То это для того, чтобы немного

Себя развлечь и сплин, который нажил

Под старость при дворе, воспоминаньем

О светлых днях минувшего рассеять.

(«Кот в сапогах») 107

Сказка «Кот в сапогах» радует юных читателей, учит их npai вильной русской речи, оптимистическому взгляду на мир.

«Тюльпанное дерево» основано на «бродячем» сюжете о злоЦ мачехе, погубившей пасынка и жестоко поплатившейся за это. В сборнике братьев Гримм есть похожая сказка с названием «Мин­дальное дерево». Думается, что это произведение Жуковского -J самый неудачный вариант сказки для детей: чересчур много ужав ных подробностей убийства, которое коварная женщина перекла­дывает на плечи собственной маленькой дочери Марли ночки, за ставляя ее прятать труп брата. И даже возмездие за содеянное пре| подносится в таком экспрессивно-мистическом ключе, что жугш становится даже взрослым. А возвращение к жизни убитого ребещ ка не воспринимается как торжество справедливости.

К детскому чтению вполне можно отнести перевод идиллии И. Гебеля «Овсяный кисель». В этом стихотворном переложении» живой, поэтичной форме рассказано, как из маленького овсяной зернышка, посаженного в землю, вырастает колос, как он зреев как его убирают, молотят, мелют и уже из муки делают вкусньи кисель для ребят. «Овсяный кисель» можно считать произведен™ ем научно-художественным.

В 40-е годы XIX в. Жуковский планировал издать «самую обра-1 зовательную детскую книгу». В рукописный черновой проект этш го собрания включены сказки, стихотворные повести, библейски сказания, сюжеты из русской истории, из Гомера, «Песни о НибД лунгах» и многое другое. Этот замысел не был осуществлен, щ все-таки очень многое из написанного Василием Андреевичем Жуковским вошло в золотой фонд детского и юношеского чтении Продолжает приобщать к мировой и отечественной культуре вш новые поколения русских детей. Как сказал поэт еще в юности «Для чего же и жить, как не для усовершенствования своего дум всем тем, что есть высокого и великого?»¹

А.С. ПУШКИН (1799—1837)

Творчество Александра Сергеевича Пушкина, как величест-] венная и могучая горная вершина, возвышается у истоков XIX в! золотого века русской литературы. Оно полно глубокой и всеобъ! емлющей любви к родине, ее народу. Неизбывна жизнеутвея

Жуковский В.А. «Все необъятное в единый вздох теснится». Т. II. С. 159.

108

^даюшая вера поэта в силы, таящиеся в простых русских людях, крестьянах-тружениках. Проникновенны лирические строки, по-свяшенные описанию русской природы.

Пушкин не писал специально для детей, но многие стихотво­рения и отрывки из его произведений давно вошли в детское чте­ние.

«...Никто, решительно никто из русских поэтов не стяжал себе такого неоспоримого права быть воспитателем и юных, и возму­жалых, и даже старых... читателей, как Пушкин, потому что мы не знаем на Руси более нравственного, при великости таланта, поэта, как Пушкин»¹,— писал Белинский и рекомендовал для детского чтения многие его произведения. Среди них Белинский в первую очередь называл «Сказку о рыбаке и рыбке», стихотворения «Песнь о вещем Олеге», «Бесы», «Утопленник», «Жених», «Зим­ний вечер», отрывки из поэм «Кавказский пленник» и «Руслан и Людмила».

Уже начиная с 20-х годов XIX в. дети читали произведения Пушкина, и не только те, которые были пропущены цензурой, но и те, которые ходили по рукам в рукописях. «Мы списывали их ук­радкой, вытверживали наизусть, прятали на ночь под подушку... Саша (Герцен.— Авт.) не выдерживал тайны и громко декламировал то оду «Вольность», то «Деревню», «Кинжал»,— вспоминала Т.П. Пассек, двоюродная сестра Герцена.

3

Взгляды А.С. Пушкина на детскую литературу и воспитание де­тей. А.С. Пушкин внимательно следил за развитием детской лите­ратуры и высказывал свое отношение к ней. Его возмущение вы­зывали бездарные писатели, которые создавали произведения, оторванные от современной ему жизни, написанные высокопар­ным слогом. В заметке 1822 г. «О прозе» Пушкин пишет: «...что сказать о наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую про­зу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благо­родный пламень и пр. Должно бы сказать: рано поутру, а они пи­шут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные ^кРая лазурного неба.

.»

¹ Белинский В.Г. Поли. собр. соч. М., 1955. Т. VIII. С. 342.

Материалы по истории русской детской литературы. М., 1927. Вып. I. С. 296. ³ Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М, 1958. Т. VII. С. 14-15.

109

В набросках и заметках для «Литературной газеты» Пушкин высказывает резко отрицательное отношение к ограничению дет­ского чтения назидательными, верноподданническими произве­дениями. Он выступает против критиков, которые объявляли «безнравственным» все, что могло познакомить детей с социаль­ными противоречиями, с реальной жизнью: «Некоторые морали­сты утверждают, что и восемнадцатилетней девушке нельзя позво­лить чтение романов; из того еще не следует, чтоб цензура должна запрещать все романы» .

Не ограничиваясь обличением в своих статьях консервативной критики, Пушкин создает пародии — фельетоны на назидательв ную детскую литературу и ее защитников. Таковы его фельетоны на П. Свиньина, Н. Надеждина, Н. Полевого, напечатанные под рубрикой «Детская книжка».

В творческом наследии Пушкина есть записи, заметки, набро­ски, статьи, по которым можно судить, что он живо интересовался вопросами воспитания молодого поколения.

«В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, са-| мое безнравственное; ребенок... не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чесЯ ти. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех ино­странных языков и начальным основанием всех наук, преподавае­мых каким-нибудь нанятым учителем»².

Вопросы воспитания Пушкин рассматривал в тесной связи с проблемой народности. В это время о народности много писали и спорили. В черновом наброске «О народности в литературе» Пуш­кин замечает, что нельзя смешивать народность с требованием просторечных русских слов и выражений в литературе. Он призы! вает к серьезному осмыслению проблемы народности, говорит, что в понятие народности входит многое:

«Климат, образ правления, вера дают каждому народу особен­ную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, по­верий и привычек, принадлежащих исключительно какому-ни­будь народу»³.

¹ Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. VI. М., 1962. С. 142.

² Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. XI. М.; Л. 1949. С. 44.

³ Там же. С. 39—40.

ПО

Поэзия А.С. Пушкина в нравственном и эстетическом воспита­нии. Воспитательное значение поэзии А.С. Пушкина огромно. Его гражданская лирика посвящена сложным политическим вопро­сам. Стихотворения Пушкина, вошедшие в чтение школьников, воспитывают в юных гражданах высокое чувство патриотизма.

Ни один поэт не создал такой мудрой и светлой пейзажной ли­рики. Стихотворения «Зимний вечер», «Еще дуют холодные вет­ры..», пейзажные зарисовки из романа «Евгений Онегин», дос­тупные восприятию детей развивают нравственную и эстетиче­скую восприимчивость маленьких читателей.

Впервые благодаря его лирике узнали дети непритязательную, но исполненную прелести природу средней полосы России. Поэт учит их чувствовать своеобразное очарование унылой осенней поры; вглядываться в голубые небеса и великолепные снежные ковры зимы, любить ясную улыбку весны:

Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга. Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года; Синея, блещут небеса, Еще прозрачные, леса Как будто пухом зеленеют.

{«Евгений Онегин»)

Пушкин дает реалистическое и в то же время глубоко поэтиче­ское представление о родной природе. Так, осень показана в при­вычных, ясных, легко узнаваемых приметах:

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей.

{«Осень»)

Поэт выбирает немногочисленные, но самые существенные ее признаки:

Журча еще бежит за мельницу ручей, Но пруд уже застыл...

{«Осень»)

Большое значение в пейзажной лирике Пушкина имеют цвето­вые эпитеты:

in

/

Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит, Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит.

(«Зимнее утро»)

Картины зимы, нарисованные поэтом, развивают детскую фантазию. Она изображена волшебницей и веселой проказницей:

...И рады мы Проказам матушки-зимы...

(«Евгений Онегин»)

У Пушкина зима радует и взрослых и детей: «Зима!.. Крестья­нин, торжествуя, на дровнях обновляет путь...»

Вот бегает дворовый мальчик, В салазки Жучку посадив, Себя в коня преобразив...

(«Евгений Онегин»)

Даются яркие, лаконичные бытовые зарисовки. Описани природы тесно связано с крестьянским бытом, оживлено поступи ками и действиями людей. Поэт изображает природу жизненнс) правдиво, в многообразных и конкретных ее признаках, свойст-1 вах, явлениях.

Сказки. Сказки А.С. Пушкина появились в период наивысше­го расцвета его творчества. Они не предназначались для детей, на почти сразу вошли в детское чтение.

«...Дети, к которым и не думал обращаться поэт, когда писал своего «Салтана», «Золотого петушка» и «Царевну», ввели их в свой духовный обиход и этим лишний раз доказали, что народна^ поэзия в высших своих достижениях часто бывает поэзией дет-j ской»¹,— писал К. И. Чуковский.

В 1830 г. Пушкин начинает работу над сказкой о медведихе «Как весенней теплою порой», которая осталась незавершенной. В] 1831г. закончены «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о попе и о ра­ботнике его Балде». В 1833 г. написаны две сказки: «Сказка о рыба-

Чуковский К.И. От двух до пяти. М., 1966. С. 266.

112

ке и рыбке» и «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях». В Ig34 г. появилась «Сказка о золотом петушке».

д.С. Пушкин создает свои сказки на фольклорном материале. «Сказка о попе и о работнике его Балде» близка по сюжету к народ-_ной сказке «Батрак Шабарша». Сюжет «Сказки о рыбаке и рыбке» связан истоками со сказкой «Жадная старуха» и был подарен Пущ­ину собирателем фольклора писателем В.И. Далем. «Сказка о царе Салтане» перекликается с народной сказкой «О чудесных де­тях». «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» близка к сю­жету народной сказки «Волшебное зеркальце». Обращаясь к уст­ному народному творчеству, А.С. Пушкин видит в нем неисчер­паемые возможности для обновления литературы.

Поэт искал свой путь освоения большой поэтической формы. Он пересматривает все современные эстетические теории, считавшиеся неизменными. Так, сказку Пушкин рассматривает как большой эпический жанр литературы в отличие от многих со­временных ему писателей, считавших, что это жанр незначитель­ный, мелкий. Живя в Михайловском, в ссылке, поэт писал брату Льву: «Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма». Создавая сказки, Пушкин обращается не к какому-то одному сюжету, как делали многие его современники, а собирает и обрабатывает наи­более яркие варианты и мотивы русского и зарубежного фольк­лора.

Сказки А.С. Пушкина — сюжетные произведения, в которых показан резкий конфликт между светлым и темным миром. При­мером может служить «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди». Она была написана в 1831 г. и впервые напечата­на в 1832 г. в третьей части «Стихотворений А. Пушкина».

Это была первая сказка Пушкина, появившаяся в печати. Она встретила разноречивые отклики. Далеко не все современники по­няли новаторство Пушкина и увидели рождение нового поэтиче­ского жанра. Это произведение — не подражание и не переложе­ние народной сказки, а прямой ее наследник не только по внеш­ним признакам, но и по реалистической основе и глубокому соци­альному содержанию. В нем с самого начала дается тонкое сатирическое снижение образа царя: «Во все время разговора он стоял позадь забора...»

По цензурным условиям А.С. Пушкин не мог откровеннее вы­смеять высокородного любителя подслушивать. Но в черновой прозаической программе «Сказки о царе Салтане» поэт четко на­метил черты его характера: «Царь имел привычку гулять поздно по

8-3916 ИЗ

городу и подслушивать речи своих подданных. Он с приятной улыбкой подошел к меньшой сестре, взял ее за руку и сказал: будь же царицей и роди мне царевича! Потом, обратясь к старшей и средней, сказал он: ты будь у меня при дворе ткачихой, а ты — ку­харкой» .

В сказке отражены многообразные оттенки человеческих чувств:

В кухне злится повариха, Плачет у станка ткачиха, И завидуют оне Государевой жене —

(«Сказка о царе Салтане»)

и раскрываются сложные взаимоотношения между людьми (« ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой извести ее х тят...»).

Действие развертывается динамично, без длительных описа ний. Пушкин-сказочник выступил против монотонности поэзии, против стертых ритмико-синтаксических оборотов. Его стих под­вижен, передает ритм движения и напряженность событий:

Едет с грамотой гонец, И приехал наконец. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой Обобрать его велят; Допьяна гонца поят И в суму его пустую Суют грамоту другую...

(«Сказка о царе Салтане»)

Динамизм и быстрота смены событий свободно и легко уживают­ся с пейзажными картинами, лаконичными и зримо-красочными:

Ветер весело шумит,

Судно весело бежит.

В синем небе звезды блещут,

В синем море волны хлещут;

Туча по небу идет,

Бочка по морю плывет.

Ветер на море гуляет

И кораблик подгоняет; Он бежит себе в волнах На раздутых парусах.

(«Сказка о царе Салтане»)

Энергична и действенна у Пушкина-сказочника звуковая ор­ганизация стиха. Значимостью у него обладает каждый звук, то пе­редающий плеск морской волны, то воспроизводящий полет ко­мара или шмеля:

Море вздуется бурливо. Закипит, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Разольется в шумном беге...

Тут он в точку уменьшился, Комаром оборотился, Полетел и запищал...

Тут он очень уменьшился, Шмелем князь оборотился, Полетел и зажужжал...

(«Сказка о царе Салтане»)

С.Я. Маршак в «Заметках о сказках Пушкина» дает мудрый со­вет: «Я не думаю, что мы должны объяснять ребенку, какое значе­ние имеют в этих стихах звуки «з» и «ж», характеризующие полет комара и шмеля. Пусть дети чувствуют звуковую окраску стихов, не занимаясь анализом. Но мы-то сами, прежде, чем прочесть сти­хи детям, должны хорошо услышать все эти «з», «ж», длинное, вы­сокое «и» — в слове «злится» и низкое, гулкое «у» в словах «кру­жится» и «жужжит»¹.

Пушкин выступает в «Сказке о царе Салтане» как борец за на­родность языка, или «просторечье», как тогда говорили.

Мягко, задушевно звучит речь героев, полная слов с ласкатель­ными суффиксами, характерными для устного народного творчест­ва:

...белочка при всех Золотой грызет орех, Изумрудец вынимает, А скорлупку собирает...

(«Сказка о царе Салтане»)

¹ Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. III. С. 1077.

114

¹ Маршак С.Я. Воспитание словом. М., 1964. С. 13. 8* П5

«Сказка о царе Салтане» завершается не моралистическим вы­водом, как было у многих других писателей-сказочников, а весе­лым пиром, славящим торжество добра.

Положительные персонажи в длительной борьбе побеждают: князь Гвидон встречается с отцом; ткачиха, повариха и сватья баба Бабариха посрамлены. Читатели всем сердцем на стороне «светло­го мира» сказки, олицетворенного в образах царицы-матери, кня­зя Гвидона, царевны Лебеди. Только образ царя Салтана вызывает сомнения и раздумья. Вот как говорит об этом К.И. Чуковский в книге «От двух до пяти»: «Мальчишка с большим увлечением слу­шал сказку о царе Салтане. Но все время его тревожил вопрос: «Что же такое этот самый Салтан? С одной стороны, он как будто человек симпатичный, а с другой стороны, он уж слишком подда­ется влиянию злой Бабарихи и ее коварных подруг. Поэтому все время он перебивал рассказчика вопросами об этом непостижи­мом царе:

• А что он — правильный?

• А он хороший?»¹

Подобные сомнения и раздумья — начало активной работы творческого сознания маленького слушателя. Это свидетельство большого воспитательного значения подобных произведений.

«Сказка о попе и о работнике его Балде» — сатира на обманы­вающих народ недобросовестных служителей православной церк­ви. В ней высмеиваются человеческая жадность, глупость и лице­мерие. Поп собирается нанять слугу, который будет за гроши вы­полнять обязанности повара, конюха и плотника. Глупость и жад­ность заставляют его согласиться получать щелчки от Балды, которого он взял в работники. Но поп не только жаден, но коварен и зол, он пытается погубить Балду, давая ему невыполнимые пору­чения, например, собрать оброк с чертей.

«Сказка о попе и о работнике его Балде» при жизни поэта не была напечатана. Впервые ее опубликовал В.А. Жуковский в 1840 г. в журнале «Сын Отечества» с большими переделками, вы­званными строгостями цензуры. «Поп» был превращен в «купца Кузьму Остолопа». Начиналась она так:

Жил-был купец Кузьма Остолоп, По прозванью Осиновый Лоб.

Чуковский К.И. От двух до пяти. М., 1966. С. 125

116

А вся сказка была озаглавлена: «Сказка о купце Кузьме Осто­лопе и о работнике его Балде». Изменения, внесенные Жуков-ским> искажали социальную направленность сказки, нарушали систему ее образов и поэтическую целостность.

У Пушкина сказочные персонажи психологически и художест­венно совершенны; в процессе работы над сказкой он постоянно оттачивал ее стих, приближая его к народному, заостряя сатиру.

Художественные средства пушкинской сказки неразрывно связаны с его поэтическим мировосприятием. Поэт выступил про­тив вычурности и заумности стиха; он стремился приблизиться к народной поговорке с ее афористичностью.

Так, в черновом варианте было: Попадья баба была догадливая, На всякие хитрости повадливая. А в окончательной редакции: Ум у бабы догадлив, На всякие хитрости повадлив.

Пушкинский стих в сказке полон движения. Поэт порою це­лые строфы строит преимущественно из существительных и глаго­лов, чтобы передать остроту борьбы:

Бедненький бес

Под кобылу подлез,

Понатужился,

Понапружился,

Приподнял кобылу, два шага шагнул,

На третьем упал, ножки протянул.

В концовке сказки ясно выражено насмешливое отношение к попу: «А Балда приговаривал с укоризною: Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною».

В 1835 г. в журнале «Библиотека для чтения» появилась «Сказ­ка о рыбаке и рыбке», написанная за два года до этого.

В «Сказке о рыбаке и рыбке» отразились мотивы, бытующие не только в русском, но и в зарубежном фольклоре. Так, в сборнике братьев Гримм есть похожая сказка. Но они ограничились морали­стическим выводом: жадность вредна, довольствуйся тем, что у тебя есть. Сказка Гриммов лишена социальной окраски: оба дей­ствующих лица — старик и старуха — поровну пользуются почес­тями и богатствами, доставшимися им по милости золотой рыбки. Сказка Пушкина представляет собой философское по замыслу размышление о противостоянии терпеливого добра и агрессивно­го зла. Не чужд поэт и социальных мотивов. Это подчеркивается

117

резким противопоставлением старика и старухи: он остается кре­стьянином, а она поднимается все выше по социальной лестнице. J В образе старика олицетворяется народное начало сказки. Он вынужден покоряться воле жадной старухи, но не испытывает к ней почтения, как бы высоко ни вознеслась она. Об этом свиде­тельствует его обращение к ней, когда она захотела стать царицей: «Что ты, баба, белены объелась?» Образ старухи, постепенно выходит за рамки изображения жадности и становится символом социального гнета. В черновых вариантах сказки можно проследить, как Пушкин ищет наиболее емкое слово, чтобы дать определение характера и поведения стару­хи-дворянки: «Осердилась глупая старуха», «Осердилась (сварли­вая) нахальная...», «Осердилась злая старуха...»

«Я тебе госпожа, я дворянка,

А ты мой оброчный крестьянин...»

«Я дворянка, а ты мой крестьянин...»

В окончательном варианте сказки подчеркнуто тупое самодур­ство старухи, которая действует в соответствующей бытовой и со­циальной обстановке:

Осердилася пуще старуха,

По щеке ударила мужа:

«Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,

Со мною, дворянкой столбовою?»

Подбежали бояре и дворяне,

Старика взашей затолкали,

А в дверях-то стража подбежала,

Топорами чуть не изрубила;

А народ-то над ним насмеялся:

Поделом тебе старый невежа!

Впредь тебе, невежа, наука:

Не садися не в свои сани!»

В «Сказке о рыбаке и рыбке» отразилось народное отношение к тиранам. Добро не столько побеждает зло в открытом противо­стоянии, сколько пережидает его. Терпение в данном случае ока­зывается более действенным средством борьбы, чем открытый протест. Не знающая удержу и границ агрессивность в конце кон­цов оказывается самоуничтожающей. Сказка завершается поучи­тельной картиной наказанного по законам высшей справедливо­сти (их выразителем является золотая рыбка) самодурства:

118

Глядь: опять перед ним землянка; На пороге сидит его старуха, А пред нею разбитое корыто.

«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» написана в 1833 г. Напечатана впервые в 1834 г. в журнале «Библиотека для чтения». В ней особенно четко отразилась гуманистическая на­правленность пушкинских сказок. В «Сказке о мертвой царевне» положительные персонажи наделены такими чертами характера, которые ценятся людьми труда: добротой, великодушием, храбро­стью, преданностью в дружбе.

Царица-мать верно ждет своего мужа, отправившегося в даль­ний поход. Пушкин рассказывает об этом в ярких сценах, близких по стилю к устному народному творчеству:

Смотрит в поле, инда очи Разболелись, глядючи С белой зори до ночи; Не видать милого друга. Только видит: вьется вьюга, Снег валится на поля, Вся белешенька земля.

(«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»)

В образе царевны-дочери преобладают романтические моти­вы. Она вызывает любовь девушки Чернавки и семерых богатырей и тем, что «всех милее, всех румяней и белее», и, главное, своей добротой, отзывчивостью, готовностью прийти на помощь.

Образ королевича Елисея дан в былинных тонах. Герой «от­правляется в дорогу за красавицей душой, за невестой молодой». Он близок к природе. Лирические обращения Елисея к солнцу и месяцу, и наконец, к ветру поэтически окрашивают его образ, придают ему особое обаяние:

Елисей, не унывая. К ветру кинулся, взывая: «Ветер, ветер! Ты могуч, Ты гоняешь стаи туч, Ты волнуешь сине море, Всюду веешь на просторе, Не боишься никого, Кроме Бога одного. 119

Аль откажешь мне в ответе? Не видал ли где на свете Ты царевны молодой? Я жених ее.

{«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»)

Эти обращения представляют собой своеобразные лирические отступления, в которых ощущается синтез поэтических элементов устного народного творчества. Так Пушкин выступил как новатор в самой композиции сказки, развернув народные обращения-за­клинания в поэтическую картину.

«Сказка о мертвой царевне» написана поэтом в творческом со­стязании с Жуковским. Но в отличие от него Пушкин не ограни­чивается романтическим изображением героев, он вводит реали­стические картины жизни царского двора, создает и сатирические персонажи в своей сказке. Таков в какой-то мере царь-отец, по­спешивший жениться, едва истек положенный срок вдовства. Пушкин иронически говорит о нем:

Долго царь был неутешен, Но как быть? и он был грешен; Год прошел как сон пустой, Царь женился на другой.

{«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»)

Основная же сила сатиры Пушкина направлена против цари­цы-мачехи, олицетворяющей «темный мир» в сказке. Мачеха «черной зависти полна», «горда, ломлива, своенравна и ревнива». Зависть и злость ко всему светлому и доброму приводят ее в конце концов к смерти: «Тут ее тоска взяла, и царица умерла». Так в сказ­ке победа добра символизирует гибель зла.

Сказки помогли поэту обогатить русскую литературу новым поэтическим жанром, развить идеи народности и демократизма, создать в сказочных персонажах и конфликтах образцы глубоко народной философии жизни и социальной сатиры.

В «Сказке о золотом петушке», которая написана в 1834 г. и впервые напечатана в 1835 г. (журнал «Библиотека для чтения»), создан сатирический образ царя Дадона, который предпочитает царствовать без забот, «лежа на боку». Именно поэтому бездумно соглашается царь выполнить первую просьбу звездочета, подарив­шего ему золотого петушка. Царь Дадон изображен как человек, не

120

способный любить не только страну, которой управляет, но и соб­ственных сыновей. Слезы, вызванные их гибелью, легко уступают место сластолюбивому восторгу перед шамаханской царицей. В то лее время царь показан далеко не безобидным: он самодур, способ­ный из-за прихоти погубить старика, в свое время пришедшего ему _на помощь: «Царь хватил его жезлом по лбу; тот упал ничком, да и дух вон».

Особенно четко демократические идеи Пушкина отразились в незаконченной «Сказке о медведихе» — (1830), где сатирически, в образах зверей, высмеиваются правящие сословия от дворянского до церковного.

Прибегал туто волк-дворянин, У него-то зубы закусливые, У него-то глаза завистливые. Приходил тут бобр, торговый гость, У него-то бобра жирный хвост. Приходила ласочка-дворяночка, Приходила белочка-княгинечка. Приходила лисица-подьячиха, Подьячиха, казначеиха...

{«Сказка о медведихе»)

Дворянам, князьям, купцам даются эмоционально окрашен­ные отрицательные характеристики (зубы закусливые, глаза зави­стливые, жирный хвост). Симпатии Пушкина в этой сказке цели­ком на стороне народа, поэтому только крестьянин, зайка-смерд, изображен в сказке тепло: «Прибегал тут зайка-смерд, зайка бед­ненький, зайка серенький...»

Следует обратить внимание на то, что положительные герои всех сказок А.С. Пушкина — люди из народа: трудолюбивый, на­ходчивый и веселый работник Балда («Сказка о попе и о работнике его Балде»); бескорыстный, добрый, невзыскательный труже­ник-старик («Сказка о рыбаке и рыбке»).

Для сказок Пушкина, как и для народных, характерна вера в светлые силы и чувства. Сказки Пушкина оптимистичны, в них Добро всегда побеждает тьму и злобу. Находчивость и трудолюбие Балды помогают ему победить попа; любовь и верность Елисея воскрешают его невесту; сыновняя преданность Гвидона, его борьба с завистью и клеветой способствуют торжеству правды.

Чертами народности отмечена и поэтическая речь в сказках Пушкина. В них широко применяются народные поговорки, по­словицы, слова и выражения, суффиксы:

121

Но жена не рукавица:

С белой ручки не стряхнешь

Да за пояс не заткнешь.

{«Сказка о царе Салтане».)

Впредь тебе, невежа, наука: Не садися не в свои сани!»

(«Сказка о рыбаке и рыбке».)

Ждут бывало с юга, глядь, Ан с востока лезет рать.

(«Сказка о золотом петушке».)

«Дурачина ты, простофиля! Выпросил, дурачина, корыто! В корыте много ли корысти?..»

(«Сказка о рыбаке и рыбке».)

В сказках Пушкина много слов разговорного, иногда просто- ] речного языка («и молва трезвонить стала», «не кручинься», «он стоял позадь забора», «инда плакал царь Дадон»),

Пушкин использует изобразительные средства народной поэ­зии: сравнения, метафоры, гиперболы, постоянные эпитеты:

В чешуе, как жар горя, Тридцать три богатыря...

(«Сказка о царе Салтане».)

Царь скопца благодарит, Горы золота сулит.

(«Сказка о золотом петушке».)

Но царевна молодая, Тихомолком расцветая, Между тем росла, росла, Поднялась — и расцвела...

И к царевне наливное, Молодое, золотое Прямо яблочко летит

Отвечает месяц ясный...

(«Сказка о мертвой царевне».)

122

В его сказках широко применяется народно-поэтическая речь _ее своеобразной ритмикой и повторами («в путь-дорогу снаря­дился»; «свет наш солнышко»; «по морю, по океану к славному _царЮ Салтану»).

Картины русской жизни и изображение персонажей из разных социальных слоев даны реалистически. Поэт с художественной точностью отбирает бытовые детали и воссоздает колорит той или иной эпохи и места действия:

Перед ним изба со светелкой, С кирпичною, беленою трубою, С дубовыми, тесовыми вороты. Старуха сидит под окошком, На чем свет стоит мужа ругает.

(«Сказка о рыбаке и рыбке».)

Живет Балда в поповом доме,

Спит себе на соломе,

Ест за четверых,

Работает за семерых,

До светла все у него пляшет,

Лошадь запряжет, полосу вспашет...

(«Сказка о попе и о работнике его Балде».)

Сказки Пушкина отличаются богатством творческой фанта­зии. В них гармонично уживаются реалистические картины быта и нравов различных сословий русского общества с чудесами вол­шебного мира, возникшего под пером поэта. Таков целый город на острове Буяне — столица князя Гвидона:

...Город новый златоглавый... ...Стены с частыми зубцами, И за белыми стенами Блещут маковки церквей И святых монастырей. ...В колымагах золотых Пышный двор встречает их...

(«Сказка о царе Салтане»)

Поэтически совершенны такие персонажи, как царевна Ле­бедь, Золотая рыбка, Золотой петушок, тридцать три богатыря, белка-чудесница.

123

•

Для сказок Пушкина, как и для народных, характерны чудес­ные превращения: старухи крестьянки — в царицу; лебедя — в прекрасную девушку; князя Гвидона — в комара, шмеля, муху.

Волшебные превращения не только увлекательны, они помо­гают раскрыть гуманистические идеи сказок. Превращение стару­хи снова из царицы в крестьянку связано с наказанием ее за само­дурство и алчность. Превращение лебедя в прекрасную девушку выражает победу любви над волшебными чарами.

Сказки Пушкина пробуждают симпатии и антипатии читате­лей, формируют активное отношение к героям. Они помогают ре­шать задачи эстетического и нравственного воспитания детей.

Произведения А.С. Пушкина указали детской литературе но­вый путь. Они дали классические образцы детской литературы. Произведения Пушкина пробуждают чувство любви к родине и являются лучшим средством приобщения детей к истинной по­эзии. Творчество великого поэта повлияло на последующее разви­тие детской литературы.

ПЛ. ЕРШОВ (1815—1869)

Тридцатые годы XIX в. отмечены, так называемым, «сказоч­ным бумом». «Страсть к сказкам» была порождена жаркой дискус­сией о народности литературы, о русском национальном характе­ре, об особенностях национальной культуры. В эти годы были соз­даны великолепные сказки В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, О.М. Сомова, А. Погорельского, В. Одоевского, В. Даля. Все эти писатели в той или иной степени опирались на народное творчест­во, народный поэтический язык. Откуда же у юного студента такое знание народных традиций, «мужицкого» слога, такое чувство меры? Причину, наверное, следует искать в ранних впечатлениях детства и юности.

Родился Павел Петрович Ершов 22 февраля 1815 г. в селе Без-руково Ишимского уезда Тобольской губернии. По долгу службы его отец (капитан-исправник ишимской полиции) много разъез­жал, часто брал с собой малолетнего сына, таким образом впечат­лений было необыкновенно много. Сказки, легенды рассказы об историческом прошлом Сибири, походах Ермака, о ссыльных и каторжных оставляли неизгладимое впечатление. Ямщики, посе­тители и содержатели постоялых дворов становятся первыми учи­телями будущего писателя. Развивает творческое воображение и

124

неповторимая красота сибирской природы, величественной и мо-jyqetf в любое время года.

С 1827 по 1832 г. П.П. Ершов учился в Тобольской гимназии, где директором в то время был И.П. Менделеев. Первые поэтиче­ские опыты относятся к этому пятилетию. В большом гостеприим­ном доме Менделеевых будущий поэт познакомился с композито­ром А.А. Алябьевым, участвовал в литературно-драматических ве­черах, писал стихи, песни.

В студенческие годы, воспринимаемые как «пять... лучших _лет», П.П.Ершов много читает, расширяет свой кругозор, увлека­ется театром, пишет шуточные и серьезные стихи, эпиграммы, по­эмы.

П.А. Плетнев, известный поэт, критик, литературовед, читав­ший в университете курс русской словесности, дал необычайно высокую оценку произведению своего ученика. Он показал «Конька-Горбунка» своему другу А. С. Пушкину. Мемуаристы рас­сказывают, что великий поэт долго беседовал с молодым челове­ком, ратовал за необходимость скорейшего издания, большим ти­ражом, с картинками и по умеренной цене. Более того, А.С. Пуш­кин якобы сказал: «Теперь этот род поэзии мне можно оставить», признавая чрезвычайно высокий уровень первого произведения П.П. Ершова. Сначала часть сказки была опубликована в журнале «Библиотека для чтения», а уже осенью того же 1834 г. вышла от­дельным изданием. При жизни поэта «Конек-Горбунок» переиз­давался пять раз. В чем секрет такой феноменальной популярно­сти?

После успеха «Конька-Горбунка» Ершову открыты двери всех литературных салонов столицы, он знакомится с лучшими писате­лями и поэтами, многими известными людьми. Его голова полна великолепными планами. Заветная идея — вернуться в Сибирь, заняться просветительской деятельностью среди земляков.

Окончив университет, П.П. Ершов возвращается в Тобольск и занимает скромную должность преподавателя латинского языка в гимназии. Он заведует библиотекой, организует школьный театр, проводит замечательные вечера и, конечно, продолжает писать стихи, поэму «Сузге» о завоевании Сибири Ермаком (1838), пьесы (например, «Суворов и станционный смотритель»). Но все это проходит мимо внимания читающей публики, о Ершове забывают.

