"Как будто она ему дочь спасла..."

Геня Завойнер -- 7 лет.

Сейчас -- регулировщица радиоаппаратуры.

Что я больше всего храню в памяти? Из тех черных дней...

Как забирали отца... Он был в телогрейке, а лица его не помню, оно

совершенно исчезло из моей памяти. Помню его руки... Они закрутили их

веревками. Папины руки... Но как я ни напрягаюсь... Тех, кто пришел за ним,

тоже не помню...

Мама не плакала. Она весь день простояла у окна.

Отца забрали, а нас переселили в гетто, стали мы жить за проволокой.

Наш дом стоял у дороги, каждый день к нам во двор летели палки. Я видела

фашиста у нашей калитки, когда группу вели на расстрел, он бил людей этими

палками. Палки ломались, и он бросал их за спину. К нам во двор. Я хотела

разглядеть его лучше, а не только спину, и однажды увидела: он был

маленький, с лысиной. Кряхтел и отдувался. Мое детское воображение потрясло

то, что он такой обыкновенный...

Бабушку нашу мы нашли убитой в квартире... Сами схоронили... Нашу

веселую и мудрую бабушку, которая любила немецкую музыку. Немецкую

литературу...

Мама ушла менять вещи на продукты, а в гетто начался погром. Обычно мы

прятались в погребе, а тут полезли на чердак. Он был с одной стороны

полностью разбитый, и это нас спасло. Немцы вошли в наш дом и штыками били в

потолок. И не полезли на чердак только потому, что он был разбитый. А в

погреб они бросили гранаты.

Три дня продолжался погром, и три дня мы сидели на чердаке. А мамы с

нами не было. Думали только о ней. Кончился погром, стали у ворот и ждем:

жива она или нет? Вдруг показался из-за поворота наш бывший сосед, он

прошел, не останавливаясь, но мы услышали: "Ваша мама жива". Когда мама

вернулась, мы втроем стояли и смотрели на нее, никто не плакал, слез не

было, наступило какое-то умиротворение. Даже не чувствовали голода.

Стоим с мамой у проволоки, мимо идет красивая женщина. Она остановилась

возле нас по ту сторону и говорит маме: "Как мне вас жалко". Мама ей

отвечает: "Если вам жалко, возьмите мою дочь к себе". "Хорошо", --

задумывается женщина. Остальное они договаривают шепотом.

На следующий день мама привела меня к воротам гетто:

-- Генечка, ты возьмешь коляску с куклой и пойдешь к тете Марусе (это

наша соседка).

Я помню, в чем я тогда была одета: голубая кофта, свитерок с белыми

помпончиками. Все лучшее, праздничное.

Мама меня толкает за ворота гетто, а я жмусь к ней. Она толкает, а сама

слезами обливается. И помню, как я пошла... Помню, где ворота были, где пост

охраны...

Так и прикатила колясочку, куда мама велела, там меня одели в кожушок и

посадили на повозку. Сколько мы ехали, столько я плакала и говорила: "Там,

где ты, мама, там и я. Там, где ты..."

Привезли на хутор, посадили на длинную лавку. В этой семье, куда я

попала, было четверо детей. И они взяли еще и меня. Я хочу, чтобы все знали

фамилию женщины, которая меня спасла, -- Олимпия Пожарицкая из деревни

Геневичи Воложинского района. Страх в этой семье жил столько времени,

сколько я там жила. Их могли расстрелять в любую минуту... Всю семью. И

четверо детей... За то, что они укрывают еврейского ребенка. Из гетто. Я

была их смертью... Это какое надо иметь великое сердце! Нечеловеческое

человеческое сердце... Появлялись немцы, меня сразу куда-нибудь отправляли.

Лес был рядом, лес спасал. Женщина эта меня очень жалела, она жалела

одинаково своих детей и меня. Если она что-то давала, то давала всем, если

она целовала, то целовала всех. И гладила всех одинаково. Я называла ее

"мамуся". Где-то у меня была мама, а здесь мамуся...

Когда к хутору подошли танки, я пасла коров, увидела танки и

спряталась. Мне не верилось, что танки наши, но когда различила на них

красные звезды, вышла на дорогу. С первого танка соскочил военный, подхватил

меня на руки и высоко-высоко поднял. Тут прибежала хозяйка хутора, она была

такая счастливая, такая красивая, ей так хотелось чем-то хорошим поделиться,

сказать, что они тоже что-то сделали для этой победы. И она рассказала, как

они меня спасли. Еврейскую девочку... Этот военный прижал меня к себе, а я

была тоненькая-тоненькая, и спряталась у него под рукой, и он обнял эту

женщину, он обнял ее с таким лицом, как будто она ему дочь спасла. Он

говорил, что у него все погибли, вот кончится война, он вернется и заберет

меня в Москву. А я ни за что не соглашалась, хотя не знала -- жива моя мама

или нет?

Прибежали другие люди, они тоже обнимали меня. И все признавались, что

догадывались, кого прячут на хуторе.

Потом приехала за мной мама... Она вошла во двор и стала перед этой

женщиной и ее детьми на колени...

"В отряд меня несли на руках... Все во мне было отбито от пяток до

макушки..."

