Список литературы
1.Краткий психологический словарь. М., 1985.
2. Психологический словарь. М., 1983.
3. Сушков И, Р. Социальная психологическая теория Джона Тернера // Психол. журн,
4. Asch S. Social Psychology. Englewood Cliffs. N. Y. Prentice-Hall, 1952.
5. Brewer M. and Kramer R, The psychology of intereroup attitudes and behavior // Annual Review of Psychol. 1985. 36. 219—243.
6. Brown R,, Turner J. Interpersonal and intergroup behaviour // Intergroup Behaviour / Eds J. C. e Turner, H. Giles, Oxford: Blackwell, 1981. P. 33—65. c
7. Bruner J. On perceptual readiness // Psychol. Review. 1957. V. 64. P. 123—151. Щ\.
8. Diab L. Factors devermining group stereotypes // J. Soc. Psychol. 1963. V. 59. P. 29—40.
9. Dion K., Earn В., Lee P. The experience of being a victim of prejudice: an experimental approach
// Int. J. Psychol. 1978. V. 13. P. 197—214.
10. Doise W. Groups and individuals: explanations in social psychology. Cambridge, England, 1978. fl. Hogg M., Turner J. Social identity and conformity: A theory of referent informational influence // Current Issues in European Social Psychology / Eds W. Doise, S. Moscovici. Cambridge: Cambridge
University Press, 1987. V. 2. P. 139—182.
11 Hollander E., Willis R. Some current issues in the psychology of conformity and nonconformity // Psycho!. Bull. 1967. V. 68. P. 62—76.
13.Kennedy /., Stephan L. The effects of cooperation and competition on ingroup — outgroup bias // J. Appl. Soc. Psychol. 1977. V. 7. P, 115—130.
14. Kramer R., Brewer M. Effects of group identity on resource use in a simulated common dilemma // J. Pers. and Soc. Psychol. 1984. V. 46. P. 1044—1057.
15.Moscovici S. Social influence and Social Change. L.: Acad. Press, 1976.
16.Oakes P., Turner J, Is limited information processing capacity the cause of social stereotyping // European Rev. Soc. Psychol. 1990. V. I. P. 111 — 135.
17.Rabble J., Horwitz M. Arousal of ingroup — outgroup bias by a chance win or loss // J. Pers. and Soc. Psychol. 1969. V. 13, P. 269—277.
18.Rosch E, Principles of categorization // Cognition and Categorization // Eds E. Rosch, B. Lloyd. Hillsdale, N. Y.: Erlbaum, 1978. P. 27—48.
19.Sheriff M. The psychology of social norms. N. Y. Harper and Bros., 1936.
2O. Tajfel H., Wilkes A. Classification and quantitative judgement // British J. Psychol. 1963. V. 54. P. 101 — 114.
21. Taylor S. The interface between social and cognitive psychology // Cognition. Social Behavior and the Environment / Ed. J. H. Harvey. Hillsdale, N. Y.: Erlbaum, 1976.
22.Turner J. Social categorization and social differentiation in the minimal group paradigm // Differentiation between Social Groups / Ed. K. Tajfei. L.: Academic Press, 1978. P. 101—140.
23.Turner J. The experimental social psychology of intergroup behaviour / Eds J. Turner and H. Giles. Oxford, 1981. P. 66—101.
24. Turner J, Towards a cognitive redefinition of the social group // Social Identity and Intergroup
Relations / Ed. H. Taifel. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. P. 93—118. •
25. Turner J. Social categorization and the self-concept: A social cognitive theory of group behaviour // Advances in Group Processes / Ed. E. Lawer. JAI Press, 1985. V. 2. P. 77—121.
26. Turner J., Hogg M., Oakes P., Smith P. Failure and defeat as determinants of group cohesiveness T / British J. Soc. Psychol. 1984. V. 23. P. 97—111.
27.Turner J., Oakes P. Self-categorization theory and social influence // The Psychology of Group Influence / Ed. P. Paulus Hilledate, N. Y.: Erlbaum, 1989.
28. Wilder D. Perception of groups, size of opposition and social influence // J. Exp. Soc. Psychol. 2 1977. V. 13. P. 253—268.
29. Wilson W., Kayatani M. Intergroup attitudies and strategy choices in intergroup competition //
J. Pers. and Soc. Psychol. 1968. V. 2. P. 432—35.
30, Worchel S. Co-operation and the redution of intergroup conflict: some determining factors // The
Social Psychology of Intergroup Relations // Eds, W. Austin and S. Worchel. Monterey, CA:
Brooks/Cole, 1979. P. 262—273.
Обобщенный другой (англ. generalized other) - термин, введенный амер. социальным философом и социальным психологом Дж. Г. Мидом (Mead, 1863-1931) для обозначения осознанных и акцептированных личностью групповых (общих) ценностных ориентаций, моральных и технических правил, связанных, напр., с к.-л. выполняемой ролью или статусной позицией. Не следует путать с термином «значимый другой».
По Миду, Обобщенный другой участвует в формировании самосознания личности, причем этот процесс происходит в контексте совместных видов деятельности, в т. ч. в коллективных играх (англ. game, а не play) дошкольников.
Значимый другой — личность, оказывающая влияние на других людей, что выражается в качественном изменении их смысловых образований и поведенческой активности. Сам термин "значимый другой" был предложен и введен Г. Салливаном еще в 30-х годах XX века. На разных этапах исследования феномена межличностной значимости выдвигались различные основания подобных отношений. Традиционно выделяют три подхода, которые достаточно стихийно сложились в самой исследовательской практике. Первое направление представлено широким спектром конкретных в своем подавляющем большинстве экспериментальных исследований отношений значимости как межиндивидуальных связей, базирующихся на чувствах "симпатия — антипатия". По сути дела, речь в данном случае идет об одной из областей исследования аттракции. Интенсивность разработки этого направления изучения отношений значимости была предопределена развитием социометрического метода. Здесь в центре анализа оказываются, в первую очередь, взаимоотношения людей, значимость одного из которых для другого или их взаимная значимость могут быть охарактеризованы как непосредственные, не связанные с целями и задачами их взаимодействия. Второе направление анализа отношений межличностной значимости в целом и определения круга значимых лиц, в частности, обусловлено представлением о наличии такого пласта межличностных отношений, характер которых непосредственно не зависит от привлекательности партнера или неприязни к нему. Эта страта интрагрупповой активности представляет собой межличностные отношения, которые в существенной мере опосредствованы содержанием совместной деятельности. В контексте проблематики "значимого другого", в первую очередь, в данном случае привлекают внимание феномены личностной референтности и авторитетности. Развитие этого направления исследования отношений межличностной значимости, прежде всего, было предопределено становлением теории деятельностного опосредствования межличностных отношений в группах. Третье направление изучения межличностной значимости в реально функционирующем сообществе представлено работами, посвященными рассмотрению как социально-психологических, так и психолого-управленческих проблем руководства. Условно эти исследования можно обозначить как попытку анализа феномена "формальной власти". И здесь имеется в виду рассмотрение значимости другого как функции той институализированной роли, которая, в конечном счете, и является собственно значимой для подчиненного и при этом порой не только не обеспечивает действительно личностной значимости руководителя, но и мешает трансляции его личностности, превращая нередко личностно богатый образ в лишенный своей индивидуальности, схематизированный "портрет исполнителя роли". До недавнего времени в силу целого ряда обстоятельств и, в первую очередь, в связи с различными исследовательскими задачами, достаточно легко выделяемые три стихийно сложившиеся основные направления изучения "значимого другого" практически не пересекались и существовали как бы независимо друг от друга. В то же время появление и разработка концепции персонализации позволили на современном этапе развития социально-психологической науки построить трехфакторную модель "значимого другого" (А. В. Петровский), то есть рассмотреть все три указанных критерия значимости, что называется, в "связке", как генерализованные и в целом независимые основания возможной значимости одного человека для другого. Трехфакторная модель "значимого другого" носит вероятностный характер и позволяет не только оценить характер его влияния через призму трех переменных: "симпатия — антипатия", "референтность — антиреферентность", "статус власти — подчиненность", но и выстроить типологические модели "значимого другого" путем сопоставления выраженности всех трех указанных переменных. Как было уже указано выше, история разработки отношений межличностной значимости восходит, по сути дела, к работам самых первых классиков персонологии, социально-психологической и общепсихологической науки. Так, например, одни из самых глубоких современных исследователей психологии отношений значимости и, в частности, феномена субъективной значимости одного человека для другого, авторы вполне завершенной по форме и крайне оригинальной по содержанию модели межличностной значимости А. А. Кроник и Е. А. Кроник171 выстраивают развернутую во времени цепочку нарастания научной заинтересованности вопросами отношений значимости, первые звенья которой на десятилетия предваряют 30-е годы, когда во многом усилиями американского ученого Г. Салливана в психологическом лексиконе прочно утвердилось понятие "значимый другой". С этой точки зрения имена У. Джемса, Ч. Кули, Дж. Мида, Г. Салливана, Г. Хаймана как бы символизируют качественные точки в континууме, отражающем поступательное движение научной психологической мысли от момента зарождения проблематики отношений значимости до периода 30?40-х годов XX века, когда она стала одной из ключевых в психологии. Понятно, что условные промежутки между этими для всех известными ориентирами легко могут быть заполнены работами других, куда более многочисленных исследователей. В отечественной психологии изучение отношений "значимых других" имеет не менее яркую и содержательную историю, чем разработка этого круга вопросов за рубежом. А. Ф. Лазурский, В. Н. Мясищев, Б. Г. Ананьев, Б. Ф. Поршнев, Л. И. Божович, М. И. Лисина, Б. Ф. Ломов, А. А. Бодалев, И. С. Кон, А. В. Петровский, А. А. Кроник, Е. А. Кроник, Н. Н. Обозов — вот, конечно же, далеко не полный список тех, кто внес и сейчас вносит самый существенный вклад в развитие отечественной традиции психологического исследования отношений межличностной значимости как в теоретическом, так и в конкретно-экспериментальном планах. По-видимому, наряду с вышеуказанными при необходимости могут быть отслежены и другие линии развития рассматриваемой проблематики, обнаружены и описаны относительно самостоятельные, а главное, самоценные ответвления от основного ствола научного поиска, выделены те или иные сферы анализа, может быть, и неправомерно оттесненные на периферию исследовательской практики. Подобное углубленное и развернутое научное изыскание вряд ли осуществимо в рамках настоящего учебного пособия, а по большому счету и не является собственно его задачей, что безусловно не умаляет важности таких специальных разработок в трудах историков психологической науки. В то же время нельзя не заметить, что, несмотря на длительный и достаточно пристальный интерес к проблематике отношений межличностной значимости в группе со стороны психологов, придерживающихся различных подходов, пониманию природы этого типа межличностных связей, механизмов их зарождения, становления, развития и разрушения, целый ряд немаловажных вопросов остался еще на стадии дискуссионной проработки. Примером тому может служить реально просматривающийся в психологической литературе терминологический "разнобой" при определении такого ключевого для понимания содержательной сути отношений межличностной значимости понятия, каким является категория "значимый другой". В этом плане утверждение А. А. Кроника и Е. А. Кроник о том, что еще Г. Салливан "столь основательно описал влияние значимых других на процесс формирования личности, что после него словосочетание “значимые другие” приобрело терминологическую строгость"172, выглядит по меньшей мере излишне оптимистичным. Скорее следует согласиться с выводом И. Г. Дубова о том, что в существующей сегодня исследовательской практике авторы, как правило, "либо искусственно сужают сферу применения термина “значимый другой”, либо относят его к нерасчлененной массе явлений, смешивая, а иногда и просто путая такие понятия, как “авторитетность”, “референтность”, “сила власти”, “значение роли” и т. д."173. Справедливость этой оценки подтверждается даже самым беглым знакомством с теоретико-экспериментальными и собственно эмпирическими исследованиями отношений значимости. Но в то же время трудно безоговорочно разделить представление цитируемого автора по поводу того, что одной из решающих причин сложившейся ситуации является, как он считает, именно то обстоятельство, что "обыденное сознание смешивало в содержании используемого для описания этого явления (имеется в виду “субъективная значимость” — В. И., М. К.) понятий (важный, нужный, значимый, приятный, интересный, значительный, полезный и т. д.) самые разнообразные виды субъективной значимости и не могло выделить по достаточно убедительным критериям различные типы “значимых других”"174. Сам факт подобной понятийной размытости категории "значимый другой", как и "отношения значимости", без сомнения имеет место и — более того, совершенно неудивителен, если принять во внимание свойственную обыденному сознанию терминологическую нечеткость и понятийную неопределенность. Но вряд ли это может служить не только оправдательной, но и объяснительной причиной экстраполяции картины категориальных пересечений, когда речь идет о понятийном аппарате научной дисциплины. Кроме того, можно привести в пример внушительное число случаев (в том числе и в рамках социальной психологии), когда не меньшая смысловая путаница на уровне обыденного сознания не помешала исследователям действительно добиться терминологической строгости применительно к тому или иному понятию (например, четкое разведение понятий "роль", "статус", "позиция", "положение"175). По-видимому, все же решающим фактором, обусловливающим не только формальные, внешние фиксируемые на уровне "значимого другого" несовпадения в понимании этого термина, но и собственно содержательные противоречия видения различными авторами той психологической реальности, которая лежит за этой категорией, является не изначальная неструктурированность обыденного сознания и даже не какое-то качественное несходство теоретических платформ, на которых стоят различные исследователи176, а то, что словосочетание "значимый другой" заметно чаще, чем это может показаться на первый взгляд, используется как объяснительный термин и значительно реже выступает в качестве собственно предмета изучения. Многообразие как теоретических, так и особенно экспериментальных задач конкретных работ, несопоставимость методического инструментария, а потому и невозможность сравнения эмпирических данных, "разношерстность" контингента испытуемых и, главное, порой достаточно выраженное стремление отдельных авторов представить выявленные ими закономерности и зависимости как своего рода универсальные характеристики отношений значимости — все это в определяющей степени и привело к тому, что даже такой, далеко не самый сложный вопрос, как выявление количественных показателей значимого круга общения, или круга значимых лиц, до сих пор до конца не прояснен. Более того, вполне вероятно, что в ближайшее время в связи с возрастающим интересом проблематики отношений межличностной значимости имеющие место расхождения цифровых их показателей могут приобрести тенденцию к углублению, если установка на поиск универсального числа членов значимого круга общения не будет преодолена. Не требует специальных доказательств тот факт, что попытка свести воедино изначально несравнимое не просто мешает адекватно оценить действительную картину в связи с многократным усреднением и округлением разноречивых данных, а качественно искажает реальность, выдавая за нее усредненную сумму "слагаемых разных наименований", как если бы вычислялось среднее арифметическое килограммов и километров. Поясним это на примере. Сегодня практически в любой научной работе, в той или иной степени связанной с проблемой отношений межличностной значимости, а значит, и с определением круга "значимых других", принято приводить количественные данные, непосредственно на цифровом уровне очерчивающие границы этого круга, и ссылаться при этом на результаты, зафиксированные в работах предшественников. Насколько информативна на самом деле такая "универсальная" количественная характеристика отношений значимости, легко судить хотя бы по тому, что складывается она путем усреднения совершенно разнородных результатов, полученных в несопоставимых (в плане исследовательских задач и методического оснащения) с точки зрения контингента испытуемых экспериментальных работ. Таких, например, как работы, выполненные Н. Б. Шкопоровым177, проводившим свое исследование в школе-интернате и рассматривавшим в качестве значимых практически весь спектр коммуникативных связей испытуемых, Е. А. Хорошиловой178, изучавшей отношения значимости с родственниками, друзьями и коллегами взрослых людей в возрасте от 19 до 48 лет, В. Н. Князевым179, включавшим в круг значимого общения людей по признаку "симпатия — антипатия", И. Г. Дубовым180, экспериментировавшим со старшеклассниками массовой общеобразовательной школы и определявшем значимого для них другого как яркую неповторимую личность, уникальную индивидуальность, А. А. Кроником181, определявшим максимальное число жизненно значимых отношений. Понятно, что зафиксированные каждым из авторов закономерности интересны и информативны для понимания определенного вида отношений межличностной значимости и при этом как бы "в пределах" конкретного контингента. Попытка же вывести на основании всего этого обобщенного материала какой бы то ни было средний показатель ничего кроме дополнительной смысловой путаницы, принести не может. Именно с этой точки зрения, а следовательно, как стремление во что бы то ни стало упростить, схематизировать реальную содержательную суть и многообразие форм отношений межличностной значимости следует рассматривать по меньшей мере необдуманно жесткое введение цифрового предела числа "значимых других" — "существует универсальный предел (равный восемнадцати) числа значимых других, способных оказать определенное влияние на формирование личности любого конкретного человека на протяжении его жизненного пути"182. По-видимому, столь категоричное заявление явилось результатом сопоставления экспериментальных данных А. А. Кроника и Е. А. Кроник и высказанной Т. Уайлдером в чисто художественной форме, по его собственным словам, "причудливой теории", согласно которой у человека в оптимуме на протяжении жизни должно быть восемнадцать особенно значимых людей ("Созвездие друзей"). Заметим, однако, что и сам писатель, и экспериментаторы в один голос утверждают, что "теорию" эту "не стоит принимать слишком буквально"183. Вопрос о неопределенности, размытости границ значимого круга общения напрямую связан с проблемой научного определения критериев значимости другого, то есть оснований, позволивших бы четко и обоснованно дифференцировать тех партнеров по взаимодействию и общению, которые и являются собственно значимыми для человека, и тех, кто не может претендовать на это звание. Поиск и исследование таких предполагаемых оснований личностной значимости имеют богатый опыт, а список этих факторов, если бы мы задались целью создать его, не мог бы не вызвать у нас естественной ассоциации с многочисленными перечнями качеств лидера, скомплектованными в рамках "теории черт" (Е. Богардус и др.). И все же, несмотря на несовпадения, а порой бросающуюся в глаза противоречивость ответов на вопрос: что же в личности другого, его поведении, его статусно-ролевой позиции в решающей степени определяет и его значимость для партнера по взаимодействию и общению? — можно выделить три направления такой значимости, направления, сложившиеся в исследовательской практике достаточно стихийно. Первое, это