Писатель очень медленно продвигается по служебной лестни­це: сначала становится инспектором, потом директором Тоболь­ской гимназии, и наконец, заведующим дирекцией всех училищ

125

Тобольской губернии. В 47 лет выходит в отставку и 8 августа 1869 года умирает в бедности и забвении.

Его же сказке «Конек-Горбунок» суждена была долгая жизнь. Юношеское произведение Ершова вошло в золотой фонд русской литературы и детской в том числе. Что же предопределило подоб­ный феномен?

В своей сказочной поэме П.П. Ершов сумел воплотить нравст­венный и эстетический идеал русской национальной культуры, годами, даже веками формировавшийся в сознании русского на­рода, крестьянина-труженика. Сам Ершов определил это качество весьма поэтично: «Вся моя заслуга тут, что мне удалось попасть в народную жилку. Зазвенела родная — и русское сердце отозва­лось...»¹

Некоторые исследователи называли ершовскую сказку «му­жицкой», сопровождая такое определение разными оценочными акцентами. Но, конечно же, такой характер повествованию прида­ет не обилие разговорно-просторечной лексики, а весь русско-де­ревенский колорит событий, происходивших «против неба — на земле», атмосфера детски простодушной веры в возможность чуда и верность автора и его положительных героев в незыблемость представлений о чести, совести, долге и высшей справедливости: непременном возмездии за неблаговидные поступки и воздаянии за добро.

Слияние фольклорного и литературного начал в произведении Ершова многоплановое. Оно проявляется в композиции, художе­ственных приемах, переплетении, соединении двух «закадровых» голосов — автора и сказителя. Каждая из трех частей «Конь­ка-Горбунка» предваряется эпиграфом — прием литературный, хотя роль эпиграфа каждый раз меняется. В первой части «Начи­нает сказка сказываться» — звучит вполне нейтрально, но это явно голос автора, так как зачин уже соответствует манере сказите­ля-повествователя.

За горами, за лесами, За широкими морями, Против неба — на земле, Жил старик в одном селе.

(«Конек-Горбунок»)

Ершов П.П. Сузге: стихотворения, драматургия, проза. Иркутск, 1984. С. 108.

126

Размеренность, «сказовость» традиционны для устного народ­ного творчества. В содержании же зачина есть некоторое своеоб­разие — «приземленность» описания семьи старика и их быта. Просторечные словечки «дурак», «недалече» подчеркивают, что рассказ ведется не вдохновенным баяном, а сказителем-крестья­нином, для которого «сеять пшеницу» — привычное и главное дело всей жизни, как и для его слушателей.

В центр произведения поставлен истинно народный характер. Герой с честью выходит из многочисленных испытаний. Помощь конька сводится к подсказке, как можно добиться успеха. Во вре­мя события горбунок где-то в стороне. Сам же Иван ведет себя от­нюдь не по-дурацки. Он ловок, сметлив, инициативен. После того как под волшебные звуки песни Царь-девицы его одолел сон, ге­рой мгновенно решает, как избежать такой опасности во второй раз:

Тут конек опять сокрылся; А Иван сбирать пустился Острых камней и гвоздей От разбитых кораблей Для того, чтоб уколоться, Если вновь ему вздремнется.

(«Конек-Горбунок»)

При поимке Жар-птицы тоже проявляется незаурядность цен­трального героя.

И, скончав такую речь, Сам с собою под лазейкой, Наш Иван ужом и змейкой Ко пшену с вином подполз Хвать одну из птиц за хвост.

(« Конек-Горбунок»)

В эпиграфе к третьей части можно увидеть уже непосредствен­ное указание на содержание.

Доселева Макар огороды копал, А ныне Макар в воеводы попал.

Мы знаем, что Иван попал не в «воеводы», а в цари. На его из­бранность, будущее чудесное (и внешнее тоже) преображение ука­зывает сцена встречи с Месяцем Месяцовичем: ласковое обраще­ние, достойное поведение в необыкновенной обстановке, «на Небе» и благословение, которое дается дочери.

127

.

И скажи моей родной:

«Мать твоя всегда с тобой,

Полно плакать и крушиться:

Скоро грусть твоя решится, —

И не старый, с бородой,

А красавец молодой

Поведет тебя к налою».

Ну, прощай же! Бог с тобою!»

Поклонившись, как умел,

На конька Иван тут сел,

Свистнул, будто витязь знатный ...

(« Конек -Горбунок»)

Величает рассказчик героя уже не так, как в первой части, а ласково и уважительно: Иван, Ванюша, Иванушка, Иванушка Петрович. После преображенья он выглядит важно, «будто князь», держится достойно, как и положено «воеводе». Надо заметить, что уже в первой части Ершов использует явно литературный компо­зиционный прием — опережения событий. Видимо, с целью заин­тересовать, увлечь читателя в конце главы дается перечень буду­щих приключений героя, завершающийся предсказанием счаст­ливого конца.

Снова сказкой позабавим Православных христиан, Что наделал наш Иван, Находясь на службе царской При конюшне государской; Как в суседки он попал, Как перо свое проспал, Как хитро поймал Жар-птицу, Как похитил Царь-девицу, Как он ездил за кольцом, Как был на небе послом, Как он в Солнцевом селенье Киту выпросил прощенье; Как среди других затей Спас он тридцать кораблей; Как в котлах он не сварился, Как красавцем учинился; Словом, наша речь о том, Как он сделался царем.

{«Конек-Горбунок»)

Литературная традиция, в частности Пушкинская (вспомним 1 «Руслана и Людмилу», «Евгения Онегина»), проявляется в свобод-1

128

ном разговоре с читателем (конец первой и второй части), включе­нии вставных сюжетов и эпизодических персонажей (например, т^ба-кит), функциональных пейзажей и интерьеров. В народных сказках мы не найдем развернутых описаний картин природы, в некоторых случаях дается указание на особенности пейзажа (на­пример, дремучий лес). В поэме П.П. Ершова неоднократно рису­ется открывающаяся героям красота мира, хотя в описаниях со­храняется особенная сказовая манера:

Что за поле! Зелень тут, Слово камень изумруд; Ветерок над нею веет, Так вот искорки и сеет; А по зелени цветы Несказанной красоты. А на той ли на поляне, Словно вал на окияне, Возвышается гора Вся из чистого сребра. Солнце летними лучами Красит всю ее зарями, В сгибах золотом бежит, На верхах свечой горит.

(«Конек-Горбунок»)

Поэтичность описанию придают не только свежесть воспри­ятия, яркость красок дивного места, но и замечательные сравне­ния с вполне реальными предметами и явлениями: «гора, словно вал на окияне», зелень, «словно камень изумруд» и т. п. Чудесный эпитет «несказанная» красота подчеркивает, что как бы цветисто не рассказать об увиденном, все равно невозможно передать сло­вами всей неповторимости Божьего творения. Интересно отме­тить, одновременно со столь красочным и поэтичным описанием дается весьма прозаическое суждение героя о прекрасных Жар-птицах, в котором они сравниваются с курами, а необыкно­венный свет, ими излучаемый, с батюшкиной печью. Иван в мире чудес уже вполне освоился, даже готов поозорничать, пугнуть на прощанье стаю Жар-птиц. Соседство поэтического и прозаиче­ского, патетики и юмора позволяет автору показать, что для него важно и в мире, и в герое.

В описании небесного терема Царь-девицы воплотились на­ родные представления о<Небе, в них переплелись языческие и хри­ стианские верования. Хрустальный свод, золотые змейки — сол­ нечные лучи, райские птицы, в необыкновенных садах — серебря- 9-3916 129

i

ные ветки — лунный свет, и над всем этим — «православный рус» ский крест» — символ Бога.

Ершов будто бы невзначай задает читателям загадки, вводя в повествование все новых героев. Почему вором на пшеничном поле оказалась красавица-кобылица? Что за странный вид у вол­шебного конька: что-то среднее между лошадью, ослом и верблю­дом? В этих деталях, как и во многих иных эпизодах, метафориче­ском и образном строе сказки Ершова проявились поэтические воззрения славян на природу. В исследовании А.Н. Афанасьева читаем: «Золотогривый, золотохвостый или просто золотой — конь служит поэтическим образом то светозарного солнца, то бли­стающей молниями тучи; на таком коне и сбруя бывает золотая»¹. Таким ообразом, чудесные кони из сказок (и сказки Ершова в том числе) по мифологическим представлениям непосредственно свя­заны с небом, то есть миром иным, далеким от бытовых реалий. С появлением кобылицы, а позже коней в жизни ершовского Ива­на-дурака поселяется чудо, которое предопределяет все дальней­шие приключения и испытания. Даже самое обыкновенное, став­шее привычным сравнение: «Горбунок летит как ветер», имеет ми­фологические корни: «Конь, обгоняющий солнце, есть ветер или бурная туча»².

Заключительное испытание, которому подвергся Иван, — ку-1 пание в кипящем молоке с последующим преображением тоже имеет мифологическое славянское происхождение. «Народные сказки говорят о морских или водяных кобылицах, выходящих из глубины вод; купаясь в их горячем молоке, добрый молодец стано­вится юным, могучим и красивым, а враг его, делая то же самое по­гибает смертию. Хорутане дают этим кобылицам эпитет вилиных; в образе вил славянская мифология олицетворяет грозовые явле­ния природы». «Кобылье молоко, в котором должен купаться ска­зочный герой, наливается в котел и кипятится на сильном огне: поэтическое представление, состоящее в связи с уподоблением грозовых туч котлам и сосудам, в которых небесные духи варят до­ждевую влагу на огне, возожженном молниями (...) Когда сопер­ники купаются в молоке, герою помогает его богатырский конь: он наклоняет голову к котлу и, вдыхая в себя жар, охлаждает кипучее молоко»³. Таким образом, из приведенной цитаты следует, что

¹ Афанасьев А.П. Поэтические воззрения славян на природу. В 3-х томах. Т. I. М., 1995. С. 313. -

² Там же. С. 314. ³Там же. С. 317.

130

данный эпизод, как и многие другие в сказке Ершова, имеет своим истоком не только устное творчество русского народа, но уходит своими корнями во времена совсем древние, основывается на ми­фологических представлениях о мире и человеке. Чудо-юдо Ры­ба-кит, возможно, — герой библейской мифологии, но скорее славянской. Читаем в словаре-справочнике «Славянская мифоло­гия»: «КИТ-РЫБА — прародитель всех рыб. Он держит на себе Землю. Когда же повернется, тогда Мать-Земля всколыхнется. Считали, что если Кит-рыба уплывет, то конец белому свету наста­нет. Многие древние народы верили, что Земля лежит на спинах китов или слонов. Существовало такое поверье и у древних сла­вян». В «Коньке-Горбунке» этот апокриф приобретает конкрет­но-земледельческое выражение:

Все бока его изрыты, Частоколы в ребра вбиты, На хвосте сыр-бор шумит, На спине село стоит; Мужички на губе пашут, Между глаз мальчишки пляшут, А в дубраве, меж усов, Ищут девушки грибов.

{«Конек-Горбунок»)

Реалистическая картина основана на переосмыслении древне­го представления о Ките как основании Земли. Место обитания Кита — Море-Окиян. Океан по языческим поверьям был симво­лом мира иного (вспомним, что Царь-девица должна быть доче­рью Морского царя), царства мертвых. У Ершова переход из зем­ного мира в небесное царство происходит на океане, в точке, где

Небо сходится с землею, Где крестьянки лен прядут, Прялки на небо кладут.

{«Конек-Горбунок»)

Эта картина опять-таки вызывает ассоциации не только фольклорные, но и мифологические, античные по своему проис­хождению.

Мир сказочной поэмы Ершова необычайно широк, простира­ется в пространстве и времени необъятно. Мифология, фольклор, Русская история, крестьянский быт и даже современная П.П. Ер­шову русская культура. В 30-е годы XIX в. у всех на устах комедия Грибоедова «Горе от ума», разошедшаяся, по словам Белинского, в

9* 131

пословицах и поговорках. Во второй части «Конька-Горбунка» есть сатирически нарисованная сцена поведения царских дворян:

И посыльные дворяне Побежали по Ивана Но, столкнувшись, все в углу, Растянулись на полу. Царь тем много любовался И до колотьн смеялся. А дворяна, усмотря, Что смешно то для царя, Меж собой перемигнулись И вдругорядь растянулись. Царь тем так доволен был, Что их шапкой наградил.

(«Конек-Горбунок»)

Эта зарисовка напоминает патетический рассказ Фамусова о екатерининском вельможе Максиме Петровиче, все детали пове­дения участников в двух отрывках одинаковы, вплоть до получе­ния наград за шутовство и самоуничижение.

Введение подобных реминисценций позволяет почувствовать за рассказчиком-сказителем автора произведения, человека начи-! тайного, умного, ироничного.

Сказка «Конек-Горбунок» искрится юмором, весельем. Даже грустные моменты («Тут Иванушка заплакал») очень быстро сме­няются увлекательными рассказами о приключениях, жизнерадо­стными сценами. Отрицательные герои, например, братья Ивана, нарисованы сатирически. Они ленивы, трусливы, вероломны, способны на воровство и обман. Но сам Иван к вероломству брать­ев относится добродушно. Укорив их: «Стыдно, братья, воро­вать!», он тут же их прощает, а потом обеспечивает их жизнь, ра­дость (постучали ендовой) и, возможно, счастье («Оба враз они женились»). Тут снова мы видим гуманистическую традицию ска­зок Пушкина (например, «Сказки о царе Салтане»), а, в общем, особенность русского национального характера, в основе которо­го доброта, способность прощать.

Особенно порочным нарисован царь. Он ленив, почти все вре­мя проводит в спальне (снова, как не вспомнить пушкинского царя Дадона), любит лесть, подл, гневлив, жесток, жаден и сласто­любив. Такое скопление дурных свойств должно вызывать отвра­щение и страх. Ершовский царь только смешон. Особенно комич­на внезапная влюбленность семидесятилетнего старца в моло­денькую девушку. Его поведение подготавливает читателя к гибе­ли мерзкого старика. Этот момент никак не комментируется

132

„_т0ром, а читатели, особенно юные, воспринимают это «сварил-_я>> не как наказание или возмездие, а вполне закономерно, тем более, что злосчастный царь сам прыгает в котел с кипящим моло­ком.

Гуманизм Ершова именно в том, что не положительные герои

наказывают злодеев, а утверждается мысль, что несчастье дурного человека в нем самом. Царский конюх, а потом спальник не сумел навредить Ивану, зато сам с каждым новым подвигом центрально­го героя становился все несчастнее. Это опять-таки народная муд­рость, формировавшаяся веками.

«Конек-Горбунок» похож на увлекательное театральное дейст­во: в нем много песен, плясок (танцуют даже кони!), прибауток, приговорок, загадок. Даже традиционные присказки во второй и третьей части строятся по законам небылицы:

Та-ра-ра-ли, та-ра-ра Вышли кони со двора; Вот крестьяне их поймали Да покрепче привязали. Сидит ворон на дубу, Он играет во трубу; Как во трубушку играет, Православных потешает: «Эй! Послушай, люд честной! Жили-были муж с женой; Муж-то примется за шутки, А жена за прибаутки, И пойдет у них тут пир, Что на весь крещеный мир!

Как у наших у ворот Муха песенку поет: «Что дадите мне за вестку? Бьет свекровь свою невестку: Посадила на шесток, Привязала за шнурок, Ручки к ножкам притянула, Ножку правую разула: «Не ходи ты по зарям! Не кажися молодцам!»

(«Конек-Горбунок»)

Заканчивается сказка традиционным для народных сказок сва­дебным пиром и торжеством главного героя. В концовке сказитель Сражает свое отношение к рассказанному и прощается с читате­лем.

133

I

Сердцу любо! Я там был, Мед, вино и пиво пил; По усам хоть и бежало, В рот ни капли не попало.

(« Конек-Горбунок»)

«Конек-Горбунок» отличается высокими поэтическими дос­тоинствами. Четкая композиция, динамично развивающийся сю­жет, состоящий из увлекательных событий. Каждый стих пред­ставляет самостоятельную смысловую единицу; предложения краткие, простые. Почти в каждой строке есть глагол действия, иногда встречается целый каскад глаголов.

Жары-птицы налетают; Стали бегать и кричать И пшено с вином клевать.

Ершов умело использует идиомы: «слить пулю», «к водяному сесть в приказ» и т. п. Среди них есть и традиционные для народ­ных сказок устойчивые выражения. «Что ни в сказке не сказать, ни пером не написать». «Едут, близко ли, далеко, едут, низко ли, вы­соко». «Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил?» и мно­гие другие. Поэтика сказки дышит народной стихией.

Перечисляя достоинства сказки, Ф.И. Сетин указывает на причины, по которым она давно и прочно вошла в литературу для детей: «Детская она своей безудержной фантастикой, удивитель­ными приключениями, динамичным сюжетом, красочностью, иг-i ровой ритмикой, песенным складом, образом главного героя — отважного представителя народа, победой добра над злом, уваже­ния к человеку, к русскому языку»¹.

Успех «Конька-Горбунка» у читателей был столь велик, что вы- ] звал много подражаний. С конца 1860 г. до начала нового века вы­шло более 60 изданий, написанных на основе сказки Ершова. Бо­лее десяти переделок появилось уже после 1917 г. Все это еще одно свидетельство популярности «Конька-Горбунка». Как сказал ли-тературовед С. Серов: «Литературная сказка рождается на любом месте, был бы сказочником писатель. А если писатель истинно на­роден, то его сказки сами становятся не только фактом националь­ной культуры, но и принимаются в народе, как свои»².

¹ Сетин Ф.И. История русской детской литературы. М., 1990. С. 249.

² Там же. С. 243.

Детская литература второй половины XIX века

К.Д. УШИНСКИЙ (1824—1870)

Удивительна и трагична жизнь К.Д. Ушинского — глубоко об­разованного историка, юриста и философа, основоположника русской педагогики. Большинство его выступлений в литературе и почти каждый шаг в педагогике обычно разделял окружающих на два враждебных лагеря: почитателей и ярых критиков, требующих запрещения его книг как вредных и опасных для русского народа. Возможно, причина этого в том, что в каждом своем творении Ушинский опережал время, да и со школьных лет отличался абсо­лютной прямотой.

Родина К.Д. Ушинского — г. Тула. Закончив в 16 лет Новго-род-Северскую гимназию, демократический дух и природное ок­ружение которой оказали на него немалое влияние, Константин Дмитриевич поступает на юридический факультет Московского университета. Уже в студенческие годы он проявляет интерес к русской и зарубежной литературе, изучает историю, географию, точные науки, пишет стихи.

Свое истинное призвание — педагогику Ушинский находит в Демидовском лицее в Ярославле, где работает в качестве испол­няющего обязанности профессора с 1846 г. Взгляды и деятель­ность самого молодого преподавателя не встретили поддержки чи­новников от просвещения, и в 1849 г. он был фактически отстра­нен от работы.

Почти 5 лет Ушинский вне педагогической деятельности, но активно занимается литературным трудом: делает обзоры зару­бежной печати, пишет рецензии для известных русских журналов «Современник», «Сын Отечества», «Библиотека для чтения» и др., Подрабатывает переводами. Пока он не находит свою тему — педа-

135

гогическую публицистику, в которой впоследствии ему не будет равных.

В 1854 г. Ушинский зачисляется преподавателем словесности и законоведения, а вскоре и инспектором Гатчинского сиротского института. Это период яркого проявления таланта Ушинского как организатора и реформатора, становления и утверждения его пе­дагогических воззрений.

В статье «О пользе педагогической литературы», написанной в эти годы, он называет педагогику наукой и искусством, требую­щей глубоких специальных знаний и особого таланта.

Одновременно с педагогической деятельностью Ушинский продолжает сотрудничать в литературных журналах. Выбирая про­изведения художественной литературы для перевода, он предпо­читает те, где затрагиваются вопросы воспитания («Тяжелые вре­мена» Ч. Диккенса и др.)

Глубоко осмысливая все основные «элементы школы», Ушин­ский обращает внимание на необходимость создания новых учеб­ных книг для обучения.

Замыслы будущего великого научного труда «Педагогическая антропология», а также учебных книг «Детский мир и хрестома­тия», «Родное слово» рождались именно здесь, в Гатчине.

Работа Ушинского на этот раз замечена, и он назначается пре­подавателем и инспектором классов привилегированного закры­того учебного заведения — Смольного института благородных де­виц в Петербурге.

Самое передовое в русской педагогике того времени и самое отсталое вступили в борьбу. После осуществления очень серьез­ных и, как впоследствии оказалось, уже необратимых преобразова­ний в жизни института, потеряв много сил и здоровья в дискуссиях с оппонентами, не чуждавшихся тайных доносов, К.Д. Ушинский покидает Смольный институт. По свидетельству Е.Н. Водовозо-вой личность и деятельность Ушинского произвела переворот в сознании воспитанниц.

Дальнейший период жизни великого педагога связан с дли­тельными заграничными командировками, где он изучает поста­новку образования, с болезнями и лечением, но главное — с завер­шением работы над двумя из трех задуманных томов «Педагогиче­ской антропологии».

В середине 60-х годов Ушинский возвращается на родину, его внимание сосредотачивается исключительно на научной и литера­турной работе. В 1861 г. выходит из печати первый том «Педагоги­ческой антропологии», одновременно он продолжает совершенст-

136

ровать от издания к изданию свои учебные книги «Родное слово» и «Детский мир».

«Сделать как можно более пользы моему Отечеству — вот единственная цель моей жизни, и к ней-то я должен направлять все свои способности»¹.

К.Д. Ушинский умирает в 46 лет, так много сделав для народа и _так многого не успев сделать...

Ушинскому Россия обязана становлением своей педагогиче­ской науки, созданием первоначального обучения и начальной школы, выдвижением проблемы подготовки учителя в ранг перво­степенных общественных задач, становлением женского образо­вания.

Центральная идея педагогики Ушинского — идея народно­сти — свое практическое воплощение нашла в его удивительных учебниках. При этом принцип народности в этих учебниках реали­зован двояко: во-первых, в смысле содержания образования, по­коящегося на русской культуре, а во-вторых, что, возможно, не всегда замечается, в них нашел идеальное выражение педагогиче­ский гений народа.

Руководствуясь принципом народности воспитания Ушин­ский называет родной язык величайшим наставником. Язык — объединяющая прошлое — будущее — настоящее связь.

В статье «Родное слово он пишет: Язык народа — лучший, ни­когда не увядающий и вечно вновь распускающийся цвет всей его духовной жизни, начинающийся далеко за границами истории»².

Одним из серьезных препятствий в области овладения родным языком Ушинский считал формальный подход в приобщении де­тей к чтению. Он считает, что такой подход повредит развитию жа­жды познания и формированию эмоционального отношения к со­держанию прочитанного. Будучи сторонником не только содержа­тельного, но и эстетического изучения родной речи Ушинский считает, что художественная литература способствует наиболее полному проникновению во внутреннюю жизнь языка, а через нее — в глубины народного духа. Художественное слово — уни­кальная форма, через которую читающий входит в мир «народной мысли, народного чувства, народной жизни». Педагогике предла­гается подход в обучении языку, который сам автор обозначил сло-

¹ Ушинский К.Д. Собр. соч., М., 1952. Т. 2. С. 43.

² Там же. С. 557.

137

вами Жан-Поля: «Обучение языку есть нечто высшее, чем изуче­ние языков».

Выход в свет в начале 60-х годов учебных книг «Родное слово» и «Детский мир» произвел настоящий переворот в начальном обуче­нии и явился значительным событием в истории русской школы и педагогики. По сути эти книги явились маленькими, но универ­сальными детскими энциклопедиями. Учитывая природу ребенка, они ориентировали его на познание многогранной окружающей жизни.

Учебный материал в учебниках подобран так, чтобы он способ­ствовал развитию дара родного слова как важнейшей духовной способности человека.

Каждое слово учебных книг Ушинского проникнуто любовью к Родине и русскому языку.

Первую часть «Детского мира» (1861) автор сопроводил особы­ми методическими замечаниями о «первоначальном преподава­нии русского языка». Для наглядных бесед педагог рекомендует богатейший материал родного края — родной природы и истории.

Вторая книга Ушинского «Родное слово» (1864—1869) предна-значаласьдля первоначального обучения, начиная с «Азбуки».

Ушинский впервые включает в учебные книги произведения Державина, Жуковского, Пушкина, Кольцова, Некрасова, Ники­тина, Тургенева и других русских классиков, без которых сегодня трудно представить родную литературу.

Хотя литературные произведения, по замыслу Ушинского, скорее дополнительный материал и не имеют самостоятельного значения, но он впервые вводит в учебные книги современную ли- i тературу.

Огромное значение придает автор организации материала, его последовательному расположению в учебной книге. Все должно способствовать развитию детского логического мышления, фор­мированию культуры речи.

Безусловным достоинством книг Ушинского является сочета­ние образовательного и воспитательного компонентов.

Доступности автор добивается прежде всего с помощью языка, причем Ушинский считает важным не подделываться под детский язык, но и не использовать пока длинные предложения, непонят­ные ребенку слова.

Основное место в «Детском мире» занимают статьи научного, познавательного характера. Они небольшие по объему, но необы­чайно увлекательны и доступны. Опираясь во многом на житей- ] ский опыт детей, Ушинский бережно вводит их в первое научное

138

знание. В статьях о природе, растительном и животном мире мож­но выделить начала многих научных знаний: естествознания, био­логии, зоологии, географии и др. / рассказы: «Белки, зайцы, мыши И ДРУ^гие грызуны», «Путешествие воды», «Глобус», «Глина и что из нее делают» и др. Вместе с тем в хрестоматии автор часто представ­ляет животных, наделяя их особой жизненной «ролью». Так, в не­большом рассказе «Прилежная собака» представлен такой диалог: Собака собаку в гости звала: «Некогда, недосуг», — Что так? — «Хо­зяин завтра за сеном едет: надо вперед забегать, да лаять»¹.

В рассказе «Васька» Ушинский выбирает стиль сказочника: «Котичек — коток — седенький лобок. Ласков Вася, да хитер, лапки бархатные, ноготок остер. У Васютки ушки чутки, усы длин­ны, шубка шелковая»². Такие рассказы позволяют, по замыслу ав­тора, дополнить научное знание образным представлением.

Постепенно объем преподносимых ребенку реальных сведе­ний о животном и растительном мире становится больше, услож­няется содержание самих рассказов. Примерами могут служить рассказы «История одной яблоньки», «Как рубашка в поле вырос­ла», где писатель предлагает детям в живой, почти поэтической форме познать развитие, порадоваться росту, изменению, преоб­разованию. Вместе с тем, в рассказах глубокое уважение к челове­ческому труду, его результатам.

Особое место в учебных книгах Ушинского занимают статьи и рассказы на нравственно-этические темы. Будучи противником прямых назиданий и поучений, автор считал, что само описание нравственного поступка должно вызвать ответное чувство в детях, побудить открыть нравственную мысль, выраженную в произведе­нии. В рассказах на нравственно-этические темы Ушинский часто использует форму занимательных историй — дети говорят с насе­комыми, птицами, зверями. Так, в рассказе «Кончил дело — гуляй смело», мальчик, сидящий за книгами вначале отрицательно отве­чает на заманчивые призывы солнышка, птички, вишни: «Не до­вольно ли учиться, не пора ли порезвиться?», но, закончив уроки, выбегает в сад и кричит: «Ну-ка, кто меня манил?» А заканчивает­ся рассказ так: «ему солнышко смеется, ему пташечка поет, ему ви­шенка, краснея, свои ветки подает» .

¹ Ушинский К.Д. Пед. соч.: В 6 т. М., 1989. Т. 4. С. 167.

² Там же. С. 177.

³ Там же. С. 163.

139

Идея народности воспитания глубоко пронизывает те мате- ? риалы учебных книг Ушинского, которые затрагивают вопросы истории. Автор не ставит цели дать детям какое-либо систематиче­ское знание истории, но выделяет важнейшие исторические собы­тия и имена («Владимир Мономах», «Нашествие Батыя», «Алек­сандр Невский», «Петр I», «Возвышение Москвы» и др.) В первом издании «Детского мира» исторический материал был взят из про­изведений Н. Карамзина. Учитывая особенности восприятия и мышления ребенка, Ушинский иллюстрирует статьи по истории произведениями русской художественной литературы. (Материал о Петре I дополняется отрывком из «Полтавы» Пушкина, стихо­творением Лермонтова «Бородино»).

Учебник «Родное слово», состоящий из трех книг, хотя и вы­звал разноречивые оценки, но издавался с 1864 г. до самой револю­ции по нескольку раз в год.

Учебник предназначался для первоначального преподавания русского языка и предварялся советами родителям и наставникам.

Первая после «Азбуки» книга для чтения состоит из 36 темати- | ческих уроков, причем главное место в них занимают художест­венные тексты: рассказы, басни, народные песни, сказки, стихи русских поэтов, загадки, пословицы, поговорки. Более половины всех текстов — произведения русского народного творчества. Не- I мало и произведений самого К.Д. Ушинского, а также отрывков из I произведений русских поэтов (Пушкина, Майкова и др.) Для pa- i боты над стихами автор привлекает своего коллегу по Смольному институту Л.П. Модзалевского, который пишет несколько стихо-Я творений для первой части книги («В мае», «Борзый конь» и др.)

Среди маленьких рассказов самого Ушинского многие посвя- I щены жизни детей, школе, семейному быту, природе («Каков наш | дом», «Наша семья», «Приглашение в школу», «Уточка», «Божья f коровка», «Ворон и сорока» и др.)

В каждый урок автор включает по 2—3 пословицы, 1—2 загад- I ки, скороговорки, веселые прибаутки. Но самое большое место от- I водится сказкам, которые бережно переработал сам автор: «Братец | Иванушка и сестрица Аленушка», «Сивка-Бурка» и др.

При отборе стихов Ушинский часто руководствуется принци- | пом, который затем прочно закрепился в творчестве многих рус­ских детских поэтов — в них почти нет эпитетов, зато много глаго­лов , что позволяло широко использовать их в детских играх и заба- 1 вах.

Вторая часть «Родного слова» отличается от первой значитель- ] но большим объемом научно-познавательных статей, написанных 1

самим автором. Постепенно усложняясь, они обогащают знания ребенка и дают достаточно цельное представление об окружаю­щем мире.

Следуя своим представлениям об особенностях усвоения ре­бенком научных знаний, Ушинский помешает между статьями стихи, рассказы, сказки, песни и загадки.

Деловые статьи автор преднамеренно пишет сухим слогом, строго соблюдая последовательность изложения, что должно при­учать детей к простоте, строгому и ясному выражению мыслей.

Автор рекомендует использовать материал таких статей для бе­сед с детьми, побуждая их сравнивать прочитанное с собственным жизненным опытом. После прочтения рассказа «Каков наш дом» Ушинский предлагает детям ответить на вопросы: Таков ли ваш дом? Расскажите и сравните.

Научно-художественные статьи написаны более ярко, эмо­ционально и занимательно. Чаще всего это форма маленькой ми­ниатюры, где герои птицы, звери, насекомые.

Можно без преувеличения сказать, что в учебных книгах Ушинского представлены почти все малые жанры детской литера­туры: стихи, рассказы, сказки, очерки, научно-популярные и на­учно-художественные статьи, прозаические миниатюры и др. В этом, несомненно, проявился талант автора как детского писате­ля, знающего психологию детей и относящегося к ним с отеческой заботой и добротой.

Примером поиска Ушинским новых форм изложения научных знаний служат написанные им сказки, которые скорее можно от­нести к сказкам-несказкам. События и явления в них описаны так, как происходят в жизни, но животные, растения, природные объ­екты и явления наделяются способностью общаться, рассказывать о себе: «Спор деревьев», «Бишка», «Проказы старушки-зимы», «Лиса и козел» и др.

Во второй части книги представлено больше произведений русских поэтов, в частности 11 стихотворных отрывков из произ­ведений Пушкина, причем напечатаны они в строчку и получили новые названия (Отрывок из «Песен западных славян» помещен после статьи «Лошадка» и назван «Печальный конь»).

Широко представлены в «Родном слове» басни И.А. Крыло­ва — одного из любимых авторов Ушинского. Большинство басен дается в сокращении, без моральных концовок и часто без вступ­ления: «Ягненок в волчьей шкуре», «Лягушка и вол» и др.

Ушинский считал, что в хрестоматии дается дополнительный материал для чтения в школе и дома, который призван во многом

141

дополнить и оживить материалы учебников. Так, при чтении ста­тей учебника о временах года автор рекомендует дополнить их сти­хами: «Зима» А. С. Пушкина, «Урожай» Кольцова и др.

Стремясь воссоздать для маленького читателя эстетико-рече-вую народную стихию, он использует в переложении сюжеты из фольклора: «Никита Кожемяка», «Вольга и Микула» и др.

Как и в учебниках, в хрестоматиях очень много сказок («Золо­тое яичко», «Медвежья лапа», «Теремок мыши», «Колобок» и др.). Художественные достоинства сказок составитель видел в их по­этической наивности и непосредственности, что сближает их с особенностями детского мышления и восприятия мира. Ушин-ский выделяет и те композиционные особенности сказки, кото­рые так близки детскому восприятию: речевые и сюжетные повто­ры, устойчивость и однозначность характеров героев.