Володя Ампилогов -- 10 лет.

Сейчас -- слесарь.

Десять лет мне, ровненько десять лет... И война... Эта сволочь -

война...

Играли мы во дворе с мальчишками в "палочки-стукалочки". Въехала

большая машина, из нее выскочили немецкие солдаты, стали нас ловить и

бросать в кузов под брезент. Привезли на вокзал, машина задом подошла к

вагону, и нас, как мешки, побросали туда. На солому.

Вагон набили так, что первое время мы могли только стоять. Взрослых не

было, одни дети и подростки. Два дня и две ночи нас везли с закрытыми

дверьми, ничего не видели, слышали только, как колеса стучат по рельсам.

Днем еще как-то свет пробивался через щели, а ночью становилось так страшно,

что все плакали: нас куда-то далеко везут, а наши родители не знают, где мы.

На третий день открылась дверь, и солдат бросил в вагон несколько буханок

хлеба. Кто был ближе, успел схватить, и в одну секунду этот хлеб проглотили.

Я был в противоположной стороне от двери и хлеба не видел, только мне

показалось, что на минуту почувствовал его запах, когда услышал крик:

"Хлеб!" Один его запах.

Уже не помню, какие это шли сутки в дороге... Но дышать уже не было

чем, потому что мы в этом вагоне и в туалет ходили. И по большой, и по

маленькой нужде... Состав начали бомбить... В моем вагоне сорвало крышу. Я

был не один, а с дружком Гришкой, ему, как и мне, десять лет, до войны мы

учились в одном классе. С первых минут, как нас стали бомбить, мы держались

друг за дружку, чтобы не потеряться. Когда сорвало крышу, решили вылезть из

вагона через верх и бежать. Бежать! Нам уже было ясно - везут на запад. В

Германию...

В лесу было темно, и мы оглядывались - горел наш состав, он горел одним

костром. Высоким пламенем. Всю ночь шли, под утро прибились к какой-то

деревне, но деревни не было, вместо домов... Это первый раз я видел...

Стояли одни черные печи. Черные памятники. Стелился туман... Мы шли, как по

кладбищу... Мы искали что-нибудь поесть, печи стояли пустые и холодные.

Пошли дальше. К вечеру опять наткнулись на потухшее пожарище и пустые

печи... Шли и шли... Гриша вдруг упал и умер, у него остановилось сердце.

Всю ночь я просидел над ним, ждал утра. Утром вырыл руками ямочку в песке и

похоронил Гришу. Хотел запомнить это место, но как ты запомнишь, если все

кругом незнакомое.

Иду, и от голода кружится голова. Вдруг слышу: "Стой! Мальчик, куда

идешь?" Я спросил: "Кто вы такие?" Они говорят: "Мы - свои. Партизаны". От

них я узнал, что нахожусь в Витебской области, попал в Алексеевскую

партизанскую бригаду...

Когда окреп немного, стал проситься воевать. Надо мной в ответ

подшучивали и отправляли подсобить на кухне. Но случилось такое... Такой

случай... Три раза отправляли к станции разведчиков, и они не возвращались.

После третьего раза командир отряда построил всех и сказал:

-- В четвертый раз посылать сам не могу. Пойдут добровольцы...

Я стоял во второй шеренге, услышал:

-- Кто -- добровольцы? -- Тяну, как в школе, руку вверх. А фуфайка у

меня была длинная, рукава болтались по земле. Поднимаю руку, а ее не видно,

рукава висят, я из них вылезти не могу.

Командир командует:

-- Добровольцы, шаг вперед.

Сделал я шаг вперед.

-- Сынок... -- сказал мне командир. -- Сынок...

Дали мне торбочку, старую ушанку, одно ухо у нее было оторвано.

Как только вышел на большую дорогу... Появилось ощущение, что за мной

следят. Оглядываюсь - никого нет. Тут я обратил внимание на три густых

кудрявых сосны. Осторожно присмотрелся и заметил, что там сидят немецкие

снайперы. Любого, кто выходил из леса, они "снимали". От снайпера не уйдешь,

ну, а появился на опушке мальчик, да еще с торбочкой, трогать не стали.

Вернулся я в отряд и доложил командиру, что в соснах сидят немецкие

снайперы. Ночью мы их взяли без единого выстрела и живьем привели в отряд.

Это была моя первая разведка...

В конце сорок третьего... В деревне Старые Челнышки Бешенковичского

района меня эсэсовцы словили... Били шомполами. Били ногами в кованых

сапогах. Сапоги каменные... После пыток вытащили на улицу и облили водой.

Это было зимой, я покрылся ледяной кровавой коркой. До меня не доходило, что

за стук я слышу над собой. Сооружали виселицу. Я увидел ее, когда меня

подняли и поставили на колодку. Последнее, что запомнил? Запах свежего

дерева... Живой запах...

Петля затянулась, но ее успели сорвать... В засаде сидели партизаны.

Когда ко мне вернулось сознание, я узнал нашего врача. "Еще две секунды -- и

все, я бы тебя не спас, -- сказал он. -- А так ты счастливый, сынок, потому

что живой".

В отряд меня несли на руках, все во мне было отбито от пяток до

макушки. Было так больно, что я думал: буду ли я расти?