широкий спектр конкретных в своем подавляющем большинстве экспериментальных исследований отношений межличностной значимости как межиндивидуальных связей, базирующихся на чувствах "симпатия — антипатия". По сути дела, речь в данном случае идет об одной из областей исследования аттракции, причем не столько в плане "формирования привлекательности какого-то человека для воспринимающего", сколько с точки зрения некоторого качества отношения одного человека к другому184. Интенсивность разработки этого направления изучения отношений значимости была во многом предопределена развитием социометрического метода и напрямую связана в России с именами Я. Л. Коломинского, И. П. Волкова и их последователей. В конечном счете, в рассматриваемом случае в центре анализа оказываются, в первую очередь, взаимоотношения людей, значимость одного из которых для другого или их взаимная значимость могут быть охарактеризованы как непосредственные, не связанные с целями и задачами их взаимодействия. Второе направление анализа отношений межличностной значимости в целом и определения круга значимых лиц, в частности, обусловлено представлением о наличии такого пласта межличностных отношений, характер которых непосредственно не зависит от непривлекательности партнера или неприязни к нему. Эта страта интрагрупповой активности представляет собой межличностные отношения, которые в существенной мере опосредствованы содержанием, целями и задачами совместной деятельности. В контексте проблематики "значимого другого" в данном случае, прежде всего, привлекают внимание феномены личностной референтности и авторитетности. Развитие этого направления исследования отношений межличностной значимости, прежде всего, было предопределено становлением теории деятельностного опосредствования межличностных отношений в группах185, а затем и появлением принципиально новых подходов к пониманию личности (концепция персонализации) и ее исследованию (метод отраженной субъектности)186. Третье направление изучения межличностной значимости в реально функционирующем сообществе представлено работами, посвященными рассмотрению как социально-психологических, так и психолого-управленческих проблем руководства. Условно эти исследования можно обозначить как попытку анализа феномена "формальной власти". И здесь, в первую очередь, имеется в виду рассмотрение значимости другого как функции той институализированной роли, которая, в конечном счете, и является собственно значимой для подчиненного и при этом порой не только не обеспечивает действительно личностной значимости руководителя, но и мешает трансляции его личностности, превращая нередко личностно богатый образ в лишенный своей индивидуальности, схематизированный "портрет исполнителя роли". До недавнего времени в силу целого ряда обстоятельств, и в первую очередь в связи с различными исследовательскими задачами, выделяемые три стихийно сложившиеся основные направления изучения "значимого другого" практически не пересекались и существовали как бы независимо друг от друга. В то же время появление и разработка концепции персонализации и метода отраженной субъектности позволили на современном этапе развития социально-психологической науки построить трехфакторную модель "значимого другого"187, то есть рассмотреть все три указанные категории значимости, что называется, в "связке", как генерализованные и в целом независимые основания возможной значимости одного человека для другого. В логике концепции персонализации речь идет "о трех формах метаиндивидной репрезентации личности значимого другого"; другими словами, в данном случае фиксируются не какие-то "узкоиндивидуальные характеристики этого значимого другого..., а его индивидуальная представленность в тех, с кем он имеет дело, его отраженная субъектность, ... то есть собственно личностные проявления"188. Рассмотрим несколько подробнее собственно социально-психологическое содержание каждого из трех факторов значимости, оценивая при этом и емкость того условного трехмерного пространства, которое складывается при построении заявленных координат. Первый из рассматриваемых А. В. Петровским критериев значимости другого — его оценка по шкале "референтность" для партнера, то есть степень его идеальной представленности в сознании последнего в качестве лица, чье мнение значимо для него либо как информация к размышлению, либо как существенный ориентир для принятия решения, либо как прямое руководство, безоговорочное указание к действию в жизненно важной ситуации. Напомним, что речь идет не об анализе на интраиндивидном уровне каких-то индивидуально-психологических характеристик, якобы обеспечивающих субъективную значимость одного человека для другого, а о метаиндивидной репрезентации личности "значимого другого". Здесь следует напомнить, что именно в связи с этим была разработана модель отношений авторитетности, которые применительно к рассматриваемой трехфакторной модели "значимого другого" являются высшей точкой позитивно направленного вектора референтности. Понятно, что наличие наиболее выраженной яркой формы метаиндивидной репрезентации личности "значимого другого" (его авторитетности), откладываемой на оси ОР+ предполагает возможность, а следовательно, и необходимость нахождения на этом векторе и других узловых точек, отражающих качественные этапы процесса становления отношений авторитетности. Определения соответствующих этим позициям понятий — "источник информации", "референтное лицо", "антиреферентное лицо", "антиавторитетное лицо" были даны в первом и во втором разделах настоящего пособия. Вторая форма метаиндивидной репрезентации личности "значимого другого", которая рассматривается в рамках трехфакторной модели — это аттракция, то есть, по сути дела, эмоциональный аспект идеальной представленности человека в сознании окружающих, его привлекательность или то отчуждение, отторжение, а может быть, даже и неприязнь, враждебность, которую он вызывает у других. Попросту говоря, ось А+ и А— соответствует отношенческому континууму, полюсами которого являются "дружественность" и "враждебность". Исследования этого параметра отношений значимости достаточно широко представлены в психологической литературе и рассматриваются в качестве более или менее самостоятельного направления не только теми, кто сам работает в этом русле189. В исследовательской практике для анализа межличностных предпочтений и отвержений по типу "симпатия — антипатия" наиболее широко применяется, если дело касается реальных естественных малых групп, социометрическая процедура как в традиционной ее форме, так и в различных модифицированных вариантах. Здесь следует отметить необходимость дополнения вектора ОА+ вектором ОА—, когда речь идет об эмоциональном аспекте отношений значимости. Иногда, а в некоторых, например, асоциальных группах достаточно часто, именно эмоциональное неприятие и даже прямая враждебность характеризуют отношение одного человека к другому, причем волей определенных обстоятельств куда более значимого, чем те партнеры по взаимодействию и общению, к которым субъект испытывает откровенную симпатию или даже дружбу и любовь. Кроме того, на оси "Аттракция" особого внимания заслуживает точка "0" и не только для понимания особенностей именно отношений значимости, но и в связи с тем, что ее нахождение на оси лишний раз напоминает об одной практически не изученной категории членов реальных естественных малых групп: в контексте социометрической процедуры — это неизбираемые члены группы, неизбираемые, даже если количество выборов не ограничено экспериментатором (непараметрическая форма социометрического опроса). Некоторые полученные экспериментальные данные, характеризующие эту категорию членов группы и раскрывающие специфику их положения в системе межличностных отношений, будут рассмотрены в рамках данного учебного пособия несколько ниже в данном разделе книги. И, наконец, третья форма метаиндивидной репрезентации личности "значимого другого", тщательный учет которой предусмотрен анализом в рамках трехфакторной модели — институализированная роль (ось В+В—). В отличие от авторитета, отражающего, прежде всего, собственно личностное, как бы внеролевое влияние "значимого другого" ("власть авторитета"), в данном случае имеется в виду "авторитет власти", или авторитет роли190, именно наличие которой и обусловливает значимость одного человека для другого. Подобная сторона межличностной значимости ни в коей мере не предполагает как обязательное свое основание авторитет личности носителя роли или его эмоциональную привлекательность для окружающих, хотя в то же время, конечно, не предопределяет ни его низкий эмоциональный статус, ни отсутствие его личностной значимости. В этом плане нельзя не согласиться с А. В. Петровским, который указывает, что "разрушение той или иной организации автоматически отключает механизм действия институализированных ролей, точно так же выход носителя институализированной роли, к примеру, из служебной иерархии, лишает его статуса “значимого другого” для его сослуживцев. Это происходит..., если его служебный статус не сочетался с более глубинными личностными характеристиками — референтностью и аттракцией"191. Казалось бы, что в контексте ролевой принадлежности говорить о "значимом другом" имеет смысл лишь в том случае, когда исполняемая роль лежит где-то на векторе ОВ+ и воспринимается окружающими как таковая, так как, на первый взгляд, ролевой статус со знаком "—" безоговорочно исключает его обладателя из числа, если так можно выразиться, значимых для других ролевых исполнителей. Однако при ближайшем рассмотрении без особого труда можно привести достаточно большое число примеров, когда значимость другого определяется во многом именно "приниженностью" его роли и появляющейся в этой связи у вышестоящего возможности притеснять его и эксплуатировать, удовлетворяя тем самым свои потребности и решая посредством этого значимые, а порой и жизненно важные проблемы. Еще на одном моменте в связи с этим фактором трехфакторной модели необходимо заострить внимание. Дело в том, что