В учебных книгах Ушинского глубоко и талантливо отражена природа ребенка, учтены законы его умственного и нравственного развития. Рассказы Константина Дмитриевича отвечают очень важному требованию педагогики: не только учить, но и развивать, приобщать детей к познанию мира. Призывая к увлекательному обучению и предлагая образцы такого обучения, Ушинский пре­достерегает против забавляющей педагогики. Это не означает, что в обучении нет места шутке, юмору. Сам автор зачастую не прочь и пошутить: в рассказе «Курица и утята» он с юмором описывает растерянность курицы, когда высиженные ею утята, увидели воду и поплыли. Но главным Ушинский считает осторожное и настой­чивое приобщение ребенка к умственному труду, считает очень важным поощрение таких качеств, как наблюдательность и уме­ние сравнивать. Сравнение, по мнению педагога, универсальная логическая операция, лежащая в основе всех форм умственной деятельности, поэтому в его книгах так много заданий на сравне­ние после чтения текста. (После рассказа «Наш класс» — вопрос «Таков ли ваш класс? Сравните. Начертите план вашего класса»).

Венцом системы обучения детей логике служит специальный раздел в книге «Детский мир» — «Первые уроки логики». Изуче­ние статей этого раздела по замыслу автора должно вестись парал­лельно с изучением основного материала книги по мере овладения соответствующими логическими понятиями. При работе с посло­вицей перед ребенком ставится маленькая умственная задача, ему необходимо в чем-то разобраться. В баснях главная мысль выра­жена каким-то веселым оборотом, метким замечанием. Ушинский предлагает такой прием: заменить это замечание народной посло­вицей или поговоркой. Отгадывание загадки — повод к интерес-

142

_н0й беседе, а значит и плодотворная работа по развитию речи. Рас­крывая строение человеческого тела, автор создает рассказ-загад­ку: «Чудный я знаю домик и с полным хозяйством. Есть в нем _мельничка, есть в нем кухня, где ночь и день готовится теплая пиша. В этом домике много ходов и переходов, и проворные ма­ленькие слуги разносят по ним теплую пищу во все уголки дома».

Ушинскому удалось создать систему развития мышления и речи ребенка на основе приобретения знаний. «Развивать язык от­дельно от мысли невозможно» — писал педагог.

Одним из наиболее успешных путей развития воображения Ушинский считает работу над сказкой: предложить ребенку глав­ную роль в сказке, «присоединить сюда кошку, лошадку, несколь­ко подробностей», придумать окончание рассказа, сказки.

Многие исследователи отмечают, что «Детский мир» является необычной учебной книгой, замечательным произведением рус­ской детской литературы. Проявляя еще со студенческих лет инте­рес к детской литературе, он сам впоследствии проявил несомнен­ный талант писателя, творящего для детей.

Такая область деятельности Ушинского как писательство не­редко остается в тени в сравнении с созданной им педагогической теорией и яркой педагогической деятельностью. Однако образ­ный, живой язык его педагогических сочинений уже служит весо­мым доказательством литературного дарования. Педагогическая публицистика Ушинского — один из замечательных образцов это­го жанра. Уже первые публикации привлекают внимание читате­лей во многом благодаря литературным способностям автора. Очерки («Поездка в Ростов», «Поездка за Волхов», «Путешествие к Волге») содержали большое количество исторических, географи­ческих, этнографических и других сведений, выраженных в столь увлекательной форме, что рождали у читателя живой интерес к ис­тории и настоящему России.

Работа Ушинского в периодической печати была достаточно многогранной: очеркист, литературный критик, переводчик за­рубежной художественной литературы, автор статей о поэзии,

музыке.

Самое большое количество рецензий он написал на книги для детей. Среди них были и художественные произведения, науч­но-популярные статьи, учебные книги. Вызвать в детях эмоцио­нальное отношение к прочитанному, пробудить интерес и жела­ние узнать больше — одна из главных задач детской книги, по мнению Ушинского. В книге важно показать ребенку то, что он ка-

143

ждый день видит, но при этом побудить его находить в повседнев­ном занимательное, научить устанавливать связь между наукой и жизнью.

Будучи противником увлечения современных тому времени писателей описанием детской жизни, он считает, что дети смотрят вперед, в мир взрослых и нужно открывать им окно в жизнь.

Язык произведений Ушинского для детей особый. Он никогда не подделывается под детские способы выражения мыслей, избе­гает всяких красивостей и того, что он называет «формальным ук­рашательством». Критикуя немецкие книги для детей, он пишет, что они поверхностны, скучны, непонятны для детей.

Ушинский считает, что ребенку нужны яркие факты, образцы и картины, на основе которых позже он будет делать выводы. Ма­териал в детской книге должен быть разнообразным, пробуждая в ребенке и мысли, и чувства. Очень высоко ценил он русские на­родные сказки, пословицы и поговорки, которые дают пищу для размышлений, вызывают непосредственный эмоциональный от­клик у детей. Этой цели отвечают рассказы и сказки самого Ушин­ского, язык которых соответствует и требованиям искусства, и пе- 1 дагогическим принципам, что позволяет оценить их как классиче­ские образцы детской литературы.

Сегодня нельзя не отметить, что в теории образования Ушин­ского находят практическое выражение три главные педагогиче­ские идеи: народность, наука, православие. Православное миро­воззрение играет роль своеобразной внутренней формы в учебных книгах великого педагога. Сам К.Д. Ушинский отмечал «...истин-ная, добросовестная наука, каковы бы даже не были личные веро­вания самого ученого, не только найдет возможность построить народное образование на прочной основе нашей религии, но, как величайшим сокровищем, как неисчерпаемым и уже существую- j щим источником нравственного и умственного развития, будет дорожить этой исторической основой. Столько же христианской, человеческой и художественной, сколько и народной»¹.

Важное место в первоначальном варианте «Родного слова» за­нимали рассказы из Священной истории, статьи, посвященные христианским праздникам, библейские заповеди и молитвы. Ис­ключение этого материала из академического издания 1949 г. су­щественно нарушило структуру учебника, в основу которого был положен не фенологический принцип наблюдений за сменой вре-

¹ Ушинский К.Д. Пед. соч.: В 6 т. М., 1989. Т. 2. С. 57.

144

,vjeH года, а идея литургического православною годового круга. Это определяло характер, содержание и расположение материала в книге — от кратких изречений: «Чти отца и матерь твою...», «Доб­ро не умрет, а зло пропадет» и т.п. — до отдельных литературных произведений. Так, стихотворение Ф.И. Тютчева «Весенние воды» помещено под рубрикой «Светлый вторник»: воскресение приро­ды традиционно рассматривается в православии как прообраз вос­кресения Христа; радость и торжество, звучащие в словах: Весна идет! «Весна идет!» — сродни ликующей радости пасхальных пес­нопений. В содержании целого ряда текстов — истинное и ис­креннее православие самого автора: «Школа в поле», «Чистый по­недельник», «Вербное воскресение», «Троицын день в русской де­ревне»

Даже обычные зарисовки сезонных изменений природы, кре­стьянского труда у Ушинского сопровождаются или кончаются мыслью о Боге («Надо пользоваться ведром, когда Бог дает его, а не то — можно остаться без хлеба»).

Многие произведения К.Д. Ушинского, взятые из его учебных книг публикуются сегодня в детских сборниках, включаются в со­временные учебники для начальной школы, издаются отдельными

книгами.

Творчество К.Д. Ушинского не только выдерживает самый строгий исторический экзамен, но в нем еще много такого, что можно понять и оценить только спустя долгое время.

Один из ближайших последователей К.Д. Ушинского Л .Н. Мод-залевский отмечал: «Ушинский — это наш, действительно народ­ный педагог, точно так же, как Ломоносов — наш народный уче­ный, Суворов — наш народный полководец, Пушкин — наш на­родный поэт, Глинка — наш народный композитор»¹.

НЛ. НЕКРАСОВ (1821—1878)

«Тема детства неотделима у Некрасова от темы России и рус­ского народа. Вспоминает ли поэт свое детство («На Волге»), заду­мывается ли над судьбой крестьянского мальчика («Школь­ник»)² — все это пронизывает «мысль народная»...».

¹ Модзапевский JI.H. «О народности в воспитании по Ушинскому» // Памяти К.Д. Ушинского. СПб., 1898. С. 162.

² Зуев И. Жизнь и Поэзия — одно. Очерки русских поэтов XIX—XX вв. М., 1990. С. 127.

Ю-3916 145

Нельзя не согласиться с этим мнением. И все же главная мысль, пронизывающая все стихотворения Некрасова о детях и детстве, — это мысль о будущем России. Какими вырастут дети, такое будущее и ждет любимую родину. Все личностные качества: и хорошие, и дурные — закладываются в первые годы жизни.

Болью и тоской пронизаны строчки стихов, посвященных де­тям «города рокового» — Петербурга, жителям петербургских ок­раин. «Вы зачем тут, несчастные дети?» — восклицает поэт, опи­сав страшную в своей беспросветности картину городской жизни бедняков.

В нашей улице жизнь трудовая: Начинают, ни свет, ни заря, Свой ужасный концерт, припевая, Токари, резчики, слесаря, А в ответ им гремит мостовая! Дикий крик продавца-мужика, И шарманка с пронзительным воем, И кондуктор с трубой, и войска, С барабанным идущие боем, Понуканье измученных кляч, Чуть живых, окровавленных, грязных, И детей раздирающий плач На руках у старух безобразных Все сливается, стонет, гудет, Кто-то глухо и грозно рокочет, Словно цепи куют на народ, Словно город обрушиться хочет. Давка, говор... (о чем голоса? Все о деньгах, о нужде, о хлебе) Смрад и копоть. Глядишь в небеса, Но отрады не встретишь и в небе.

(«О погоде»)

Среди какофонии звуков городской жизни, будто предвестник будущих катаклизмов и катастроф, звучит «раздирающий плач» маленьких детей, которым, по словам Некрасова, «красного детст­ва не знать». Эта мысль еще более экспрессивно утверждается в стихотворении о жизни маленьких фабричных рабочих «Плач де­тей» (1860)

Колесо чугунное вертится И гудит, и ветром обдает, Голова пылает и кружится, Сердце бьется, все кругом идет...

146

Бесполезно плакать и молиться, Колесо не слышит, не щадит: Хоть умри — проклятое вертится, Хоть умри — гудит — гудит — гудит.

(«Плач детей»)

Колесо фабричной машины становится символом беспощад­ного мира, в котором дети лишены счастливого «ликующего детст­ва», кажется, забыты даже Богом («бесполезно...молиться»). В родном доме ждет только «забота и нужда», слезы «бледной» матери и единственное желание: «спать». В данных стихах Некра­сов выступает не только как гуманист, но и как предшественник эсхатологических мотивов урбанистической лирики поэтов рубе­жа XIX—XX вв. Картины «петербургских углов», безрадостные размышления о будущем городских ребятишек («Не прожить вам покойно и честно») одновременно с Некрасовым показывает в своих книгах его гениальный современник Ф.М. Достоевский. (Вспомним героев-детей в «Униженных и оскорбленных», «Не­точке Незвановой», «Преступлении и наказании».) Даже бунт Ивана Карамазова, готового отказаться от царства Божьего, если для этого нужно будет пролить «слезу хоть одного ребенка», пред­восхищен Некрасовым, который «отрады» не находит «в небе».

Некрасовская боль и тоска не свидетельство пессимистиче­ской позиции, а грозное предостережение для взрослых. Сам поэт стремится вслед за Пушкиным пробуждать «чувства добрые» — ак­тивной любви, сострадания, участия. Гуманистическими мотива­ми пронизан еще один яркий отрывок цикла «О погоде»:

Под жестокой рукой человека Чуть жива, безобразно тоща, Надрывается лошадь-калека, Непосильную ношу влача. Вот она зашаталась и стала. «Ну!» — погонщик полено схватил (Показалось кнута ему мало) И уж бил ее, бил ее, бил! Ноги как-то расставив широко, Вся дымясь, оседая назад, Лошадь только вздыхала глубоко И глядела... (так люди глядят, Покоряясь неправым нападкам). Он опять: по спине, по бокам, И вперед забежав, по лопаткам

10* 147

И по плачущим кротким глазам! Все напрасно...

Наконец-таки толку добился! Но последняя сцена была Возмутительней первой для взора: Лошадь вдруг напряглась — и пошла Как-то боком, нервически скоро, А погонщик при каждом прыжке, В благодарность за эти усилья, Поддавал ей ударами крылья И сам рядом бежал налегке.

(«О погоде») ^_

Интересно, что подобная картина появляется в первом сне Раскольникова. Жалость к «бедной лошадке», горячие слезы люб­ви и сострадания, проливаемые маленьким героем, — именно те чувства, которые стремился пробудить в своих читателях, и ма­леньких в том числе, Н.А. Некрасов. Об активной «просветитель­ской», воспитательской позиции поэта-демократа свидетельству­ют и горячие слова правды, обращенные к маленькому герою «Же­лезной дороги» (1864). Некрасов выступает как наставник, но его речи проникнуты доверием и уважением к юному собеседнику. Строительство железной дороги — огромный труд. Много людей терпели лишения, болели, умирали. Но работа завершена, радует всех. О подвиге общего труда должны, по мнению автора, помнить взрослые и дети.

Эту привычку к труду благородную

Нам бы не худо с тобой перенять...

Благослови же работу народную

И научись мужика уважать.

Да не робей за отчизну любезную...

Вынес достаточно русский народ,

Вынес и эту дорогу железную —

Вынесет все, что, господь ни пошлет!

Вынесет все — и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только — жить в эту пору прекрасную

Уж не придется — ни мне, ни тебе.

(«Железная дорога») Элегическая интонация последних двух строчек подчеркивает серьезность разговора о сложности пути к прекрасному грядущему и придает словам поэта еще большую задушевность, ведь речь идет

148

₀б очень важном для него, самом сокровенном. Некрасов посвя­щает свои стихи «русским детям» с надеждой и любовью. Он верит, _цТо новое поколение вырастет лучше предыдущего.

В 1861 г. выходит в свет замечательное стихотворение — «Кре­стьянские дети». Все оно проникнуто «обаянием поэзии детства». 1С.И- Чуковский в своей монографии «Мастерство Некрасова» подчеркивает главное чувство автора, которым проникнуто все стихотворение, — это умиление, особенная нежность, которая со­гревает, передается читателю. Благодаря такому заинтересованно­му любованию каждый образ маленькой поэмки получился жи­вым, полнокровным, радующим, вызывающим невольную улыб­ку. В «Крестьянских детях» проявился не только талант Некрасо­ва — художника слова, но и его незаурядные драматургические способности. Воспоминания о собственном деревенском детстве и сценка, давно уже во всех хрестоматиях называемая «Мужичок с ноготок», обрамляются «театральным действом», в первой части которого главные действующие лица — крестьянские ребятишки, а во второй в «актеры» попадает охотничий пес автора — Фингал. Театр — обыкновенный сарай, декорациями служит живая приро­да, а в последнем «акте» разражается настоящая гроза.

В центральной части стихотворения зарисовки жизни деревен­ской детворы так живы, так согреты любовным чувством поэта, что, кажется, они зримо проходят перед глазами. Все они полны движения, звуков, запахов. Например:

Грибная пора отойти не успела, Гляди — уж чернехоньки губы у всех, Набили оскому: черница поспела! А там и малина, брусника, орех! Ребяческий крик, повторяемый эхом, С утра и до ночи гремит по лесам. Испугана пеньем, ауканьем, смехом, Взлетит ли тетеря, закокав птенцам, Зайчонок ли вскочит — садом, суматоха!...

(«Крестьянские дети»)

Нельзя сказать, что Некрасов идеализирует жизнь крестьян­ских детей, он показывает и другую сторону этой воли — негра­мотность, незащищенность от болезней, раннюю привычку к тру­ду. И все-таки размышления о будущем крестьянских детей нельзя назвать печальными, полными мрачных предположений (как это было в цикле «О погоде»). Основа деревенской жизни — земле­дельческий труд. Растить хлеб — занятие трудное, но благородное,

149

дающее осознание собственной значимости и подкрепленное д_е, лами многих предыдущих поколений. Коллективный труд не толь­ко тяжесть, но и радость. Родная земля, русская природа, то, что «русской душе так мучительно мило». Замечательно, что поэт очень емко рассказывает о том, как растят хлеб. Краткими предло­жениями, используя глаголы действия, Некрасов рисует картины полевых работ, жизни российской деревни.

Он видит, как поле отец удобряет, Как в рыхлую землю бросает зерно: Как поле потом зеленеть начинает, Как колос растет, наливает зерно: Готовую жатву подрежут серпами, В снопы перевяжут, на ригу свезут, Просушат, колотят-колотят цепами, На мельнице смелют и хлеб испекут.

(«Крестьянские дети») Нет никаких эмоционально-оценочных эпитетов, но за скупы­ми словами истинная поэзия крестьянского труда. «Вековое на­следство» — жить трудом, радоваться и печалиться, любить свою землю, свою Родину. Жизнеутверждающий пафос любви ко всему земному, родному звучит во многих стихотворениях Некрасова. «Я милую землю, я солнце люблю!» — восклицает он в одном из сти­хотворений. Отсюда такое мастерство пейзажа, точность деталей. Родная природа дает заряд энергии, здоровья, радости, счастья, добра. «Воздух усталые силы бодрит» («Железная дорога»). Красо­та окружающего мира избавляет от «дум лютых», дает силы для любви и всепрощения. Пример подобного обновления души чело­века, происходящего под воздействием обновления природы вес­ной, мы видим в чудесной балладе «Зеленый шум» (1862)

Как молоком облитые,

Стоят сады вишневые,

Тихохонько шумят;

Пригреты теплым солнышком,

Шумят повеселелые

Сосновые леса;

А рядом, новой зеленью

Лепечут песню новую

И липа бледнолистая

И белая березонька

С зеленою косой!

150

Шумит тростинка малая, Шумит высокий клен... Шумят они но-новому, По-новому, весеннему...

(«Зеленый шум»)

Эти нерифмованные строчки соединены по законам народных песен — тоникой, есть здесь и традиционные для фольклора по­вторы, уменьшительно-ласкательные суффиксы, инверсии. И все-таки это истинно некрасовский пейзаж: полный красок, дви­жения, воздуха, света.

Упоение красотой мира, радость жить на свете поэт воплощает и в стихотворениях, написанных специально для детей. Им созда­но два цикла «Стихотворений, посвященных русским детям»: в 1868 г. были опубликованы — «Дядюшка Яков», «Пчелы», «Гене­рал Топтыгин», в 1870 — «Дедушка Мазай и зайцы» и «Соловьи», в 1873 — «Накануне Светлого праздника». Все эти стихотворения вошли в книгу «Русским детям», вышедшую в 1881 г., уже после смерти поэта.

С большим вниманием относится Некрасов к форме стихотво­рений для детей. Его требование к себе: «Чтоб словам было тесно, мыслям просторно» — осуществляется в каждой миниатюре. Ин­тересно, что в этих стихах поэт использует самые разные жанры, встречающиеся в устном творчестве народа и очень любимые деть­ми. Здесь мы встретим прибаутки, анекдоты, притчи, «случаи», ле­генды, сказки. Все, конечно, переосмыслено, пропущено «сквозь душу» автора, мастерски отшлифовано.

Рассмотрим первые три произведения.

«Дядюшка Яков» — поэтичный рассказ о сельском офене, приносящем радость в каждую деревню, доставляющем удоволь­ствие своими товарами и детям, и взрослым. Зазывные крики тор­говца, оживленные диалоги торга-мены написаны в форме народ­ного театра-райка. Некрасов — мастер диалога, точной характери­стики-портрета, и речевой характеристики тоже. У дядюшки Яко­ва он дважды подчеркивает главное — «добрую душу», а еще важно, что этот добрый и веселый человек несет деревенским жи­телям просвещение, в его тележке — новый товар — книжки с Картинками, буквари, благодаря им — «умен будешь», чтение — «слаще ореха», пряника. В этом главная мысль и назидательный смысл стихотворения. Стихотворение настолько ритмично, кра­сочно, что строчки его запоминаются и звучат будто сами собой.

151

«У дядюшки Якова ... лошадка каракова», «У дядюшки Яков* сбоина макова», «У дядюшки у Якова хватит про всякого». Обра, щение к Якову деревенских жителей ласковое, уважительное «ад, дюшка», что подчеркивает основной смысл стихотворения: глав-ное в человеке — добрая душа, умение и желание делать добро лю­дям, бескорыстие. Таковы «уроки» этого произведения.

Вторая миниатюра цикла — «Пчелы» — самим автором назы­вается притчей. Написана она в форме разговора отца с сыном, где старший доверительно знакомит младшего с важными нравствен­ными нормами. Интересна и поучительна история спасения пчел-работниц, попавших в беду во время весеннего паводка. С любовью и лаской рассказывает о них отец, называя маленьких тружениц «милые», «сердечные». Но главная мысль притчи — благодарность прохожему, «христову человеку» за добрый совет, как помочь пчелам. Отец учит сына не только заботиться о своем хозяйстве, радоваться его процветанию («будем с медком»), а пом­нить добро, знать цену «слову хорошему» и хорошему человеку.

Кончил мужик, осенился крестом; Мед с караваем парнишка докушал, Тятину притчу тем часом прослушал И за прохожего низкий поклон Господу Богу отвесил и он.

(«Пчелы») Нравственные навыки не возникают сами по себе. Умение быть благодарным, отвечать добром на добро появляется благода­ря примеру окружающих, старших. Отец в стихотворении — муд­рый воспитатель, он потчует ребенка «медком с караваем» и объяс­няет, благодаря кому не погибли пчелы. Подобный прием «настав­ления без нравоучения» мы уже встречали в «Крестьянских детях»

Отведает свежего хлебца ребенок И в поле охотней бежит за отцом.

В русских народных сказках героям тоже предлагается сначала покушать, а потом речь вести. Общая трапеза соединяет, делает лю­дей побратимами. Таким образом, стихотворение-притча «Пчелы» имеет и христианские, и языческие корни.

Полно юмора, сменяющегося сатирическими интонациями стихотворение «Генерал Топтыгин» (1867). Несколькими штриха­ми поэт рисует точные портреты-характеристики своих героев. Вот любители выпить поводырь медведя «Трифон бородатый» И молодой, легкомысленный ямщик Федя. Незадачливые гуляки

152

потеряли и медведя, и тройку. Особенно смешон и жалок станци­онный смотритель, стремящийся во что бы то ни стало услужить _капризному «барину». Нелегко далась ему сорокалетняя служба: «Н^еТ Р^ебра, зубов во рту не хватает многих». Вот рисунок поведе­ния смотрителя: «на крыльцо выбегает бойко» — «видит» — «сме­кает» — «поспешил фуражку снять» — «хочет барину помочь». «КЗркий старичишка» — прямая единственная авторская характе­ристика, нельзя сказать, что лестная. Ирония поэта распространя­ется и на мнимого «генерала», не на мишку, конечно, а на того, кем ₀н показался. Словами смотрителя он издевается над барами, ко­торых по манере поведения можно спутать со зверьми.

Небывалый генерал, Видно, в новом вкусе!

(«Генерал Топтыгин»)

Середина стихотворения больше похожа не на пьесу, а на фильм: так быстро меняются кадры.

Рявкнул мишка! — понеслась Тройка, как шальная!

Быстро, бешено неслась

Тройка — и не диво:

На ухабе всякий раз

Зверь рычал ретиво;

...

Вздрогнет встречный мужичок,

Жутко станет бабе,

Как мохнатый седочок

Рявкнет на ухабе.

А коням подавно страх —

Не передохнули!

Верст пятнадцать на весь мах

Бедные отдули.

(«Генерал Топтыгин»)

Детям-читателям нравится динамика событий, забавная си­туация, живой и выразительный язык стихотворения.

Самым, пожалуй, известным и любимым из всех детских сти­хотворений Некрасова можно назвать «Дедушка Мазай и зайцы» (1870). Привлекает обаятельный характер главного героя, живого, Неравнодушного человека. История спасения зайцев тому пример. С каким юмором, нестариковским задором описывает Мазай свое Весеннее приключение.

153

Было потехи у баб, ребятишек, Как прокатил я деревней зайчишек: «Глянь-ко: что делает старый Мазай!» Ладно! Любуйся, а нам не мешай!

(«Дедушка Мазай и зайцы») Дедушка не только спас, но и выпустил, подлечив и накормив самых слабых. К своей «команде косой» герой испытывает почти родственные чувства, напутствуя их словами: «Не попадайтесь зи­мой!»

Мазай возмущается бездумным, варварским отношением * зверью. «Жалко до слез» ему бедных зайцев, уничтожаемых и вег сенним половодьем, и мужиками, которые беспощадно и бес­смысленно «ловят, и топят, и бьют их баграми». Доброта Мазад истинная. У человека, считает он, должна быть совесть. Именно по совести, то есть, с жалостью, состраданием относится он ко все­му живому.

С удовольствием автор пересказывает анекдоты, услышанные им от Мазая. Например:

Кузя сломал у ружьишка курок, Спичек таскает с собой коробок, Сядет за кустом — тетерю подманит, Спичку к затравке приложит — и грянет.

(«Дедушка Мазай и зайцы») Чувство юмора — признак душевного здоровья, огромного жизнелюбия героя. Дедушка Мазай — один из самых ярких геро­ев-крестьян у Н.А. Некрасова. В литературе для детей его предше­ственниками можно считать некоторые персонажи «Записок охот­ника» И.С. Тургенева. Традицию Некрасова продолжил Д.Н. Ма­мин-Сибиряк в своих замечательных рассказах «Зимовье на Стщ деной» и «Емеля-охотник».

В основу стихотворения «Соловьи» (1870) положена опять-та­ки легендарная история, рассказываемая матерью своим детям. Снова поэт использует прием разговора старшего с младшими. Сыновья крестьянки еще малы, но она заботится о том, чтобы они учились наслаждаться красотой («Пойдем соловушек послу­шать»). Некрасов всегда утверждал, что у крестьян сильно развито чувство прекрасного, пусть даже они не умеют рассказать о своих переживаниях. Повествование матери о соловьиной роще скупо, но полно любви к родным местам, теплого чувства:

154

У нас нет места веселей; Весною, дети, каждый праздник По вечерам туда идут И стар и молод. На поляне Девицы красные поют Гуторят пьяные крестьяне. А в роще, милые мои, Под разговор и смех народа Поют и свищут соловьи Звончей и слаще хоровода! И хорошо и любо всем.

(«Соловьи»)

Мать передает детям наказ: «Сетей, силков вовек не ставить», чтобы соловьи могли радовать своим пением многие поколения людей. Кажется, проблема ясна. Однако Некрасов заканчивает стихотворение социальными мотивами: крепостное право отмене­но, но народ по-прежнему обездолен.

А если б были для людей Такие рощи и полянки, Все на руках своих детей Туда бы отнесли крестьянки.

Последнее стихотворение из посвященных русским детям на­зывается «Накануне светлого праздника» (1873). Повествование ведется от лица автора. Жанр можно определить как дорожное впечатление. Некрасов сразу указывает на место события: «Я ехал к Ростову». Состоит стихотворение из трех частей: первая — опи­сание долины с озером и церковью на его берегу, вторая — встреча с рабочим людом, возвращающимся домой в родные деревни на Пасху, последняя — «чудо-картина» — вид нарядной народной толпы, стекающейся из окрестных деревень к церкви на праздник. Что же «чудесного» в этих картинах? Все стихотворение проникну­то горячей любовью к людям труда, которые умеют хорошо пора­ботать, а потом вместе пойти праздновать Христово Воскресенье. Отрадно для поэта единение людей, стремление быть вместе в день большого праздника.

Рассказ, кажется, незамысловат. Разговорную интонацию пе­редает двустопный амфибрахий. В четверостишии рифмуются только вторая и четвертая строчки, что тоже приближает стихи к Устной речи. Точны и выразительны описания людей разных про­фессий. Вот пильщики:

155

А пилы стальные

У добрых ребят,

Как рыбы живые

На плечах дрожат.

Запоминается и описание красильщика:

И словно ландкарта

Передник на нем.

(«Накануне светлого праздника») Немногословно, лишено цветистости описание природы. Да­ется широкая панорама окрестных мест. Проезжающему открыва­ются новые дали. «Покой и простор», как писал Некрасов в «Же­лезной дороге». Настроение умиротворения и предчувствия радо­сти согревают душу поэта и его читателей.

В лирике Н.А. Некрасова для детей воплотилось главное его творческое кредо: «Важен стиль, отвечающий теме».

Л.Н. ТОЛСТОЙ (1828—1910)

Идейные и творческие искания Л.Н. Толстого неразрывно свя­заны с его любовью к русскому народу. Важным делом служения народу были его педагогическая деятельность в Ясной Поляне и создание учебных книг для народных школ России. «Азбука» и «Новая азбука» с четырьмя «Русскими книгами для чтения», напи­санные в 70-е годы, являются важной частью литературного на­следства Л.Н. Толстого.

Педагогические взгляды Толстого не отличались строгой по­следовательностью; в них были те же противоречия, которые ха­рактерны для его мировоззрения. Отрицая теоретически нужность широкой воспитательной программы для народа, он в то же время самозабвенно осуществлял ее в Яснополянской школе.

Л. Толстой стремился определить, какие книги любит и читает народ. Все симпатии писателя принадлежат народу, он изучает за­просы читателей-крестьян, намечает пути создания литературы для народного и детского чтения.

Л. Толстой наблюдал удивительную талантливость крестьян­ских ребят. Он писал об этом: «Мне и страшно, и радостно было, как искателю клада, который бы увидал цвет папоротника: радост­но мне было потому, что вдруг, совершенно неожиданно, открыл-

156

а мне тот философский камень, которого я тщетно искал два

_а __ искусство учить выражению мыслей...»

работа Л.Толстого над «Азбукой» и «Новой азбукой». Толстой начал работать над «Азбукой» в 1859 г. Он переработал для нее многие рассказы, напечатанные в приложении к журналу «Ясная Поляна», и рассказы учеников народной школы в Ясной Поляне. )Канр короткого рассказа характерен для «Азбуки», так как Тол­стой учитывал специфику детского восприятия.

«Рассказы, басни, написанные в книжках, есть просеянное из в 20 раз большего количества приготовленных рассказов, и каждый из них был переделывай по 10 раз и стоил мне большего труда, чем какое бы то ни было место из всех моих писаний»,— писал он о ра­боте над книгой.

В «Азбуке» отразился многолетний опыт работы Толстого в Яс­нополянской школе и напряженный творческий труд писателя. Л.Н. Толстой в период работы над «Азбукой» изучал арабскую, древнегреческую и индийскую литературу, отбирая лучшие произ­ведения, которые можно было использовать для пересказа детям. Он вводил в «Азбуку» самый разнообразный материал из устного народного творчества: лучшие из сказок, басен, былин, пословиц, поговорок. Не были оставлены писателем без внимания и совре­менные ему учебные книги.

Л.Н. Толстой выступал в своих произведениях для детей как за­щитник общенародной литературы, адресованной прежде всего крестьянским детям. В его творчестве и взглядах на детскую лите­ратуру ощущается некоторое влияние революционной демокра­тии. Сказались, конечно, в некоторых рассказах «Азбуки» и другие особенности его мировоззрения. Идея непротивления злу насили­ем отразилась, например, в рассказе «Бог правду видит, да не скоро скажет».

«Азбука» Л. Толстого настолько отличалась от всех учебных книг манерой изложения, что сразу же вызвала споры. Некоторые педагоги отнеслись к ней враждебно и упрекали Толстого за про­стоту и образность языка. Другие колебались в оценках и молча ожидали мнения большинства. Третьи одобрили, сразу почувство­вав новаторскую талантливость «Азбуки». Решающим в судьбе этой «Азбуки» оказалось реакционное отношение министерства Народного просвещения — «Азбука» не была рекомендована для Школ.

¹ Толстой Л.Н. Поли. собр. соч. Т. VIII. С. 305-306.

157

Писатель был крайне огорчен тем, что «Азбуку» не поняли, ц₀ не упал духом и взялся за переработку книги.

В 1875 г. появляется второе издание «Азбуки» под название^ «Новая азбука». Несколько позже были изданы четыре тома «Ру_с. ских книг для чтения».

В «Новой азбуке» Толстой сюжетно обрабатывает народные пословицы, оформляя их как рассказы-миниатюры или басни. Например, на основе поговорки «Собака на сене лежит, сама не ест и другим не дает» написана басня «Бык, собака и сено».

Для «Новой азбуки» и «Русских книг для чтения» Толстого ха­рактерно многообразие жанров: рассказы, очерки, басни, сказки.

В период переработки «Азбуки» было написано более 100 но­вых сказок и рассказов, например: «Три медведя», «Косточка», «Котенок», «Ноша», «Филипок», «Еж и заяц». Новое издание было одобрено критикой и рекомендовано для народных школ как учебник и книга для чтения.

Последующие издания «Новой азбуки» печатались совместное «Русскими книгами для чтения» под общим названием «Русская книга для чтения».

Рассказы-миниатюры. Композиция «Новой азбуки» учитывает возрастные особенности детей. Даются сначала небольшие рас­сказы, всего в несколько строк. Предложения в них простые, без усложняющих восприятие обособлений и придаточных предложе­ний, например: «Спала кошка на крыше, сжала лапки. Села подле кошки птичка. Не сиди близко, птичка, кошки хитры». (Произве­дения чередуются, чтобы не утомлять ребенка.) Постепенно со­держание произведений расширяется; попеременно даются то на­учно-познавательный рассказ, то басня, то сказки, то быль.1

«Новая азбука» решала важные педагогические задачи: она обучала родному языку, развивала художественный вкус, знако­мила с бытом людей, жизнью природы; помогала нравственному воспитанию.

Большинство рассказов, повестей, сказок, басен для «Новой азбуки» Лев Толстой создавал сам. В некоторые разделы были включены переработанные произведения различных жанров на­родного творчества или русских и зарубежных писателей.

Учебные книги Толстого отличаются хорошо подобранным материалом для чтения. Дети сразу же приобщаются к богатствам устного народного творчества.

Пословицы, поговорки, сказки, былины составляют значи­тельную часть учебных книг Толстого: «Сказанное слово серебря­ное, а не сказанное золотое». «Капля мала, а по капле море».

158

<СкрУ^чен' связан, по избе пляшет». (Веник.) «Конец делу венец». Глупой птице свой дом не мил». «Один льет, другой пьет, третий оастет». (Дождь, земля, трава.) В рассказах для самого первого чте­ния, состоящих из одного предложения, даются полезные сведе­ния познавательного характера или советы, как себя вести: «Небо _вЬпие, море ниже», «Суши сено на доме», «Люби Ваня Машу».

В каждом рассказе и сказке Толстой ставит конкретные задачи воспитания, образования и обучения.

Басни. Свои басни Л. Толстой создает на основе эзоповских, но они воспринимаются как оригинальные произведения, потому что максимально приближены к детскому восприятию, создают цепь динамичных художественных картин, изложены лаконично и просто («Дуб и орешник», «Наседка и цыплята», «Осел и лошадь»

и др-).

Мораль басен Толстого доступна детям, действие развертыва­ется драматично, остро. Так, в басне «Осел и лошадь» нежелание лошади помочь ослу оборачивается против нее же. Осел не выдер­жал тяжелой ноши и упал мертвым, а лошади пришлось везти и по­клажу, и ослиную шкуру: «Не хотела я немножко ему подсобить, теперь вот все тащу, да еще и шкуру».

Басни Л. Толстого воспитывают трудолюбие, честность, сме­лость, доброту («Муравей и голубка», «Отец и сыновья», «Лгун», «Два товарища», «Старый дед и внучек»). Доброта и самоотвер­женность голубки, спасшей муравья, вызывают ответное стремле­ние помочь, и когда она попала в сеть, муравей спасает ее: «Мура­вей подполз к охотнику и укусил его за ногу; охотник охнул и уро­нил сеть».

В басне «Отец и сыновья» отец показал наглядно непослуш­ным сыновьям, что нужно жить в согласии, приказав сломать ве­ник. Оказалось, что целиком его сломать невозможно, а по прути­ку — очень легко: «Так-то и вы: если в согласии жить будете, никто вас не одолеет, а если будете ссориться да все врозь — вас всякий легко погубит».

В басне «Лгун» высмеиваются легкомыслие и глупость мальчи­ка-пастуха, который обманывал мужиков, крича: «Помогите, волк!» Когда же в самом деле пришла беда, крику мальчика не по­верили, и все стадо было перерезано волком.

Писатель добивается, чтобы мораль в его баснях была не отвле­ченной, а живой и конкретной. Так, в басне «Два товарища» ее произносит тот, который был оставлен своим другом. В ответ на вопрос, о чем медведь говорил ему, он сказал: «А он сказал мне, что плохие люди те, которые в опасности от товарищей убегают».

159

Басни Толстого описывают реальные условия жизни в кресть­янской семье, заставляют задуматься над отношением к старым и беспомощным. В басне «Старый дед и внучек» маленький Мищ_а дает хороший урок своим родителям, которые оставляли без при­смотра и заботы старого деда: «Это я, батюшка, лоханку делаю. Ко­гда вы с матушкой стары будете, чтобы вас из этой лоханки кор­мить».

Басни Толстого воспитывают гуманные чувства, создавая жи­вые, многообразные характеры, показывая сложную и противоре­чивую жизнь деревни.

Глубокое содержание, художественность изложения, четко вы­раженная педагогическая направленность — характерные черты басен Л.Н. Толстого для детей.

Сказки. Значительное место в учебных книгах Л. Толстого за­нимают сказки — русские, зарубежные, литературные.

Сказка «Три медведя» была написана Толстым в 1872 г. для «Новой азбуки». Повествование ее предельно приближено к реа­листическому рассказу: в ней нет традиционных для народных сказок зачина и концовки. События развертываются сразу же, с первых фраз: «Одна девочка ушла из дома в лес. В лесу она заблу­дилась и стала искать дорогу домой, да не нашла, а пришла в лесу к домику».

С выразительными деталями и запоминающимися повторами изображаются комнаты медведей, обстановка в их домике, серви­ровка стола. Кажется, будто детскими глазами неторопливо и с любопытством просматриваются все эти бытовые подробности: три чашки — большая чашка, чашка поменьше и синенькая ча­шечка; три ложки — большая, средняя и маленькая; три стула — большой, средний и маленький с синенькой подушечкой; три кро­вати — большая, средняя и маленькая.

Действие развертывается постепенно; маленькие слушатели и читатели могут спокойно насладиться полной свободой действий маленькой героини и вообразить себя сидящими вместе с нею у ча­шек с похлебкой, качающимися на стульчике, лежащими на кро­ватях. Сказочная ситуация настолько насыщена действиями и на­пряженным ожиданием развязки, что не ощущается отсутствия диалога в первых двух частях сказки. Диалог появляется в послед­ней, третьей части и, нарастая, создает кульминацию сказки: мед­веди увидели девочку: «Вот она! Держи, держи! Вот она! Ай-я-яй! Держи!»

Сразу за кульминацией следует развязка: девочка оказалась на­ходчивой — она не растерялась и выпрыгнула в окно. В сказке пи-

160

_аТель создал реалистический образ русской девочки-крестьянки, _храброй, любопытной и шаловливой. Сказка Толстого «Три мед-_веДя» до сих пор одна из самых популярных среди детей дошколь-_н0го возраста.

Л. Толстой включал в учебные книги и зарубежные сказки, максимально приближая их к русской действительности, русским характерам. Для этого он вводил новые бытовые детали, прибли­жал язык к народно-поэтическому. Так, например, сказка «Маль-_чИк-с-пальчик» в переложении писателя напоминает не столько известную сказку Перро, сколько русскую народную «Мальчик-с-пальчик и людоед». В сказке Толстого присутствуют конкретные приметы быта бедной крестьянской семьи: «У одного бедного че­ловека было семеро детей — мал мала меньше». Реалистические детали переплетаются с фантастической гиперболой — «самый меньшой был так мал, что, когда он родился, он был не больше пальца».

Родители отправляют детей в лес только от страшной бедности: «Отец с матерью все становились беднее и беднее, и пришлось им под конец так плохо, что нечем стало и детей кормить». В сказке Толстого нет места жестокости родителей; они рады возвращению детей, как только стало легче жить.

Сказки, созданные Л. Толстым, часто имеют научно-познава­тельный характер. Одушевление предметов, волшебно-сказочная форма помогают усваивать географические понятия: «Шат Ивано­вич не послушал отца, сбился с пути и пропал. А Дон Иванович слушал отца и шел туда, куда отец приказывал. Зато он прошел всю Россию и стал славен» («Шат и Дон»).

Сказка «Волга и Вазуза» привлекает внимание ребенка спором двух сестер-рек: «Были две сестры: Волга и Вазуза. Они стали спо­рить, кто из них умнее и кто лучше проживет». Эта сказка учит рас­суждать и делать правильные выводы.

Сказки Толстого рассчитаны на то, чтобы облегчить запомина­ние научного материала. Этому принципу подчинены многие про­изведения «Новой азбуки» и «Русских книг для чтения».

В предисловии к «Азбуке» Толстой пишет: «Вообще давайте ученику как можно больше сведений и вызывайте его на наиболь­шее число наблюдений по всем отраслям знания; но как можно меньше сообщайте ему общих выводов, определений, подразделе­ний и всякой терминологии» .

¹ Толстой Л.Н. Поли. собр. соч. Т. XXII. С. 193. И-3916 161

Научно-познавательные рассказы. Л. Толстой терпеливо пере, рабатывал свои произведения для учебных книг. Его сын вспоми­нал: «Он в то время составлял «Азбуку» и на нас — своих детях -. проверял ее. Он рассказывал и заставлял нас излагать эти рассказы своими словами» .

Лев Толстой впервые сближает стиль научно-популярных и ху­дожественных произведений в учебных книгах для детей. В его ко­ротких познавательных сказках и рассказах научность гармонично соединяется с поэтичностью, образностью.

Писатель стремился дать детям доступные им сведения о зако­нах природы, советовал, как практически использовать эти зако­ны в крестьянском быту и хозяйстве:

«Есть червь, он желт, он ест лист. Из червя того шелк», i

«Сел рой на куст. Дядя его снял, снес в улей. И стал у него год целый мед белый».

«Слушай меня, мой пес: на вора лай, к нам в дом не пускай, а детей не пугай и с ними играй».

«Девочка поймала стрекозу и хотела рвать ей ноги. Отец сказал: эти самые стрекозы поют по зарям. Девочка вспомнила их песни и пустила».

Географические сведения и описания природных явлений, ис­торических событий, физических свойств тел даются с учебно-по­знавательными целями и в то же время художественно.

Толстой использует разнообразные методы и приемы изложе­ния; например, рассказы по физике он пишет в виде рассуждения. Так, в рассказе «Тепло» повествование развертывается при помо­щи вопросов и ответов:

«Отчего стакан лопается, если нальешь в него кипяток? Оттого, что то место, где кипяток, разогревается, растягивается, а то место, где нет кипятка, остается по-прежнему: внизу тянет стакан врозь, а вверху не пускает, и он лопается».

«Тепло», «Сырость», «Отчего в морозы трещат деревья?» и многие другие научно-познавательные рассказы писатель строит в форме диалога, который помогает ребятам анализировать и обоб­щать, рассуждать и приходить к самостоятельному выводу.

Он учит всматриваться в явления природы, изображает их по­этически, используя меткие сравнения. Таков, например, рассказ «Какая бывает роса на траве»: «Когда неосторожно сорвешь лис-

Толстой С.Л. Очерки былого. Изд. 2-е. М, 1956. С. 23.

162

_{к с} росинкой, то капелька скатится, как шарик светлый, и не _видишь, как проскользнет мимо стебля».

Особенной поэтичностью отличаются рассказы Л. Толстого о животных («Лев и собачка», «Мильтон и Булька», «Булька» и др.). Они оказывают наибольшее воспитательное воздействие на ма­леньких детей. Писатель учит детей дружбе и преданности на при­мерах из жизни животных. Действие в рассказах полно драматиз­ма, эмоциональности, образности.

Незабываемое впечатление на детей производит рассказ «Лев и собачка». Реалистичность картины смерти собачки и глубокий драматизм поведения льва отразились в психологически точном и лаконичном повествовании: «...он обнял своими лапами мертвую собачку и так лежал пять дней. На шестой день лев умер». В зообел-летристических рассказах Толстой знакомит детей с повадками животных и птиц, очеловечивает их, наделяет индивидуальными чертами характера:

«Хотела галка пить. На дворе стоял кувшин с водой, а в кувши­не была вода только на дне. Галке нельзя было достать. Она стала кидать в кувшин камушки и столько накидала, что вода стала выше и можно было пить». Сообразительность и находчивость галки легко запоминаются маленькими детьми. С повадками птицы пи­сатель познакомил читателей в конкретных, зримых картинах, из сцепления которых состоит рассказ.

Лев Толстой явился основоположником зообеллетристическо-го рассказа в русской детской литературе. Его традиции позже раз­вивали Мамин-Сибиряк, Гаршин, Чехов.

Произведения Л.Н. Толстого для детей разрабатывают важные нравственные проблемы, дают проникновенный анализ внутрен­него мира героев, отличаются художественным совершенством формы, поэтической ясностью и лаконизмом языка.

Дети в изображении Л. Толстого. В одной из своих статей Л. Толстой писал о том, что дети любят мораль, но только умную, а не «глупую». Этой мыслью пронизаны и все его рассказы для де­тей. Он стремится вызвать глубокие переживания ребенка, воспи­тать в нем любовь и уважение к людям.

Считая детство важным периодом в жизни, Л. Толстой много внимания уделяет образам детей, особенно крестьянских. Он от­мечает их впечатлительность, пытливость, любознательность, от­зывчивость, трудолюбие.

«У бабки была внучка: прежде внучка была мала и все спала, а бабка сама пекла хлебы, мела избу, мыла, шила, пряла и ткала на внучку, а после бабка стала стара и легла на печку и все спала. И

внучка пекла, мыла, шила, ткала и пряла на бабку». В этом корот-ком рассказе вскрывается самая сущность взаимоотношений д_е-тей и взрослых в крестьянской семье. С фольклорной выразитель­ностью и лаконизмом передается течение жизни, единство поко­лений. Мораль в этом рассказе — не отвлеченное поучение, а стер­жень, объединяющий его тему и идею.

Крестьянские дети показаны в родной для них среде, на фоне деревенской жизни, крестьянского быта. Более того, деревня, ее жизнь передаются часто так, что мы видим их глазами ребят:

«Когда Филипок шел по своей слободе, собаки не трогали его — они его знали. Но когда он вышел к чужим дворам, выскочи­ла Жучка и залаяла, а за Жучкой большая собака Волчок». Основ­ным художественным приемом в изображении крестьянских детей у Л.Н. Толстого часто оказывается прием контраста. Иногда это контрастные детали, связанные с описанием внешности. Чтобы подчеркнуть, насколько мал Филипок, писатель показывает его в огромной отцовской шапке и длинном пальто (рассказ «Фили­пок»).

Иногда это контрастность душевных движений и их внешнего проявления, помогающая раскрыть внутренний мир ребенка, пси­хологически обосновать каждый его поступок.

Миша понимает: нужно признаться взрослым, что он бросил в помои для коровы осколки разбитого стакана; но боязнь сковыва­ет его, и он молчит (рассказ «Корова»).

В рассказе «Косточка» психологически убедительно показаны мучительные колебания маленького Вани, который впервые уви­дел сливы: он «никогда не ел слив и все нюхал их. И очень они ему нравились. Очень хотелось съесть. Он все ходил мимо них». Со­блазн оказался настолько сильным, что мальчик съел сливу. Отец нехитрым способом узнал правду: «Ваня побледнел и сказал: «Нет, косточку я бросил за окошко». И все засмеялись, а Ваня заплакал». Рассказы Л.Н. Толстого, посвященные детям, метко обличают дурное и ярко показывают каждое доброе движение детской души.

Сюжеты большинства рассказов Толстого о детях драматичны, описания почти отсутствуют. В процессе работы над рассказами Толстой усиливает их эмоциональное и воспитательное воздейст­вие на детей. Он добивается краткости, стремительности дейст­вия, простоты стиля («Прыжок», «Акула»). Так, в первом варианте рассказа «Прыжок» описание кульминационной сцены было до­вольно подробным. Оно включало несколько длинных фраз, рас­сказывающих, как мальчик идет по перекладине мачты:

164

«Кругом мальчика не было ничего, кроме воздуха, а под ним был маленький кусок дерева, который снизу казался не больше пу­говицы- Ноги его закрывали всю перекладину, и она гнулась под ним. Если бы он оступился или перекладина сломалась под ним, ₀н наверное бы, упал и разбился бы до смерти». Во втором вариан­те осталась одна фраза, лаконичная и предельно напряженная эмоционально: «Стоило ему только оступиться, и он вдребезги бы разбился о палубу». Работа Толстого над языком и стилем расска­зов — непревзойденный образец того, как нужно писать для детей. Очень точно об этом сказал С. Маршак: «Сегодня, перечиты­вая учебные книги Толстого, мы особенно ценим в них его блиста­тельное умение пользоваться всеми оттенками, всеми возможно­стями родного языка, его щедрую затрату писательского мастерст­ва на каждые три-четыре строчки, которые превращаются под его пером в умные, трогательные и убедительные рассказы»¹.

В четвертую книгу для чтения Л. Толстой поместил повесть «Кавказский пленник». Это реалистическое произведение, в кото­ром ярко и жизненно описан быт горцев, изображена природа Кавказа. Оно написано доступным для детей языком, близким к сказочному. Повествование ведется от лица рассказчика. Основ­ные события группируются вокруг приключений русского офице­ра Жилина, который попал в плен к горцам.

Сюжет повести развивается динамично, поступки героя пред­ставлены как серия красочных, выразительных картин. Напря­женно и драматично изображается побег Жилина, торопившегося скрыться затемно: «Он спешит, а месяц все скорее выбирается; уж и направо засветились макушки. Стал подходить к лесу, выбрался месяц из-за гор — бело, светло совсем, как днем».

Основной прием повести — противопоставление; контрастно показаны пленные Жилин и Костылин. Даже внешность их обри­сована контрастно. Жилин и внешне энергичен, подвижен. «На всякое рукоделье мастер был», «Хоть невелик ростом, а удал был»,— подчеркивает автор. А в облике Костылина на первый план Л. Толстой выдвигает неприятные черты: «мужчина грузный, пухлый, запотел».

Контрастно показаны не только Жилин и Костылин, но и быт, обычаи, люди аула. Жители изображаются так, как видит их Жи­лин. В облике старика татарина подчеркиваются жестокость, не-

¹ Маршак С. Собр. соч.: В 8 т. Т. П. С. 501.

165

нависть, злоба: «нос крючком, как у ястреба, а глаза серые, злые ц зубов нет — только два клыка».

Вызывает самую теплую симпатию образ девочки-татаркц Дины. В Дине подмечены черты искренности, непосредственно­сти. Она села на корточки, начала камень выворачивать: «Да ру> чонки тонкие, как прутики,— ничего силы нет. Бросила камень, заплакала». Эта маленькая девочка, очевидно обделенная лаской, постоянно оставляемая без присмотра, потянулась к доброму, по-отечески относившемуся к ней Жилину.

«Кавказский пленник» — самое поэтическое и совершенное произведение в «Русских книгах для чтения». В нем воплотилось единство эстетического и педагогического начал.

Л.Н. Толстой внес значительный вклад в развитие детской ли­тературы. Произведения для детей тесно связаны со всем творче­ским наследием великого писателя. Они до сих пор выходят почти на всех языках нашей многонациональной страны. Произведения Л. Толстого введены в учебные книги для начальной и средней школы. Они входят в программу школьного воспитания. Рассказы Толстого для детей выходят в сериях «Мои первые книжки», «Кни­га за книгой», «Школьная библиотека» и др.

«Толстой никогда не состарится. Он из тех гениев искусства, слова которых — живая вода. Источник бьет неиссякаемо. Мы снова и снова припадаем к нему, и нам кажется — мы еще ни разу в жизни не пили такой прозрачной, чистой, свежей воды»¹,— писал о нем К. Федин.

АЛ. ФЕТ (1820—1892)

Прошло более полутора веков со дня рождения замечательного русского поэта Афанасия Фета, а внимание к его творчеству не ос­лабевает. Наоборот, интерес к поэзии Фета углубляется, становит­ся многограннее и объективнее. Творчество его (см. книги Б. Бух-штаба «А.А. Фет», Д. Благого «Мир как красота») рассматривается как своеобразная нить, связывающая так называемую мелодиче­скую поэзию от Жуковского до Блока.

До сих пор не все факты биографии Фета выяснены. Напри­мер, дата его рождения точно не известна. По одним данным, Афа­насий Афанасьевич Фет родился 23 ноября, по другим — 23 октяб-

₀я 1820 г. в селе Новоселки Мценского уезда Орловской губернии _в семье помещика Афанасия Неофитовича Шеншина и Шарлотты Елизаветы Фёт, жены дармштадского чиновника, за несколько месяцев до этого покинувшей мужа. Когда мальчику исполнилось 14 лет, он по требованию церкви был лишен фамилии Шеншин на _том основании, что венчание А.Н. Шеншина и Ш.Е. Фет состоя­лось после его рождения. Тем самым ставились под сомнение факт отцовства Шеншина и национальность будущего поэта. Только через 53 года, после долгих и мучительных ходатайств, он получил разрешение именоваться Шеншиным, а фамилию Фет сохранил как литературный псевдоним.

Боль, пережитая в детстве, осталась на всю жизнь. В творчестве Фета позже не раз будет отражаться мысль о кровной связи с Рос­сией. Особенно ярко звучит она в стихотворении «Ответ Тургене­ву» (1856):

Поэт! ты хочешь знать, за что такой любовью

Мы любим родину с тобой?

Зачем в разлуке с ней, наперекор злословью,

Готово сердце в нас истечь до капли кровью

По красоте ее родной?¹

Эти слова — яркое проявление чувства Фета, его отношения к родине, ее народу и природе.

Учился Фет сначала в немецком пансионе прибалтийского го­рода Верро, а затем до 1844 г. в Московском университете на сло­весном факультете.

Печататься начал, будучи студентом. В 1840 г. появляется пер­вый сборник его стихотворений «Лирический пантеон», в основ­ном подражательный, но отмеченный несомненным талантом и поиском новой поэтической формы.

К середине 40-х годов Фет приобретает литературную извест­ность и заслуживает одобрительного отзыва Белинского, назвав­шего его самым даровитым из московских поэтов. В журналах пе­чатаются его стихи, многие из них становятся романсами, поются чуть ли не по всей стране.

Однако творческий путь Фета не был гладким, поступатель­ным, победоносным. Были целые периоды, когда читатели не слы­шали его поэтического голоса. Так, с 1844 по 1853 г., когда Фет по-

¹ Федин К. Собр. соч.: В 9 т. Т. IX. С. 35.

166

¹ Фет А.А. Полное собрание стихотворений. Л., 1959. С. 343. Все тексты цити­руются по этому изданию.

167

ступил на военную службу и жил на юге России он был фактически лишен общения с литературным миром и почти не печатался.

В середине 50-х годов, после перевода его на службу неподале­ку от Петербурга, начался новый период творчества Фета. С 1854 г. он активно печатался в таких журналах, как «Современник», «Оте­чественные записки». «Русское слово». Особенно дружен был Фет с писателями, группирующимися вокруг некрасовского «Совре­менника»: Тургеневым, Толстым, Гончаровым, Панаевым.

Высоко ценил его в эти годы Некрасов: «Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доста­вит ему г. Фет. Из этого не следует, чтобы мы равняли г. Фета с Пушкиным; но мы положительно утверждаем, что г. Фет в доступ­ной ему области поэзии такой же господин, как Пушкин в своей, более обширной и многосторонней области»¹.

Н.Г. Чернышевский называл Фета вторым по таланту (после Некрасова) среди тогдашних поэтов, но отмечал замкнутость и ог­раниченность тематики его произведений. С годами отрешен­ность Фета от прогрессивных идей середины XIX в. становилась все заметнее. В период размежевания писателей на сторонников искусства, тесно связанного с жизнью, и их противников он напи­сал несколько статей, в которых выступил как защитник «чистого искусства» и совершенно отошел от «Современника».

В 1857 г. Фет женился на М. Боткиной, дочери богатого чаетор­говца и сестре известного критика В.П. Боткина. В 1858 г. он вы­шел в отставку.

В 60—70-е годы Фет пишет очень мало, уходит в заботы о созда­нии богатого поместья: он покупает имение сначала в Мценском уезде Орловской губернии, потом, продав его, приобретает име­ние в Курской губернии. Там он живет летом, а зимние месяцы проводит в Москве. Но поэта не оставляло ощущение неуспокоен­ности. Уже в 1864 г. он пишет: «Жизнь пронеслась без явного сле­да. Душа рвалась — кто скажет мне, куда? С какой заране избран­ною целью?» («Жизнь пронеслась...»).

И в 80-е годы поэзия снова становится для Фета основной при­вязанностью в жизни: он пишет лирические стихи, делает перево­ды, готовит мемуары. В 1883 г. появляется сборник стихотворений «Вечерние огни». До 1891 г. вышло четыре выпуска этого сборни-

_а отразившего новый и последний подъем творчества старого 'эта. 21 ноября 1892 г. А.А. Фет скончался. Поэтическое наследие Фета включает лирические стихотворе­ния и поэмы, баллады и послания, философские размышления в _сТихах и публицистические стихотворения. Но более всего он па­мятен и дорог нам как лирический поэт. Основная тональность поэзии Фета мажорная, светлая, жизнерадостная. Эмоциональная ее наполненность связана с упоением красотой, любовью, приро­дой, искусством. В сферу красоты Фет включает мотивы природы _и любви, область снов и мечтаний, различные душевные пережи­вания и настроения.

Обаяние любовной лирики Фета не в создании психологиче­ского портрета лирического героя или индивидуализированного облика любимой. В центре его внимания сама любовь, как зерно, из которого вырастает вечное дерево поэзии. К мировым шедев­рам интимной лирики принадлежит его стихотворение, написан­ное в 1850 г.:

Шепот, робкое дыханье

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца

Ряд волшебных изменений

Милого лица...

(«Шепот, робкое дыханье»)

В рецензии Салтыкова-Щедрина на сборник Фета этому сти­хотворению посвящены особенно прочувствованные слова: «Бес­спорно, в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени...»¹

В самом деле, это одно из самых «фетовских» стихотворений: в нем воплотилась способность поэта ощутить и передать едва наме­чающиеся, почти неуловимые движения человеческой души в уди­вительном слиянии с происходящим в природе. Тонкая ассоциа­тивность, взаимопроникновение ритмики стиха и мелодии слова создали внутреннюю музыкальность поэзии Фета.

Многие его стихотворения вскоре после их появления стали романсами («На заре ты ее не буди...», «Я тебе ничего не скажу...»,

Некрасов Н.А. Поли. собр. соч. и писем. М., 1950. Т. IX. С. 279.

168

Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. V. М., 1966. С. 384.

169

«Сияла ночь. Луной был полон сад...»). Мелодичность поэзии Фета была высоко оценена П.И. Чайковским, который называл его поэтом-музыкантом и считал, что он делает смелый шаг в об­ласть музыки. Фет знал об этом отзыве и говорил, что Чайковский уловил его постоянное тяготение в область музыки. «О, если б без слова сказаться душой было можно!» — восклицал Фет в стихотво­рении «Как мошки зарею». Поиски музыкальной перспективы в структуре стиха, стремление «сказаться душою» — все это поиски новых средств поэтической выразительности в передаче душевных движений. Отражение этих поисков и раздумий мы находим в его стихах:

Природы праздный соглядатай, Люблю, забывши все кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом.

Вот понеслась и зачертила — И страшно, чтобы гладь стекла Стихией чуждой не схватила Молниевидного крыла.

И снова то же дерзновенье И та же темная струя,— Не таково ли вдохновенье И человеческого я?

(«Ласточки»)

Постоянный поэтический поиск Фета характерен слиянием полярных начал в его лирике: романтического и реалистического. Это отмечает в своей книге о Фете Б. Бухштаб: «Романтик по сво­им эстетическим взглядам и творческим установкам, Фет в то же время явственно перекликается в своём творчестве с корифеями русского реализма»¹.

Особенно ощутима эта перекличка в пейзажной лирике Фета. В ней явственно сказывается мужественный и жизнеутверждаю­щий взгляд на мир, реалистичность в соотнесенности явлений природы и явлений духовной жизни человека, точность в наблю­дениях и конкретность в воспроизведении картин природы. Мо­жет быть, эти качества и определили вхождение стихотворений Фета, написанных в разные периоды, в круг детского чтения.

Бухштаб Б. Я. А. А. Фет. Очерк о жизни и творчестве. Л., 1974. С. 130.

Уже в ранних стихах Фета звучит тема красоты природы, смены времен года. Сначала это были стихотворения-монологи, с пря­мым признанием бесхитростной радости, любви к явлениям при­роды. «Рад я дождю», «Любо мне в комнате ночью стоять у окошка впотьмах», «Здравствуй! Тысячу раз мой привет тебе, ночь!» — так обычно начинает он свои стихотворения в этот период. В них лю­бовь к природе проявляется еще созерцательно и неконкретизиро-ванно:

Чудная картина, Как ты мне родна: Белая равнина, Полная луна.

Свет небес высоких, И блестящий снег, И саней далеких Одинокий бег.

(« Чудная картина...»)

Но и тогда уже Фет пытается сближать эмоциональные контра­сты: «И радостен для взгляда весь траурный наряд» («Печальная береза»). Свою поэтическую речь он строит по принципам внут­реннего монолога, непосредственно, с разговорными интонация­ми, восклицаниями, прерывистостью

Я пришел к тебе с приветом, Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало;

Рассказать, что лес проснулся, Весь проснулся, веткой каждой, Каждой птицей встрепенулся И весенней полон жаждой;

Рассказать, что с той же страстью, Как вчера, пришел я снова, Что душа все так же счастью И тебе служить готова;

Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сам, что буду Петь,— но только песня зреет.

(«Я пришел к тебе с приветом») 171

В этом стихотворении, синтаксически оформленном как пери­од, ощущается постоянное повышение поэтической интонации вплоть до последних строк, переводящих мысль от пробуждения природы к пробуждению творчества. Здесь уже есть характерная для Фета смена настроений, переплетение и варьирование моти­вов. «Зреет песня» — и созревает мастерство поэта.

В 50-е годы Фет неутомимо запечатлевает малейшие измене­ния в природе. Его внимание привлекает не только общий годовой ритм природы, но и приметы ее явлений:

Две капли брызнули в стекло, От лип душистым медом тянет, И что-то к саду подошло, По свежим листьям барабанит.

{«Весенний дождь»)

Начало дождя описано конкретно, точно, и в то же время этоI четверостишие композиционно напоминает загадку.

Природа у Фета очеловечена, но по-особому. Она служит сред­ством выражения чувств, переживаний поэта-лирика. Его лириче­ские эмоции как бы находят отклик в природе:

Прозвучало над ясной рекою, Прозвенело в померкшем лугу, Прокатилось над рощей немою, Засветилось на том берегу.

(«Вечер>)

Это уже где-то на грани музыки. Неповторимую мелодию соз­дает анапест, которым написано стихотворение, и ритмическая аллитерация согласных зв—зв—св (прозвучала, прозвенело, засве­тилось) и гласных о—а (прокатилось над рощей немою).

Поэт фиксирует субъективные впечатления, запечатлевает мгновенные ощущения, сиюминутные переживания. Что это — импрессионизм? Нет, реализм, обогащенный новым видением природы, помогающим раскрыть «диалектику души».

Уже Салтыков-Щедрин подметил стремление Фета передать те душевные явления, которые только еще кристаллизуются в созна­нии, «тревоги сознания», а еще не самоосознанное чувство, что ха­рактерно для «полудетского миросозерцания». Эта кристаллиза-ция в сознании первых душевных движений дает порою возмож­ность удивительных перевоплощений

172

Не спрашивай: откуда появилась? Куда спешу?

Здесь на цветок я легкий опустилась, И вот — дышу.

(«Бабочка»)

Чувство слитности с природой и антропоморфизации ее у Фета не знает ограничений:

Дул север. Плакала трава И ветви о недавнем зное, И роз, проснувшихся едва, Сжималось сердце молодое...

(«Дул север»)

В то же время природа в изображении Фета гораздо конкрет­нее, чем у его предшественников, Жуковского и Тютчева. Его опи­сание природы более детализируется. Каждая птица, каждое дере­во, каждое насекомое показаны в их неповторимости: коростель вполголоса скрипит («Степь вечером»); краснеют по краям клено­вые листы («Старый парк»); резко-сух снотворный и трескучий кузнечиков неугомонный звон. («Как здесь свежо...».)

Свои стихотворения о природе Фет объединил в циклы: «Вес­на», «Лето», «Осень», «Снега». Каждое время года у него дается не только созерцательно, но и активно, в дыхании, действии, измен­чивости.

«Первый ландыш», «Весенний дождь», «Весенние мысли», «Еще майская ночь» — по этим названиям стихотворений уже можно проследить движение весеннего времени. А какой упруго­сти полно насыщенное анафорами стихотворение о первом дыха­нии весны!

Еще весны душистой нега К нам не успела низойти, Еще овраги полны снега, Еще зарей гремит телега На замороженном пути...

Но возрожденья весть живая Уж есть в пролетных журавлях, И, их глазами провожая, Стоит красавица степная С румянцем сизым на щеках.

(«Еще весны душистой нега...»)

173

Летом поэт подмечает, как волнистые проходят облака, повис-нул дождь, как легкий дым. Эпитеты, сравнения, метафоры Фета свежи, точны, естественно связаны с предметом изображения. Даже когда он сознательно нанизывает поэтические образы в сти­хотворении «Как здесь свежо»:

А там, вдали, сверкает воздух жгучий, Колебляся, как будто дремлет он...