настойчивое подчеркивание автором именно институализированного характера роли как бы жестко ограничивает эвристический потенциал данного теоретического построения рассмотрением отношений межличностной значимости лишь в формальных сообществах и при этом применительно только к взаимоотношениям в рамках официальной, а проще говоря, должностной структуры, где существующая "табель о рангах" позволяет безошибочно определить фиксированный ролевой статус каждого из партнеров по взаимодействию и общению. Таким образом, возникает иллюзия того, что трехфакторная модель "значимого другого" в качестве теоретического алгоритма не может быть использована для анализа неформальных отношений значимости в рамках официальных групп, ни тем более для определения характера межличностной значимости в группах неофициальных. В действительности дело обстоит иначе. Так, легко заметить, что возникающие в рамках официальных групп неформальные сообщества не являются полностью независимыми от официальной структуры: в одних случаях их неформальная структура вообще является "слепком" формальной, а в других — строится как бы "от противного". Но при любом варианте неформальный "расклад" испытывает на себе то или иное влияние официальной иерархии в группе, усиливающееся еще и тем, что каждый член неформального сообщества, возникающего в рамках неформальной группы, играя определенную роль в неформальной структуре, является одновременно и носителем институализированной роли. Что же касается неформальных объединений людей, возникающих стихийно вне официальных структур, то и здесь возникает неоднозначная ситуация. Если речь идет о дружеской компании, например, подростков, то на неофициальную статусную позицию каждого из них существенное, а порой и решающее влияние оказывают характеристики его, если так можно выразиться, официального положения в обществе (род занятий, отношения с правоохранительными органами, наличие или отсутствие родителей, их статус и т. д.). Криминальные же активно функционирующие сообщества вообще могут быть отнесены к классу неформальных групп лишь условно. В данном случае мы сталкиваемся именно с организацией, характеризующейся своеобразной "служебной иерархией" и отлаженными механизмами действия институализированных ролей. Понятно, что эти организации — институты, как принято говорить в пенитенциарных науках, "другой жизни", другого, преступного, но общества. Для практического социального психолога информация об отношениях межличностной значимости в группе является первостепенной не только для получения адекватного социально-психологического портрета сообщества, но и для проектирования и реализации целевых программ косвенного психологического воздействия с целью коррекции, поддержки и сопровождения жизнедеятельности конкретной контактной общности. личности значимого другого как субъекта общения: Дисс. … канд. психол. наук. М., 1983. 180 Дубов И. Г. Проблема "значимого другого": терминологический аспект // Индивидуальность педагога и формирование личности школьников. Даугавпилс, 1988; Дубов И. Г. и др. Особенности восприятия значимых других старшеклассниками // Вопросы психологии. 1991. № 3. 181 Кроник А. А., Кроник Е. А. В главных ролях: Вы, Мы, Он, Ты, Я. Психология значимых отношений. М., 1989. 182 Леонтьев Д. А. Грани проблемы индивидуальности // Психологические проблемы индивидуальности. Вып. 3. Л. — М., 1985. С. 21—22. 183 Кроник А. А. и др. В главных ролях: Вы, Мы, Он, Ты, Я. Психология значимых отношений. М., 1989. С. 71; Уайлдер Т. Теофил Норд // Иностранная литература. 1986. № 8. С. 111. 184 Андреева Г. М. Социальная психология. М., 2002. С. 164. 185 Психологическая теория коллектива / Под ред. А. В. Петровского. М., 1979; Психология развивающейся личности / Под ред. А. В. Петровского. М., 1987 и др. 186 Петровский А. В., Петровский В. А. Индивид и его потребность быть личностью // Вопросы философии. 1982. № 3; Петровский В. А. Принцип отраженной субъектности в психологическом исследовании личности // Вопросы психологии. 1985. № 4 и др. 187 Петровский А. В. Авторитет, эмоциональный статус и роль в структуре личности "значимого другого"// Индивидуальность педагога и формирование личности школьников. Даугавпилс, 1988; Петровский А. В. Трехфакторная модель значимого другого// Вопросы психологии. 1991. № 1. 188 Петровский А. В. Трехфакторная модель значимого другого // Вопросы психологии. 1991. № 1. С. 7. 189 Подробнее на эту тему см., например: Хорошилова Е. А. Феномен субъективной значимости человека: Дисс. … канд. психол. наук. М., 1984 и др. 190 Кондратьев М. Ю. Взаимосвязь авторитета личности и авторитета роли учителя // Вопросы психологии. 1987. № 2; Кондратьев М. Ю. Слагаемые авторитета. М., 1988 и др. 191 Петровский А. В. Авторитет, эмоциональный статус и роль в структуре личности "значимого другого"// Индивидуальность педагога и формирование личности школьников. Даугавпилс, 1988. С. 8—9.
О роли дифференцированности идентичности упоминается, начиная с Э.Эриксона. Низкая дифференцируемость идентичности расценивается как кризис идентичности. М. Ярумович, используя комплексную методологию, показала, что дифференциация когнитивных схем – непременное условие развития Я, которое ведет за пределы собственного эгоцентризма Я через распознавание различных социальных перспектив и понимания других. Социальное Я и социальная идентичность побуждают настройку и внутригрупповую включенность. Необходимое условие разделения себя от Мы – это формирование социальной и личностной идентичности, что позволяет индивиду направить внимание от одной перспективы к другой.
|
Е.В.Якимова СОЦИАЛЬНОЕ КОНСТРУИРОВАНИЕ РЕАЛЬНОСТИ: СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ
СОДЕРЖАНИЕ Введение: философские предпосылки психологического конструкционизма Социальный конструкционизм К. Джерджена Р. Харре и дискурсивная психология Теория социальных представлений С. Московичи: конструкционизм или когнитивизм? Заключение: социальный конструкционизм и новый имидж психологического знания Список литературы
ВВЕДЕНИЕ: ФИЛОСОФСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО КОНСТРУКЦИОНИЗМА Отличительной чертой социальной психологии двух последних десятилетий является интерес к проблеме социального знания как конституирующего элемента повседневной жизни индивида и социального сообщества. Опираясь на философские и социологические концепции знания и способов психологического освоения людьми практики социального взаимодействия (Э.Дюркгейм, М.Вебер, Дж.Г.Мид, У.Джемс, А.Шюц, Л.Витгенштейн, Т.Кун, П.Фейерабенд, Г.Гарфинкель, М.Фуко), социальные психологи разрабатывают собственные теоретические модели научного и обыденного знания как средства объяснения и конструирования социального опыта. Являясь в значительной степени продолжением и развитием традиции социологического анализа знания (прежде всего - в его феноменологическом варианте, представленном концепцией социального конструирования реальности П.Бергера и Т.Лукмана), современные социально-психологические теории этого направления выдвигают на первый план собственно психологическое измерение реальности и особенности ее познания как результата - и контекста - микросоциального взаимодействия социальных субъектов. Бергер и Лукман, обосновывая свое видение задач социологии знания, подчеркивали, что адекватное понимание социальной реальности предполагает представление о том, как эта реальность конструируется. Последнее же требует постижения двойственного характера общества "в терминах объективной фактичности и субъективных значений... Тогда главный для социологической теории вопрос может быть поставлен следующим образом: каким образом субъективные значения становятся объективной фактичностью?" (1, с.35-36). Социально-психологическая позиция в данном вопросе равнозначна отказу от рассмотрения "объективной фактичности" социального бытия, а точнее - вынесению этой темы "за скобки" дисциплинарного анализа. Институциональные аспекты социальной организации опыта, включая психологические механизмы социализации и идентификации, остаются на периферии интересов психологов. Предметом анализа выступает не столько конструкция социального мира, сколько конструкция его образа в сознании социальных субъектов-индивидов, групп, сообществ. Фокусом исследования становится разделяемый психологический универсум (область социальных перцепций и представлений, стереотипы, верования и убеждения, диспозиции, аттитюды) как среда символического взаимодействия и продуцирования социальных смыслов, как живая ткань социального дискурса, организованного в соответствии с культурно-историческими конвенциями. В самом общем виде объект социально-психологических исследований в области социального познания (которую сегодня принято обозначать английским словосочетанием social cognition) может быть обозначен как совокупность способов и типов представления, осмысления и толкования людьми социального мира в терминах повседневного опыта и здравого смысла. Речь идет о структуре, содержании, формировании и социальных функциях обыденного (непрофессионального) знания, или сферы значимого опыта рядового члена социального сообщества, как средства - и следствия - психологического упорядочивания социальных событий, организации мира значений и ориентации в нем. Специфичность социального знания по сравнению с познанием объектов физического мира, разумеется, не является открытием сегодняшней социальной психологии; противопоставление "наук о природе" "наукам о духе", естествознания - знанию "социальных фактов" имеет давнюю и богатую интеллектуальную традицию. Философское содержание этой традиции, а именно - попытка идентифицировать природу социальной реальности как реальности "sui genehs" (в терминах Дюркгейма), или реальности общезначимых смыслов и значений, посредством которых социальная сфера бытия приобретает свое уникальное измерение, как раз и выступает отправным пунктом современных социально-психологических моделей социального познания. Как правило, подобные модели не только описывают ту или иную "феноменологию" повседневности - когнитивную, поведенческую, лингвистическую, символическую, но и содержат то, что Бергер и Лукман назвали "философскими пролегоменами" социологии знания, т.