Это не производит впечатления искусственности, создается атмосфера раскаленного летнего дня.

Осень у Фета изображается не менее реалистично, чем лето и весна:

Ласточки пропали,

А вчера зарей

Все грачи летали

Да как сеть мелькали —

Вон над той горой.

С вечера все спится, На дворе темно. Лист сухой валится, Ночью ветер злится Да стучит в окно...

(«Ласточки пропали...»)

Образ птицы вообще очень характерен для творчества Фета. Можно проследить, как он, трансформируясь, становится симво­лом стойкости, сопротивляемости не только бурям осени, а жи­тейским бурям:

Задрожали листы, облетая, Тучи неба закрыли красу, С поля буря ворвавшися злая Рвет и мечет и воет в лесу.

Только ты, моя милая птичка, В теплом гнездышке еле видна, Светлогруда, легка, невеличка, Не запугана бурей одна...

(«Задрожали листы...»)

С любовью описывает Фет русскую зиму в стихотворениях «Ночь светла, мороз сияет...», «Лес», «Кот поет, глаза прищуря...», «Мама! Глянь-ка из окошка...». Одни из них по композиции напо- J минают разговор с собеседником:

Ночь светла, мороз сияет. Выходи — снежок хрустит...

(«Ночь светла...»)

Другие представляют собой стихотворные зарисовки:

У ног гниет столетний лом, Гранит чернеет, и за пнем Прижался заяц серебристый, А на сосне, поросшей мхом, Мелькает белки хвост пушистый...

(«Лес»)

В цикле стихотворений о зиме есть бытовые сценки, показы­вающие взаимоотношения детей и взрослых в семье:

Кот поет, глаза прищуря, Мальчик дремлет на ковре, На дворе играет буря, Ветер свищет на дворе.

«Полно тут тебе валяться, Спрячь игрушки да вставай! Подойди ко мне прощаться, Да и спать себе ступай»

(«Кот поет...»)

Мама! Глянь-ка из окошка — Знать, вчера недаром кошка Умывала нос:

Грязи нет, весь двор одело, Посветлело, побелело — Видно, есть мороз.

(«Мама! Глянь-ка...»)

Каждое время года имеет у Фета свои четкие приметы. Зимой, например, на двойном стекле узоры начертил мороз. Осенью осыпал лес свои вершины. Весною поэт подмечает, как солнце теплое ходит высоко и душистого ландыша ждет. А летом он видит иную карти­ну: за спиной косцов сверкнули косы блеском чистым.

В совокупности поэзия Фета передает общий ритм природы средней полосы России, только ей присущее звучание. Чувство близости к природе у поэта с годами усиливается. К старости оно становится всеобъемлющим, космическим:

175

Ночь и я, мы оба дышим, Цветом липы воздух пьян, И, безмолвные, мы слышим, Что, струёй своей колышим, Напевает нам фонтан...

{«Ночь и я...»)

Одно из самых сильных, по-пушкински мудрых стихотворе­ний о природе, написано Фетом незадолго до смерти, в 1892 г.

Мы замолкнем, что в кустах

Хоры эти,—

Придут с песнью на устах

Наши дети;

А не дети, так пройдут

С песнью внуки:

К ним с весною низойдут

Те же звуки.

(«Что за вечер...»)

Глубокая философская мысль о смене поколений, о вечном об­новлении природы — основа этого стихотворения. Оно звучит как поэтическое завещание, обращенное к будущему.

Д.Н. МАМИН-СИБИРЯК (1852—1912)

В одном из произведений Мамина-Сибиряка, легенде «Лебедь Хантыгая», есть прекрасные слова «Смерть—это когда ты думаешь только об одном себе, и ее нет, когда ты думаешь о других»¹. Эти слова справедливы и по отношению к самому писателю: он жив в памяти людей, потому что вдохновение его питала любовь к та­лантливым и мужественным людям России.

Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк родился 25 октября 1852 г в Висимо-Шайтанском заводском поселке Верхотурского уезда Пермской губернии.

Сурова, но по-своему красива природа в самом сердце Урала, где прошло детство будущего писателя. Густые еловые заросли, быстрая горная река, высокие каменистые утесы Уральских

р __ все это видел и впитывал в себя Дмитрий Мамин с ранних

лет-Неиссякаемыми оказались впечатления от уральской приро­ды: ^{и в} старости Мамин-Сибиряк в грустные минуты уносился мечтою к родным зеленым горам Урала, дышал мысленно горным воздухом, наполненным запахами трав и цветов.

Писатель, вспоминая о своем детстве, говорил, что семена доб­ра были посеяны в его душе матерью, сдержанной в проявлении нежных чувств, но отзывчивой на всякое человеческое горе, и от­цом, справедливым, уравновешенным человеком.

В очерке «Отрезанный ломоть» дает Мамин-Сибиряк портрет своего отца «Как сейчас, вижу его бледное лицо, строгое и доброе, с серыми, добрыми глазами и большой, окладистой русой боро­дой, придававшей ему какой-то особенно патриархальный вид. Для меня лично слово «отец» связано с представлением именно та­кого отца, сильного, ласкового, доброго и всегда серьезного».

Дети воспитывались в уважении к труду, помогали по дому, но­сили воду и дрова, работали в огороде. Семья Маминых была от­зывчивой на чужое горе и заботу. Об этом свидетельствуют воспо­минания современников Дмитрия Наркисовича «В их доме всегда можно было встретить кого-нибудь со своими горестями. И Ма­мины успокаивали, помогали в несчастье» .

Очень рано познакомился будущий писатель с произведения­ми Карамзина, Крылова, Пушкина, Гоголя, Гончарова. Дома было принято читать вечерами, за чаем, когда отец возвращался домой, а мать отдыхала после трудов по хозяйству.

Учился Дмитрий Наркисович сначала в духовном училище, позже в духовной семинарии. На собственном опыте познал он тя­жесть бурсацкой жизни, несправедливость преподавателей и жес­токость товарищей-бурсаков.

Характер Мамина-Сибиряка не был сломлен этими тягостны­ми годами «духовной науки», он окреп и возмужал, утвердившись в ненависти к насилию. Его товарищ по духовной семинарии Е.В. Бирюков отмечает феноменальную память, завидное приле­жание и недюжинные способности Дмитрия Наркисовича

В 1872 г. Мамин-Сибиряк приехал в Петербург и поступил в Медико-хирургическую академию. К этому же периоду относится начало его литературной деятельности — он пишет статьи и рас-

Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр соч: В 8 т. Все ссылки на тексты даются по этому изданию.

176

¹ Д. Н. Мамин-Сибиряк в воспоминаниях современников. Свердловск, 1962. С. 24.

12-3916 177

сказы, помещает их в газетах и журналах. В начале 80-х годов вни­мание Мамина-Сибиряка привлекли книги К. Маркса. Остались записи, которые он делал, читая «Капитал», в черновиках романа «Приваловские миллионы» писатель едко обличает буржуазных комментаторов «Капитала». Мамин-Сибиряк не проникся до кон­ца идеями К. Маркса, но влияние этого мыслителя чувствуется в его произведениях, тем более что он сам наблюдал на Урале упор­ную борьбу, которую вели рабочие с владельцами заводов.

Писатель попытался создать образ рабочего России конца XIX в. В отличие от писателей народников, которые, как правило, обедняли образ рабочего, подчеркивая в нем черты крестьянина или фабричного мастерового, у Мамина-Сибиряка это талантли­вые и независимые труженики.

Характерны в этом отношении очерки «Бойцы» (1883). В них изображен труд десятков тысяч бурлаков и сплавщиков, участвую­щих в весеннем сплаве на реке Чусовой. Среди массы этих людей писатель выделяет несколько колоритных фигур: Севастьяна Ко­жина, Силантия, Митрия, старика Лупана. Говоря о сплавщике Кожине писатель замечает, что в нем все совершенно особенное, что это был «умственный мужик».

«Савоська был именно такой творческой головой, какая созда­ется только полной опасностей жизнью. С широким воображени­ем, с чутким, отзывчивым умом, с поэтической складкой души он неотразимо владел симпатиями разношерстной толпы».

Все чаще приходит к писателю мысль создать роман о жизни Урала. Много раз переписывается рукопись, делаются все новые и новые варианты будущих «Приваловских миллионов» — романа, появившегося в печати в 1883 г. О кропотливой работе Дмитрия Наркисовича вспоминает младшая сестра, Елизавета Наркисовна. «Я видела у него целые кипы набросков, записок, материалов, подробно разработанных планов будущих романов, повестей, рас­сказов. С первых литературных шагов у Дмитрия Наркисовича создалась привычка тщательной работы над конспектами своих романов»¹.

Основа конфликта в романе «Приваловские миллионы» — борьба между Сергеем Приваловым, наследником Шатровского горнозаводского округа, и группой хищников капиталистов, та­ких, как Ляховский, Половодов, Оскар Богданыч, которые стре-

¹ Д.Н. Мамин Сибиряк в воспоминаниях современников. Свердловск. 1962. С. 29.

178

^_ятся любыми путями присвоить чужое богатство. Это очень серь­езный и типичный для России конца XIX в. конфликт, вскрываю­щий варварское хищничество опекунского управления полуразо­ренными заводами. Но за ним видится в романе Мамина-Сибиряка другой, еще более глубокий и насущный конфликт между хозяева­ми заводов и рабочими. Сорок тысяч населения вмещает Шатров-ский горнозаводской округ. В основном это рабочие люди, поло­жение которых под двойным гнетом — своих хозяев и опекунско­го управления — невыносимо. Население шатровских заводов ли­шено земли и прав, все подчинено интересам и выгоде хозяев. Все симпатии автора на стороне тружеников. Гневно обличает он тех, кто разбогател за их счет.

В 1884 г. Мамин-Сибиряк пишет новый роман — «Горное гнездо». Внешне конфликт этого романа развертывается вокруг борьбы Евгения Лаптева, владельца большого заводского округа, с управителями заводов. Но истинным конфликтом в романе явля­ется борьба рабочих с капиталистами. В массовой сцене, изобра­жающей толпу народа, пришедшего встречать хозяина, барина, Мамин-Сибиряк показал различное отношение заводской адми­нистрации и рабочих к приезду Лаптева. Администрация пытается внушить рабочим почтительное благоговение к хозяину. Но ос­новная масса людей пришла из любопытства, чтобы увидеть чело­века, из-за которого рабочие жарились у горнов. Не раз начинает­ся на страницах романа то явный, то приглушенный разговор о не­справедливой уставной грамоте, придуманной управителями Лап­тева для закабаления рабочих.

Владельцам и управителям заводов противопоставлена в ро­мане масса рабочих и крестьян. Писатель вскрывает острые соци­альные конфликты, влияющие на их жизнь в пореформенный пе­риод.

Все надежды писателя связаны с пробуждением самосознания народа. Он предвидит неотвратимую гибель капитализма. Наибо­лее ощутимо это в последнем романе Мамина-Сибиряка «Хлеб», завершенном в 1895 г. и отразившем новый этап капиталистиче­ского развития России.

Работа над романом продолжалась около шестнадцати лет. В предысторию главных событий — конкурентной борьбы Прохо­ рова и Стабровского — легли подлинные факты мошеннических махинаций уральских монополистов. Как всегда, писатель собрал Ценнейший документальный материал и положил его в основу произведения. 12* 179

Все три наиболее характерных для творчества Мамина-Сиби­ряка романа — «Приваловские миллионы», «Горное гнездо» «Хлеб» — объединены общей мыслью: верой в способность людей труда отстоять свои права. И поэтому хотя внешне сюжет обычно ограничивается историей жизни одного или нескольких персона­жей, он движется и определяется борьбой рабочих с хозяевами, с буржуазией.

Значительна роль Д.Н. Мамина-Сибиряка в развитии детской литературы. У него было свое, продуманное и проверенное им от­ношение к детской литературе. Он считал, что книги для детей формируют разум и воспитывают чувства ребенка: «Для меня до сих пор каждая детская книжка является чем-то живым, потому что она пробуждает детскую душу, направляет детские мысли по определенному руслу и заставляет биться детское сердце вместе с миллионами других детских сердец».

Мамин-Сибиряк с первых шагов литературной деятельности пишет для детей и печатается в таких журналах, как «Детское чте­ние» («Юная Россия»), «Детский отдых», «Всходы». «Родник», «Юный читатель». Он начал работать в детской литературе в годы жестокого цензурного гнета, когда такие детские журналы, как «Задушевное слово», боролись с передовыми идеями, выступали против женского образования, проповедовали смирение.

Мамин-Сибиряк видел в детях будущее человечества. Он вы­двигал в произведениях, адресованных юным читателям, глубокие социальные проблемы, раскрывал правду жизни в художествен­ных образах. Более 130 сказок, рассказов и очерков написано Ма­миным-Сибиряком для детей, начиная с 80-х годов XIX в. Многие из них до сих пор с интересом читают дети младшего школьного возраста: «Емеля-охотник», «Зимовье на Студеной», «Приемыш», «Аленушкины сказки».

Один из ранних рассказов для детей «Емеля-охотник», впер­вые напечатанный в 1884 г. в серии «Рассказы для детей младшего возраста», был тогда же удостоен премии. Рассказ открывается превосходной пейзажной зарисовкой: «Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась де­ревушка Тычки». Удивительно это слияние почти сказочного за­чина «далеко-далеко» и ритмической напевности фразы с реали­стической точностью места действия: «деревушка Тычки».

Эта сказочность в сочетании с конкретностью характерна для всего рассказа. Вот, например, как описывается избушка, в кото­рой живет старый охотник Емеля с маленьким внуком Гришуткой: «Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий

180

всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи».

В человеческих характерах Мамин-Сибиряк в первую очередь подмечает то, что роднит простого человека, труженика, с приро­дой. Близость к природе определяет поведение охотника Емели, оставившего в живых олененка: «Еще одно мгновение и малень­кий олененок покатился бы по траве с жалобным предсмертным криком; но именно в это мгновение старый охотник припомнил, с каким геройством защищала теленка его мать, припомнил, как мать его Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружье».

Много сказочного в описании пейзажа и в рассказе «Зимовье на Студеной», который был напечатан в 1892 г. в журнале «Мир бо­жий» и получил золотую медаль Петербургского комитета грамот­ности: «Ходит ветер по Студеной, наметает саженные сугробы сне­га, завывает в лесу, точно голодный волк, избушка Елески совсем потонула в снегу. Торчит без малого одна труба, да вьется из нее синяя струйка дыма...»

Ритмичность, применение инверсий, сравнения, эпитеты — все продумано, все создает особое впечатление.

Друзьями людей в рассказах Мамина-Сибиряка, адресованных детям, обычно оказываются собаки: Лыско у Емели-охотника, Музгарко у старика Елески. Особенно трогательно описывает Ма­мин-Сибиряк долгую дружбу Елески и Музгарки: «Ох, тяжело ста­рое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать. Одна отрада оставалась: собака. И любил же ее старик го­раздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его».

Скупо и предельно выразительно рассказывает писатель о кор­нях этой дружбы, о долгих годах ее и о смерти сначала Музгарки, а потом и старого Елески.

Сурова и прекрасна природа в изображении Мамина-Сибиря­ка. Она великолепно оттеняет мужественные характеры лю­дей-тружеников: бурлаков, охотников, лесников.

Разные времена года описывает Мамин-Сибиряк: вьюжную зиму, наметавшую саженные сугробы («Зимовье на Студеной»), буйное зеленое лето, расцветившее тайгу морем красок («Прие­мыш»); холодную, сумрачную осень, затмившею непогодой про­селочные дороги Урала («Темные люди»),

Разнообразны приемы описания природы в детских произве­дениях писателя: одна деталь может быть передана через воспри­ятие автора или рассказчика: «В следующий раз я попал на Светлое

181

озеро уже поздней осенью, когда выпал первый снег. Лес и теперь хорош. Кое-где на березах еще оставался желтый лист. Ели и со­сны казались зеленее, чем летом».

Для творческой манеры Мамина-Сибиряка характерен этот отрывок из рассказа «Приемыш» не только лаконичной манерой писателя описывать природу, но и особенностью стиля. Короткие, динамичные фразы с четкими эпитетами, выразительными глаго­лами создают картину тихой, ясной осени.

Часто природа дается в передаче впечатлений различных пер­сонажей. Вот как воспринимает то, что его окружает, одиннадца­тилетний Пимка: «Дремучие ельники стояли стена-стеной, точно войско. На месте старых куреней росли осинники и березняки. Зи­мой они имели такой голый вид» («В глуши»).

Совсем иначе ощущает природу Воробьиха из рассказа «Ста­рый воробей»: «Да и зачем ссориться, когда весеннее солнышко так ласково светит? Везде бегут весенние ручейки, и почки на бе­резах уже совсем набухли и покраснели: вот-вот раскроются и вы­пустят каждая по зеленому листочку, такому мягкому, светленько­му, душистому и точно покрытому лаком».

Мамин-Сибиряк всегда тщательно продумывает структуру своих произведений для детей. В них, как правило, очень невелик круг действующих лиц. Сюжет развивается последовательно и не­торопливо. Вставные ретроспективные эпизоды имеют тесную внутреннюю связь с сюжетом. Например, воспоминание о моло­дости старика Елески («Зимовье на Студеной») или эпизод о пер­вой встрече Лисы и Серой Шейки («Серая Шейка»).

Композиционная лапидарность и стилистическая ясность произведений помогают Мамину-Сибиряку, не снижая идейной остроты и социального обличения существующего в России строя, воспитывать в детях чувство любви к Родине, к народу-труженику и ненависть к эксплуататорам.

Сам окончивший духовную семинарию, Мамин-Сибиряк пре­красно знал темный быт и недобрые нравы этих учебных заведе­ний. Вслед за Помяловским он рассказывает в своих очерках о бес­просветном детстве учеников бурсы, «бурсаков» («Отрезанный ло­моть», «История одного пильщика», «Казнь Фортунки», «Зеленые горы»). Он считает, что духовные семинарии изжили себя как учебные заведения, что их необходимо упразднить, так как они за­нимаются изуверским делом, калеча детей морально и физически.

Мамин-Сибиряк во многих рассказах описывает губительное влияние каторжного труда на детей и подростков Урала: «Под дом­ной», «Слава богу», «Дедушкино золото», «Дорогой камень».

182

В рассказе «Под домной» показаны дети в возрасте от 10 до 14 лет, которые вынуждены заниматься изнурительной работой: _крошить руду. Маленькие рудобойцы трудятся в любую погоду под открытым небом в течение двенадцати с половиной часов еже­дневно.

Работе девятилетних детей в качестве «мальчиков на побегуш­ках» посвящен рассказ «Слава богу». Им приходится не спать в ночную смену, а когда непреодолимая усталость сморит их, они засыпают на ходу, рискуя упасть в раскаленную печь или обжечься расплавленным металлом.

Так, одним из первых Мамин-Сибиряк ввел в русскую детскую литературу образы детей, заводских тружеников. Вместе с лучши­ми людьми России конца XIX—начала XX в. он сочувствовал и сострадал их тяжелому положению, боролся за его улучшение до последних дней жизни. Один из друзей писателя — СИ. Яковлев нарисовал выразительный портрет Дмитрия Наркисовича в ста­рости.

«Вспоминая Д.Н. Мамина, сейчас же представляешь себе его красивую, крупную фигуру, ставшую к старости еще более могу­чей, с открытым лицом и чудными, немного задумчивыми глазами под тяжелыми, как он сам называл, «восточными» веками»¹.

Он отметил «почти детское простодушие» писателя как одну из основных черт его характера. Наверно, именно эта черта помогла Мамину-Сибиряку наряду с реалистическими, обличительными рассказами о детях и для детей создавать произведения, насыщен­ные яркой фантазией, близкие к сказочному жанру, и непосредст­венно сказки.

Наиболее известен из числа произведений, близких к сказоч­ному жанру, рассказ «Серая Шейка», впервые напечатанный в журнале «Детское чтение» в 1893 г. Его герои антропоморфизиро-ваны. Несколькими диалогами и авторскими ремарками к ним создает писатель характеры зверей и птиц:

«— И куда эта мелочь торопится — ворчал старый Селезень, не любивший себя беспокоить. — В свое время все улетим. Не пони­маю, о чем тут беспокоиться». Старый селезень серьезно рассужда­ет о жизни, любит поучать молодых, постоянно ворчит.

Притворно ласковая и коварная Лиса терпеливо подстерегает свою добычу — Серую Шейку. Она уверена в своей победе и по­зволяет себе поиграть и поиздеваться над беззащитной птицей.

¹ Д.Н. Мамин-Сибиряк в воспоминаниях современников. Свердловск, 1962. С 280.

183

«— А, старая знакомая, здравствуй! — ласково проговорила Лиса, останавливаясь на берегу. — Давненько не видались. По­здравляю с зимой».

Четко продумана структура рассказа. Он делится на четыре не­большие главки, каждая из которых имеет важное значение в еди­ной композиции произведения. Первая часть — своего рода экс­позиция, знакомящая с семьей Серой Шейки и готовящая к завяз­ке событий. Вторая часть развивает события, психологически мо­тивирует то состояние, в котором находится Серая Шейка накануне отлета всех птиц на юг. Эпизоды третьей части постепен­но подводят к кульминации, в них нарастает напряжение, полы­нья все больше замерзает, кажется, что Серая Шейка неизбежно станет жертвой хищной Лисы. Четвертая часть — кульминация и развязка. В ней появляется новое действующее лицо — человек, охотник Акинтич. Он-то и спасает Серую Шейку от Лисы в тот мо­мент, когда гибель ее, казалось бы, предрешена.

Прекрасным образцом подлинной детской литературы явля­ются «Аленушкины сказки», над которыми писатель работал с 1894 по 1897 г. Они печатались в журналах «Детское чтение» и «Всходы», много раз переиздавались при жизни Мамина-Сибиря­ка и хорошо известны в наши дни. В нашей стране сказки переве­дены на 26 языков народов России и переизданы в количестве бо­лее двух миллионов экземпляров. Оправдались надежды автора «Аленушкиных сказок», писавшего своей матери 15 декабря 1896 г.: «Это моя любимая книжка — ее писала сама любовь и по­этому она переживет все остальное».

«Аленушкины сказки — глубоко гуманистическое произведе­ние, в котором органично сочетаются нравственные и обществен­ные идеи. Аллегория сказок связана с перенесением социальных явлений в мир птиц, зверей, рыб.

Например, «Сказка про храброго Зайца — длинные уши косые глаза короткий хвост» начинается как будто традиционно с хва­стовства Зайца: «Никого я не боюсь — крикнул он на весь лес. -3 Вот не боюсь нисколько, и все тут!» Но трусом оказался не столько хвастунишка, сколько сам страшный Волк, который хотел заку­сить зайцем.

«Когда Заяц упал на него, ему показалось, что кто-то в него вы­стрелил. И Волк убежал. Мало ли в лесу других зайцев можно най­ти, а этот был какой-то бешеный». С начала и до конца сказку про­низывает единый мотив: «надоело бояться», «надоело прятаться». Условный мир зайцев и волков иносказательно отражает антаго-

184

низм взаимоотношений слабых и сильных в мире и уязвимость тех, кто держит слабых в страхе.

Главное — поверить в себя («С этого дня храбрый Заяц начал сам верить, что он действительно никого не боится»). Эта мысль четко воплощена и в конфликте, и в системе художественных пер­сонажей сказки.

В «Аленушкиных сказках» образы, композиция, стиль, язык тесно связаны с целями воспитания разума ребенка, с задачами пробуждения общественных ассоциаций («Умнее всех», «Сказоч­ка про Воронушку — черную головушку и желтую птичку Кана­рейку», «Сказка про Воробья Воробейча, Ерша Ершовича и весе­лого трубочиста Яшу»). Сказки Мамина-Сибиряка по-настояще­му детские- и их цели и задачи осуществляются с учетом особенно­стей детского восприятия.

Аллегория и антропоморфизм сказок Мамина-Сибиряка срод­ни народным детским сказкам. Заяц трусоват, Кот плутует, Воро­бей озорничает. В то же время они разговаривают, действуют по­добно людям, с ними случаются удивительные происшествия.

«Аленушкины сказки» занимают особое место в творчестве пи­сателя. Они были сначала рассказаны им больной дочери, а потом подготовлены для издания. Посвящение сказок маленькой Але­нушке определило лиризм, задушевность и колыбельную интона­цию «Баю баю баю... Один глазок у Аленушки спит, другой — смотрит, одно ушко у Аленушки спит, другое — слушает. Спи, Аленушка, спи красавица, а папа будет рассказывать сказки». Стиль этой присказки у Мамина-Сибиряка близок к народным присказкам. Писатель тщательно работал над сказками, используя богатство русской народной речи, отшлифовывал в них свой стиль, который современники метко назвали «Мамин слог». В многогранном и многожанровом творчестве Мамина-Сибиряка, выдающегося писателя конца XIX—начала XX в. отразилась слож­ная пора развития России.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СКАЗКА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

Судьба литературной сказки в 60—70-е годы XIX в. была не­простой. Середина века отмечена расцветом естественных наук, материалистического мировоззрения и прагматизма. «Природа не храм, а мастерская.., — этот и подобные афоризмы тургеневского

185

героя стали программой действия. Целый ряд педагогов и крити­ков в 60-е годы относился к сказке резко отрицательно.

Например, Ф.Г. Толль, составитель первого «Опыта библио­графии современной отечественной детской литературы» (1862) наряду с ценными замечаниями о языке и этической ценности ли­тературы для детей высказал совершенно определенно свое нега­тивное отношение к сказкам:«... мы, в большей части случаев, вра­ги сказок, в которых фантастический элемент отъединен от позна­вательного и нравственного», и далее еще резче: «У детей замечает­ся сильное и ложное развитие воображения, слабость памяти, которая нагружается массою необязательных фактов... ложное воззрение на жизнь, природу и человека»¹. А ведь прошло всего двадцать лет с момента, когда В.Г. Белинский в статье «О детской литературе» (1840) высказывал мнение прямо противоположное:

«В детстве фантазия есть преобладающая способность и сила души, главный ее деятель и первый посредник с вне его находя­щимся миром действительности. Дитя не требует диалектических выводов и доказательств, логической последовательности: ему нужны образы, краски и звуки»². Белинский выступает как враг морализаторства и дидактических сентенций. Только истинная поэзия, считает критик, способна воздействовать на чувства ре­бенка, а, значит, оставить в памяти неизгладимое впечатление, эс­тетическое, нравственное, развивающее духовный мир. Такую роль способна выполнить сказка как народная, так и литератур­ная.

В середине 60-х годов «Общество переводчиц» во главе с Н.В. Стасовой и М.В. Трубниковой выпустило два издания «Пол­ного собрания сказок» Х.К. Андерсена. Книги имели огромный успех как у читателей-детей, так и у взрослых. До этого в России были переведены и опубликованы в журналах только отдельные произведения знаменитого датского сказочника. Одним из не­ожиданных откликов на появление столь полного издания Андер­сена стали попытки некоторых россиян попробовать свои силы в области литературной сказки.

Н.П. ВАГНЕР (1829—1907)

Почетным именем «русский Андерсен» критика увенчала Ни­колая Петровича Вагнера.

Известный ученый-зоолог, уважаемый в России и за ее преде­лами, вдруг превращается в... Кота-Мурлыку. Вот как рассказыва­ет об'этом сам Н.П. Вагнер в исповеди «Как я сделался писате­лем?»: «В 1868 году вышел перевод первого тома сказок Андерсена. Читая похвальные и даже восторженные отзывы об этих сказках в наших журналах и газетах, я купил их и прочел. Многие из них мне также понравились, но многими я был недоволен, находил их сла­быми и задал себе вопрос: неужели я не могу написать так же или лучше? Таким образом, задача была задана, и в течение трех лет я написал около дюжины сказок, которые и составили первое изда­ние «сказок» Кота-Мурлыки». «Сказки Андерсена нашли во мне уже готовую почву; она была заложена с детских лет» .

Детство будущего писателя прошло на Урале в интеллигентной дворянской семье. Отец его, Петр Иванович, был врачом, удосто­енным степени доктора медицины, и одновременно талантливым минералогом, открывшим новый камень, названный им «пушки-нитом». В доме царил культ поэзии и музыки. Способности маль­чика имели благодатную почву. В «Исповеди» Вагнер вспоминает: «... в каждой книге я искал чего-нибудь необыкновенного, фанта­стического, страшного или остроумного, смешного. (...) Я собирал моих братьев, сестер и чужих детей, усаживал их в зале и целые часы рассказывал им экспромтом какую-нибудь бесконечную сказку, в которой не было ничего, кроме фантазии. Моя маленькая аудитория с увлечением слушала эту сказку, а на другой день усердно приставала ко мне и просила ее продолжения. Мое даро­вание всецело сложилось под влиянием окружавших меня людей и условий жизни».

Первое издание «Сказок Кота-Мурлыки» вышло в 1872 г., по­сле этого книга переиздавалась десять раз, последнее издание пе­ред долгим перерывом было в 1923-м. К нашим современникам Кот-Мурлыка вернулся только в 90-х. А ведь еще в 1922 г. Н. Бах­тин высказал вполне справедливую мысль: «... он (Вагнер — B.C.) остается в тени совершенно незаслуженно. Пора воздать ему Должное, пора признать его классиком русской детской литерату­ры...»² Действительно, пора.

Толль Ф.Г. Опыт библиографии современной отечественной детской литера­туры. М. 1862. С. 45, 47.

² Белинский В.Г Собр. соч. М, 1967. Т. II. С. 93.

¹ Вагнер Н.П. Сказки Кота-Мурлыки. М., 1991. С. 441.

² Там же. С. 13.

186

187

Свой псевдоним Н.П. Вагнер (на это указывает эпиграф преди-словия к первому изданию: Жил Мурлыка, был Мурлыка Кот си­бирский...) взял из сказки В.А. Жуковского «Война мышей и лягу­шек». Однако многие черты Кота-Мурлыки, описанные в «преди­словии», указывают на более широкую литературно-художествен­ную традицию. В необыкновенном рассказчике, придуманном Вагнером, мы узнаем черты гофмановского Кота Мурра, фольк­лорного Баюна и, несомненно, пушкинского Кота ученого. Кот-Мурлыка рассуждает о человечестве и его будущем, о несправед­ливом во многом устройстве мира и фарисействе разных «крючко­творцев». И только детям «среди которых его старому сердцу было тепло и приютно» он «принимался мурлыкать бесконечные песни и сказки»¹.

Кроме того, нельзя не увидеть общности некоторых позиций Н.П. Вагнера с его знаменитым современником — Н.Г. Черны­шевским. Резонерствующий «крючкотворец» и «проницательный читатель» — одного поля ягоды, воинствующие обыватели, кото­рым недоступны высокие устремления духа, полет мечты, желание утвердить царство добра и справедливости. Вагнеровская фея Фантаста открывает маленьким читателям в «образах, красках, звуках», что «прекрасное — есть жизнь». Даже в предисловии к третьему изданию «сказок», особенно грустном и мрачном, звучит жизнеутверждающая уверенность, что «будущее светло и прекрас­но»:

«И мы из нашего темного настоящего шлем теперь привет вам, будущим поколениям, тем, которые будут пожинать плоды наших семян, нашей борьбы, наших лишений, нашей тяжелой, безотрад­ной жизни.

Не забудьте помянуть нас добрым словом, помянуть с той вы­соты, на которую поднимет вас ваше время и с которой откроются перед вами иные, широкие горизонты, иная, лучшая жизнь, иное солнце сознания, мира и любви»².

Сравнивая Н.П. Вагнера с Х.К. Андерсеном, критики обраща­ют внимание помимо прямых сюжетных аналогий («Фанни» Ваг­нера — «Девочка со спичками», «Курилка» — «Штопальная игла» или «Воротничок», вагнеровская «Береза» и «Ель» Андерсена, «Пимперлэ» и «Оле — Лукойе» и др.) на то, что для обоих сказка — «прежде всего средство познания мира, способ активного миро-

воззрения. Она не только учит ярким и сильным человеческим чувствам, но и предлагает модель поведения, предлагает путь, на котором можно найти свое счастье»¹. (В. Широков) Думается, сказки Н.П. Вагнера напоминают творения его датского предше­ственника еще и тем, что ведут к размышлению над жизнью, не зря _йх называют «философскими». Нельзя сказать, что предназначе­ны они читателям — детям. Люди разного возраста прочитают их с вниманием и интересом. Разочаровать их может только в некото­рых случаях излишняя сентиментальность, да еще, пожалуй, гру­стный конец. В сказках Вагнера герои часто умирают, а всеобщего счастья ждать еще очень долго, да и не помогут его достичь ни вол­шебные предметы, ни победы над злыми колдунами и чудовища­ми. Сказка тем и «красна и сильна», что ведет к сопереживанию, а значит, к добру.

Сказки Кота-Мурлыки очень разные. Каждая из них о ка­ком-то особенном времени и пространстве. Кажется, будто вместе с царевной Нанджаной и ее свитой читатели перемещаются с юга на север, с востока на запад, попадают в города и края узнаваемые (Петербург, Крым, Среднюю Россию, Индию, Ближний Восток и т. п.) и вполне фантастические (острова феи Лазуры, сказочные царства и королевства). Некоторые имеют аллегорический харак­тер (блинное царство, королевство Папы-пряника и др.). Иногда в сказках показана вся жизнь героя: от детства, отмеченного ка­ким-то замечательным событием или впечатлением, до старости, а то и смерти («Новый год», «Два вечера», «Кардыган», «Счастье»); в других — речь идет только о коротком временном отрезке, но всег­да насыщенном действием, мыслью, чувством. Н.П. Вагнер не бо­ится говорить своим читателям о горе, лишениях, тяжелейших ис­пытаниях и даже смерти. Несмотря на это, впечатление всегда ос­тается светлым. Писатель стремится пробудить добрые чувства, высокие порывы и это ему удается, тем более что поучения вплета­ются в повествование, звучат как подсказка думающему читателю, который сам приходит к выводам, решает важные проблемы чело­веческого бытия. «Сказка забавляла, сказка трогала, сказка увле­кала. Но при всем этом она неизменно ставила вопросы; она хоте­ла, чтобы ребенок думал. Казалось, что эти образы, то чудно пре­красные, то нелепые, то мрачно-зловещие, то разухабистые, но всегда поэтически-нереальные, ведут в мир фантастики, но они

¹ Вагнер Н.П. Сказки Кота-Мурлыки. С. 17.

² Там же. С. 25.

188

¹ Вагнер Н.П. Сказки Кота-Мурлыки. С. 9.

189

вели дальше: через фантастику в мысль», — писал об этом качестве А.Г. Горнфельд в сборнике «Книги и люди» (1908).

Сказки Кота-Мурлыки выросли на богатой культурной и лите­ратурной традиции. Узнаваемы некоторые приемы народной сказки (особенности композиции, лексики, синтаксиса, отдель­ные повороты сюжетов, даже герои, например, Котя — маленький крестьянский мальчик из одноименной сказки напоминает маль-чика-с-пальчик или Лутонюшку). Некоторые истории пропитаны восточным колоритом («Царевна Нанджана» «Великое», «Сапфир Мирикиевич», «Сказка», «Люций Комоло»). Есть сказки с ярко выраженным мистическим подтекстом (например, «Руф и Руфи-на», «Божья нива», «Дядя Бодряй» и др.). Особенно чувствуется любовь автора к родной литературе, всестороннее знание ее, как и литературы и фольклора других народов. Проявляется это в самых разных формах. Например, Вагнер использует знакомый по твор­честву В. Одоевского, В. Жуковского, Л. Толстого, К. Ушинского и др. прием включения в сказку научно-познавательного материа­ла (в сказке «Майор и сверчок» самовар рассказывает, как он по­явился на свет: «Меня родила мать сырая земля. Долго, долго в ее тайниках я лежал. Наконец, увидел я свет. Меня бросили в печь и там — шуу, шу, шу, — я весь растопился и потек, полился огнен­ной яркой струёй — ши, ши, ши, и застыл и очутился блестящим медным куском. Стали опять меня топить и ковать..»² И т. д.) Гого­левский сюжет мы узнаем в занятной сказке-анекдоте «Телепень». История о том, как поссорились, а потом на Рождество помири­лись Иван Иваныч с Ипатом Исаичем заканчивается почти идил­лически: не только восстановлена старая дружба и справедли­вость, но и в души героев вернулись покой и любовь. И только ви­новник такого чудесного конца бестолковый батрак-башкирец со странным прозвищем Телепень уходит, обиженный, «в свои края вольные, на простор лугов и ковыльных степей»³.

Необходимо заметить, что пейзажи в сказках Вагнера играют, несомненно, важную роль. Разные уголки живой природы откры­вают увлекательные миры феи Фантасты. Кроме того, природа, земля — символ мироздания, той красоты, мудрости и гармонии,

¹ Горнфельд А.Г. Книги и люди. М., 1908. С. 37.

² Вагнер Н.Ф. Сказки Кота-Мурлыки. М., 1991. С. 151. ³Там же. С. 301.

190

которых не хватает в жизни людей. Поэтому пейзажи в сказках на­сованы с любовью и благоговением. В некоторых случаях они _чеНь короткие: «Звездная рождественская ночь, точно морозный шатер, раскинулась над спящей землей». («Телепень»), в дру-_иХ __ весьма подробные: «Она росла на небольшой поляне, пря­мая, стройная береза, с белым стволом, с пахучими, лаковыми листочками. А кругом нее шумели старые дубы, цвели белым цве­том и сладко благоухали раскидистые большие липы, зеленели зе­леными иглами яркие бархатные пихты, круглились иглистыми шапками красивые сосны, постоянно дрожали как будто от страха всеми своими серо-зелеными листочками горькие, траурные оси­ны» («Береза»). Они всегда необычайно выразительны. Описания стихий — ветра, бури, пожара, вьюги часто приобретают символи­ческий, а то и аллегорический характер. Аллегории чаще всего свя­заны с мистическими представлениями о добре и зле, о жизни веч­ной человеческого духа и часто коротком и скорбном земном суще­ствовании. В сказке «Руф и Руфина» стремящийся к безгранично­му познанию герой наказан Небом за грех гордыни — превращен в могучее дерево. Чудо, знакомое по многим мифам разных народов. Однако Вагнер с помощью ярких описаний сумел придать истории особенную трагичность и неповторимость: «Один раз после томи­тельно-жаркого дня надвинулась страшная туча и заволокла почти все небо. Все потемнело на земле. Вся травка в ужасе припала к ней, деревья грустно качали вершинами и кланялись небу. Одна громадная ель не склонилась перед ним. Она гордо и злобно под­няла к нему свои ветви и стояла неподвижно, гордая своей силой» .

Превратившаяся в горлинку, кроткая, любящая Руфина долж­на, кажется, вызывать большую симпатию и сочувствие читателей, но личность Руфа гораздо ярче, крупнее и поэтому производит бо­лее сильное впечатление.

Интересно, что наряду с мыслями о смирении и кротости, не­возможности познать сущее. Вагнер прославляет дерзость челове­ческой мысли, стремление к активному, действенному добру, не­обходимость жить в ладу с «маленькой девочкой в беленьком платье», которая олицетворяет человеческую совесть.

Много увлекательного, занимательного, а порой загадочного найдут читатели в сказках Кота-Мурлыки. Даже имена героев вол­нуют своей неожиданностью и непонятностью. Если Мила, Миле-

Вагнер Н.П. Сказки Кота-Мурлыки. С. 303.

191

на, Меллина, дядюшка Бодряй вполне объяснимы. То Кардыган или Телепень требуют расшифровки, обращения к словарям. Ока­зывается слово «ТЕЛЕПЕНЬ» имеет по Далю несколько значений/ большой, двуручный кистень, вроде цепа; болван или повеса-плотный, вялый ребенок. Каждое из этих значений помогает уви­деть характер героя, да и отношение к нему других тоже. «Карды-ган» — шутливое прозвище, такого слова у Даля нет, зато есть «КАРДА», что значит загон для скота, пастбище, а «кардовой» зна­чит пастух. Может, в этом и смысл прозвища человека, способного на добро и самоотвержение вплоть до гибели ради других. Тайна всегда привлекательна. Концовки многих сказок оставляют чувст­во незавершенности, «недосказанности», тем самым приглашают читателя к сотворчеству, к внутренней работе, к размышлению. Н.П. Вагнер — человек своей эпохи, но талант позволил ему соз­дать сказки, интересные людям любого времени.

А.Г. КОВАЛЕНСКАЯ (1829—1914)

Именем «русский Андерсен» была удостоена и детская писа­тельница А. Г. Коваленская, опубликовавшая свою первую книгу «Семь новых сказок» в 1864 г. Как писал позднее (в 1927 г.) ее внук СМ. Соловьев:

«Не одно поколение детей вырастало на ее сказках». Начала она сочинять сказки для своих детей, потом, по совету друзей, опубликовала первую книжку. Ас 1870 г., после смерти мужа, что­бы самой поставить на ноги двух дочерей и сына, она всерьез заня­лась литературным трудом, стала печататься в журналах. Упорная работа, настойчивость, незаурядный талант принесли ей извест­ность.

А.Г. Коваленская была дочерью известного ученого и путеше­ственника Григория Силыча Карелина. Воспитанием Александры Григорьевны и трех ее сестер занималась мать, Александра Нико­лаевна (урожденная Семенова). Очень образованная, выросшая в литературной среде, дружившая с Дельвигом, Баратынским, учив­шаяся у Плетнева, Александра Николаевна передала свою любовь к поэзии, книгам и дочерям. В семейных преданиях сохранилось, что уже в старости она каждую весну перечитывала Шиллера, каж­дую осень — Гете. Жили Карелины в имении Трубицыно Дмит­ровского уезда Московской губернии. Подмосковная природа на всю жизнь осталась любима сестрами. Для Александры Григорьев­ны самым дорогим местом на московской земле стало имение Де-

192

яово, которое она сумела сохранить для детей и для внуков. Вот как писываетего СМ. Соловьев: «Могучие ели стояли со всех сторон, ограждая усадьбу, березовая аллея вела к большому пруду, похоже-_му на озеро; грустные ивы роняли свои ветви в воду... В доме были оранжереи, большая старинная библиотека, мифологические и библейские картины»¹. Чарующая природа Дедова нашла свое от­ражение в книгах А.Г. Коваленской.

Первый сборник «Семь новых сказок» (1864) включает сле­дующие произведения: «Серебряная роса», «Мухомор», «Фиалка», «Царевна глупочка», «Записки соловейки», «Бабочка», «Голубка». Нельзя сказать, что все равноценны. Иногда они чересчур дидак­тичны или сентиментальны. В первой сказке, например, стремле­ние к изяществу и поэтичности приводит писательницу к неволь­ной подмене красоты красивостью. Несмотря на подобные недос­татки, сказки привлекают прекрасным литературным языком. Ге­рои их — насекомые, птицы, растения — вроде бы наделены человеческими качествами и в то же время сохраняют свойства представителей природного мира. В сказке «Мухомор» божья ко­ровка из-за переполоха на моховой кочке остается «неумойкой», в плохо надетом платье:

«Красненькая ее одежда, испещренная пятнышками, на этот раз была в беспорядке: она раздвинулась, и одно прозрачное кры­лышко торчало наружу» .

Каждый человек хоть раз видел подобную божью коровку. Или другая узнаваемая картина из жизни насекомых: «Кто помоло­же — карабкался на высокую былинку и, не достигнув ее верхуш­ки, кубарем сваливался вниз». Идея этой занимательной сказки прекрасна и привлекательна для детей: зло устранимо, если только постараться, приложить силы, «бросить из сердца лучшее семеч­ко». Воплощается она весьма поэтично: на месте наглого и само­влюбленного мухомора, потом превратившегося в отвратитель­ный ком грязи, из крошечного семечка вырастает прекрасный стройный благоуханный ландыш, давший приют всем прежним жителям кочки.

Главная мысль другой славной сказки «Фиалка» — «ничто не умирает совсем» — напоминает нам «Березу» Н.П. Вагнера, хотя форма, герои у Коваленской свои, уникальные.

¹ Соловьев СМ. Детство / Новый мир № 9. 1992.

² Коваленская А.Г. Образцовые сказки русских писателей. М., 1990. Все цити­ руется по этому изданию.

13-3916 193

Хороши в сказках писательницы и пейзажные зарисовки, на­пример: «На небе стало темнеть; месяц уплыл на край земли, звез­ды побледнели; и на востоке показалась яркая розовая полоска Ветер быстро пробежал по сонному царству цветов и насекомых-цветы дрогнули и повернули головки к розовой полоске света. Вся окрестность осветилась розовым пламенем; облака, позолоченные по краям, поплыли по небу, а туман, поднявшись с земли, пустил­ся за ними в погоню».

Любовь ко всему живому, умение увидеть красоту и рассказать о ней делают сказки А. Г. Коваленской интересными и увлекатель­ными для всех.

Проблематика детской

литературы XX века.

Обзор

ПОД ЗНАКОМ ПРЕЕМСТВЕННОСТИ

Детская литература, как и всякая литература, связана с жиз­нью. Кроме того, она все-таки неотъемлемая часть всей литерату­ры страны, как бы ни открещивалась «большая» литература от «ма­ленькой». Те же пороки, хотя, может быть, иные достоинства.

Если ретроспективно вспомнить ее генезис, то возникла она на двуединой основе: фольклор, несущий народную эстетику и нрав­ственность, с одной стороны, и педагогика, укрепляющая функ­циональную основу детской литературы. Таким образом, нравст­венное, эстетическое — от фольклора, дидактическое, функцио­нальное начало — от педагогики.

С течением времени шло сближение, слияние этих двух основ. Довольно скоро, к XIX в., многие писатели и критики стали предъ­являть требования к ней как к полновесной литературе и высказы­вать недовольство в случае ее несовершенства (достаточно вспом­нить статьи Белинского, Чернышевского, Добролюбова; высказы­вания Пушкина об А. Ишимовой или Б. Федорове).

И всегда был и остается мощным пласт так называемого дет­ского чтения — того, что из литературы взрослой вошло в детскую и стало ее плотью.

Начало двадцатого века давало уже достаточно материала, что­бы спорить о закономерностях развития детской литературы в России, о генезисе и назначении, о ее специфике и оправданности существования. Споры велись по различным аспектам: от ссылки на функциональность, обвинений в качествах сублитературы — до Убеждения в высокой нравственно-эстетической ценности дет­ской литературы.

13* 195

Давней и прочной традицией было общегуманистическое, об­щечеловеческое начало в детской литературе первых десятилетий двадцатого века России (в творчестве В. Короленко, Н. Тэфф_и А. Толстого, А. Алтаева, А. Разина, К. Лукашевич, Н. Лухмановой' Л. Чарской) при достаточной неравнозначности, художественной и эстетической, творчества детских писателей.

Начиная с 1917 г., общечеловеческие ценности стали заме­няться классовыми, прервались общегуманистические традиции. От детской литературы требовалось формировать так называемого «нового человека», проникнутого не общечеловеческими, а клас­совыми интересами.

«В период обострения классовой борьбы нужны кадры, нужна детская литература, направленная на подготовку к коллективиза­ции и строительству»¹, — утверждалось в сборнике «Детская лите­ратура» начала тридцатых годов под редакцией А. В. Луначарского.

В статье «Детская литература в реконструктивный период»² ав­торы (В.Кетлинская, Т.Трифонова и др.) отмечали, что есть науч­ные и публицистические книги для детей, но мало художествен­ных книг о пятилетке, социалистическом строительстве, ударни­честве, коллективизации сельского хозяйства («все эти вопросы ставятся детской общественностью, ставятся школой, но еще поч­ти не затронуты литературой»).

По сути становится ясно, что детские писатели пытались про­тивостоять, насколько могли, разрушению общегуманистических традиций. Однако давление на них все усиливалось. На Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 г. даже в докладе М.Горького было сказано: «Рост нового человека особенно заме­тен на детях, а они — совершенно вне круга внимания литературы; наши сочинители как будто считают ниже своего достоинства пи­сать о детях и для детей»³.

И все-таки не так: писали в это время и о детях, и для детей. Но только не всегда так, как хотелось проектировщикам «нового че­ловека».

Важно помочь сохранить детство, вести детей к общеевропей­ской цивилизации, не забывая и о самобытности страны, нести вечную «тягу земную».

¹ Детская литература./ Под ред. А.В. Луначарского. М., Л., 1931. С. 6.

² Там же. С. 23.

³ Горький М. Собр. соч. Т. VIII. М, 1971. С. 323.

196

Что такое она, эта тяга земная, о которой рассказывают былин­ные предания? Устное народное творчество оставляет простор для раздумий. Может быть, это беды и горечи жизни? Может быть. Но видится иной образ, иная его наполняемость. Забота о воспитании нового поколения, тяготы, связанные с его пестованием. Поднять _и нести эту тягу земную под силу не каждому. Но те, кто подняли и несут, передают эту тягу из рук в руки. Опыт, умение прибавляют­ся, силы крепнут, и все больше людей Земли несут тягу земную со­хранения детства на планете. Не замкнутого в себе, не «остановив­шегося» в неподвижности, а растущего, меняющегося и меняюще­го облик Земли.

Родители, воспитатели, учителя первыми, так сказать, персо­нифицировано общаются с детьми, поднимают тягу земную. Но и им нужен «впередсмотрящий» среди несущих тягу земную. Таким «впередсмотрящим», одинаково близким, необходимым для детей и взрослых хотелось бы видеть детского писателя. Труд писателей, создающих литературу для детей и юношества, вне зависимости от геополитических границ не только глубоко педагогичен, но и все-человечен.

История детской и юношеской литературы мира развивается во взаимовлиянии и взаимодействии. Это естественно, так как она представляет собой своеобразный процесс художественного по­знания растущего человека.

Детские писатели и прошлого и нынешнего веков стремились сформировать связи, обеспечивающие единство духовной жизни растущей личности. В этом одна из важных сторон специфики дет­ской литературы любого века. Детская литература призвана участ­вовать в создании нравственного мира юного человека.

Среди бесчисленных стереотипов нашей жизни бытует и тако­вой: дети и подростки первых послеоктябрьских десятилетий вы­росли на «пионерской» детской литературе, совершенно не читая дореволюционных детских писателей. А ведь это не совсем так: хотя книги их были изъяты (разумеется, тех, кого называли реак­ционными, буржуазно-дворянскими, мещанскими и т. д.), остава­лись домашние библиотеки, не исчезла еще и традиция семейного чтения вслух. Да и в памяти родителей, пусть не всех, сохранились прочитанные ими в детстве книги (не одному А.Толстому хотелось пересказать детям прочитанное когда-то самим, у многих были собственные любимые, условно говоря, «Пиноккио»).

Но стереотип родился не сам — он упорно насаждался как миф «распада буржуазно-дворянской культуры» («Буржуазно-дворян­ская культура в своей сфере играла ту же политическую роль, что и

197

литература для взрослых. Буржуазные педагоги всячески боролись с литературой, которая бы приоткрывала перед взором ребенка за­весу классовой борьбы» — А. Бабушкина) .

Особенно яростно подвергались остракизму журналы начала XX в., проникнутые, по мнению исследователей 30—50-х годов «упаднической идеологией». Так, о журнале «Тропинка», издавае­мом П.Соловьевой и Манасеиной, долго бытовало впечатление как об «эстетском», «отчужденном от современности», полном «обычных сентиментальных сказочек». А авторами этого журнала были в свое время А. Белый, К. Бальмонт, Сологуб, Ремизов, Блок.

В детской поэзии явственно сказывается мужественный и жиз­неутверждающий взгляд на мир, реалистичность в соотнесенности явлений природы и явлений духовной жизни человека, точность в наблюдениях и конкретность в воспроизведении картин природы. Может быть, это и определило вхождение стихотворений Блока, написанных в разные периоды в круг детского чтения и долгую их жизнь в детской поэзии. Может быть, эти качества определили также притягательность классических традиций для поэтов, в «се­ребряный век» посвятивших свои стихотворения детям. В самом деле, даже у суховатого В.Брюсова появляются теплые, ласковые, непосредственные стихи в циклах «Маленькие дети» и «Книжка для детей»:

Красная и синяя —

Девочка в траве.

Кустики полыни

Им по голове.

Рвут цветочки разные.

Бабочек следят...

Как букашки — праздные,

Как цветки на взгляд.

Эта — ленокудрая.

С темной скобкой — та...

Вкруг природы мудрой

Радость разлита.

{«Две головки»)

Даже высмеиваемых противниками традиционной детской по­эзии уменьшительных эпитетов (кустики, цветочки) не побоялся поэт.

История русской детской литературы. А.П. Бабушкина. Учебное пособие. М., 1948. С. 442.

198

Кстати, как и не совсем поэт и вроде бы не любитель сантимен­тов Д- Мережковский:

И, радуясь безлюдью,

Пахучей свежестью дышу я полной грудью,—

Но вот толпа детей сбежалась под окном,

Чтоб в лужу опустить кораблик из бумаги;

Звенят их голоса, полны живой отваги.

Звенят как бы в ответ на дальний слабый гром,—

И смехом молодым как музыкой веселой,

Победно заглушён раскат его тяжелый.

{«После грозы»)

Вообще в период «серебряного века» можно заметить несколь­ко уровней в освоении предшествующих традиций и в преемствен­ности конкретных творческих позиций. Самый высокий — у тех поэтов, которые обычно писали для взрослых, как Блок, Брюсов, Бальмонт, Белый, Бунин, С. Городецкий, С. Черный, М. Цветае­ва, чьи имена по сути венчают начало XX в.

Несомненно, иной, но достаточно обильный вклад сделан та­кими авторами, как П. Соловьева, Р. Кудашева (кто не помнит знаменитую песню «В лесу родилась елочка»!), Л. Чарская («Кув­шинки». «Скачи, мой конь». «Зима» и др.), даже Г. Галина, кото­рую во многом справедливо высмеял С. Черный в стихотворении «Детским поэтессам» («Сиропчик»):

Дама, качаясь на ветке. Пикала: «Милые детки. Солнышко чмокнуло кустик. Птичка оправила бюстик И, обнимая ромашку, Кушает манную кашку». Дети, в оконные рамы Хмуро уставясь глазами. Даме в молчанье внимали, И вдруг зазвенел голосочек: «Сколько напикала строчек?»

Да, художественно-эстетический уровень многих обильно пи­шущих для детей в тот период оставлял желать лучшего, и их пре­емственность шла, пожалуй, больше от детских стихов А. Шишко­ва и Б. Федорова с их назидательностью, ограниченностью тема­тики миром детской, отстраненностью от детей, позицией менто­ра, высокопарностью слога:

199

Вот роза, всех цветов царица, Блестит румянца красотой. Как утра майского денница, И дышит сладостной весной

(Б. Федоров. «Детская ботаника»).

Безусловно, в детских стихах самого С.Черного нет открытой назидательности и тяжеловесности слога:

Ну-ка дети!

Кто храбрее всех на свете?

Так и знал — в ответ все хором

нараспев: «Лев!»

— Лев! Ха-ха... Легко быть храбрым,

Если лапы шире швабры.

Нет, ни лев, ни слон... Храбрее всех, малыш.

Мышь!

Сам вчера я видел чудо,

Как мышонок влез на блюдо

И у носа спящей кошки

Не спеша поел все крошки — что!

(«Кто?») В этом стихотворении есть еще некоторая традиционность диалога старшего с младшим, но звучные, веселые ритмы, близкое к разговорной речи построение фраз, неожиданный юмор — про­возвестники новых открытий в области детской поэзии, которые уже не за горами.

Нельзя не сказать еще об одном, третьем, пожалуй, наиболее сниженном уровне детской поэзии начала XX в., тоже имеющем своих предшественников (всевозможных Степок-Растрепок). К сожалению, эти новые Степки-Растрепки уже совсем потеряли ту связь с традициями кукольного театра, за которую их предшест­венников ценил А. Блок. В творчестве К. Льдова и многих безы- 1 мянных авторов новых Степок-Растрепок преобладает вторич-ность сюжетов, корявость стиха, прямолинейность дидактическо­го поучения:

Грязен сам, грязна рубашка.

Локоть продран; волоса —

Что дремучие леса. ^^

Вот он Сашка-Замарашка...

Как ни билась с ним родня,

Выходило проку мало,

Он боялся, как бывало,

200

Мыла, щетки и гребня! Кто ж виной, судите сами, Что немил наш мальчик всем. Что, обросши волосами, Стал барбоскою совсем?

(« Саша-Замарашка»)

Вроде бы есть перекличка в этих стихах с известной некрасов­ской сатирой («Князь Иван, колосс по брюху, руки — род пухови­ка, Пьедесталом служит уху ожиревшая щека. По устройству верх­ней губы он бульдог, с оскалом зубы. Под гребенку волоса — и до­брейшие глаза»), но в действительности здесь проскальзывают элементы подражания в ритме и частично — в лексике, поэзии же нет и следа. Еще беспомощнее выглядят анонимные стихи, издан­ные «Журналом-Школой» («Удивительные приключения Птич­ки-невелички», «Проказы мышенят», «Пастушок и Коза»):

Чтоб покончить с птичкой злой. На нее пошли войной. Двери все закрыв кругом. Тетя с мальчиком вдвоем Но, увы! Попались сами,— Оба стукнулись лишь лбами. Да мальчишка пострадал: Ухо, бедный, потерял.

Странная, дегенеративная кровожадность отмечает подобные вирши. Стремление «прихлопнуть» птичку-невеличку, сообщение о том, что птичка погибла, «повиснув» на столе. Та же непонятная жестокость в других стихах этой книжки: «сраженный нежданно тяжелым ударом», падает во время драки мышонок, «пастуху при­шел капут» от нападения козы. И всюду лобовая мораль, вроде:

Помни! Будет всем такой Шалунам конец плохой!

Поистине к таким стихам применимо известное высказывание К. Чуковского в 1912 г. о том, что «детских поэтов у нас нет», а есть «бедные жертвы общественного темперамента», для которых сти­хотворный размер — проклятие, а рифма — каинова печать, кото-Рым легче пролезть в игольное ушко, чем избавиться от неизбеж­ных «уж», «лишь», «вдруг», «вмиг» и т.п. При всей полемичности этого заявления, в нем много справедливого: детская поэзия нача­ла XX в. была неоднородна, в ряде аспектов спорна. Назревала не-

201

обходимость нового взгляда на роль ее в жизни ребенка и автор, скую позицию, на традиции устного народного творчества.

Вообще к началу XX в. определились многие проблемы дет-. ской и юношеской литературы: эта литература выделилась в само­стоятельную область литературы художественной и приобрела черты'собственной специфики; достаточно дифференцированной была представлена система жанров и обилие сюжетов; была разра­ботана типология героев и велась борьба за язык и стиль детской книги.

В высказываниях Пушкина уже были осуждены литературные потуги «литератора Борькина» (Б.М. Федорова), в критике Белин­ского, Чернышевского, Добролюбова разрабатывались вопросы теории детской литературы. Прозвучали мысли о том, что «дет­ским писателем сделаться невозможно, детским писателем долж­но родиться», что «для детей предметы те же. что и для взрослых, только их должно излагать сообразно с детскими понятиями» (В. Белинский).

Л. Толстой признавался, создав «Азбуку»: «Работа над языком ужасная. Надо, чтобы все было красиво, коротко, просто и главное ясно».

И все-таки детская литература во многом оставалась на пери­ферии внимания и заботы, верной литературной Золушкой. Не случайно П.З. Засодимский, известный детский писатель и кри­тик, печально констатировал, что «до сих пор детскую книгу ставят на одну доску с иголкой, щеткой и тому подобными предметами».

О своей творческой позиции он говорил: «В своих рассказах я не старался подделываться под детские понятия, под детский го­вор: я писал их, не думая о том, что для детей надо писать как-то по-особенному, слащаво и сюсюкая. Все дело заключалось для меня в выборе сюжета, но когда содержание рассказа было наме­чено я уже писал совершенно свободно, так, как писал для взрос­лых. И мне думается, что именно такому простому способу изло­жения, а не каким-нибудь особенным достоинствам обязаны мои рассказы тем, что некоторые из них читались охотно» («О том, как я стал детским писателем»)¹.

Так, собственно, началась долгая дискуссия о том, какова же специфика детской литературы, что должно входить в круг детско­го чтения, какой должна быть авторская позиция. Дискуссия, ко­торой и сегодня не предвидится конца.

¹ Бабушкина A.M. История русской детской литературы. М, 1948. С. 430.

202

Нравственно-эстетическая позиция писателя представляет со­бой прежде всего проблему отношения писателя к действительно­сти, к тенденциям социального развития. Не имеет под собой поч-_вь1 попытка отрицать стремление писателей, работающих для де­тей и юношества к известной степени самовыражения: оно прояв­ляется и в так называемой «памяти детства», и в своеобразной двухадресное™, в работе, так сказать, на вырост, с перспективой развития ребенка.

В литературе взрослой позиция писателя может быть отстра­нение внешней, в детской же она должна быть четкой, активной, внутренне энергичной. Пожалуй, этим во многом определяется частое обращение детских писателей к «памяти детства». Ведь они чувствуют особую ответственность перед читателем. Хотя любая литература оказывает нравственное воздействие на читателя, но в детской оно является существенным компонентом творческого процесса.

ДВА ПОТОКА-ИЗ ОДНОГО ИСТОЧНИКА

В библиографическом словаре «Русские детские писатели XX века», изданном в 1997 г. в Москве (издательство «Флинта», изда­тельство «Наука») обозначены имена немногих писателей русско­го зарубежья, чье творчество так или иначе связано с детской лите­ратурой: Д. Андреев, И. Бунин, А. Куприн, В. Набоков, И. Тэффи, М. Цветаева, С. Черный, И. Шмелев. На самом деле в русском за­рубежье пишущих для детей было гораздо больше. Среди них — А. Аверченко, Б. Ашкенази, К. Бальмонт, С. Боборыкин, Н. Бреш-ко-Брешковский, Г. Виллиам, В. Винниченко, В. Водовозов, Ф. Волховский, А. Несмелов, 3. Гржебин, Б. Зайцев, Вас. Немиро­вич-Данченко.

Некоторые из них работали активно и после эмиграции из Рос­сии, продолжая классические традиции в художническом иссле­довании детства (И. Бунин «Жизнь Арсеньева», И. Шмелев «Лето Господне», Б. Зайцев «Путешествие Глеба»). Другие переиздавали, как правило, то, что было написано еще до эмиграции (Б. Ашкена­зи, Г. Виллиам, В. Винниченко, В. Водовозов, Ф. Волховский). Третьи обращались к воспоминаниям детства и непосредственно адресовали свои произведения детям (А. Толстой, И. Тэффи, С. Черный, А. Аверченко).

Печатались произведения о детях и для детей в таких журналах, как «Зеленая палочка», «Юный читатель», «Сполохи» и др., атакже в издательствах «Всемирная литература», «Петрополис», в изда-

203

тельских товариществах З.И. Гржебина, И.П. Лажечникова и др Предпринимались попытки восстановления связей между русски, ми эмигрантскими колониями и метрополией (журнал «Беседа» по инициативе М. Горького, журнал «Русская книга» и «Новая русская книга» Ященко и др.), но в области детской книги эти по­пытки себя не оправдали. По сути, не было активной организаци­онной жизни в детской литературе русского зарубежья, но подоб­но Ходасевичу детские писатели русских диаспор могли сказать, что они небезуспешно прививали «классическую розу к советско­му дичку».

В советской России послереволюционного периода почти сра­зу же начинается формирование политически и классово ангажи­рованной детской литературы, которая должна была открывать де­тям «путь к ясному пониманию того великого, что совершается на земле», которая призывалась «освободить детей от тлетворного ига старой книги, погружающей в мрак и рабство детскую душу» (как провозглашалось на обложке журнала «Красные зори», №1,1919).

A.M. Горький попытался нейтрализовать нигилистическое от­ношение новой власти к классическому наследию. В 1918 г. он пи­шет докладную записку «Об издании русской художественной ли­тературы», в которой говорит о необходимости издавать для нужд школы произведения русских классиков XVIII, XIX веков и уст­ной народной поэзии. При содействии Горького действовало из­дательство «всемирная литература», оно выпускало лучшие произ­ведения мировой классики и для детского чтения.

В детских и юношеских сериях за период с 1918 по 1920 годы были изданы 72 книги русских и иностранных классиков: А.С. Пушкина,М.Ю.Лермонтова,И.А.Крылова,Н.А.Некрасова, А. Толстого, А. Доде, Г. Сенкевича и других писателей. Среди из­данных произведений преобладали повести, рассказы и стихи, ри­сующие обездоленное детство: Н.А. Некрасов, В.Г. Короленко, A.M. Горький и др., а многие классические произведения впервые появились без цензурных изменений.

В каталог для детского отдела издательства Гржебина Горький рекомендовал некоторые произведения Ф. Вернет («Маленький лорд Фаунтлерой»), Джованьоли («Спартак»), К. Лукашевич («Птичница Агафья») и др.

В 1921 г. при Наркомпросе был создан Институт детского чте­ния, который занялся изучением проблем детской литературы и психологии детства. Его возглавили известные специалисты Н.В. Чехов и А.К. Покровская. Первыми попытками создать на­учную основу для советской детской литературы были ежегодные

бюллетени «Новые детские книги»; первыми попытками серьезно осмыслить дореволюционную детскую литературу России был двухтомный труд института «Материалы по истории русской дет­ской литературы» (под редакцией Н.В. Чехова и А.К. Покров­ской), изданный в 1927 г. (I выпуск) и в 1929 г. (II выпуск). Среди ав­торов были О.В. Алексеева, Н.А.Бекетова, Р.В. Длугач, Т.А. Гри­горьева, А.К. Покровская, Н.В. Чехов и др.

В первое же послереволюционное десятилетие появляются но­вые кадры писателей, работающих в детской литературе. Создани­ем произведений для детей занимаются A.M. Горький, А.Н. Тол­стой, АС. Неверов, М.М. Пришвин, СТ. Григорьев, А.П. Гайдар, Б.С. Житков, В.В. Бианки, Л.А. Кассиль и многие поэты. Школой писательских кадров становятся новые детские журналы и газеты.