е. определенную онтологическую версию социопсихологической реальности и ее эпистемологию. Приняв на себя роль аналитиков знания, психологи обращаются к философским основаниям своей собственной науки, именуя эти занятия "метапсихологией" (26), "метафизикой" (12) или осмыслением "предпосылок" социопсихологической работы (8). Рассмотренный с этой точки зрения социопсихологический анализ знания предстает как полемическое противостояние двух парадигм - традиционалистской (позитивистской) и конструкционистской (герменевтической). К традиционалистской парадигме тяготеет социальный когнитивизм, которому принадлежит пальма первенства в разработке темы социального познания средствами психологии. Герменевтическая парадигма объединяет социальный конструкционизм, этогеническую (позиционную) теорию, дискурсивную психологию. Названные теоретические направления представлены преимущественно англоамериканскими психологическими концепциями знания. Среднюю позицию, "равноудаленную", по мнению критиков, от радикальных крайностей традиционализма и конструкционизма, занимает французская школа социальных представлений, где конструкционизм в теории сочетается с более или менее традиционными методологическими установками (51). В данном обзоре нашли отражение взгляды ведущих теоретиков конструкцией истеки ориентированной социальной психологии 80-90-х годов. Это "психология и метапсихология" американца К.Джерджена, который может считаться "отцом-основателем" данного направления; он является автором самого понятия "социальный конструкционизм" и на протяжении трех последних десятилетий остается его главным идеологом; этогеническая психология Р.Харре и близкие к ней идеи дискурсивного анализа, которые разрабатываются преимущественно британскими и рядом западноевропейских психологов; концепция социальных представлений С.Московичи и его последователей во Франции и Европе. Перечисленные концептуальные подходы к проблеме социального знания и конструирования образа мира, при всем их своеобразии, объединяет неприятие сциентистской модели человека и общества и индивидуалистической интерпретации процесса познания, характерных для их главного философского оппонента - социального когнитивизма. Когнитивизм как направление в социальной психологии возник на гребне так называемой когнитивной революции, которая в 60-70-е годы охватила многие отрасли психологической науки. Эта революция выразилась в радикальном пересмотре как предмета психологии, так и ее эпистемологических оснований. Возвратив дисциплине мир внутрипсихических (ментальных) процессов, на изучение которых было наложено многолетнее бихевиористское табу, когнитивизм поставил во главу угла решающую роль знания как детерминанты поведения. В противовес эмпиристским постулатам бихевиоризма новое теоретическое направление заняло рационалистическую позицию: когнитивистов интересовал не мир "как он есть" или как он "дан" объективному наблюдателю (наблюдаемое поведение людей), а "мир познанный", т.е. пропущенный через фильтр когнитивных механизмов и структур познающего субъекта, которые и детерминируют поведение последнего. В центре внимания психологов оказались процессы восприятия, дешифровки, хранения и воспроизведения информации, поступающей из внешнего мира; для моделирования этих процессов широко использовались компьютерные аналоги индивидуальной ментальной деятельности. В социальной психологии приверженцы когнитивизма, заимствовав основные гипотезы, понятия и методы нового направления общей психологии, попытались продемонстрировать роль когнитивных факторов в социальном взаимодействии и социальном поведении. Задача когнитивизма трансформировалась здесь в попытку выявить особенности познания индивидом социального мира и социальных объектов (в отличие от мира физического) и идентифицировать социальные детерминанты этого 7.познания (идеи, ценности, нравственные императивы и т.п.). Социальные психологи перенесли в свою дисциплину и "метафору информационных процессов", трактующую познание как когнитивную деятельность, сопряженную с переработкой социальной информации. Эта метафора стала главной объяснительной моделью социального когнитивизма первой волны (70-е- начало 80-х годов). В середине 80-х годов как в США, так и в Западной Европе получили распространение идеи социального конструкционизма, исходные принципы которого были сформулированы в работах К.Джерджена и Р.Харре десятилетием раньше. Конструкционизм представляет собой не столько научную психологическую школу, сколько широкое мультидисциплинарное интеллектуальное движение, которое объединяет, благодаря своим базовым мировоззренческим постулатам, психологов, социологов, антропологов, социолингвистов, этнографов, историков культуры и теоретиков феминизма, акцентирующих историческую подвижность и культурную гетерогенности социальных категорий и понятий. Возникнув в недрах психологической науки как опыт ревизии ее философских оснований, это движение стимулировало разработку "новой концептуально-аналитической схемы, базирующейся на альтернативной (не-эмпиристской) теории науки, ее функций и потенциала" (2, с.63). Главным объектом своей критики психологи-конструкционисты избрали когнитивизм. Несмотря на его рационалистическую позицию, когнитивизм был объявлен "ложной революцией", ведущей общую и, в особенности, социальную психологию в теоретический тупик (10; 25). Главный просчет приверженцев когнитивизма, с точки зрения новой "альтернативной" парадигмы, состоит в том, что они оставили в неприкосновенности два центральных постулата традиционной европейской концепции знания - его интерпретацию как ментальной копии объективного мира, во-первых, и как следствия индивидуальных когнитивных усилий познающего субъекта, во-вторых. В рамках когнитивизма парадоксальным образом сосуществуют рационалистическое толкование познавательной деятельности психологического субъекта и традиционная, восходящая к философии логического эмпиризма трактовка научного знания как такового, подчеркивает КДжерджен. Настаивая на изучении когнитивных механизмов, продуцирующих знание о мире, когнитивисты в то же время пытаются - путем лабораторных экспериментов и компьютерного моделирования - получить "адекватную" картину самих когнитивных механизмов, т.е. их объективную копию. Другими словами, психологический рационализм когнитивизма приходит в противоречие с позитивистской эпистемологией, где "объект" трактуется как подлежащий каузальному объяснению путем сбора экспериментальных данных, их обобщения и построения гипотетико-дедуктивных моделей с их последующей опытной верификацией (25). Движение в сторону социального конструкционизма "начинается в тот момент, когда под сомнение ставится теория знания как ментального представления" (2, с.63). Предпосылкой конструкционистской парадигмы в психологии выступает тезис о несводимости социально-психологического анализа к естественнонаучному. Прогресс естествознания в значительной степени обусловлен стабильным характером явлений природы. "Если бы порода действительно была капризна, естественные науки в большинстве своем уступили бы место естественной истории", - утверждает К.Джерджен (3, с.25). В отличие от мира природы, мир социальных интеракций весьма подвижен и неустойчив, он подвержен бесконечным флуктуациям - временным, пространственным, культурным. Следовательно, принципы, управлявшие социальным поведением, не могут считаться универсальными и не подлежат обобщению, а знание, полученное в ходе социально- психологического исследования, лишено исторической трансцендентности. Поэтому создание универсальных социопсихологических моделей по аналогии с моделями естественнонаучными представляется утопией; задача социальной психологии - "систематическое объяснение текущего положения дел". Историческая изменчивость социопсихологической реальности связана - с точки зрения конструкционизма - прежде всего с тем, что это - измерение мира в терминах символов и значений, общезначимых в пределах конкретного культурно-исторического контекста. Знание о мире, продуцируемое посредством привлечения в него значений и смыслов и взаимного обмена этими смыслами в соответствии с принятыми правилами, является, таким образом, социальным (как в плане своего генезиса, так и в содержательном отношении). Средством - и способом - символического взаимообмена выступает лингвистическая коммуникация, в процессе которой возникают локальные, относительно устойчивые, но исторически и культурно подвижные "формы понимания мира". Эти "формы", т.е. описания и объяснения социальной практики (в виде лингвистических образов), выступают конституирующими элементами данной практики, составляя также неотъемлемую часть социальных шаблонов и образцов (поведенческих, коммуникативных, когнитивных, лингвистических). С этих позиций знание перестает выступать в виде "частного, индивидуального владения", оно становится продуктом совместной деятельности членов социального сообщества. Поэтому изучение ментальной жизни на уровне идивидуального субъекта познания (составляющее главное занятие когнитивистов) выглядит как "приватизация социального". Всякая рациональность, включая научную, должна рассматриваться как социорациональность: то, что рационально, с необходимостью есть результат "конвенциональной интеллигибельности". Сказанное означает, что "изучение социальных процессов в принципе может служить прототипом осмысления природы знания как такового"; предпосылкой философии науки становится социальная эпистемология (2, с.52, 58). Таким образом, социальный конструкционизм демонстрирует разрыв с идеей объективной природы знания (прежде всего - социального), с концепцией истины как опытно верифицируемого соответствия "теории - фактам" и с утверждением о причинной обусловленности социопсихологических явлений. Знание о мире выступает как совокупность конвенциональных дискурсивных артефактов, или продуктов исторически и культурно локализованных отношений между членами социального сообщества. Соответственно, "устойчивость" элементов знания рассматривается как не зависящая от их эмпирической адекватности "миру как он есть"; их судьба определяется исключительно перипетиями социальных процессов. Истина перестает быть аналогом эмпирической достоверности, она превращается В средство укрепления социальных позиций ее адептов и дискредитации прочих претендентов на социальную интеллигибельность. Критерием оценки научной теории может служить только продуцируемая ею степень взаимопонимания и координации действий членов сообщества. Множество теоретических объяснений одного и того же феномена, включая взаимоисключающие толкования, олицетворяет собой символические ресурсы культуры, это "живые картинки", "привлекающие внимание виньетки", которые предоставляют в распоряжение данного сообщества дискурсивные средства для осуществления социальной жизни (25, с.479). Конструкционистский тип рефлексии предполагает переосмысление ("инвентаризацию") тематики и методов социопсихологического исследования. Социальная психология перестает быть объясняющей дисциплиной, она начинает осознавать свою близость к лагерю интерпретирующих направлений социальной мысли (история, антропология, этнография, социолингвистика, этнометодология). Поскольку социальное поведение в рамках данной парадигмы рассматривается как дискурсивная смыслосозидающая активность, психологическому осмыслению подлежат прежде всего такие явления и процессы, как нормы и структура конверсации, идеологические функции мышления, способы символического обмена. Самое широкое применение находят методы лингвистического анализа, практика лабораторного эксперимента выступает одним из возможных (но не приоритетных) риторических приемов "поиска истины", т.е. способов дешифровки значений в языковой практике социального сообщества. Анализируя философские истоки герменевтической парадигмы в социальной психологии, американец Дж.Гринвуд выделяет в ее рамках два направления - умеренное, тяготеющее к англо-американской аналитической философии, и радикальное, отталкивающееся от идей Гадамера и Рикера. Согласно первой точке зрения, понимание и осуществление социальных действий аналогично пониманию и функционированию языка: это "критическая экспликация - значения разделяемых понятий" и соотнесение ее с правилами, принятыми данной формой социальной жизни. Вторая позиция сводится к рассмотрению социальной практики как аналога завершенного текста, не существующего иначе, как в некоторой интерпретации, посредством которой он выражен. Поэтому интерпретация - текста, действия, социального мира - есть одновременно их конструирование ; рассуждения о степени "объективности" той или иной интерпретации некорректны, так как нет никакой независимой (т.е. стоящей вне интерпретационной деятельности субъектов) социальной реальности (30, с. 110-114). Границы между "радикальной" и "умеренной" версиями герменевтической парадигмы, о которых говорит Гринвуд, весьма условны. Так, дискурсивный анализ, который стремится "положить конец искусственному разделению собственно социальной психологии и микросоциопогии" (32, с.310), состоит, прежде всего, в выявлении структур конверсации как конвенциональной последовательности речевых актов; вместе с тем, сами лингвистические конвенции рассматриваются как конституирующие элементы социальной жизни (или "текста"). Фокусом радикального конструкционизма выступают содержательные аспекты лингвистического взаимодействия, создающего "нарративы" социального мира; в то же время чисто "текстуальный" анализ реальности признается недостаточным для понимания социального генезиса смыслов, возникающих в ходе языковой коммуникации. И в том, и в другом случае на первый план выступают конституирующие функции языка как формы социальной практики. С этой точки зрения, описанные Гринвудом разновидности англо-американского конструкционизма имеют общий теоретический источник - философию позднего Витгенштейна. Конструкционистская парадигма в социальной психологии в значительной мере опирается на идеи "Философских исследований" Витгенштейна, прежде всего на его концепцию значения слова как его употребления, сопряженного с конкретным видом социальной практики ("языковой игры"), в соответствии с принятыми здесь правилами. "Критическое и прагматическое измерения конструкционизма, - замечает в этой связи Джерджен, - во многом обязаны идее Витгенштейна о значении как производном от процесса микросоциального обмена, встроенного в более широкие культурные образцы, или формы жизни". Речь идет о теоретической позиции, "сделавшей акцент на способах употребления языков (включая научные теории) в рамках культуры" (24, с.53). Американской версии социопсихологического конструкционизма особенно близка критика Витгенштейном традиционной интерпретации значения как ментальной абстракции и его тезис о контекстуальной, социально-практической природе значений. Британских психологов привлекает поставленная Витгенштейном проблема следования правилу, совпадающему с практикой своего применения. Данная идея получила своеобразное преломление в этогенической психологии, где анализ мотивации социальных действий уступил место изучению локальных правил конверсации, управляющих поведением в соответствии со своей внутренней структурой. В ряду своих теоретических предшественников конструкционисты называют также Дж.Г.Мида и символический интеракционизм, феноменологическую социологию А.Шюца и психологическую концепцию Л.С.Выготского, выдвинувшего тезис о примате интер-психичесго (совершающегося "между людьми") как основы интра-психического (индивидуальных ментальных процессов). В целом социальный конструкционизм в психологии можно рассматривать как наследника интеллектуальной традиции, акцентирующей социальные источники знания. Вместе с тем, фундаментальное отличие и принципиальная новизна новой социопсихологической парадигмы связаны, по мнению ее приверженцев, с отказом от "злосчастной историко-философской метафоры сознания как зеркала внешнего мира" (24, с.40). Картезианское противопоставление сознания и мира, которое все еще остается краеугольным камнем психологии в ее когнитивистской ипостаси, породило массу эпистемологических трудностей, главной из которых является классическая психофизическая проблема. Преодоление этих трудностей, с точки зрения конструкционистов, возможно только на путях элиминации дуализма субъекта и объекта; объяснение социального поведения должно переместиться из сферы ментальных процессов в область социального взаимодействия. Радикальный вариант конструкционализма "ни дуалистичен, ни монистичен", а в эпистемологическом плане "склонен к агностицизму"; по выражению Джерджена, он "онтологически нем", т.е. не содержит ни утверждения, ни отрицания факта существования "объективной реальности", выступающей таковой по отношению к реальности личного опыта. То, что есть, просто - есть ; если же ставится вопрос об описании того, что "есть вовне" - в отличие от того, что "есть внутри", то проблема из области онтологии переносится в сферу дискурса, где вступают в силу факторы социального конструирования реальности, которые вовлекают участников в символическое взаимодействие в рамках культуры. Эти же самые факторы способствуют реификации терминов языка с последующей неизбежной постановкой вопроса об их онтологическом статусе. С конструкционистских позиций бинарность внешнего и внутреннего, мира и сознания имеет смысл исключительно в ее прагматическом измерении, т.е. под углом зрения социальных последствий оперирования данными понятиями. В таком случае, разумеется, ни "сознанию", ни "миру " не гарантирован онтологический статус; эти термины конституируют дискурс, они являются целостными образованиями внутри языка и в этом своем качестве становятся предметом социальной договоренности (24, с.68-72). Онтология британского конструкционизма предполагает отказ от картезианского представления о ментальной субстанции как "местоположении" индивидуальной psyche и детерминанты психических свойств личности. Субстанциализм в психологии, замечает Р.Харре, оборачивается индивидуалистической трактовкой ментальных феноменов, тогда как последние представляют собой структурные свойства человеческих общностей. Человеческая реальность имеет два измерения - биологическое и социальное. Основу первого составляют физиологические процессы, атомарной единицей знания здесь является индивид во всем богатстве его уникальных атрибутов. Основой социального измерения человеческой реальности, с которой имеет дело социальная психология, выступает символически опосредованное взаимодействие людей, которые становятся "узелками в сети структурных переплетений". Их атрибуты, включая те, что традиционно обозначались психологическими терминами (мышление, ощущения, эмоции, представления), - это продукты коллективного взаимодействия, прежде всего - лингвистического. Единицей анализа здесь становится конверсационный обмен, включающий все возможные интеракиии, где обмен сигналами имеет конвенциональную природу. Таким образом, онтология социальной психологии - это "онтология конверсационная". Очевидно, что реальности физиологических и конверсационных процессов не сводимы друг к другу, первая служит необходимым, но недостаточным условием второй. Их взаимодействие регулируется принципом "наложения", или тем, что Выготский описал как приватизацию межличностных процессов в ментальном функционировании индивида. Так, основой счета в уме, несомненно, служит физиологический процесс, однако представление о сообразительности или скудоумии, связанное со скоростью этой ментальной операции, имеет социокультурное происхождение. При решении практических исследовательских задач социальному психологу, по мнению Харре, достаточно рабочей гипотезы о том, что дуализм биологического и социального - это "дуализм метафизический". Следует признать, что "мир состоит из индивидов и их атрибутов, с одной стороны, и социальных коллективов и их свойств, с другой"; на