Жесткую позицию создания классово и политически ориенти­рованной детской литературы занимает руководство страной, что отражается в постановлениях партии и правительства. На XI съез­де РКП/б/ в 1922 г. было принято специальное решение о необхо­димости создания «литературы для рабоче-крестьянской молоде­жи, которая могла бы быть противопоставлена влиянию на юно­шество со стороны нарождающейся бульварной литературы и со­действовать коммунистическому воспитанию юношеских масс»¹.

Так, по сути, было положено начало в партийных документах борьбе за формирование «нового человека». Начинание это полу­чило развитие и в других партийных документах. На XIII съезде РКП/б/ в 1924 г. была подчеркнута необходимость партийного ру­ководства в области детской литературы, важность усиления клас­сового, интернационального и трудового воспитания, издания пионерской литературы².

Функциональная направленность, пропагандистская опреде­ленность, требование привлекать для создания детской литерату­ры в помощь комсомолу партийные, профсоюзные и советские организации были еще тогда, когда советская детская литература как массовое явление только возникала.

В 20—30 годы развернулись острые и серьезные дискуссии, связанные с мастерством детского писателя, с проблемами жан­ров, со спецификой возраста в литературе для детей и юношества. В конце 20-х и в середине 30-х годов дважды разгорались дискус-

¹ КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и Пленумов ЦК. М., 1970. Т. 2. С. 362-363.

² Там же. Т. 3. С. 94.

204

205

сии о проблемах фантастики и жанра сказки. Некоторые педагоги и критики считали необходимым исключить сказки из детского чтения. Однако такие писатели, как Горький, Маяковский, Чу­ковский, Маршак развернули борьбу за сказку и фантастику. Горький в статьях «О сказках», «Еще о грамотности», «О безответ­ственных людях и о детской книге наших дней», «Человек, уши ко­торого заткнуты ватой» утверждал право ребенка на заниматель­ные книги, на сказку. Тридцатые годы ознаменовались долгой дискуссией о юморе и героике.

Не случайно время от времена возникает разговор о соприкос­новении юмора и гуманизма, юмора и героики, юмора и психоло­гизма, юмора и лиризма.

Неверно было бы, например, резкое отграничение в детской и юношеской литературе предмета отражения юмора и сатиры. Дело не в полярной противоположности предмета сатирического и юмористического изображения (предмет может быть одним и во­все не обязательно элементарно-комическим), а в специфике от­ношения к нему, в своеобразии юмористического осмеяния, по­строенного не на безоговорочном и прямом отрицании объекта осмеяния, ставящим автора вне смехового изображения, а на ана­лизе/объяснении, понимании незавершенности объекта и надеж­де на совершенствование его. Именно поэтому можно говорить об историческом характере категории юмористического, связи ее с эстетическим идеалом, с особенностями национальной русской смеховой культуры, с мировоззрением и ростом самосознания.

Горький в 20-е годы задумывается над особенностями новой советской детской книги, одним из основных лозунгов которой он, как известно, выдвигает «побольше юмора, даже сатиры». Против моралистической детской книги Горький боролся не толь­ко теоретически, но и на практике. Меняя первоначальное назва­ние сказки «О самоваре, который зазнался», на коротенькое «Са­мовар», он заметил: «Не хочу, чтобы вместо сказки была пропо­ведь».

Горький считал нужным формировать характер ребенка живы­ми и действенными средствами юмора. Вообще роль юмора как средства воздействия надушу маленького человека он ценил очень высоко, опираясь в требовании его на вопросы детей, которые внимательно изучал.

Горький понимал, что ребенок мыслит конкретно, образно, и эти качества важны в художественном отношении применительно к детскому восприятию. Нужно было создавать такие книги, кото­рые ребенок признает своими, захочет прочесть, а для этого необ-

206

ходимо писать веселые, смелые, простые и сложные в одно и то же время книги, как требовали сами дети. С.Я. Маршак вспоминает о письмах детей A.M. Горькому:

«Помню, как понравилось ему коротенькое письмо одной чи­тательницы: «Дорогой М. Горький. Я очень люблю смешные книжки. Мне 8 лет. Лиза Черкизова».

A.M. весело тряхнул головой и сказал: «Аргумент убедитель­ный. Человеку 8 лет. Надо дать ему смешные книжки»¹.

Горький ценил юмор прежде всего за то, что он позволял «вы­смеивать пороки прошлого», делать их не страшными, а нелепыми и глупыми. Именно поэтому, по воспоминаниям, ему понрави­лась сказка Любавиной «Как пропала Баба-Яга». В сказке расска­зывается о том, как Баба-Яга превратилась в птицу, когда мальчик рассмеялся, увидев смешные волоски на ее носу. Беря сказку для своего сборника «Елка», Горький заметил:

«Правильно, что смех убивает всякую нечисть. Замечательная вещь — смех. Замечательная. Надо учить всех ребят, как бороться со страхом. Найди смешное — рассмейся, и все пропадет» .

Задорные, игровые, юмористические и в то же время воспиты­вающие произведения отвечали интересам детей. Недаром в 30-е годы журнал «Детская литература», осмысливая созданное писате­лями 20-х годов в области детской поэзии, отмечал, что дети сами выбирали себе поэзию, инстинктивно тянулись к комическому фольклорному стиху.

Однако нелегко пробивались ростки юмора в детской литера­туре 20-х годов. Прозаики и поэты, практически работающие над созданием новой книги для детей, столкнулись с педологами, час­то занимающими ответственные посты в Комиссии по детской книге и устанавливающими свои нормативы в детской литературе. Так, сатирическая сказка В.Маяковского «О Пете, толстом ре­бенке, и Симе, который тонкий» встретила самый недоброжела­тельный отклик в Комиссии по детской книге в 1925 г. Противни­ки веселых детских книг обвиняли поэта в грубости, в навязыва­нии ребенку взрослого юмора.

Нужна была большая творческая смелость и любовь к детям, чтобы выстоять в борьбе против тех, кто, прикрываясь авторитет­ным званием, утверждал, что «с ребенком надо говорить серьез­но», без юмора.

¹ Горький о детской литературе. М., 1958. С. 313—314.

² Там же. С. 290.

207

В главе «Борьба за сказку» книги «От двух до пяти» К. Чуков­ский рассказывает о своем споре с лжепедагогами из-за «Приклю­чений Мюнхгаузена».

«Или вы боитесь, как бы эти буффонады Мюнхгаузена не рас­шевелили в детях чувство юмора? Почему веселая книга внушает вам такое отвращение, словно вы гробовщики или плакальщики? Если во что бы то ни стало хотите отвадить ваших ребят от чтения и внушить им лютую ненависть к книге, вы этого добьетесь, ручаюсь вам, потому что вы на верном пути!»

В конце 20-х начале 30-х годов споры о детской литературе вы­лились в серьезную дискуссию, продолжавшуюся несколько лет. В ней принял участие A.M. Горький.

«Наша книга должна быть не дидактической, не грубо тенден­циозной. Она должна говорить языком образов, должна быть худо­жественной. Нам нужна веселая, забавная книжка, развивающая в ребенке чувство юмора»,— пишет он в статье «Литературу — де­тям»¹.

Возмущаясь тем, что педагоги засушили детскую книгу, уста­новив схемы и трафареты, пропагандируя грубый утилитаризм, Горький еще и еще возвращается к тому, как надо разговаривать с детьми, как следует изображать социальные пороки.

«Я утверждаю — с ребенком надо говорить забавно...» «Соци­альные пороки должны быть показаны в легкой сатирической форме как отвратительные и смешные уродства»².

Вмешательство Горького в дискуссию о детской книге дало возможность спокойно работать многим талантливым писателям, таким, как С. Маршак, Б. Житков, М. Ильин и зачинатель новой детской поэзии К. Чуковский, о котором Ю. Тынянов писал как об открывателе нового в литературе, произведшем революцию в детской поэзии своим «комическим эпосом» и которого третиро­вали педологи, придумавшие бранное словечко «чуковщина» как осуждение всего веселого, забавного, острого, юмористического.

К писателям, обладающим чувством юмора, Горький предъяв­лял серьезные требования. Вот выписки из писем, адресованных А.С. Макаренко:

«Вы сумели весьма удачно разработать этот материал и нашли верный, живой, искренний тон рассказа, в котором юмор ваш уме­стен как нельзя более».

«Дайте свободу вашему юмору».

«Вторая часть «Поэмы» значительно менее «актуальна», чем первая; над работой с людьми преобладают разговоры.

В них много юмора, они придают «Поэме» веселый тон — это, _к0нечно, еще не порок, если не снижает серьезнейшее тематиче­ское, а также идейное значение социального опыта, проделанного колонией».

Противоречие между последним и двумя первыми письмами? Нет. Понимание роли юмора не как смеха ради смеха, а как неотъ­емлемой части, органически связанной с остальными в едином це­лом — художественном произведении.

Мысли Горького о сложном сочетании юмора, занимательно­сти, остроты сюжета с идейной и психологической полноценно­стью волнуют в 30-е годы многих писателей.

Казалось бы, выступления Горького доказали необходимость юмора в литературе для детей, наметили его связь с возрастной спецификой, но снова и снова приходится убеждать некоторых ре­дакторов и писателей не приседать на корточки перед детьми, не разражаться сентенциями, а вести их вперед, открывать новые сто­роны жизни, не подменяя настоящий юмор каламбуром.

Так, в письме Б. Житкова к Татьяне Гуревич есть слова: «Если итоговая черта — каламбур, то дети не оправдают вас. Чтение — новь!й для них сюжет жизни. Они от него хотят получить сведения, пищу для чувства, в воображении пережить положение, им нужен вес, и они разочарованы каламбуром, как пустой конфетной оберткой, которую доверчиво схватили» .

Б. Житков часто пишет об особенностях восприятия юмора ре­бенком 4—5 лет, считая, что есть качественное отличие в воспри­ятии юмора детьми различного возраста, что маленьким детям трудно почувствовать комизм изображения бытовых сцен, так как У них нет достаточного знания быта. Житков требовал уважения к «человеку 8 лет», поэтому негодовал, когда детскую книгу все еще считали литературой второго сорта. Но иногда в пылу полемики с теми, кто позволял себе оглуплять детей, противоречил сам себе; огораживал непроницаемой стеной один детский возраст от друго­го, утверждал, например, что десятилетние не поймут 12-летних, как народы, говорящие на разных языках. В некоторых статьях и письмах мелькает мысль, что «с чем родился человек, с тем и живет

¹ Горький о детской литературе. М., 1958. С. 34.

² Горький М. Собр. соч.: В 30 т, Т. 25. С. 174.

208

¹ Горький М. Т. 30. С. 328, 357, 358. ²Жизш. и творчество Б. Житкова. М., С. 515. 14-3916 209

до старости» , что сказывается просто отсутствие знаний, опыта в определенной области.

Если бы было так, то не стоило стараться развивать, перестраи­вать ребенка, ибо на его долю достались бы только количествен­ные, а не качественные изменения, только механическое накопле­ние опыта, а не творческое овладение созданным для него. Тогда и возможности вести ребенка «вперед и выше» не было бы: стену не разбить, мост от одного возраста к другому не перебросить. Но ведь сам Б. Житков почувствовал необходимость написать «Поче­мучку», энциклопедию для самых маленьких, раскрыть перед ними неведомые стороны жизни, ответить на множество «почему» и «отчего», от которых отшучивались даже одаренные писатели! Практика творчества самого Житкова опровергает подобные мыс­ли. Он был убежден, что ни один читатель так горячо не отзовется на общие «мировые» вопросы, на вопросы судеб времени и челове­чества, как маленький читатель, если книга, предназначенная для него, будет воспитывать талантливость в детях.

Он сам умел увязывать в своих повестях и рассказах все, «от по­литики до погоды», умел сочетать остроту положений, юмор рас­сказчика и открытие глубины взаимоотношений людей.

В рассказе «Сию минуту-с» (1938 г.) Житков показывает отвра-тительность хвастовства, бравирования ложной опасностью. Со­бытия развертываются на корабле, который должен отправиться в плавание. Провожающие скоро спустятся на берег. Молодой мич­ман развлекает даму небылицами о трудностях морской службы и, демонстрируя свою храбрость, приказывает лакею выпустить лео­парда, живущего на корабле. Дама просит принести ей носовой платок, забытый в кают-компании.

«Мичман ловко вспрыгнул на трюмный люк и оттуда одним прыжком к кают-компании и дернул дверь.

— Эх, молодец он у меня! — довольным голосом сказал капи­ тан, любуясь на молодого офицера.

Мичман Березин распахнул с размаху дверь и вдруг снова за­пер. Запер плотно, повернул ручку. Он неспешно шагал назад, подняв брови.

— Знаете, мне пришла мысль... вдруг заулыбался он даме. Мне очень-очень хотелось бы, чтобы вы воспользовались моим плат­ ком, честное слово. И он достал из бокового кармана чистенький платочек.— Я буду хранить его, как память. Когда дверь все-таки

открыли, стала ясна причина нерешительности мичмана у двери: в кают-компании на пороге спал леопард». Так, показывая неле­пость и позорность положения хвастуна-мичмана, делая его жал­ким и комическим персонажем, разоблачает Б. Житков трусость, учит ребят скромности, правдивости.

Однако в годы, когда в детской литературе уже работали такие писатели, как Б. Житков, М. Ильин, А. Гайдар, С. Маршак, даю­щие на практике образцы юмора, Л. Пантелеев с горечью пишет, что все еще существует два мнения о смехе: одно — что смех не ну­жен, ибо в нашей стране все хорошо, второе — что смех нужен как бич против пережитков капитализма. Острая, полемическая ста­тья Л. Пантелеева «Юмор и героика в детской литературе» (1937 г.) положила начало дискуссии о специфике юмора в литературе для детей, подняла вопрос о том, что юмор, смех нельзя понимать од­носторонне — как бичевание героя. Автор выступает против «мел­копоместных» жанров юмористической или героической книги, требует больших мыслей в произведениях для детей, настоящих человеческих чувств, сочетание юмора, героики и лирики. Пре­восходно чувствуя специфику детского восприятия, Л. Пантелеев пишет: «Книга без юмора может существовать и может именовать­ся книгой, но книгой для детей она не будет» .

Возможно, это заявление звучит несколько категорично и по­лемически, но оно в основе своей правильно и подтверждается на практике; дети с удовольствием читают не только чисто художест­венную, но и научно-художественную и научно-популярную лите­ратуру, если она написана живо, с юмором.

Л. Пантелеев говорит о невозможности полного завершения образа без юмора, о том, что истоки юмора нужно искать в народ­ном творчестве. Но автор считает: сила юмора в том, что он при­знает в человеке «какую-нибудь погрешность, какое-то несовер­шенство», имея в виду сам положительный характер, изображен­ный в произведении. Однако возможен и юмор самого героя как признак его ума, а не только по отношению к нему, чтобы под­черкнуть несовершенство — «извечное свойство человеческой природы». Кроме того, ведь есть еще юмор автора как проявление Доброго чувства к герою и в то же время стремления удержаться от перехода этого чувства в сентиментальность.

С мыслями о юморе детской литературы неоднократно высту­пал в дискуссиях 30-х годов А.С. Макаренко. Макаренко связыва-

Жизнь и творчество Б. Житкова. С. 37, 516—517.

210

¹ Детская литература. 1937. № 5. С. 39. 14* 211

ет проблему юмора в произведениях для детей с воспитанием кол­лективизма, силы и выносливости характера, мажорности на­строения. Говоря о юморе, доступном детям, он тут же касается особенностей восприятия художественного произведения в соот­ношении с восприятием личности героя: «Молодой читатель с ра­достью принимает юмор, насмешку, иронию, сарказм, если все эти выражения относятся к действию, а не назначены только жи­вописать красоту личности»¹.

А.С. Макаренко очень чуток к любой фальшивой ноте, он —. против небрежности в юморе и сердечной глухоты, против остро­умия ради остроумия.

В статье «Детство и литература» он говорит о неудачной фразе, вложенной писательницей в уста умирающей девушки: «Откуда я знаю? Я умираю в первый раз». — «Трудно не улыбнуться этому остроумию не то умирающей девушки, не то здравствующего авто­ра» ,— замечает Макаренко.

Следуя совету A.M. Горького, Макаренко, много раз переде­лывал «Педагогическую поэму», сохраняя юмор авторской речи, соединяя его с раскрытием психологии героев. Вот одна из сцен, рисующих первые дни жизни ребят в Куряже:

«Рыжий смотрел на Мишку глазом обиженного зверя. Другой глаз не смотрел, и вообще со вчерашнего дня на физиономии ры­жего произошли большие изменения: некоторые детали этого лица значительно увеличились в объеме и приобрели синеватый оттенок, верхняя губа и правая щека измазаны были кровью. Все это давало мне право обратиться к Мишке Овчаренко с серьезным вопросом:

«Это что такое? Кто его разукрасил?» Но Мишка солидно улыбнулся и усомнился в правильной постановке вопроса:

«С какой стати вы меня спрашиваете, Антон Семенович? Не моя морда, а этого самого Ховрака. А я свое дело делаю, про свое дело могу вам дать подробный доклад, как нашему заведующему. Волохов сказал: «Стой у дверей, и никаких хождений на кухню!» Я стал и стою. Или я за ним гонялся, или я ходил к нему в спальню, или приставал к нему? Пускай сам Ховрак и скажет: они лазят здесь без дела, может он на что-нибудь напоролся сдуру?»

В этом отрывке отчетливо видна своеобразная авторская мане­ра подачи литературного материала: несколько юмористических

¹ Макаренко А.С. Соч.: В 7 т. Т. 7. М., 1958. С. 185.

² Там же. С. 206.

штрихов создают портрет Ховрака, показывают нелепость и курь­езность положения недавнего грозного врага многих куряжан, на­толкнувшегося неожиданно на спокойный и безоговорочный от­каз потакать его хулиганству. Еще несколько штрихов — и мы ви­дим Мишу Овчаренко, уверенного в своем праве защищать кухню _оТ парней, подобных Ховраку, но чуточку смущенного собствен­ным рукоприкладством, пытающегося шутливо и достойно отве­тить на вопрос заведующего и объяснить трудность своего положе­ния, не сбиваясь на тон жалобы или оправдания. И за двумя этими характерами — третий: иронический, умный, все понимающий педагог и старший товарищ.

А.С. Макаренко, Б. Житков, Л. Пантелеев сходятся прежде всего в одной мысли: юмор воспитывает, гуманизирует, формиру­ет коллективиста, углубляет понимание жизни, иными словами — развивает мировоззрение. Такой многоплановый юмор характе­рен, в частности, для творчества В. Катаева в тетралогии «Волны Черного моря», которая начинается повестью «Белеет парус оди­нокий».

Значительность темы повести «Белеет парус одинокий» не ме­шает В. Катаеву воплотить ее не только в романтические, пафос -ные строки, но и в юмористические эпизоды, ничуть не снижаю­щие силу впечатления.

Писатель пользуется юмористическим тенденциозным пере­сказом событий, предшествующим появлению Жукова. События даются через восприятие Пети, решившего защищать отца и Пав­лика от «страшного» матроса и в то же время прислушивающегося к тому, что делают отец и Павлик.

«В суровой полотняной наволочке с вышитыми по углам че­тырьмя букетами, полинявшими от стирок, лежал десяток куплен­ных по копейке дынь. Отец вытащил одну — крепенькую, серова­то-зеленую канталупку, всю покрытую тончайшей сеткой трещин, и сказал: «А ну-ка попробуем этих знаменитых дынь», аккуратно разрезал ее вдоль и раскрыл, как писанку. Чудесное благоухание наполнило дилижанс...

Павлик, нетерпеливо ерзавший на месте, тотчас схватил обеи­ми ручонками самую большую скибку и въелся в нее по уши. Он Даже засопел от наслаждения, и мутные капли сока повисли у него на подбородке.

Отец же аккуратно положил в рот небольшой кусочек, пожевал ^его, сладко зажмурился и сказал:

• Действительно замечательно!

• Наслаждец! — подтвердил Павлик.

212

213

Тут Петя, у которого за спиной происходили все эти невыноси­мые вещи, не выдержал и, забыв про опасность, кинулся к дыне».

Неожиданное совмещение житейского обыденного плана с на­каленной атмосферой неизвестной опасности создает юмористи­ческую окраску эпизода в дилижансе. Внимание автора к деталям-описание полотняной наволочки с традиционной вышивкой, под­робный рассказ о том, как отец подрезал внутренности дыни и де­лил ее на ломтики, создание ощущения текущего по подбородку сока дыни — воспроизводит жанровую сценку, с юмористиче­ским подтекстом, который чувствуется как взгляд писателя на сво­его положительного героя, через чье восприятие дается весь эпи­зод. Такого рода подтекст, ощущаемый как второй юмористиче­ский план повествования, встречается у Катаева часто. Вот, на­пример, описание матроса, приехавшего на маевку; оно дается опять-таки через восприятие ребят, Пети и Гаврика, но улыбчи­во-ироническое отношение автора к их впечатлениям ощущается очень явно: «Это был матрос. Но, боже мой, как он был наряден! Мальчики смотрели на него с полуоткрытыми ртами, восхищен­ные и подавленные его неожиданным великолепием. Они до сих пор даже не предполагали, что человек может быть так прекрасен. Мало того, что на нем были кремовые брюки, зеленые носки и ос­лепительно белые парусиновые туфли. Мало того, что из кармана синего пиджака высовывался алый шелковый платок и в галстуке рисунка «павлиний глаз» сверкала сапфировая подковка. Мало того, что на груди коробом стояла крахмальная манишка, а щеки подпирал высокий крахмальный воротник с углами, отогнутыми, как у визитной карточки.

Наконец, мало того, что твердая соломенная шляпа «канотье» с полосатой лентой франтовски сидела на затылке.

Всего этого было еще мало.

На животе у него болталась цепочка с множеством брелков, и на изящно растопыренных руках красовались серые матерчатые перчатки. И это окончательно добивало».

Иронический тенденциозный авторский пересказ, ведущийся как бы через двойной аспект восприятия — автора и героев — име­ет юмористический колорит. Видение автора постоянно чувству­ется как второй план описания внешности переодетого матроса и в детализации поведения восхищенных мальчиков, которые «смот­рели на него с полуоткрытыми ртами» и «даже грести перестали, заглядевшись на франта», и в пятикратной анафоре «мало того» с

214

_ослеДующим перечнем одежды Родиона Жукова. В данном слу-^П_ае мы имеем дело с тем умением сочетать юмор и героику, о кото-

ом будут долго и горячо дискутировать писатели и критики после ^Р_татьи Л. Пантелеева «Юмор и героика в детской книге».

МАРГИНАЛЬНОСТЬ ГЕРОЯ В РУССКОЙ

ЛИТЕРАТУРЕ XX ВЕКА О ДЕТЯХ

И ДЛЯ ДЕТЕЙ

В обширном социуме нашей страны активизировалось вытес­нение из жизни детства в прямом и опосредованном смысле слова. В XX в. были периоды особенно резких вспышек маргинализации детства: 20-е годы, война и первые послевоенные годы, печально знакомое нам сегодня насильное умерщвление юных, удручающие сводки о росте детской преступности (более 25% от всей), нарко­мания, проституция со все более раннего возраста, т. е. преждевре­менное овзросление; обман со стороны взрослых даже не на уров­не высоких идеалов, а в повседневном общении.

Первыми ощутили тенденцию к вытеснению, маргинализации детства в 20-е годы такие писатели, работающие вовсе не для де­тей, как М. Булгаков, Л. Леонов, А. Платонов. Собственно, в этот период была насильственно прервана общечеловеческая, общегу­манистическая традиция в художническом исследовании детства; нравственные и религиозные ценности заменены иными, хорошо нам известными. Литература тех лет, детская и взрослая, делала какие-то попытки противостоять этому вытеснению (не вся, разу­меется, и с грустным в результате итогом).

Вообще тогда, в двадцатые годы, многие писатели так или ина­че отдавали дань маргинальное™ детства, отрочества, и если шире — детской литературе: А. Неверов («Ташкент — город хлеб­ный»), Л. Сейфуллина («Правонарушители»), Ю. Олеша («Три толстяка»), В. Катаев (рассказами «Ушки», «Отец», вошедшими позже в «Белеет парус одинокий»)...

Большой интерес представляет художническое исследование детства М. Булгаковым и Л. Леоновым, осмысление их позиции, философской и нравственно-эстетической, при обращении к пер­вым периодам жизни человека. При всей непохожести их творче­ства, они хорошо знали друг друга, их пути порой шли рядом, были встречи, творческие контакты.

Многомерно восприятие детства у каждого из этих писателей: Детство и судьба, детство и родина, «мелодия судьбы взрослого че-

215

ловека» и мир детства, либо вспоминаемый, либо увиденный в но­вом поколении. Л. Леонов писал: «Для мыслящего человека нет дороже слова отчизна, обозначающего отчий дом, где он появился на свет, где услышал первое слово материнской ласки и по которо­му впервые пошел еще босыми ногами. С малых лет мы без запин­ки читаем эту книгу жизни, написанную лепетом наших весенних ручьев, грохотом нашего Днепра, свистом нашей вьюги. Мы лю­бим отчизну, мы сами физически сотканы из частиц ее неба, полей и рек» .

Здесь все символично, все в перекличке: время и бесконеч­ность, космос и дом, любовь к матери и природе. Детство для писа­теля — одна из «субстанциальных опор», придающих прочность любому мировоззрению. Оно для него — в ряду того «всечеловече­ского», о котором он говорит в «Заметках писателя», что «прежде всего должна быть соблюдена верность главным принципам чело­вечности, преданность классическим понятиям, таким, как идеа­лы справедливости, добра, красоты».

Главное в писателе — чем он руководствуется, какие события в его жизни повлекли тот или иной сюжет? Какими связями време­ни вызваны его идеи? Что заинтересовало художника, что запечат­лелось в нем? Так, в области детства и его исследования у Л. Лео­нова шел постоянный поиск, своего рода «логарифмирование» со­бытий и явлений.

Собственное детство было и для Л. Леонова, и для М. Булгако­ва одной из «субстанциальных опор» еще и потому, что семьи, в которых они росли, были, как сейчас говорят, благополучные — оба имели возможность опереться на свою память детства как на позитивный опыт.

Можно предположить, что в этой памяти, той, которая состав­ляет самое сокровенное в человеке, представляет собой некое не­делимое ядро личности, у М. Булгакова осталась семья, где были родственное единение и согласие, осталась, как и у Л. Леонова, природа, отчий дом, по которому пошел впервые босыми ногами и многое другое, связанное уже с конкретными местами украинской земли.

Вероятно, прав друг его детства В. Букреев, который считает, что центр его жизни был не в гимназии, не в кружках по склонно­стям, а в семейном кругу и в домах близких товарищей. Говорят,

Верность человеческому. М., 1992. С. 25.

216

был он в отрочестве веселым человеком и «невероятным дразнил­кой», всем придумывал прозвища.

Поэтому неудивительно, что разлом всего ему близкого и род­ного Булгаков воспринимал, испытывая «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей от­сталой стране». Настроение это отразилось в статье «Грядущие перспективы», написанной в 1919 г.: «Кто увидит эти светлые дни? 1»4ы? Нет! Наши дети, быть может, а может быть внуки, ибо размах истории широк и десятилетия она так же легко «читает», как и от­дельные годы.

И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям: «Платите, платите честно и вечно помните социальную револю­цию».

Можно по-разному трактовать эти слова, но звучат они до сих пор современно: и обращение к детям, и мысль о плате за содеян­ное, которую возлагает неудачливое поколение взрослых на детей, а может быть, и внуков. Наверно, не у одного поколения россиян сложные отношения с теми, кто до и с теми, кто после: и любовь, и обида за обещанное, но невыполненное, и многое другое.

Это ощутимо у Л. Леонова в «Русском лесе», у М. Булгакова в «Белой гвардии»: «Велик и страшен был год по рождестве 1918, от начала же революции второй. — Мать сказала детям: «Живите». А им придется мучиться и умирать».

Хотя у М. Булгакова не было частым обращение к детству впря­мую, не разрабатывалась скрупулезно концепция детства, она присутствует и в его ранних рассказах, и в поздних романах: он глубоко ощущал маргинальность детства и заживлял, связывал тот разрыв, ту прерванность общегуманистической традиции, кото­рые усугубляли отчуждение детей.

Обращаясь к детству, М.Булгаков продолжал традиции Досто­евского, Чехова, а из более близких — Аверченко. В том же расска­зе «Псалом», например, чувствуется уважительное отношение к маленькому Славке как к растущему человеку, а не к материалу, из которого только предстоит лепить «нового человека».

УЛ. Леонова рано сложилась концепция детства, близкая к из­вестному утверждению Достоевского — о слезинке ребенка. Даже ^в те произведения, что не были непосредственно посвящены теме Детства, он вводил детские персонажи (такова, например, повесть «Записки Андрея Петровича Ковякина», которую он читал на од­ном из заседаний «Зеленой лампы», куда входили они оба с М- Булгаковым).

217

В вызревании концепции детства у Леонова ничто не заслужи­вает отлучения, начиная с памяти о собственном детстве, первых поэтических опытов, которые он рассматривает как «детски ме­няющийся голос, первую пробу пера, настройку лиры».

Не будь их, этих юношеских, почти полудетских стихов, в чем-то обеднилась бы «история заболевания некой мечтой или идеей». На новом, уже в последние десятилетия, витке творчества в последнем романе Леонова «Пирамида», по-особому и законо­мерно проявился тот пантеизм, то неотъемлемое от его духовной биографии чувство природы и память детства, которые прослежи­ваются и в ранних стихах, и в зрелых романах, и в публицистике.

«Воздух детства пошел на строительство моих первых ве­щей» ,— утверждал Леонов. Это верно и для таких рассказов, как «Бурыга», «Бубновый валет», «Валина кукла», «Петушихинский пролом», и для таких романов, как «Барсуки», «Вор», «Соть». Вер­но, но, разумеется, в каждом случае по-разному. Хотя есть пере­кличка, развитие мотивов, ассоциативность.

В рассказах предстает у Леонова «страна детства», суверенная держава со своими законами и границами, так или иначе соприка­сающимися с миром взрослых, добрым или злым, светлым или темным, близким или враждебным. Они сродни сказочным мирам с мотивами встреч и разлук, испытаний героя, его состязания с ан­тагонистом.

«Плакала девочка Валя. Валины слезинки — бусинки стеклян­ные; на троицыных ярмарках пятачок нитка — хорошо.

Было в детской темно, а в саду ветрено. Осень стояла на дворе. Осеннюю желтую паутину порывает косой дождь. Между двух туч улыбнулась нечаянная звезда, и опять все прежнее». («Валина кукла»)

Некрасовские интонации уживаются здесь с андерсеновской ситуацией бегства Валиной куклы и оловянного солдатика в Аме­рику. Но основное в видении мира детства — свое, самобытное, несущее оттенок иного времени: легко просматривающегося пе­риода двадцатых годов, эмиграции, неприкаянности.

На этом бы и закончить сюжет? Нет, властно входит новая, да­леко не детская ситуация, выводящая рассказ за пределы той са­мой детской комнаты, с которой начинался он и которая вроде бы притягивала его к старым конфликтам и орнаменту чисто детской литературы. В леоновском сюжете кукла и оловянный солда-

¹ Вопросы литературы. 1989. № 1. С. 9.

218

_тйК — в Америке. Языка не знают, никому не нужны. Солдатик _попал в больницу и умер. Так варьируется в двадцатом веке тема _аНДерсеновского оловянного солдатика. Но и это еще не конец: кукла ушла к Ваньке-встаньке, который к тому времени стал Ива­ном Терентьевичем, трактир открыл. Да и у Вали прошло детство, _й через двадцать лет она хотя и похожа внешне на прежнюю, но куклы забыты, и они потускнели. Мир детства, соприкоснувшись _с жестким миром взрослых, не выдерживает столкновения — либо погибая, либо замыкаясь в себе, уходя куда-то вглубь, в воспоми­нания.

Эти воспоминания могут таиться долго, порой давая о себе знать уже взрослому и как будто смирившемуся с реальностью че­ловеку — как в «Бубновом валете», где девочка Леночка влюблена в карту из няниной колоды. Вначале чувствуется элемент некото­рой иронической ностальгии по миру детства, с его статичностью и игрушечностью, сказочностью и призрачностью. Подтекст здесь везде лирико-иронический, интонации то ближе к внутреннему миру девочки, то дальше от него, отстраненнее. Семь лаконичных частей рассказа ведут по всей жизни сначала Леночки, потом Еле­ны Сергеевны, испытавшей и другую, не сказочную любовь. «И только однажды, когда стукнуло Елене Сергеевне сорок, всю ночь, в отчаянье и слезах, целовала она в памяти своей бубнового поки­нутого валета». Призрачность реального мира взрослых и реаль­ность детских фантазий, неосуществленность мечты, куколь-ность, карточность взрослой жизни сродни мотивам Ибсена.