этом основании можно рассматривать физиологические и конвсрсационные процессы как "принадлежащие независимым друг от друга реальностям" (12, с.75-80). Теоретический базис социопсихологического конструкционизма не исчерпывается историческими связями этого направления с философской и социологической традициями анализа знания. Не менее важную роль в его оформлении и саморефлексии играет современный интеллектуальный контекст. Анти-эмпиристская направленность психологического конструкционизма, его отрицание репрезентативной природы знания, опыт создания социально-коммуникативной эпистемологии и микросоциальной дешифровки лингвистического взаимодействия ставят его в один ряд с теми течениями социальной и гуманитарной мысли последних десятилетий, в авангарде научных интересов которых оказываюся язык и дискурс. Конструкционализму принадлежит не последняя роль в том "напряженном и волнующем диалоге социальных наук,... средоточием которого выступает признание критической роли лингвистических конструкций в социальной жизни" (61, c.IX-X). Основополагающие постулаты конструкционизма созвучны новейшим эпистемологическим поискам в философии, социологии, социолингвистике, известным под именем постэмпиризма, постструктурализма, нон-фундаментализма или постмодернизма" (24, c.VIII). Эти поиски обусловлены глубоким скепсисом в отношении классических философских принципов научного знания и объединены пафосом осмысления социального мира прежде всего как сферы коммуникативного смыслосозидающего взаимодействия его обитателей. В этой связи Джерджен характеризует социальный конструкционизм как "дитя постмодернистского поворота в культуре", вызванного убежденностью в том, что западная концепция индивидуального Я себя исчерпала, а вместе с ней оказалась исчерпанной и прежняя модель знания как "индивидуального приобретения" (24, с.241). Постмодернистская риторика широко представлена в работах англоамериканских психологов-конструкционистов; оперируя цитатами из Лиотара и Рорти, Мак-Интайера и Деррида, они описывают трансформацию Я в эпоху постмодерна (18; 21; 42; 52; 57; 68), занимаются деконструкцией основных категорий и понятий психологической науки (12; 53; 56; 59), пробуют свои силы в жанре социопсихологической нарратологии (24; 61). Исключением в ряду психологов конструкционистской ориентации, стремящихся вписаться в "ситуацию постмодерна", остаются представители французской школы, которые веяниям постструктурализма предпочитают авторитет Дюркгейма, Левй-Брюля и Пиаже. Концепция. С.Московичи, провозгласившего в 70-е годы наступление "эры социальных представлений", положила начало становлению современной национальной Школы социальной психологии во Франции. Спустя два десятилетия эта концепция превратилась в специфически европейскую теоретическую модель социальной психологии со своим собственным, отличным от североамериканского пониманием ее предмета и методологии. Ее главная особенность состояла в том, что это была "социологическая форма социальной психологии", разработанная психологами, причем таким образом, что в ее "социальности" не могли усомниться даже самые ярые критики дисциплины (60, с.359, 364). По утверждению одного из них, теория Московичи "ввергла субъекта социально-психологических исследований (т.е. индивида) в водоворот социальных явлений... так что появилась возможность рассуждать о том, каким образом социальный мир вовлекается в субъективные процессы" (48, с.447). Долгое время в западной и отечественной литературе, посвященной французской школе социальных представлений, концепцию Московичи рассматривали исключительно в русле социального когнитивизма. В последние годы в специализированной западной периодике все чаще появляются публикации, автора которых настаивают на конструкционистском толковании идей, выдвинутых Московичи (11; 20; 29; 36; 41; 50; 66). Если принять во внимание антирепрезенциалистскую направленность конструкционизма (прежде всего - американского), с одной стороны, и индивидуалистическую трактовку познания, доминирующую в когнитивизме, с другой, то вопрос о метатеоретической принадлежности французской школы социальной психологии представляется весьма, непростым. Тем более, что ее глава охотно печатается в международных изданиях когнитивистского направления и вместе с тем удостаивается благожелательных откликов со стороны адептов конструкционизма, а его концепция в равной мере акцентирует примат представлений в сфере познания и неприемлемость ее индивидуалистических интерпретаций. На самом деле проблема, о которой идет речь, не исчерпывается вопросом о том, к какому лагерю - позитивистскому или герменевтическому - тяготеет концепция социальных представлений; на повестке дня оказывается более широкая тема концептуального расхождения /сближения когнитивизма и конструкционизма в социальной психологии. Детальное обсуждение этой темы, разумеется, выходит за рамки задач настоящего обзора; тем не менее, приблизиться к ней позволит краткий очерк идей С.Московичи и эволюции социального когнитивизма 80-х годов. Одним из поводов для метатеоретических разночтении концепции Московичи послужила исходная содержательная неопределенность и многоплановость ее главного теоретического конструкта - понятия "социальные представления". Характерной чертой текстов, принадлежащих перу Московичи, является их образность и свобода автора в обращении с терминами. Работы главы французской школы изобилуют метафорами, отступлениями и неожиданными примерами. Излагая свою позицию, он избегает определений, предпочитая описания; концептуальные положения вплетаются в ткань изысканных сравнений и реминисценций; полемические выпады сдержаны и элегантны, а выводы скорее напоминают концовки литературно-философских эссе, чем научное резюме. Под социальными представлениями в работах Московичи имеются в виду "когнитивные системы, обладающие собственной логикой и языком"; "набор понятий, убеждений и объяснений, берущих начало в повседневной межличностной коммуникации"; "особый способ приобретения и передачи знания, благодаря чему создаются реальность и здравый смысл" (60, с.345; 58, с.181, 186). Эти когнитивные системы, упорядочивающие образ мира, социальны как с точки зрения своего генезиса, так и в содержательном отношении. Они социальны, потому что в них представлен именно социальной срез реальности, они общезначимы для многих индивидов и создают общее пространство повседневности, детерминирующее поведение людей. С помощью социальных представлений происходит конституирование сферы здравого смысла, повседневного общения и обыденного знания как "социальной реальности"sui generis". "Наше понимание так называемых фактов является частью самих этих фактов", - утверждает Московичи; онтология социальных представлений оказывается, таким образов, неразрывно связанной с социальной эпистемологией (8, с.229). Когнитивный и коммуникативный (познавательный и символически-содержательный) аспекты представлений неотделимы друг от друга "как лицевая и оборотная стороны листа бумаги". В эпистемологическом отношении социальные представления занимают промежуточное положение между понятиями, упорядочивающими мир посредством значений, и восприятиями, или образами, в которых этот мир воспроизводится. Реальность представлений (т.е. реальность представленнная) не тождественна реальности внешнего мира, однако именно она очерчивает и исчерпывает онтологию социопсихологической науки. "Если говорить о реальности, то представления - это все, что мы имеем и к чему приспособлена наша перцептивная и когнитивная система" (60, с.5). Независимо от того, насколько социальные представления адекватны внешнему миру, они "царствуют в массовом сознании, формируют нашу жизнь и поступки", так что задача социальной психологии сводится к овладению "той алхимией, что превращает презренный металл наших знаний в золотые слитки реальности" (58, с. 186). Осмысление данного феномена, резюмирует свою мысль Московичи, кладет конец картезианскому противопоставлению субъекта и объекта; их отношения выступают теперь как опосредованные социальными представлениями, т.е. социокогнитивными образованиями, принадлежащими субъекту, но разделяемыми прочими членами сообщества. В методологическом плану социальная психология должна быть отнесена скорее к разряду описательных, чем объясняющих теоретических моделей, считает Московичи ; в первую очередь эта дисциплина нуждается в пополнении своей феноменологии и широком применении сравнительных аналитических методов. Именно сравнительные методы позволят обратиться "к изучению того, чего сегодня избегают: содержания и контекста, которые играют решающую роль при осмыслении многих когнитивных и аффективных феноменов" (8, с.249). Поиски социально-психологических моделей, "свободных от контекста", т.е. моделей, подобных описанию универсальных констант в физике, бесперспективны, так как это будут социальные модели, свободные от общества. Подобное понимание предмета и задач дисциплины делает для Московичи и его единомышленников неприемлемым "магистральный" (американский) вариант когнитивизма с его попытками формализации индивидуальной когнитивной деятельности. Этот тип социальной психологии он назвал "бюрократической рациональностью", не умеющей отличить понимание от математических расчетов (44, с.528). Для французских психологов с самого начала было очевидно, что не существует таких когнитивных механизмов и способностей, которые можно было бы произвольно отделить от их ментального содержания и социальных условий проявления. В 80-е годы эта мысль начала утверждаться и среди сторонников англоамериканского когнитивизма, которые убедились, что анализ формально-структурных аспектов когнитивной деятельности недостаточен для понимания специфики социального познания. Информация, которую когнитивизм рассматривал как "данность", становится таковой только благодаря заключенным в ней смыслам и значением, социальным по своей природе. Эта точка зрения нашла отражение в коллективной монографии, посвященной "расширенному" толкованию когнитивизма в социальной психологии (58); в числе ее авторов были психологи из США, Австралии и Европы (включая С.