В нравственно-эстетической системе Леонова на протяжении всего творчества мир детства — непрерывная, но эволюциони­рующая константа: это годы наибольшей чистоты и близости к природе и к себе самому; детство как символ гуманности; детство как стимул материнства; детство в зависимости от будущего пла­неты.

Может быть, проникновение в психологию того же Векшина в «Воре» без обращения к детству Дмитрия не было бы таким близ­ким к традициям Достоевского. Почти через тридцать лет, в 50-е годы, вновь обратится писатель к роману «Вор» и будет более бес­компромиссным к Векшину. Некоторые критики считают, что первая редакция более соответствует позиции Леонова, предпола­гают известное давление на него причиной появления новой, вто­рой. Однако сам автор утверждал, что если время позволит, он вновь обратится к Векшину, «уничтожит» его морально. Одна из причин — то, что Векшин разрушил в себе нравственно-эстетиче­ские законы детства, предал лучшее в себе.

219

Не остается вне творчества Л. Леонова и М. Булгакова и дет­скость как эстетическая категория литературы, а именно детскость взрослых характеров (героев «Русского леса», «Золотой кареты» «Мастера и Маргариты»). Речь идет, конечно, не о Грацианском или Берлиозе или Пилате. В них нет детскости. А в Вихрове, Ие-шуа, Маргарите, Мастере она присутствует. В той же открытости незащищенности, доверчивости Иешуа: «тревожное любопытст­во» — при встрече с Пилатом; «готовность отвечать толково, не вызывая больше гнева»; «светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца»...

Скорее всего, можно говорить о трансформации, интерпрета­ции детства в творчестве зрелого Булгакова. Думается, в самом пи­сателе было много «детского». В период «морфия» он просил Тать­яну Николаевну «не сдавать его в больницу». Или описание моло­дого Булгакова в Москве — у В.Катаева в «Алмазном моем венце»: «Синеглазый немножко играл роль известного русского писателя, даже, может быть, классика»; «жена Синеглазого Татьяна Никола­евна была добрая женщина и нами воспринималась если не как мама, то, во всяком случае, как тетя».

«Детскость» взрослых характеров разрабатывается в русской литературе XX в. не как упрощенность и облегченность характеров или содержания, а как особенность этетического видения, благо­даря которой усваиваются нравственные ценности, не охватывае­мые взрослым сознанием, и как своеобразные формы творческого воссоздания этих ценностей. Так, злое не имеет детства; зло несет бездуховность, обесчеловечение, а детство — символ созидания, одухотворенности, очеловечения сущего.

Это нравственно-эстетический закон для писателя. И Леонов в подводящем итог творчества романе «Пирамида» выступает про­тив «запрограммированного высшего зверства», против аппарата некоей императивной мысли, против мощных механизмов со спе­циальной настройкой «на жилое тепло, хлебный запах и детский плач».

«В период обострения классовой борьбы нужны кадры, нужна детская литература, направленная на подготовку к коллективиза­ции и строительству»¹,— утверждалось в сборнике «Детская лите­ратура» начала тридцатых годов под редакцией А.В. Луначарского. В статье «Детская литература в реконструктивный период» (авто­ры В. Кетлинская, Т. Трифонова и др.) отмечалось, что есть науч-

Детская литература / Под ред. А.В. Луначарского. М., 1931. С. 27.

220

_нЫе и публицистические книги для детей, но мало художествен­ных книг о пятилетке, социалистическом строительстве, ударни­честве, коллективизации сельского хозяйства («все эти вопросы ставятся детской общественностью, ставятся школой, но еще поч­ти не затронуты литературой») .

От детской литературы требовалось формировать «нового че­ловека», проникнутого не общечеловеческими, а классовыми ин­тересами. На Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 г. даже в докладе М.Горького было сказано, что рост нового человека особенно заметен на детях, а они — «совершенно вне крута внимания литературы»². Детские писатели пытались проти­востоять, насколько могли, разрушению обще гуманистических традиций. Однако давление на них все усиливалось, требовалось вытеснять семейные привязанности, общечеловеческие представ­ления о добре и зле, вытеснять в конечном счете детство.

Детские писатели тоже повинны в этом, хотя многие из них пытались восстанавливать разрыв в традициях — это относится и к двадцатым годам, и к нашему времени. И сегодня на многое не­обходимо взглянуть по-новому. Давно ли потеплели критики к так называемому «детскому авангардизму», начавшемуся с «Красных дьяволят» П. Бляхина? А ведь «детские авангардисты» по-своему пытались обратиться к «памяти детства», романтизируя героиче­ское* в революции, осваивая традиции Ф. Купера, М. Рида. Раз­громными статьями загублен талант Бляхина, Ауслендера, и не только их.

Подвергся репрессиям Н. Огнев (М.Г. Розанов), создавший в 1927 г. повесть «Дневник Кости Рябцева», которую многие то­гдашние подростки принимали за подлинный дневник их ровес­ника. Настолько достоверно передан в ней характер поколения двадцатых годов: «У нас организовался отряд юных пионеров. Нужно давать торжественное обещание, потом ходить кругом зала с маршировкой, потом не курить и всякое такое. Записались все любители пофорсить. А по-моему, это для маленьких — красные галстуки носить. А я лучше подожду, когда примут в комсомол. По убеждению я — коммунист»...

Порывистый, безоглядно рвущийся в диспуты, допускающий множество нестандартных поступков герой Н.Огнева часто оказы­ вается в противостоянии к одноклассникам и в одиночестве («По- "—

¹ Детская литература. С. 27.

² Первый съезд ССП (стенографический отчет). М., 1934.

221

нимает меня один Сергей Сергеич. Но он все молчит. Когда я пы­тался ему излиться, как Никпетожу,— он только пожал плечами и сказал: «Действуй, как прежде; только обдумывай«. И больше я от него ничего не добился»).

И это было написано в период, когда личность подростка виде­лась официальной педагогикой только в коллективе. Печальная участь репрессий и забвения постигала писателей, которые осме­ливались ставить под сомнение эту истину и не давали «Happy end» в сюжетах о конфликте личности и коллектива. Множество раз пе­реиздавалась повесть Г. Белых и Л. Пантелеева «Республика Шкид», но лишь раз появился роман их однокашников П. Ольхов­ского и К. Евстафьева «Последняя гимназия». Оба его автора — воспитанники той же школы имени Достоевского, что Г. Белых и Л. Пантелеев, чья «Республика Шкид» прославила Викниксора (В.Н. Сорока-Росинский) и его питомцев.

Подход к изображению событий и характеров у Ольховского и Евстафьева иной, чем в «Республике Шкид». Роман их, написан­ный в 1930 г., тремя годами позже повести, полемичен по отноше­нию к ней. Полемика начинается уже с названия: «Республика Шкид» — «Последняя гимназия».

Первое название утверждает новый тип школ. Второе как бы оспаривает эту мысль и утверждает: «Последняя гимназия». И так во всем, идет ли речь о «бузе», т. е. внутришкольных беспорядках, или о Викниксоре, или об учителях — «халдеях».

Если в «Республике Шкид» портрет Викниксора дан броско и с симпатией («Завшколой — суровая фигура. Грозные брови, пенс­не на длинном носу и волосы ежиком»), то в «Последней гимна­зии» он развенчан и приземлен: «Он лежал на оттоманке лицом вниз. Время шло, а сна не было. В висках тупо ударяла кровь. По­том удары отошли в сторону и доносились издалека, тихие и осто­рожные. Викниксор сообразил, что они идут с черной лестницы. Это опять ребята обрубали свинцовые украшения перил. Викник­сор заметался. Ему даже показалось, что хочется вскочить и бежать на черную лестницу. Но это только показалось. Викниксор по-прежнему лежал лицом вниз»¹.

Собственно, таким жалким, сброшенным с пьедестала Вик­никсор оказывается не только в этой сцене, но с самого начала. Это просматривается в деталях внешнего облика. Викниксор «рас-

Ольховский П., Евстафьев К. Последняя гимназия. Л., 1930. С. 227,229.

222

сматр^ивает свои руки, узкие, слегка пожелтевшие на кончиках пальцев, с ровно подстриженными ногтями, с обручальным коль­цом на безымянном пальце».

Здесь уже не юмористическое, как у Белых и Пантелеева, а са­тирическое, отстраненное видение персонажа. Все — на грани не­жити, выморочности, будто Викниксор «Республики Шкид» и Викниксор «Последней гимназии» — две разные личности, не имеющие общего прототипа. Вернее, первый — личность, а вто­рой — уходящая в прошлое бессильная и безвольная тень.

Еще более обостренная полемика развертывается, когда речь идет о шкидцах, особенно при описании первой любви. В «Респуб­лике Шкид» «весна делала свое дело. В стенах Шкиды буйствовала беспокойная гостья — любовь. Кто знает, сколько чернил было пролито на листки почтовой бумаги, сколько было высказано го­рячих и ласковых слов, сколько нежнейших имен срывалось с гру­бых, не привыкших к нежностям губ».

Здесь чувствуется ирония, романтическая приподнятость в изображении любви шкидцев. Иное — в «Последней гимназии»: «... вместе с бузой вспыхнула и любовь. Конечно, птички здесь не пели, луна не светила, вода не сверкала — поэзии никакой не было, нежных слов и поцелуев тоже не было. Своих возлюбленных вели прямо в ломаный флигель, где на заранее заботливо приго­товленных матрацах начинали супружескую жизнь».

Намеренное снижение в обрисовке первой любви, натурали­стическое и даже какое-то деловитое ее описание, бестрепетность сарказма — отличительные черты авторской манеры Ольховского и Евстафьева. Не случайно роман вызвал множество резких крити­ческих откликов. Справедливости ради нужно сказать, что в отли­чие от A.M. Горького, который принял трактовку образа Викник­сора, данную в повести Белых и Пантелеева, Макаренко судил Со­року-Росинского по законам «Последней гимназии» и не прощал прототипу Викниксора его педагогической неудачи. Правда, в пе­чати он выступил по этому поводу уже в конце 30-х годов, когда стало официально признанным, что эксперимент с учебными за­ведениями типа школы имени Достоевского потерпел неудачу.

«Республика Шкид» и «Последняя гимназия» как художест­венные произведения имеют право на существование. Только пер­вое как произведение для детей, а второе — как произведение о де­тях. Они помогают почувствовать тот водораздел, который прохо­дит между спецификой, детских и взрослых книг. Жаль, что не пе­реиздавали с тех пор роман Ольховского и Евстафьева: он не Потерял значения для понимания сложного пути «романа воспита-

223

ния» в XX в., для осознания маргинальное™ детства и отрочества в двадцатые годы.

Возможно, перед Гайдаром вставал вопрос об изменении жиз­ни и уж точно об одиночестве. Отразилось это и в его последней сказке «Горячий камень», странной, если не знать тогдашнего со­циума. Начинается она нейтральным зачином: «Жил на свете оди­нокий старик». Нейтральным — если иметь в виду рассказчика. Его как будто нет, а есть авторский текст. Но уже во втором эпизо­де (вся сказка состоит из семи таких эпизодов, или главок) появля­ются попутные замечания, эмоционально окрашенные, выражаю­щие отношение к поступкам героев. Например, старик, оказыва­ется, мог бы отстегать Ивашку, залезшего в сад, крапивой или, «что еще хуже, отвести его в школу». Замечание «что еще хуже» — могло быть сделано человеком, сочувствующим Ивашке или вос­принимающим поимку незадачливого любителя яблок с точки зрения самого Ивашки.

Каждый новый эпизод дополняет эмоциональные реплики Ивашки, они становятся похожими на лаконичные внутренние монологи то Ивашки, то старика. Но автор присутствует, не отходя в сторону, а наоборот, проясняясь в последнем, седьмом, эпизоде как рассказчик: «Был и я на той горе однажды». Седьмой эпизод — концовка, выход из сказочной ситуации, соответствующей тому моменту народных сказок, который звучит примерно так: «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Соответст­вующий, но не повторяющий.

Гайдар опирается на народную традицию, по-своему перенося ее в сказку: рассказчик был на горе, потому что совесть его неспо­койна, хотелось начать жизнь сначала. Так сказочное пространст­во совместилось с реальным. А вот сказочное время с реальным не совмещено — отказался рассказчик начать жизнь сначала, не стукнул по горячему камню. Рассказчик, таким образом, подклю­чился к сказочной ситуации, став участником событий. Но сама сказочная ситуация — превращение героя — не совершилась, ос­тавшись нереализованной и рассказчиком, и стариком, и Иваш­кой. Что это — преодоление традиции? В данном случае — транс­формация ее, поиск нового типа функций рассказчика, движение преемственности.

Вообще те общечеловеческие традиции, которые пытались разрушить после 1917 г., не погибли, они ушли вглубь, в подтекст, «и как только позволили обстоятельства, писатели отрыто загово­рили о них. Приведу пример из своей давней беседы с Л. Кассилем в конце 60-х годов о традициях в автобиографической повести

224

«Кондуит и Швамбрания»: «... сам я следовал за М.Твеном. И еще было влияние Помяловского. Такое странное сочетание... Ко­гда-то очень обиделся бы, если б сказали о Помяловском, но через триДЦ^ать пять лет можно сказать самому». Как же не обидеться, особенно на следование Марк Твену: ведь в 20-е годы он считался _в нашей стране буржуазным писателем, герои которого были «не нужны советскому ребенку» .

В. Катаев только в «Траве забвения» признал, что находить по­эзию жизни в том, что обычно не считается поэзией, научил его И. Бунин, ставший на многие годы его литературным учителем. Отблеск бунинского влияния, перекличка в жизневосприятии чувствуется и в некоторых аспектах катаевского видения событий детства. Один из эпизодов «Жизни Арсеньева» И. Бунина — впе­чатления мальчика, которого впервые взяли в город, в заповедную страну, поразившую его как ничто до этого. Но насколько же изби­рательно детское восприятие! Обнаруживается, что всего порази­тельнее оказалась для него в городе... вакса. «За всю мою жизнь не испытал я от вещей, виденных мною на земле — а я видал мно­го — такого восторга, такой радости, как на базаре в этом городе, держа в руках коробочку ваксы. Круглая коробочка эта была из простого лыка, но что это было за лыко и с какой несравненной ху­дожественной ловкостью была сделана из него коробочка! А сама ваксаг! Черная, тугая, с тусклым блеском и упоительным спиртным запахом».

Острота сопереживания Бунина с героем удивительно свежа и воспринимается как сиюминутное эмоциональное впечатление, рождающее ощутимый образ. А вот у Катаева в повести «Белеет па­рус одинокий» — эпизод с покупкой гимназической фуражки для Пети: «Ах, какое это было блаженство — покупать фуражку! Сна­чала ее долго примеривали, потом торговались, потом выбирали герб, эту изящнейшую серебряную вещицу. Она состояла из двух скрещенных колючих веточек с "О.5.Г." между ними — вензелем Одесской пятой гимназии. Герб выбрали самый большой и самый дешевый — за пятнадцать копеек».

И в том, и в другом эпизоде — восторженное отношение героя к предмету описания, «будь то коробочка из лыка, вакса, фуражка или герб. И хотя в бунинском тексте звучит монологическая речь героя, а в катаевском — почти авторский комментарий, влияние автора в тексте Бунина очень сильно: это его взгляд в детство, его

¹ Зубарева Е. Несущие тягу земную. М., 1980. С. 120. 15-3916 225

память детства. Но перекличка двух авторов не лишает самобьгг ности младшего из них: основное настроение бунинского эпизо­да — грустно-улыбчивый восторг при воспоминании о неповто­римости детских радостей, о несравнимости остроты детского вос­приятия с взрослым мироощущением, припорошенным пеплом времени.

В тексте катаевском иное — подробное перечисление дейст­вий участников покупки при соблюдении строгой их последова­тельности начинает звучать иронически, особенно к концу эпизо­да. Думается, что общность отдельных приемов Бунина и Катаева не только результат ученичества младшего из писателей, считаю­щего старшего своим учителем, но известная общность эстетиче­ской позиции и что само ученичество стало возможным лишь в результате созвучности определенных доминант личности того и другого.

Именно поэтому русло ученичества не становится прокрусто­вым ложем и остается простор для самовыражения творческой ин­дивидуальности ученика. В той же «Траве забвения» Катаев вспо­минает, что обнаружил у себя способность перевоплощения не только в животных и растения, но и в абстрактные понятия. Воз­можно, способность перевоплощения и помогает пишущим для детей сохранить неостывшую память детства, сгладить не только возрастные преграды, но порой и пропасть между поколениями.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СКАЗКА СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Рубеж XIX—XX вв. стал временем расцвета литературной сказ­ки. Это обусловлено необычайным интересом русских писателей и поэтов к области подсознательного, миру фантазии, мифологи­ческим и фольклорным истокам национальной культуры. Поиск новых форм, прорыв к высшим проявлениям человеческого духа, стремление преодолеть утилитарную роль литературы и искусства породили интерес к тому «чего нет на свете» (3. Гиппиус). Сказки писали многие, независимо от философских воззрений и эстети­ческих позиций — Ф. Сологуб, Н. Рерих, М. Кузмин, 3. Гиппиус, Л. Андреев, М. Горький, А. Ремизов, С. Соловьев и др. Миф и сим­вол становятся для них основой «творимой легенды», тем универ­сальным ключом, шифром, с помощью которого хотели постичь глубинную сущность прошлого и настоящего, предугадать буду-

226

шее. «Мы идем тропой символа к мифу. Большое искусство — ис­кусство мифотворческое¹,— писал Вячеслав Иванов. Символ и _миф позволяют увидеть «переживания забытого и утерянного дос­тояния народной души», а, значит, прикоснуться к истокам муд­рости, проникнуть в суть эстетического и этического идеала. Лите­ратурная сказка притягательна чудом, тайной, чарой. Одна из по­пулярных детских писательниц начала XX в. даже псевдонимом себе выбирает слово «Чарская». В творчестве писателей-модерни­стов разрушается жанровая строгость. Сказкой называется и ми-фопоэтическая фантазия, и романтическая новелла, и философ­ская легенда, и притча. Разумеется, отнюдь не каждая из сказок того времени предназначалась детям, большую часть из них можно назвать «сказками для взрослых». И все-таки наследие некоторых замечательных писателей не только интересно детям, но может стать для них настоящим открытием неповторимого волшебного мира».

A.M. РЕМИЗОВ (1877—1957)

Мифопоэтические сборники «Посолонь» (1906) и «К Мо­рю-Океану» (1907). Книга «Посолонь» начинается с традиционно­го для фольклора зачина, присказки, обращенной на сон гряду­щий к засыпающей маленькой дочке Наташе. «Уйдем мы отсюда, уйдем навсегда» в сказочный мир, «в лес дремучий по камушкам Мальчика с пальчика» («Посолонь»). В необыкновенном мире A.M. Ремизова причудливо соединились детские игры, игрушки, обряды, поверья и преданья русского народа, сказки и апокрифы, переплетенные, слившиеся с живыми, яркими, сочными картина­ми родной природы. От весны красной к зиме лютой движется по­вествователь «как солнце ходит», «посолонь». Каждая зарисовка наполняется особенным смыслом, соком, жизнью. Мифологиче­ская обработка игр, обрядов, примет делает рассказ необыкновен­но поэтичным. Каждое время года приносит радости и печали, ис­крится красками, пугает неведомым, напоминает о былом. «В сказках... бьет ключом из недр земли стихия жизни, все одушевля­ется и олицетворяется, приобретает качества самодвижения и са-

¹ Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994. С. 157. !5* 227

моразвития»¹,— отмечал писатель в автобиографической книге «Подстриженными глазами».

Веют и греют тихие сказки...

Полночь крадется.

Темная темь залегла по путям и дорогам.

Где-то в трубе и за печкой

Ветер ворчливый мурлычет.

{«Посолонь»)

«Стихия жизни» проявляется в образном строе сказок, в непо­вторимом колорите каждого времени года. В языке и ритмической организации повествования.

Весна — красна. Чем? Зелеными листьями, цветами, называе­мыми на старинный лад «красками, красочками», ясным солныш­ком, все новыми и новыми играми детворы, радующейся теплу, свету, солнцу, красоте Божьего мира. «Красочки», «Кошки-мыш­ки», «Гуси-лебеди», «Кострома» — не просто описания игр с их правилами и порядком, а поэтичные сказки с живыми героями: резвящимися бесенятами, белокрылым ангелом, Котом-Котона-ем с Котофеевной и задорными мышами и ласковой забавницей Костромой. А.М. Ремизов дает подробные научные пояснения многим образам своей книги, ссылаясь на серьезные этнографиче­ские, фольклорные и лингвистические источники. И все-таки его герои самобытны; игра, обряд, миф — отправные точки для поле­та фантазии, олицетворения и оживления канонических героев.

В словаре В. Даля читаем: «Кострома — чучело из соломы и рогожи при встрече страдных работ, прощаясь с хороводами (на всехсвятской, в воскресенье перед петровым постом, в русальное заговенье) хоронят Кострому, топят в речке или озере(..)». «Игра, где Кострома умирает, ее хоронят, она оживает и ловит игроков» . У Е.В. Аничкова: «Миф о Костроме-матери вышел из олицетворе­ния хлебного зерна: зерно, похороненное в землю, оживает на воле в виде колоса» . У Ремизова Кострома — занятное существо со своими повадками, причудами, внешностью: «Идет она по талым болотцам, по вспаханным полям да где-нибудь на зеленой лужайке

¹ Ремизов A.M. Посолонь / Сказка Серебрянного века. М., 1994. С. 13.

¹ Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М, 1955. Т.Н. С. 176.

³ Там же.

228

заляжет, лежит-валяется, брюшко себе лапкой почесывает, брюШ^ко У Костромы мяконькое, переливается».

«Любит Кострома попраздновать, блинков поесть да кисельку клюквенного со сливочками да пеночками...»

«Еще любит Кострома с малыми ребятками повозиться, пова-ландаться(...) Знает она про то, что в колыбельках деется, и кто грудь сосет, и кто молочко хлебает, зовет каждое дите по имени и всех отличить может.

И все от мала до велика величают Кострому песенкой» («Посо­лонь»).

Интересно, что у Ремизова, как и в русском фольклоре, тесно переплетаются языческие и православные мотивы. Поэтому бе­лый монашек с зеленой веткой — символ солнца, света и Благове­щенья, а весеннее небо — «церковь хлебная, калачом заперта, бли­ном затворена». Описания природы тоже даны в традициях народ­ного творчества — на первом месте действие, эпитеты постоянные. Сказочность, фантастичность пейзажу придают олицетворения и «густонаселенность» мира природы мифическими существами.

«Размыла речка пески, подмыла берега, поплыла к орешенью и ушла назад в берега.

Расцвела яблонька в белый цвет, поблекли цветы, опадал цвет. Из зари в зарю перекатилось солнышко, повеяли нежные ветры, пробудили поле».

«Возныла черная туча, покрыла небо».

«Вылезли на берег водяники, поснимали с себя тину, сели на колоды и поплыли» («Посолонь»).

Игры у ребят связаны с игрушками. В книге A.M. Ремизова иг­рушки народные. «Весну-красну» замыкает глава «У лисы бал» — название деревянной игрушки-потешки. Описывается она ритми­ческой прозой, очень похожей на считалочку. По комментариям писателя можно понять, что читать его «Посолонь» необходимо вслух. Он дает даже рекомендации, как читать тот или другой от­рывок. В этом тоже некий ориентир на народное творчество, кото­рое было устным.

Отшумела весна-красна. Наигрались ребятишки в весенние подвижные игры, покумились, отправили венки по воде, наступи­ло лето.

Лето у A.M. Ремизова тоже названо красным. По словарю Даля: «Красный: о доброте, красоте; красивый, прекрасный, превос­ходный, лучший. Красная пора, житье, раздолье, избыток, доволь-

229

ство» . Весенние игры (например, «Калечна-Малечна») меняются на описания совсем не детских занятий-обрядов (завивания боро­ды Велесу, опахивания), праздников — Купальской ночи, Во­робьиной ночи. Перед читателем предстают самые разные герои народных поверий и легенд. Вроде бы обыкновенные картины летнего леса, поля, реки, озера приобретают фантастический вид пугают и притягивают одновременно. Даже знакомая с детства желтая или белая кувшинка ( со смешным названием «кубышка») оказывается сказочной одолень-травой и служит приворотным зельем. И сирень уже не просто сирень, а рай-дерево. А как таинст­венны и страшны летние ночи! Какая только нечисть и нежить не появляется в самых разных местах, угрожая человеку! Неспокойно чувствуют себя и мертвецы, называемые «навы», «навье». «Не­жить — все, что не живет человеком, что живет без души и без пло­ти, но в виде человека: домовой, полевой, водяной, леший, русал­ка, кикимора. Нежить — особый разряд духов, это не пришельцы с того мира, не мертвецы, не приведения, не мара и не морока, не чертовщина и не дьявол. По выражению крестьян, нежить не живет и не умирает. Есть поверье, что нежить есть поверженное Архангелом Михаилом воинство сатанино. У нежити своего об­личья нет. Она ходит в личинах. Всякая нежить бессловесна»² (В.И. Даль). Мифические персонажи не только существуют в кни­ге Ремизова рядом с обычными людьми — крестьянскими девуш­ками, ребятишками, деревенским колдуном Пахомом и его доче­рью Джуркой, якобы оборачивающейся то галочкой, то перепел­кой, но описаны так ярко, детально, что невозможно не поверить в их достоверность. «На петушке ворот, крутя курносым носом, с ужимкою крещенской маски, затейливо Кикимора уселась и чис­тит бережно свое копытце» («Посолонь»).

Сказки и бывальщины, обряды и плачи — все переплелось и слилось, составив прекрасный и ужасный, притягательный и пу­гающий мир прозы писателя. Каждая фраза многозначна и много­мерна. Кажется, чтобы понять, нужно комментарий прочитать и с первоисточниками познакомиться. Но и без всякого пояснения читать интересно, как будто и правда ведет за собой писатель по фантастическому миру и обо всем рассказывает затейливо и кра­сиво, так что хочется слушать еще и еще.

¹ Дотгь.б.#. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. С. 187.

² Там же. С. 518.

230

Во второй части «Посолони» есть рассказ и вполне реалистиче­ского содержания, как малыш-озорник Петька вместе со своей старенькой бабушкой отправляется на богомолье. Характеры обо­их героев нарисованы точно, убедительно, разговорным народным языком, будто сама бабушка (или кто-то из ее знакомых) расска­зывает о том, что было. Замечателен и внутренний монолог маль­чика, переполненного впечатлениями от увиденного и услышан­ного. В нем тоже психологическая достоверность и абрис характе­ра ребенка. «Всю дорогу помалкивал Петька, крепкую думу думал: поступить бы ему в разбойники, как тот святой, о котором стран­ник-старичок рассказывал, грех принять на душу, а потом к Богу обратиться — в монастырь уйти.

«В монастыре хорошо, — мечтал Петька, — ризы-то какие зо­лотые, и всякий Божий день лазай на колокольню, никто тебе уши не надерет, и мощи смотрел бы. Монаху все можно, монах долго­гривый». Бабушка охала, творила молитву» («Посолонь»).

Снова Петька и его бабушка появляются в рассказе «Змей» сле­дующей части «Осень темная». Внешний план рассказа таков: курьезная история о том, как мальчонка напугал бабушку чуть ли не до смерти, хотя побуждения и мечты у него были самые добрые и возвышенные. Конфликт построен на традиционной для коме­дии ситуации непонимания из-за разных взглядов на один и тот же предмет, что-то вроде комедии ошибок. Осень — время рубить ка­пусту на зиму. Любящий внук самое лакомое для себя — кочерыж­ки — тайно прячет к бабушке в сундучок со всем к смерти приго­товленным: «На том свете бабушке пригодятся, сковородку-то ли­зать не больно вкусно». Старушка, обнаружив их черными, гнию­щими, видит в этом дьявольское наваждение и искушение. Внук уже занят другой мечтой — взлететь в небо: запуск воздушного змея пробудил его фантазию. Он решает лететь, как змей: обмазы­вается вместо клея бабушкиным калиновым тестом, прилепляет Дранки, мочальный хвост; влезает на бузину, чтобы лететь удобнее и ...пикирует прямо на старую, которая приняла его за нечистого: «Пала я тогда замертво,— рассказывала после бабушка, — и по­топтал меня Змий лютый о семи голов ужасных и так всю оцарапал кочерыжкой острой с когтем и опачкал всю, ровно тестом, липким чем-то, а вкус — мед липовый» («Посолонь»). Смешной случай. А за ним — вечная мечта человека о небе, о полете, ведь Петька сво­его замысла не забыл. Еще этот рассказ о любви. Бабушка для Петьки всех ближе и дороже. В этой любви не только крепость се­мьи, связь поколений, но и залог нравственного здоровья нации, ^ее силы, основы.

231

Все части «Посолони» необычайно красивы, какую бы форму им ни придал автор: обряда, плача, сказки. Достигается это не только использованием народной поэтической речи, но и с помо­щью звуковой и ритмической организации ее. Богатые и разнооб­разные аллитерации и ассонансы делают слог писателя ярким и выразительным: «А ветер шумел и бесился, свистел свистень, сек тучи, стрекал звезду о звезду, заволакивал темно, гнул угрюмо, уныло пустой сад, как сухую былину, и колотил прутья о прутья» («Посолонь»). Так и представляется холодная, ненастная, темная ночь. В такую погоду самое невероятное и страшное может слу­читься: мертвый жених увозит царевну в мрачное свое жили­ще — могилу. Здесь реминисценции уже не только фольклорные, но и литературные: баллада В.А. Жуковского «Людмила» и ее не­мецкая «сестра» — «Ленора». Мир сказок, легенд, баллад связан с миром детства, где все возможно, где самые невероятные чудеса и приключения принимаются за действительность. В мир детст­ва—с любимыми лакомствами и игрушками, небольшим, но та­ким теплым, в мельчайших подробностях знакомым пространст­вом — погружается читатель в предпоследней главке «Зайка». Ге­роиня толи игрушка, то ли зверушка, а больше всего маленькая де­вочка, всеми любимая и оберегаемая, но уже с проявляющимся характером — смелая, самоотверженная и добрая. Вообще книга Ремизова пропитана добротой. Не умилением взрослого перед ре­бенком, а именно бесконечной добротой. Многоплановость «По­солони» дает простор читательской фантазии и повод для размыш­лений и большим, и маленьким. Даже «Медвежья колыбельная», завершающая книгу и будто бы приснившаяся писателю, не слу­чайна. Она органично завершает композицию от присказки и ска­зок перед сном к последней, самой короткой колыбельной. Поче­му же она «медвежья»? Думается, такое название тесно соединяет­ся с замыслом, с самыми задушевными мыслями автора: все в этом мире едино и вечно — звери и люди, правда и вымысел, прошлое и настоящее. Все соединяется, сливается, переливается и пульсиру­ет жизнью — и в этом единстве самая сокровенная тайна бытия, истории, культуры.

Вторая мифопоэтическая сказка A.M. Ремизова — «К Мо­рю-Океану» — в какой-то мере является продолжением «Посоло­ни». Правда, строится она по сказочным канонам путешествия. Герои — Лейла и Ал алей. Благозвучие их имен сразу привлекает внимание. Лейла, дочь горностая, в пояснении автора «имя араб­ское, означает ночь». Внешность у героини, однако, самая рус­ская — золотые кудряшки, голубые глаза. И называет ее герой лас-

232

_коВо: «Ты моя сестрица Аленушка». Имя Алалей значит Алексей, «так оно прозвучало в устах двухлетней русской девочки». Мыши­ными норами и змеиными тропами идут маленькие герои к Мо-рЮ-Океану, к простору, воле и красоте. Много времени они затра­тили (снова «круглый год»), много препятствий преодолели и при­ключений пережили. И вроде бы похож мир этой «поэмы», как ее называет Ремизов, на мир «Посолони», да только яснее и яснее проявляется самая главная авторская мысль. Как у Ал. Бло­ка — «это все о России». В конце книги мысль о судьбе Родины, о ее будущем, о ее детях принимает форму поэтической патетиче­ской молитвы, где звучат отголоски не только мифов, плачей, пе­сен русских, но и великолепного «Слова о полку Игореве» и гого­левского монолога о Руси.

«Мать пресвятая, позволь положить тебе требу, вот хлебы и сыры и мед, — не за себя мы просим, за нашу Русскую землю

Мать пресвятая, принеси в колыбель ребятам хорошие сны, — они с колыбели хиреют, кожа да кости, галчата, и кому они нужны уродцы? А ты постели им дорогу золотыми камнями, сделай так, чтобы век была с ними да не с кудластой рваной Обидой. А с краса­вицей Долей, измени наш жалкий удел в счастливый, нареки на­ново участь бесталанной Руси(...).

Рещая лебедь, плещущая крыльями у синего моря, мать зем­ли — матерь земля! Ты читаешь волховную книгу, попроси творца мира, сидящего на облаках Солнце-Всеведа, он мечет семена на землю, и земля зачинает, и мир весь родится, — попроси за нас, за нашу Русскую землю, чтобы Русь не погибла» («К Морю-Океа­ну»).

Авторские сказки A.M. Ремизова — замечательная страница русской литературы и культуры начала XX в. Идеи добра, любви, веры в лучшее будущее России остаются актуальными и в наши дни.