Московичи). Отправным пунктом новой версии когнитивизма явился тезис о том, что социальное измерение не может быть добавлено post hoc к уже разработанным моделям информационных процессов; скорее наоборот, эти модели следует рассматривать как итог социального творчества в конкретных исторических и культурных обстоятельствах. Исторический анализ идейных истоков социального когнитивизма (как в психологии, так и в социологии) побудил его приверженцев перейти на позиции "самого широкого подхода к проблеме социального познания", который должен охватывать как индивидуальное, так и коллективные когнитивные процессы в единстве их формы и содержания, а также включать в себя нормативные, нравственные и историко-генетичсские факторы познания мира. С этой точки зрения, социальное познание не может быть редуцировано к индивидуальным когнитивным процессам, так как оно обладает параметрами, исключительно социальными по своей природе. "Метафора информационных процессов", которую преимущественно использовали в ранних когнитивных моделях, не принимает в расчет этих параметров ; она должна уступить место более адекватному изучению социального познания, которое будет учитывать социокогнитивные факторы индивидуального развития," аффективные аспекты познавательной деятельности, ее конвенциональные нормы, а также коллективные формы (58, с. 17-20). Близкую позицию занимают сегодня психологи, разрабатывающие проблемы "социальной психологии знания". По их мнению, социальным является не только "межличностное", но и "внутриличностное" знание как следствие обмена верованиями и интерпретациями мира; "социальными являются также и "факты" нашего опыта... их значения зависят от сконструированных прежде культурных концептов и категорий, в терминах которых этот "опыт выражен" (15, с. 8). Можно констатировать, что социальный когнитивизм 80-х годов во многом перекликается как с идеями французской школы социальной психологии, так и с конструкционистской интерпретацией социального познания. Это выражается в декларации методологического приоритета социального над индивидуальным в изучении когнитивных феноменов, в выдвижении на первый план содержательных аспектов когнитивной деятельности, в утверждении неразрывной связи интерпретации (понимания) социальной реальности и ее конструирования. Вместе с тем, фокусом социального когнитивизма по-прежнему остается познавательная активность отдельной личности, а когнитивная практика рассматривается как принадлежащая двум уровням - коллективному и индивидуальному. Сторонники конструкционизма, как и единомышленники Московичи, не склонны трактовать познание социального мира как существующее в двух (пусть взаимосвязанных) формах. Для конструкционистов и познание (как процесс), и знание (как феномен) принципиально социальны: это то, что происходит "между людьми", в социальном пространстве их отношений, а не "внутри" индивидуального сознания (даже если его функционирование социально опосредовано). Для Московичи ценность понятия "социальные представления" состоит прежде всего в том, что оно позволяет свободно переходить с индивидуального аналитического уровня на социальный, и наоборот, выступая, по выражению одного из критиков, стратегической серединой. Применение этого конструкта позволяет реализовать особый - психо-социологический - подход в социальных науках и делает ненужной существовавшую до сих пор дихотомию индивидуальных и коллективных аспектов социального анализа, считает глава новой французской школы. Во времена Дюркгейма эта дихотомия была оправдана необходимостью разграничить объекты двух областей научного знания - психологии и социологии. С возникновением социальной психологии, чей предмет размещается "на перекрестке понятий, которые нельзя ни разделить, ни трактовать как принадлежащие разным реальностям", противопоставление индивидуального и коллективного утрачивает смысл (8, с.223). Именно необходимостью утвердить специфический угол зрения в социальной психологии объясняется переименование (и переосмысление) дюркгеймовского термина "коллективные представления" в работах современных французских психологов, которые развивают социологические идеи Дюркгейма в рамках новой дисциплины, применительно к новым социальным обстоятельствам. Дюркгейм различал представления индивидуальные, носителем которых он считал сознание индивидов, и представления коллективные, субстратом которых выступает общество. Первые аналогичны образам, они изменчивы и преходящи и составляют предмет психологии. Вторые сродни категориям и понятиям, они универсальны, неизменны и безличны и в своей совокупности подлежат изучению в рамках социологии. При этом Дюркгейм рассматривал коллективные представления не как сумму представлений индивидуальных, а как их первооснову, которая, подобно языку, едина для всех членов данного общества; кроме того, он обнаружил в понятии "представление" символический компонент и обозначил его как способ осознания обществом самого себя. Дальнейшее развитие понятия "коллективные представления", которое Московичи считает одним из самых плодотворных категорий социальных наук, он связывает с именами Леви-Брюля, Фрейда и Пиаже. Леви-Брюль попытался вычленить ,, интеллектуальные и аффектные структуры коллективных представлений; Пиаже и Фрейд подготовили почву для превращения этого термина из абстрактного объяснительного концепта в феномен психосоциальной реальности, подпадающий под известные процедуры психологического исследования, а также выявили связь индивидуальной и коллективной ментальности. Современные французские психологи начали претворять в жизнь программу изучения коллективной ментальности, намеченную Дюркгеймом, для чего потребовалось сделать адекватным сегодняшнему обществу исходное понятие его социологической концепции. Дюркгеймовская категория "коллективные представления" включала обширный класс гетерогенных интеллектуальных форм (мифология, религия, обыденное знание, категории пространства и времени) и предназначалась для описания духовной жизни традиционных обществ. Этим объясняется абстрактность, статичность и неструктурированность этого понятия в трактовке Дюркгейма. Категория социальных представлений призвана структурировать ментальную реальность современности, в которой уже не существует мифов в их прежнем понимании, где изменился статус религиозных верований и даже обыденное знание приобрело новую структуру. Современные представления гораздо более подвижны и склонны к изменению, чем их аналоги в традиционном обществе, поэтому сегодня "речь идет главным образом о понимании новаций, а не традиций", на первый план выступает проблема генезиса представлений, их передачи и изменения в процессе социальной коммуникации (7, с.94). Терминологические изменения во французской традиции социального анализа, резюмирует свою позицию Московичи, вызваны "необходимостью наведения мостов между индивидуальным и социальным миром и осмыслением последнего как находящегося в состоянии перманентных изменений" (47, с.219). Ту же задачу, конкретизированную в терминах социального познания и созидания людьми своей повседневной реальности, ставит перед собой конструкционистское направление западной социальной психологии в целом.
СОЦИАЛЬНЫЙ КОНСТРУКЦИОНИЗМ К. ДЖЕРДЖЕНА Термин "социальный конструкционизм" был введен в научный оборот американским психологом Кеннетом Джердженом, который в 1985 г. опубликовал в авторитетном журнале "American psychologist" программную статью под названием "Движение социального конструкционизма в современной психологии". В этой статье было "обрисовано в общих чертах одно научное движение, оспаривающее устоявшиеся истины" психологии и эмпиристской эпистемологии и проливающее некоторый свет на те процессы, "с помощью которых люди описывают, интерпретируют или каким-либо иным образом делают для себя понятным тот мир (включая их самих), где они живут" (2, с.51-52). Объясняя этимологию не слишком изящного словосочетания "социальный конструкционизм" (social constructionism), автор подчеркивал связь новой совокупности идей в психологии с классической социологической концепцией Бергера и Лукмана, с одной стороны, и отличие своей позиции от традиции генетического конструктивизма, восходящей к психологической теории Пиаже, с другой. |
По мнению Р.Харре, становление дискурсивной психологии сопровождалось сдвигом на уровне метатеории: позитивистская индивидуалистическая схема "науки о ментальных репрезентациях" уступила место анализу социального генезиса психологических феноменов, освобожденных от традиционного груза "двойной метафизики" (35.с.6). Р.Харре был одним из тех, кто вместе К.Джердженом стоял у истоков "альтернативной" психологии. Еще в 70-е годы он разработал концепцию социальной психологии как науки о социальных значениях, которые вырабатываются в процессе интеракции согласно правилам "локальной этнографии" (32). Спустя полтора десятилетия базовые установки этой концепции, названной "этогеническим подходом", получили новое звучание в рамках дискурсивной психологии. Поэтому этогеническую психологию Харре с полным основанием можно считать не только одной из ранних версий социального конструкционизма, но и прообразом современной психологии дискурсивного анализа.
Этогенический подход акцентирует социопсихологические функции различных "речевых актов" - Я- нарративов, самоописаний, самоотчетов, автобиографических повествований и т.п.
В основу этогенической модели Харре были положены два принципиальных критических тезиса:
а) антибихевиористское утверждение о том, что человека следует рассматривать как субъекта собственных действий, самостоятельно организующего и направляющего свои поступки, а не как пассивного проводника стимулов среды;
б) антикогнитивистское понимание ментальных процессов как результата межличностного символического взаимодействия, где психика выступает собирательным термином для описания дискурсивной деятельности, характерной для индивида в пределах локального сообщества.